Тихий августовский вечер разливался потоками ветра по улицам, заставляя деревья шептаться между собой на непонятном нам языке. Шумные комании уже расположились на насиженных местах, оглашая окрестные дворы мужским хохотом и женскими визгами. Все, независимо от того, понимали они это или нет, каждой клеточкой своего тела впитывали последние тёплые ночи уходящего лета. Я шагал по медленно засыпающему микрорайону, ощущая за спиной тяжесть своего сакса, над головой, время от времени вылезая из-за облаков, висела луна, где-то в глубине неба осторожно, будто боясь поразить своей красотой, сверкали звёзды. Панельные коробки домов таинственно белели в темноте, заманивая меня всё глубже и глубже в городские джунгли. Освещённые окна домов, как пикселы гигантского тетриса, складывались в причудливые картинки, будоража моё воспалённое сознание.
В темноте слева от меня мелькнула крашенная в грязно-белый, кое-где погнутая ограда, за ней виднелось заросшее футбольное с покосившимися воротами. Школа. Я и забыл совсем про неё, хотя, вроде совсем недавно я закончил девятый класс и, закурив, ушёл под моросящим дождём в 56-ое профтехучилище, пардон, в 56-ой автотранспортный колледж. Пройдя через пролом в заборе, в котором, наверное, когда-то была калитка, я поднялся по лесенке и вышел на задний двор, застроенный непонятными строениями. Откуда-то сверху, пробиваясь сквозь листву, лился бледный свет одинокого фонаря. Вдруг что-то заставило меня поднять голову, замереть и прислушаться. Передо мной из темноты вырастало трёхэтажное здание моей альма-матер. Среди ровных рядов больших и маленьких чёрных окон с вываливающимися фрамугами, отражающих холодный электрический свет, чуть светилось одно высокое, оно было приоткрыто, как-будто там, внутри ждали к себе в гости этот августовский вечер вместе с прохладным ветерком - предтчей серой осени.
В следующее мгновение я понял, что заставило меня замереть из проткрытого окна послышались мягкие, негромкие, но уверенные звуки фортепиано. Друг за другом, никуда не торопясь прозвучали ноты пентатоники сверху вниз, потом тот, кто играл остановился, не то раздумывая, не то ловя своё вдохновение, и взял бас, который разнёсся по двору, как добродушное гудение, только что пообедавшего толстяка. Ещё чуть помедлив, нажав педаль, он взял аккорд и затих, наверное, слушая звуки, замирающие во внутренностях рояля. А потом полилась мелодия: тихий и простой, но эффектный, заставляющий себя слушать, блюзовый мотив, стильный и, при этом, закрадывающийся в душу. Мелодия, которая звучит для каждого, но не лезет в уши, настойчиво требуя, чтобы вы её заметили, как человек, который говорит не то с вами, не то сам с собой, не стараясь вам понравиться, не провоцируя вас, не вызывая вас на спор, бросая и, в то же время, аккуратно взвешивая каждое слово, который готов поделиться с вами своими мыслями, но при этом ничего не потеряет и ни секунды не пожалеет, если вы отвернётесь - он, аккуратно и абсолютно естественно делая каждое своё движение, встанет и уйдёт, сверкнув неуловимой элегантной искоркой жизни и гениальности в глазах. Тот, кто сидел за роялем, импровизировал, но не как патлатый гитарюга перед ревущим стадионом, а просто играл от души, как играет человек, который выражает всего себя, выливает свою душу через чёрные и белые клавиши в бесконечную, неуловимую, живущую считанные мгновения музыку. Этот человек играл спокойно, сдержанно и одновременно развязно, никуда не торопясь, как играют, когда никто тебя не слышит, так музыканты играют для себя. Он фальшивил, иногда довольно грубо, пару раз он запинался на неудававшихся пассажах, кое-где грязнил в аккордах, но эта живая, ничем не сдерживаемая, непредсказуемая мелодия шла вперёд, не давая времени оценить свою техническую сторону, забиралась в самые отдалённые уголки души, вызывая в ней чувство полного морального удовлетворения, рождая то простое спокойствие, которое нельзя ничем поколебать, заставляя чувствовать себя негром, которому абсолютно наплевать на всё вокруг, у которого нет воспоминаний, грызущих его червём изнутри, а если и есть, то он смотрит на них с улыбкой, зная, что всё будет так, как будет, а сейчас нет ничего, есть только он и этот певучий, бесконечный, простой и одновременно интеллектуальный, дерзкий и такой галантный блюз.
Забыв про всё вокруг, я стоял, задрав голову и разинув рот, в какой-то момент мои руки сняли со спины саксофон, торопливо собрали его, осторожно подстроили под рояль из окна, и, выдув несколько фальшивых нот и нащупав тональность, я вступил, осторожно вклиниваясь в мелодию, раскачивая этот ритм, ловя мотив, рождая новые звуки, которым было суждено жить одну-две секунды. Сначала рояль зазвучал громче, потом, видимо, музыкант понял, что звуки сакса ему не пригрезились, но я, не дав ему опомниться, продолжил ход мелодии, и, опять погрузившись в музыку, он вновь заиграл. Наши мелодические линии переплетались, выходили одна из другой и всё равно возвращались к начальной фразе, уже видоизменённой. О чём думают музыканты на джемах? Не знаю. Я не думал в тот момент, я просто выплёскивал всё в своё дыхание: этот вечер, луну, спальный микрорайон, заставленный автомобилями; я просто играл и жил. Жил этой мелодией. Внезапно, резко разрешив мелодию, рояль замолк, я тоже оборвал себя на половине фразы. Из окна высунулась круглая голова, попыталась разглядеть меня в темноте и, увидев металлический блеск моего инструмента, сказала:
- Заходи с заднего хода. Держи ключи.
Грохнула связка ключей. Я засмеялся, но голова уже исчезла. Быстро разобрав саксофон, я открыл дверь и вошёл в тёмное, пустое здание. Я никогда не был в школе ночью без света. Невольно в голове всплыли дурацкие ассоциации со старыми больницами, моргами, где по коридорам ходят призраки, и кто-то по ночам убивает медперсонал. Страхи из детства проснулись во мне с новой силой, и я почувствовал мурашки на спине, бешенно застучавшее сердце, и трясущиеся руки. Еле закрыв замок, я побежал быстрым шагом по коридорам, оглядываясь вокруг и пытаясь вспомнить моменты из своего безоблачного школьного детства. Вскоре детские фобии уступили место любопытству и ностальгии. Вот кабинет географии, а тут я в шестом классе разбил стекло... Постепенно уходя куда-то по коридорам, я забыл, как я сюда попал и для чего я здесь. Вспомнив, я сбежал вниз, оглянулся на туалет - наше излюбленное место для курения и перешёл в другой блок.
Дверь в актовый зал была открыта. Я вошёл. Горела одна лампа над сценой. На сцене был чёрный рояль, а рядом, высунувшись в окно, стоял невысокий мужчина в старом свитере. Его я узнал сразу: это был Александр Палыч, наш вахтёр, мы за глаза его звали просто Палычем. Лично я с ним постоянно ссорился. Сначала я бил стёкла и прыгал из окон, потом курил в сортире и в подвальных мастерских, прогуливал уроки, орал матом на весь коридор... Короче, меня было за что не любить. Он повернулся на звук скрипнувшего паркета.
- Александр Палыч?.. - вдруг удивлённо вскрикнул я, до меня только дошло, что это он только что играл. Он, этот человек, в истёртой одежде, с толстыми прокуреннми пальцами, с ворчливой манерой разговора, с седой щетиной, был для меня всегда олицетворением совка, и даже в страшном сне я не мог представить его за роялем, а тем более так легко и непринуждённо импровизирующего.
- Да, я, - довольно улыбнулся он. - Постой, - вгляделся он в моё лицо. - Да я тебя помню. Ты, гад этакий, в сортире курил постоянно!
Я засмеялся. Он спрыгнул со сцены и подошёл ко мне.
- Володя, - сказал вахтёр, пристально глядя мне в глаза. - Видишь, помню же! - улыбнулся он, а потом крепко обнял меня.
Такой отеческой ласки я не ожидал и смущённо вдохнул его тяжёлый запах смеси сигарет и какого-то сурового одеколона.
- Садись, - сказал Палыч двигая какой-то стул. - У меня тут и чай есть. Эх, так бы не узнал ведь, - радовался он.
О чём мы говорили потом? Не помню. Точнее, всё как-то смутно. Наверно, обо мне, о моих успехах, о музыке... А может и нет. Помню только, что домой я вернулся под утро, разбудив отца, который, шлёпая босыми ногами по полу, хотел было возмутиться по поводу моего отсутствия, но потом, махнув рукой, попил воды и отправился досыпать.
***
Это была зима. Пару недель назад наконец намело сугробы, я выпрыгнул из метро наверх, с саксом за плечами и побежал в сторону родного дома, натягивая шапочку на озябшие уши. Сам не знаю как, я очутился перед трёхэтажным зданием за погнутой оградкой. Фонари пускали неестественные красные лучи на горы снега у входа в школу. На небе не было ни звёздочки, всё шло к очередному снегопаду. Взбежав по лесенке и зайдя в тёплый предбанник, я почувствовал, как приятно согреваются уши и нос.
- А Александр Палыч здесь сегодня? - спросил я у кучерявой тётеньки на вахте.
- Так умер он, - с сочувствием и неопреодолимой усталостью и скукой посмотрела она на меня.
- Как умер? - не дошло до меня.
- Да два месяца назад ещё. Инсульт у него был, - она косилась в сторону маленького телевизора, в котором по коридору шли дяденьки в милицейской форме. - А Вы по какому поводу, молодой человек?
- Да я так...
Меня шарахнуло громом. Конечно я не стал бы плакать и убиваться. Да я и не смог бы. Он для меня был живой. Я внезапно понял. Понял, как он справлялся со всем, как он избавлялся от засанного подъезда, от того, что не хватает денег на лекарства, от подростков, посылающих его нахуй. Понял, откуда он черпал жизненные силы, где он взял возможность улыбаться в любых ситуациях. Каждую ночь, когда все уходили из школы, он садился за рояль и играл. Играл, и в его музыке не было ни этого хаоса, ни сумасшедшего метро, ни меня с сигой в сортире, был только этот блюз, который я случайно услышал той ночью. Он жил благодаря этим клавишам. Только в музыке он забывал о проблемах со своим сыном, медленно сходившим с ума, о неоплаченных счетах за квартиру, мы всё это про него знали, он это не скрывал, просто мы не замечали этого, нам было плевать, мне - в том числе. Мы думали, что мы какие-то особенные и что этот старпёр безнадёжно отстал от нашего поколения. А на самом деле, он плевал на нас на всех, у него была своя философия - блюз.
- А актовый щас занят? - спросил я с надеждой.
- Да нет никого сегодня, - улыбнулась вахтёрша моей неосведомлённости.
- А можно ключики?
- Как же я Вам дам? Вы же посторонний, - засуетилась она. - Зачем Вам?
- Мы там с Александром Палычем посидеть любили...
Упоминание о покойнике её видимо не оставило равнодушной, но поняла она меня явно неправильно, приняв за его собутыльника.
- Да мы все его заначки выбросили, - грубовато сообщила она.
- Ну, и Бог с ними, - сказал я. - Дайте ключики, пожалуйста!
Так или иначе, ключи я получил и, откупорив высоченную дверь, оказался в зале. Я включил свет, подошёл к роялю, сел и открыл крышку. Взял аккорд, нажав педаль, и прислушался, как угасали звуки во внутренностях инструмента.
Вдруг из-за ширмы появился Он - Александр Палыч.
- Привет, Володя, - улыбнулся он и похлопал меня по плечу.
- Здрасте... - проборматал я. - Но как же Вы, дядь Саш?..
- Да вот так вот, - усмехнулся он. - Но у меня всё хорошо - играй не хочу. Ты главное, Володь, музыку не бросай. Она от всего лечит, всегда спасает.
Он поставил на стол кружку с чаем.
- Ты ещё когда играть будешь, играй от души, для меня, - он стал трясти меня за плечо, всё сильнее и сильнее.
Вдруг я понял, что трясёт меня кто-то другой. Я открыл глаза и увидел кучерявую тётеньку.
- Давай, просыпайся! Уснул тут, тоже мне, - ворчала она. - Иди, вон, в переходе спи.
Я чистосердечно улыбнулся. Неужели я правда так похож в этой куртке на бомжа?
Выгнав меня из школы и тем самым выполнив свой долг, тётенька уставилась в ящик, а я пошагал по заснеженным дворам к своему дому, за спиной я чцвствовал тяжесть нового сакса, на который я копил вот уже три года. С неба хлопьями падал снег. Люди куда-то спешили, а мне было всё равно, у меня была своя философия - блюз.; ;