Глава 1

               

                Куда, куда вы, облака,
                Не ожидая потепленья,
                Без фонаря и посошка,
                Без хлеба и благословенья?

                Алексей Решетов




                КНИГА ПЕРВАЯ

                СВЕДЕННЫЕ


     В один из особенно теплых весенних дней, когда громко шумела вода по оврагам,  в лесу сине-розовым дымом  стелилась медуница, а  на березах  орали   грачи, в село Квитки пришли женщина с девочкой. Бедно одетые и, сразу видно, голодные. 
      –– Мы из  Березино, –– говорила женщина. –– Девочка эта не моя.  У нее дед умер. Матери она не нужна. А у  меня  дом сгорел.  Казна забрала участок, сына определили в  приют, а я осталась на улице.

    Квитковцы не любили попрошаек. Сами после гражданской войны и прочих перипетий только-только выкарабкались из нужды.  Нищенка, однако же, просила не  хлеба, а работы для себя и ребенка; девочке было лет тринадцать.
    –– Что же в Березино нет работы? –– спрашивали ее.
      –– Есть, но гонят меня оттуда.  Дом другие люди отстраивают, боятся, что назад буду требовать.

   А через день в Квитках   только и разговоров было, что  о девочке Еньке.   Лукерья Борисова,  взявшая Еньку водиться с ребенком, шумная,  резкая,  выглядела  теперь  совершенно пришибленной:
    –– Как птичка ест. А голова-то...  вся в рубцах!  Из-под волос видно.  Стала я ее мыть, там тельце –– косточки насквозь  светятся. Всю ноченьку  возле зыбки, утром давай пеленки стирать.  Идет  ко мне: «Не надо ли еще чего?»  Мой Федя говорит: «Побереги ты ее, не утомляй,  пусть маленько отдышится».  Да   разве я не понимаю?

    –– Не приведи Господи испытать такое никакому дитю! –– сострадали те, кто уже прознал  от пришлой женщины Натальи о Енькиной  доле. Родная мать избивала  девочку так, что пока кровь не увидит, не отстанет.  До  шрамов, до потери сознания.   Дед кричал:  «Что же ты, сволочь, делаешь?!»  А сам слепой. 
      –– Нагуляла ––  так чего же с ребенка требовать?   
      –– А глаза-то у  ней…  прямо  старушечьи. 
      В Квитках сентиментальных не было, и если жалели, то кровно, глубоко, переживая чужую беду,  как собственную. 

      Одна из женщин принесла Еньке ситцевый сарафан.  Федор сплел  легкие удобные лапоточки, и  когда подал их девочке, она заплакала так, словно эти самые лапотки он у нее отнимал.  Лукерья едва уняла ее.
    Кроме Лукерьи и ее мужа в доме  жила еще старая Ульянушка, доводившаяся Федору теткой.  По зимам она не слезала с печки,  летом с  завалинки.  Носила стеганые бурки с галошами,  длинную стеганую юбку  и  душегрейку.  Енька боялась ее.  Лицо Ульянушки изрезано  глубокими морщинами,  глаза запали,   губы от старости стали синими.   Ульянушка вроде бы не замечала Еньку.  Но однажды, опираясь на клюку, подошла к ней,  вынула из  кармана пряник и подала.   Пряник  был  столетним,  окостенел,  но  Енька  прижала его к груди и долго-долго стояла так, не смея поверить в  чудесный  гостинец!  В тот же день Лукерья увидела,  как девочка,  сидя  рядом с Ульянушкой, накрытой вылинявшей  простыней,   штопает    на ее кофте  дырку.   

    Раза два Еньку навещала   Наталья, которую Варвара Прокофьева взяла в батрачки.  Радовалась, что девочка у хороших людей, хоть в первую встречу Лукерья и оттолкнула  ее чересчур громким голосом.  Самой Наталье  не повезло:  хозяева  загоняли   работой.  Хозяин к тому же лапал, обещая, что на покосе «ублажит дорогушу».  Глаза у  него огромные, как  у быка, и такие же дикие. А Варвара,  шустрая и костлявая, визжала на батраков: «Всё бы вы ели, всё бы ели, разорители! Не дадите сдохнуть!»  Батраков у них было  пятеро.
               
    Наталья боялась и Варвары, и Петра. Загодя обмирала, представляя, что может случиться на покосе. Там –– все табором, а в таборе…   Схватит ее этот бугай,  уволочет  в кусты –– не  успеешь и опомниться.   «Эх, –– вспоминала  о прошлом. –– Когда-то не могла дождаться  сенокосной поры!»  Как она любила   выезды   на заливные луга!  День –– спины не разогнуть: кто косит, кто  ворошит, кто в валки сено сгребает. А вечером ––  Березинка  с ракитами по пологому берегу,  где все вместе раздеваются до нага и  ныряют   в  теплую воду; потом   костер,  ужин, песни…   
               
   Между тем домогательства Петра становились всё настойчивей. Он подкарауливал Наталью,  когда она кормила поросят,  когда несла воду для бани и даже в огороде, когда дергала  сорняки с гряд.
      –– Аль не скучаешь по мужской силе? ––  хватал ее за руку, не боясь сломать кость.   
      Наталья  плакала, но однажды от боли став храброй, пригрозила:
      –– В  комячейку нажалуюсь!  Будешь знать!
      –– А с сумой опять не хочешь  пойти? 


                2

      Село готовилось к Троице.  Чистили,   намывали в домах.  Народ был верующий, и  попытка квитковских коммунистов разъяснить, что  Бог –– выдумка богачей,  оставалась  без внимания.  Ломали в лесу  березовые ветки, на  столбики оград  крепили глиняные плошки, где  в святой день  загорятся огни.   

      Енька с потаенным восторгом  помогала  Лукерье:   скребла осколком стекла ухваты, сковородки, надраивала  мелом  подсвечники. Она  ожила  у Борисовых  и даже немного пополнела –– во всяком случае, скулы уже  не торчали на лице.  Лукерья  отпускала ее  на озеро,  разрешала  ходить в лес.  Лес был сразу за полем,  засеянным рожью и  ячменем;  на опушке   росли старые липы, они  казались  Еньке до неба.  Под липами цвели  на высоких стеблях лютики, словно плавали по воде,  и Енька гладила их  солнечные головки.  В лесу набирала  белянок   и  возвращалась домой.

      К празднику Борисовы решили ей  сделать обновку.  В сундуке Ульянушки  среди  разного старушечьего добра  хранились  куски ситца.  Лукерья  и сама немного ковыряла иголкой,  однако сшить   девочке платье пригласили портного; в  селе его называли Яша-закройщик,  был он не молод,  жил одиноко. 

     Яков пришел,  когда  на крыльце у Борисовых  сидела Наталья, вырвавшись на часок от хозяев.  Жаловалась  Лукерье: 
      –– Чисто кобель этот Петр!  Так  и стережет меня! 
      В Квитках и далеко окрест Петра Прокофьева звали Петька Варькин.  Женщин у него было без счета,  потому как  успевал заводить связи  при любых условиях:  вез ли в город  зерно,  тащился ли обратно,  налитый самогонкой,  в банде ли  куролесил  или прятался от таких же, как сам, бандитов.  Но главное, жена его обо всем дознавалась, и ее  расправа над мужем была жестокой!  Петр  бандитов так не боялся, как своей  Варьки.

      К  Борисовым Наталью тянуло из-за Ени. Запала ей в душу эта сероглазая безропотная девочка.  Да и словно с одной судьбой  они родились.  У Натальи в Березино жили бабушка и две тетки,  но когда сгорел дом, палец о палец не ударили, чтобы ей помочь.  У чужих людей ночевала, а свои только до порога  пускали.

     Еня в деревянном корытце рубила  луковые перья для кур. Увидев   разбитые локти Натальи, спросила:
      –– Где вы  расшиблись, тетенька? 
      Наталье  стыдно было признаться, что  бежала от Петьки,  ухнувшись во весь рост  у  дровяника.
      Лукерья  сходила в избу,  вынесла кружку  молока и большой ломоть хлеба:  знала, что  Варвара  кормит  батраков  плохо.
      –– На-ка, поешь,  ––  подала   гостье.      
      Енька услужливо подсказала:
 –– Вы,  тетенька, ложкой.  Я принесу!
       Молоко было теплым, вечерней дойки, хлеб свежий.  Наталья  вылила  молоко в чашку,   покрошила   хлеб,  и  с наслаждением  съела.
       ––  Яков! –– крикнула  через ее голову  хозяйка.
      Портной, припадая на правую ногу,  прошел от калитки в дом,  и Наталья  поняла, что сейчас  она лишняя.   

                ***

      В пятницу, перед Троицыным родительским днем,  по всему селу топили  бани. Варвара парилась до обморока. Хлестнув на голову ушат  колодезной воды,  на четвереньках выползла в предбанник и упала навзничь.  «Умрет!» –– подумала  Наталья, глядя на ее жилистую, почти мужскую шею,  по которой, как ручьи в половодье,  вздувались вены.            
      –– Еще  похлещи, –– поднявшись, прохрипела Варвара.

      Наталья ужаснулась: «Ну и баба! Семерым не ухайдакать!» И снова   хлестала Варвару  веником,  терла веником,  поскольку  мочалок хозяйка не признавала.    
      ––  Во-оот!  Во-оот!..  ––  оттягивалась  Варвара в какой-то змеиной истоме.   
      Наконец вымылась. Выпила два ковшика квасу.  Дождалась батрачку   и  повела ее в дом «кое-что показать».

     Четыре окованных сундука  стояли в горнице, накрытые  половиками. 
      –– Скидавай! –– распорядилась  Прокофьева.
      Наталья стянула  с одного из них  половик.  Хозяйка долго пыхтела, отпирая замок, поднимая  тяжелую крышку. 
      В сундуке друг на дружке лежали юбки, платья, сорочки, кофты!  Из шелка с тонкими кружевами,  из  мягкого сукна, из  рытого бархата… Варвара вынимала каждую вещь по отдельности, заставляя  батрачку держать в расправленном виде, смотрела, потом  накидывала на спинку  кровати. Когда сундук опустел,  спросила:
      –– Что  больше нравится?

      Решив, что хозяйка предлагает ей от щедрот, Наталья указала на самое скромное платье. 
      –– Х-хе! –– Прокофьева вытянула платье, отделанное  стеклярусом.  –– В этом в церкву пойду!
      Наталья только тут поняла, зачем  она ее пригласила: добром  охота похвастаться! Поздно в ту ночь уснула. Смотрела на ясный месяц через оконце людской и думала, что в прокофьевских сундуках  чьи-то горькие слезы: в войну оголодавший люд согласен был отдать все  за мешок картошки,  шмат сала,   несколько фунтов крупы…

                ***

      Воскресение началось в Квитках перезвоном колоколов.  Это было тем более радостно, что в последние  годы  колокола молчали,  церковь стояла «запечатанной»,  а  поп где-то скрывался.
      Народ  шел к церкви нарядный,  даже Ульянушка приковыляла в  новой кофте.  Крестились на купола, кланялись друг другу.
      –– Прости нам, Господи, прегрешения вольные и невольные! –– вырвалось у кого-то из толпы. 
     И тотчас  на этот голос откликнулся другой:
      –– Прости ты нас, грешных! –– выдавая, как истосковались люди   по спокойной жизни, как  охота  предать забвению недавнее прошлое,  хоть  каждый знал, что прошлое   будет тащиться за тобой гнилой портянкой и никуда от него не деться.  –– Успокой ты, Господи,  наши души! 

     Украшенная березовыми ветками  дверь медленно отворилась. Тихо входили люди в  прохладный сумрак храма,  освещенный лампадками, оглядывая,  всё ли в нем по-прежнему.   Лукерья  держала на руках маленького Петюньку, Федор шел рядом  с Еней,  устремившей   глаза под купол: вчера он ей говорил, что в церкви под куполом можно увидеть ангелов.

      Каждый принес с собой по веточке березы, каждый принес с собой по свечке, и когда   вспыхнули на ставинках  одинаковые ровные язычки,  кое-кто почувствовал,  что у него защипало в носу: нет ни «красных, ни «белых», а  только народ православный,  неделимый. 
      Началась служба.  Молитвы пели все вместе: тихо, стройно. И когда скороговоркой свящанник перечислял православные имена,  за которые сегодня мололись, опять из толпы скорбно вырвалось: «О, Господи, прости ты нас окаянных!»

      Дальше шла проповедь. И то, о чем говорил священник,  вселяло веру  в лучшую жизнь.  Пусть ужас будет только на фронтах,  а не в мирных селах!  Пусть  провалятся в тартарары «свои» и «чужие»!  Тонкими чистыми голосами  пели на клиросе  девушки. 

      Наталья   стояла  позади всех, почти у  двери, но слышала все хорошо, и на нее, осенявшую  себя крестом, повторявшую  за батюшкой «аминь», лился  благостный, умиротворяющий   свет. Рядом с ней  истово крестился  Яша-закройщик.

                ***
               
      Ради святого дня за столом у  Прокофьевых  хозяева и работники сидели вместе.  В больших мисках дымились щи, каша, заправленная салом,  картошка. В четверти стоял самогон.  Ели и пили каждый досыта.  С торца  пристроились двое полоумных:  Домна  и Яя-Щегол.  Скоро покос,  Прокофьевы переманивали их к себе, потому как оба двужильные.  Бывало, все на  покосе  в усмерть намашутся кто косой, кто вилами, Варвара с бабами   платок вывесят на шесте –– обедать, а Домна,  будто не видит.  Мужики ей кричат: «Плат!»  Отвечает:  «Еще дорожку!»  Таким же яростным до работы был и Яя, прозванный  Щеглом  за  любовь к этим птицам.   Круглый год Яя ходил без штанов  в длинной холщовой рубахе. Ребятишки дразнили его девчонкой,  он задирал рубаху и показывал: «Га! А это что?»  Домна и Яя были  пришлыми и  жили  по  людям.   

      –– Все коммунары сёдня в церкву  заявились!  –– позлорадствовала  Варвара. 
      На коммунаров у нее имелся особый  зуб, потому что за излишний  достаток приходилось откупаться.  Когда по большевистскому Декрету о земле делили  помещичьи угодья, этим  руководил  мирской  сход, а в том сходе –– Варвара с Петром.  Себя не обидели,  да только не дала им новая власть  развернуться: опять декрет вышел.  Обшмыгали комбеды прокофьевские  закрома,  слова не моги молвить.  Тут, слава богу, новый декрет!  Не стало комбедов. Вместо них комячейки.  Митинги каждый день и призывы.  Только вкусно поесть и коммунисты хотят, вот и живут  больше года  на довольстве таких, как Прокофьевы.

      –– Ай, всё орут, ай,  всё орут! –– замахал  Яя  в сторону школы,  где   коммунары   проводили  свои собрания.   
      «Хоть бы чего толковое орали, –– подумала Наталья, вспомнив  Березино. –– «Отряхнем со своих ног  царское прошлое!»  А что с того прошлого отряхивать? Сами не знают».    
      
        Петр запел: 
                Скоро, скоро придется судиться,
                На скамье подсудимых сидеть.
                Недовольный  свою судьбиной   
                На защитника буду глядеть…
   
    
         Варвара расщедрилась  еще на четверть самогона. Пока ходила,  муж  подсел к Наталье. Увидев это, Варвара поставила бутыль на землю,  приноравливаясь,  как  ловчей опрокинуть  стол,  но в этот момент  во двор вошел  Яков Назаренко.  Никто его не приглашал, и все удивились его приходу. 

      Честь-честью поклонившись, выставив на стол угощение, Яков сказал, что пришел сватать Наталью.  Варвара глаза выпучила,  Наталья от испуга спряталась за Петра.
      –– Ты одна, Наташа,  и я один, –– объяснил Яков. –– Шить научу. Если помру, ремесло тебя прокормит.
      Прокофьева    овчаркой  накинулась на него:
       –– Жених отыскался!  Песок сыпется, хата набок!  Ратуйте, люди добрые! 
      Яков спокойно  сказал  Наталье:    
      –– Мы твоего сыночка к нам  заберем.
      Это решило всё.  Наталья поднялась, поблагодарила Прокофьевых  за приют, за хлеб-соль  и пошла за  Яковом.

                ***
               
      –– Вот, Наташа, –– показывал  он  свое хозяйство. –– Принимай.   
      В доме  кухня и комната, во дворе сарай да банька по-черному, на огороде табак и  картошка. 
      –– Яков…  кто тебя…  надоумил   ко мне посвататься?
      –– Луша.  Я  Еню обмеривал –– она про тебя рассказывала.
      –– Что же…  не было тебе…  других женщин?
       –– Видать, не было. Да ты не бойся: у меня заказов много, проживем.   
 
      Яков  родился в  Подольце, за двадцать верст отсюда.  С детства был хром, рано осиротел, жил при церкви, окончил церковно-приходскую школу, потом взяли к портному в ученики. Шить научился мастерски.  Талант его был востребован до самой гражданской войны, затем жизнь круто переменилась.  Перебрался в Квитки.  Жена  его умерла  еще в Подольце, детей Бог не дал.   
       –– Завтра-послезавтра попрошу в ячейке лошадь,  поедем за твоим Ваней. –– Яков присел на  крыльцо,  вынув из кармана кисет и  разрезанные пополам листочки численника.  Скрутил  папироску,  облизав  край, затянулся.  –– Ничего для себя не выгадываю, Наташа, просто скучно одному.  Гляжу, как по Квиткам бегают  детишки Петьки Варькиного,  всех бы к себе  забрал!    
       ––  Много у него детишек, –– усмехнулась Наталья. ––  В Березино  тоже есть.  Так и зовут их: Сёмка  Петьки Варькиного, Анютка  Петьки Варькиного…  Никогда не думала, что судьба сведет с ним.

      С улицы  доносился шум –– село гуляло. Слышались песни, гармонь, балалайка. Яков,  прислушавшись к чему-то,  улыбнулся:
       –– У батюшки во дворе тоже куда как весело! Чем, спрашивается, поп помешал?  «Потен… циальный враг»!  А у него трое детишек. 
     Но тут в калитку  ввалилась  хмельная  Лукерья.
      –– Чего  вы как  неприкаянные?  –– налетела на Якова с Натальей. –– А ну айда к нам!  У нас Кирюшка  с Феней, песни будем петь!

      Борисовы жили открыто, без жадности.  В праздники выставляли на стол что Господь послал, приглашали соседей. Кирьян приносил гармонь,  веселились и плясали так, что Ульянушка порой пугалась:  а ну, пол проломят!         
       –– Давайте, давайте! –– подталкивала Лукерья, видя, что  «молодым»  тяжело вдвоем:  не по любви сошлись,  не по чувству,  а  как  былинки с разного поля, оказавшись  в одном возу.   

      Яков повернулся к  Наталье, она  пожала плечами.
      –– И не пожимай плечиком! –– хохотнула Лукерья, выталкивая   «молодых» за ворота: 

                Я люблю, когда пылает,
                Я люблю, когда горит!
                Я люблю, когда мой Яша
                О любви мне говорит! 
 
      Смертный  вопль огласил  улицу.
      –– Что такое?! ––  переполошились.

      Разгоняя  отдыхавших свиней, по дороге летела  распатланная Варвара,  за ней Домна с ножом.  Народ уже бежал  наперерез Домне.  Отняли нож,  но Домна  билась в руках мужиков, пытаясь хоть кулаком дотянуться до Прокофьевой! 
       –– Наташа! Беги за фельдшером! –– крикнул Яков, потому что  следом за Домной бежал Петр, залитый кровью.

       Однако вперед фельдшера  явился Митька Гвоздев, председатель комячейки.  И тотчас  вся толпа повалила к школе, где Домну усадили на бревно,  пытаясь всеми силами ее  успокоить.   Варвара выла,  Петр матерился, зажимая  ладонью щеку,  Митька, пользуясь случаем, что  село чуть не в полном составе, распространялся о пережитках царского прошлого, другие кричали, что, слава богу, без перестрелки обошлось,  –– орали кто про что.

      Кое-как поутихнув, начали дознаваться: что же случилось-то?  Оказывается,  пьяный  Прокофьев похвастался, что у него  двадцать новеньких  тысячных. Принес деньги, разложил на столе,  начал считать и вдруг ––  схватил  Яю-Щегла за шиворот:
       –– Где еще две бумажки? Ты заходил в хату, видел!
       –– А-аа! –– завизжала Варвара. ––   Дурак дураком, а деньги-то знаешь!    
 
      Яя  заплакал.  Полоумная Домна, кровно обиженная за Яю,  схватила нож и  проткнула Петру щеку.  Потом  кинулась на Варвару.
      Наталья стояла посреди толпы, белая, как стена:  не дай бог Варьке вздумается сказать, что вчера приглашала ее к себе!  Наврет с три короба и  обвинит в краже денег! Но всё обошлось:    прокофьевский  работник  принес все до единой  купюры.  Все двадцать  штук.  Обсчитался  Петр,  зря  оклеветал Яю.  Праздник был скомкан. Ну ничего,  такое в Квитках не  впервые.