Маниш посвящается...
Я давно хотел тебя спросить про шрамы на левом запястье. Понимаешь, я несколько боюсь за тебя. Иногда не могу это выразить, но голос твой, когда он не в полголоса, а громок и отчетливо явен - очень пугает! Нет, ничего такого, прости, но нотки волнения присутствуют в нем. Ты можешь бросить этот мир?..
***
Иногда у писателя случается "перекур".
Его герои, его выдуманные и реально-модифицированные персонажи вступают с ним в сумасшедший спор. Раз в год. Ведут беседы, изучают диалоги, кружат в прениях, кружатся в обсуждениях и анализах своего рода, - и всего-то потому, что происходит бал.
Бал всех его маленьких, малюсеньких душ, собранных, как по мановению волшебного «аха».
Оживают качели, скрипят старые, высокие двери, распахиваются настежь пыльные окна; воздух свежим ароматом влетает в грудь и лица заглядывают к писателю и приглашают его в зал. Будто старика - в это вечно-молодое эхо...
ЗАмок светел, искры волшебной пудры тут и там отражаются солнцем. Повсюду значение опьянения, глушащая радость, невидимо-задорная...
Долгожданная - объявлением в начало наступления - ведомая и...
Писатель должен быть там обязательно. Это даже не обсуждается. Бал!.. На таком балу - он шут. Грустный. Очень грустный. Все они - его руки, ноги, головы, тела, одетые в строгие костюмы, а бальные платья в шикарные украшения. Ухоженные и надушенные. Все они - его мысли в танцах, игры ребусов, тайны мистики, восхождения добра, помыслы о Боге. Все они витают в воздухе сотнями листков, словно это птицы-птицы, какие-то переворачиваются, то поднимаются до самой выси, то взрывающимися пиками сверху вниз разрезают воздух свободным падением - но не касаются собравшихся. Лишь разлетаются в стороны; лишь только создают еще большую публику.
Захват мнения, пробуждение гласом, гром колокола.
Обычно представление начинается не с полуночи, как того требует этикет правильного тона, а ровно в середине дня, когда сам полет внеземного яблока солнца виден как можно далеко и далеко от милой и дорогОй сердцу земли.
Необъятный одним взглядом зал и трон шута. Тысячи фигур его ведут к трону. По шахматной лесенке мраморного подиума. Под аплодисменты, выкрики, одиночные выстрелы, взмывы струн или горнов исповеди, удары барабанов или глухие удары каменных слёз об пол.
Шута могут ударить, плюнуть в него, ущипнуть или укусить, могут, сдавливая шею в насмешках объятий крепко сдавить ему горло, чтоб он прочувствовал каково это. Могут вылить чернила или зеленку на голову, могут уколоть цыганской иголкой, шпилькой или булавкой. Могут пнуть, посмеяться в спину, грубо ужалить или предательски обстричь наголо. Наконец могут кинуть пустой бутылкой шампанского и потом смеяться, глядя на то, как кровь с бездыханного тела легкой струйкой стекает на сверкающий помост.
Но в колоде два шута. Два-а...
Один - это пишет, а другой читает.
Ни в чем не виновный читатель...
Он знает правду.
Правду истории, в которой он замешан. Да... Это глубокая яма. Тем, кто хочет остаться в стороне лучше смотреть кинофильмы или слушать Баха и Шуберта одновременно. В одном углу звучит Бах, а в другом ухе Шуберт. «Текстилия сладкофонии». Но шута два. И они уже перевоплощены в этих Баха, Шуберта, - и играют они для тебя. Ну, это случайное попадание. Разумно думать, что к примеру ты не знал. Но каково им?.. Слагать твои жизни в общий комок. Неужели писатель - это чудовище. Разумное чудовище, пастью которого схватывается чья-то жизнь. Пережевывается, глотается, переваривается,..
Писатель должен быть наказан! Злостно наказан. Повешен или в тысячу плетей оценен. Заживо закопан или съеден, подброшенной к нему в яму гиеной.
И что же?
Не сам человек, не сама душа, а вот это!
Вот это вот чувство единственной свободы в руках своих палачей.
Попадет когда-нибудь в рай или нет?..
***