Но сейчас идти никуда не хотелось.Да и лишний раз встречаться с кем бы то ни было он не желал. И так шепчут лишнего. Вообще-то, к сплетням о себе он давно привык. Но в этом случае лишние разговоры просто неудобны. И вообще, с его положением в окно-то не больно налазаешься. «Бирюльки, одно слово», - покусал недовольно губы, покосился на спящую Дашу. Чем-то уж она его зацепила, надо себе сознаться… А губа у неё, и верно, оттопыривается.
- Глупая, - ухмыльнулся, провёл пальцем по пухлой нижней губе девушки. Она во сне поджала, закусила губу, нахмурила соболиные бровки. Он тихо засмеялся.
А раз уж неудобно, нодобно чегой-то придумать. Он во всём полюбил комфорт. Неудобства его унижали в собственных глазах.
Мысль о комфорте увела в сторону. Надо бы велеть расстараться об удобстве пути для Петра Алексеевича. Или самому? Написать, что ли, Ржевскому – Двинскому воеводе? Да, лучше самому. Тот индюк разобидится, ну, и чёрт с ним. «Эх, ма! Куда же без меня?» На самотёк пускать-то всё опасно. Вона, помимо его милости просклизнули купчины – ходоки к герру Питеру, ну и что? Государь во гневе, тем только тумаки, и Александр Данилович обойдён… Все огреблись. По уму всё надобно вершить, братики, по уму. Сколь повторять-то можно?! Даже боярин Борис Петрович, спесь свою позабывши, это понял уже. С поклонами да с подарками совету просит. Почему ж не помочь старичку? Он человек дельный, но стародум, Александру-то не помеха. С ним в мире хорошо жить. А купчины, люди деловые, денег пожалели. Ну, уж теперь поканяются в ноженьки, да пониже. А он-то им – дулю! Сам займётся вывозом пеньки да ворвани из Архангельска, дело-то прибыльное! Швед бы не помешал.
Шведа бы бить надобно! Вон у Бориса Петровича мал помалу получается. И у него бы вышло, чай, не хуже! Мин херц хмурится, в тычки за мысли дерзостные гонит: «Не зарься! Он-то человек знающий». Так ведь и мы не лыком шитые. Обрати внимание, милостивец, чай, не только по провиантской должности – где достать, организовать, устроить – могём! Ругается, сердитует… «Работай там, где с тебя спросится. Оно, авось, и заслужишь». Заслужу, херц мой, дай срок. Только дозволь, я тебя в следующего года кампании так порадую!..
Гофмейстер. В няньках-то не больно выслужишься. Оно, конечно, чин выговорить сложно. Дашу, вон, пугать, да подруг её таким чином-то. Учителя к мальчонке приставили, а всё при тётке. Испортит его бабская жалость. Себя жалеючи, далеко не уйдёт. Эх, ма!..
Надобно присоветывать каптейну разлюбезному резиденцию царевичеву в Преображенское перевесть, чтобы недоросль своим домом зажил, за тётку чтоб не прятался. Да поторопить с наймом учителя нового. В бумагах у государя давно к рассмотрению план обучения наследника лежит. Этого, как его?!. Немчика-то!.. Ну, да Бог с ним. Говорят, дельный немец, учёный. Недосуг всё милостивцу. Оно и понятно. Дел-то сколь на себя взвалил. А кто помощники? Боро-ова! Гюйсен! Гюйсен – его прозвание, немчика Алёшкиного. Вот! Фёдор-то Алексеевич сказывал, что рекомендован отлично, и то для нас дорого, что к нам расположен. После Мартынки-то… Мартын – пакостник, немчура вшивая! Раз служишь, так ты служи честью-то, да не пакости там, где жрёшь в три горла. Как Гордон, Брюс , Крюйс и иные сотоварищи, от сердца государю преданные. А эти… Начиная с Анны Ивановны разлюбезнейшей. У-у-у-у! – постылая! Мокрохвостая.
Даша испуганно захлопала ресницами, натянула до глаз одеяло. Понял, что себя накручивая, разошёлся не на шутку, мусли предательски на язык выбежали, а с языка соскочивши, испугали лапушку.
- Что? Что вы?.. ты?.. – залепетала.
- Не тревожься, боярышня. Всё у нас будет ладом, как надо, - сказал бархатно, глаза прикрывая, лёг, постарался расслабиться.
Она прижалась, жаркая. Молчала. Не расспрашивала. Он благодарно провёл большой тёплой ладонью по спине Даши, по волосам. Хорошая она. Чуткая. Спать надо. Осталось-то часа два всего. Ох, грехи наши тяжкие! Скоро опять из Москвы – вон, а на родительских могилках так и не побывал. Эх, ма! – некогда. Через Анятку, что ли, денег передать тамошнему попику? Верно. Марью не след трогать, пущай к замужеству готовится. С Фёдором-то Алексеевичем уже всё договорено. Алексей не артачится, хоть и зыркает зло. Стоять! Вот оно. Перевезть Марью с Анной в дом в Мясниках, приданное готовить. Да помочь им попросить девиц Арсеньевых. По дружбе. А там, после свадьбы-то, Наталье их и не возвращать. Чего им здесь в строгости томиться? А предлог благовидный… Надобно обдумать, обмозговать хорошенько. И то! – Пётр Алексеевич на диковинку всякую падок, Варвара горбатенька, чего не бывеет?! На Анну он заглядывался, на Анятку сестру. Тоже когда-никогда на Москве будет, позабавить его, потешить девичьим… А и Даша при мне. Вот… Недурная мысль…
Он наконец-то уснул, забылся. Ненадолго, правда. Привычка брала своё. Ещё до петухов очнулся, мягко отодвинул с себя тёплое женское, выбрался из-под одеял. Оделся, подмигнул спящей Даше:
- Вот так вот!
И ушёл восвояси.
6.
Уж так рядом с ним было тепло и покойно, так нежно… Он был твёрд в себе, в него верилось, как в надёжную защиту, как в нечто непреложное. Он сказал: «Всё у нас будет…»
Ей было двадцать лет. Впервые увидела его четыре года назад. И сейчас казлось, что уже тогда он как-то защищал её, незримо присутствовал. Ощущался ею, как надёжность, твердыня. Пусть весь люд говорит, что угодно, но он!.. Всё. Он её всё. И даже больше. Этого словами не скажешь!..
А люди говорили. Не без этого, конечно. Таковы уж люди. Да и сам Александр Данилович норов имел таковский, что не посудачить о нём – ну просто грех. Никогда скромность не была его добродетелью.
«Господи всепреблагий! Избави его от козней ненавидящих его, усмири злобу людскую. И даруй успокоение душе его, окажи милость свою, усмири гордыню его…»
Молитва и рукоделие – достойное занятие для девицы. Под Натальиным взглядом Даша ниже склоняла голову. Тщетно. Наташа знала, о ком она молится. От него же и знала. В прощальной приватной беседе намекнул господин гофмейстер царевне, что намерен он забрать впоследствии из Коломенского сестёр своих и девиц Арсеньевых. Для того ли при дворе царевнином воспитывались боярышни? Одному Богу и ведомо, что дальше-то станется.
Всё чаще стала оглядываться Дашенька, очнувшись от своих мыслей от шепотка беглого, от быстрых вороватых взглядов, от недружелюбных – в упор – улыбок. И как-то даже почудилось, что отрок ангелоподобный Алёшенька, с коим клубнику в теплице как-то рвала, прошептал вслед ей:
- Подстилка холопья!..
Почудилось… Алёша, между прочим, мог и пуще того сказать. Повзрослел мальчик, понимал многое. Даше стыдно сделалось, вот уж где срам-то. Благо, его высочество с батюшкой отбывал к Архангельску-городу. Не поднимая глаз ходить бы по Коломенскому дворцу Дарье Михайловне.
Государева дорога. 1702 г.
Глава 3.
1.
С утра заложили колымагу – расписную, с цветными стёклами в оконцах, изукрашенную, позолоченную. Карета! Наташа сама распоряжалась. Загоняла девиц. Чтобы сластей в сундук вдоволь, напитков всяких. Карлу любимого, острослова, разбудить, пьян ведь по вся дни, паскудник. И вина ему, баловнику, ни под каким видом отнудь не давать. С вечера собиралась навестить Прасковью Фёдоровну. Гайдуков к ней отправила, чтоб готовилась, встречала.
А к полудню суета улеглась сама собой. Наталья Алексеевна заперлась в покоях у себя с управителем, слушала дела, кусала губы. Во дворе вокруг экипажа крутился карла. Его привязали за ногу к облучку, чтоб не сбежал, и исполнительно не давали ни капли выпивки. Мучался страшно. Сперва просил смирненько каждого проходящего:
- Поднесите чарочку, православные.
После на людей начал бросаться. Потом тихо скулил, поглядывая на царевнины оконца. Теперь сидел на облучке и позвякивал цепью, крутил и так и сяк своими маленькими детскими ручками чугунное кольцо, приковывавшее его к карете.
Служители попрятались от греха, девицы разбрелись по светёлкам. Карла хмуро поглядывал на немчина, что мерил шагами двор. Господин Куншт тоже был вызван к царевне, ожидая аудиенции её высочества, вышел из душного терема. Обмахиваясь надушенным платочком (из конюшни несло навозом), тоже косился на окна. И на карлу. В некотором роде они были товарищи по несчастью и соперники одновременно: карла был при царевне дурачком, а и Куншт со всею своей труппой ощущал себя так же. Единственное дело, которое было Куншту по душе – он учил варварскую принцессу писать пиесы. Увидав его во дворе со свитками и книгами из окна в своей светёлке: «Вона как», - протянула Варвара. – «Ну, в таком разе колымагу-то разбирать надоть. Не отбудет теперь никуда царевна-матушка. Подождёт её нынче царица-то. Повздыхает!»
- Ехидна, - бросила ей в ответ Анятка.
- Сама такая, - беззлобно ответила Варвара, лениво.
Сидели, кисли со скуки. Поездка обещанная – хоть какое развлечение. И того лишены.
- Дарья-то с Марьей где? – спросила Анисья Толстая. – Коли бы отбывать, с ног бы сбились, искавши. Царевна бы матушка взыскать не преминула бы. Суровенька ноне. Радость Алёшеньку забрали.
- Где-где, - фыркнула Анятка, ягодку с блюда в рот кинувши, - в огороде копаются. И понятно бы было бы, коли б об чём шушукались, так ведь молчат. Сама сколько раз врасплох их пыталась застать, не тут-то было! Молчат даже друг с дружкою. Об чём думы их – не выпытать!
- А то ты так-то не ведаешь, об чём… - Варвара вздохнула, подперши ладонью скулу, сидела, лениво ягоды перебирала.
- Марью доподлинно замуж братец намерены отдать? – обронила вопросец Толстая, ресницы длинные на щеки пухлые опуская.
- Доподлинно. Тебе-то чего? – Анятка недружелюбно на неё уставилась.
Марью таки отдавали за Алексея Головина, время выгадывали меж компаний, предприятий воинских. А так-то всё решено уж было. Худородная (безродная, что дворняга во дворе) Анятка сразу ощерилась на Толстую с мыслью, что, ежели та что осмелится сказать непристойное о сём сватовстве, так мало-то ей не покажется. Анисья же, простодушно хлопая белесыми длинными ресницами, отбрехалась:
- Да не смотри же так зло, касаточка. Я к тому, скучно без вас здесь станется.
- Чего? – вскинула бровь Варвара.
Анятка с Варькой приступили к Толстой чуть не с кулаками:
- Чего говоришь-то?! Выкладывай, лиса, чего поперёд нас выведала?
- Чего я такого выведала? – отбивалась Анисья. – Наталья Алексеевна сказывала, что приданое Марье готовить на двор к господину Меньшикову переедете по осени. Так велел Данилович.
- Что значит переедете, - побелев губами прошипела Варвара. – Ну?! Кто – переедете?
- Ну, вы и переедете: Марья сама, Анна Даниловна и вы, Варварушка, с сестрицею.
- Врёшь! Дарья мне ничего такого… - и осеклась.
Анятка переглянулась с Варварой, взгляда её ядовитого не вынесла, опустила глаза.
- Данилыч, говоришь, велел, - просипела Варвара.
- Он мог, – тихо отозвалась Анятка.
- Со всем, говорит, скарбом свезут, - легко вздохнула Анисья, как будто между делом, подбираясь к дверям. - Зело удивительно, что вы об этом не ведаете.
- Ты зато много слишком ведаешь! – схватила Анятка с кровати подушку, швыранула в Анисью. Попала уже в захлопнувшуюся дверь. Посопела носом, подошла к Варваре, ещё помолчала. – Ну, а что, к примеру, в том худого? – глухо спросила. – А? Варварушка?
Варвара взяла с блюда пригоршню ягод, в ладошке сухонкой раздавила их, да, размазывая по щекам и губам, молча в рот запихала.
- Знала об сём? – спросила.
- Знала.
- Вот то и худо… Ты знала, свет-Натальюшка ведала, лиса эта тявкает, не подумавши. А меня-то без меня и женили.
- Варвара Михайловна!..
- Да что уж…
2.
Севастьян вставал обычно до солнца, часа за три. Баба молча ставила ему на стол крынку молока да кусок рыбника, головку лука. Сама выходила в хлев к кормилице коровушке. До вечера он её больше не видел, ибо, поев, лоб перекрестив, шёл на солеварню, весь день тягать бадью. Руки у него были задубелые, кожа шелушилась от воды, ветра и соли.
- Ничё, нам привычно.
Баба, богомолка известная, всё ходила на Соловки, кланяться Владыке Афонасию, испрашивать благословения – Господь детей не давал. Возвращалась суровая, ещё более молчаливая. Истово молилась в тишине избы на иконы, думая, что он уже спит. Подавив тяжёлый вздох, повернувшись на печи, повозившись пошумнее, чтоб ёё вспугнуть, истинно засыпал. Работёнка его была тяжёлая, и на бабьи молчаливые укоры отвечать ему было недосуг.
Поморские бабы суровые, строгие, основательные. Иные бы гордыми нарекли. Но не гордыня это. Нет. Твёрдость в себе, в вере своей. Правильно они об себе понимают. Такая, ежели надоба придёт, и дом с хозяйством на свои плечи взвалит, и в море выйти смогёт, да семью рыбою прокормит. Оттого и песни у них протяжные, суровой красотой через край души плещутся, да голоса сильного, мощного требуют, грудного.
Красавицу Мавру за себя Севастьян взял из соседней деревни. А деток вот нетути. Вот и живут который год всё больше молчком.
Когда застучали охальники в ворота да в окно, сам Господь второй сон досматривал.
- Севастьян, отворяй, слышь? – позвал со двора голос старосты.
И второй голос, грубый:
- Отворяй, именем государя! Чёртово семя!
- Чего шумите? – открывая , спокойно вопросил Севастьян. – Не балуй. Ежели чего надоть, обскажи…
Его слушать не стали. Двое людей в чудных царевых новоуказанных кафтанах, в шапках треугольных с фузеями в руках в тычки вытолкнули в исподнем на двор. Мавра, скрестив на груди руки, стояла в проёме дверном. Увидав несправедливости, чиимые царёвыми людьми, обратилась к старосте, возвысив голос:
- Чего это, Кондратыч, делается, а?
- Молчи, баба! – шикнул на неё староста. – Царёв указ. Лучше порты мужу вынеси. Вот такие дела, паря, - обратился он к Севастьяну. - вышла тебе дорога.
Мавра вынесла одеться, котомку с хлебом.
- Куда его? – менее твёрдым голосом спросила.
Ей никто не ответил.
- Севастьянушко, - голос её дрогнул.
- Не кричи, - бросил муж. – Чай, вернусь.
Их гнали к …. С подводами, волокушами, топорами, пилами, лопатами. Сноровистые царёвы люди быстро разбивали их на артели, указывали, чего делать и смотрели за исправлением дела.
В его артели были мужики из Нюхчи, Келги, Сумского посада. Рядом робили соловетского монастыря крестьяне. Всего человек нагнали с две тысячи. Среди лесов пробивать просеку.
- Места-то непроходимые, болотистые, - ругнулся кто-то рядом.
Севастьян обернулся на знакомый голос.
- Сказали бы царю-батюшке, зряшное дело, - выкорчёвывал кряжистый пень русобородый парень, балагуря и весело-зло посверкивая глазами в разные стороны. Без побасенок он обойтись не мог. То был Тимоха, работник с той же солеварни. Человек в Поморье чужой, пришлый.
- Тебя не спросили, – буркнул ему в ответ седовласый мужик, с которым Севастьян в паре пилил дуб в три обхвата.
-Ей-ей, - переводя дух, уперев руки в боки, заявил Тимоха. – Меня б спросили. Я здесь все тропы знаю.
- Ты-то да, сума перемётная, - сказал Севастьян, подмигнув Тимофею. – А кто тут у них набольший? Может оно и верно, кому обсказать надость, какие здесь тропы.
- Хватились! – ответили ему из толпы, окружившей огромный валун, кой следовало убрать с просеки. – Сержат Михайло Иваныч Щепотев уж недели две по окрестным деревням шастает, выспрашивает, выведывает. Он, поди, уж знает, куда просеку вести.
3.
Щепотев не спал, не ел, все силы полагая на государева дела выполнение. Был он молод, горяч. На то и надеялся Пётр Алексеевич, поручая именно ему это дело. Сержант-Преображенец, умеющий быть в нужное время в нужном месте, ухарь и хват, охочий до славы, но равнодушный к почестям, он был не прочь потягаться с любым из петровых приближённых за государево расположение. Преданный и понятливый, умный, но не осторожный ни в малой мере – чего там! нам ли сторожиться?! – он был как раз тем человеком, который смог бы поднять это немыслимое предприятие.
В подмогу ему дали Ипата Муханова, Преображенского полку писаря. Вот тот был медлителен, что в мыслишках своих, что в делах. Что в него взять – крапивное семя. Где ему понять-то, что под ногами земля горит?!
Он-то, Михайло Щепотев, сразу угадал. И поход-то весь этот на Архангельск-город, через полгода после Шведской эскадры вторжения и геройского отражения ей защитниками Новодвинской крепости, вся эта поездка, выезд царский со свитою пышной да охраною Преображенского полка в 4000 человек, что это, как не хитроумная вылазка, затея надёжу-государя, Петра Алексеевича? Знать надо этот радостно-беспокойный огонёк в глазах его, чтобы понять… Но то была тайна. Не многие были в неё посвящены ещё в Москве: сам Петр, Головин Фёдор Алексеевич да Александр Меньшиков.
Ох, уж этот Александр Данилыч, «государев товарищ», «мин херценкинд»!.. Скольким людям дорогу перебежал, скольких оттеснил, отвадил, оговорил. На что только глаз его завидущий не зарится! Угрелся подле государя, любовью его, как кот усливкми, упивается. За всякое дело-поручение хватается, что по чину, что ни по чину, в чём понимает, чего не смыслит, только бы в государевых глазах ещё и ещё возвыситься. А Пётр Алексеевич потакает… Вона, говорят, Фёдор Алексеевич Головин в Вену к посланнику нашему тамошнему при имперском дворе-тоПетру Алексеевичу Галицину отписать изволил, чтобы испросил Алексашке титул графский. В расходах велено не скупиться, тот всё возместит с лихвой (из поручьичьего жалования, что годами не выдаётся), а что государю то было бы во угождение.
Холёный такой, важный, в разговорах со всеми, кроме государя, небрежный. На кривой-то не подъедешь. Только ведь не страшно, Алексаша, ну, вот не страшно государеву верному человеку, сержанту бомбандирской роты Михайле Иванову сыну Щёпотеву. Потому что за титлами фальшивыми не гонится, к чинам великим тоже не рвётся, а государева доверия вовек не потеряет, ибо счастье своё единое видит в верной и неподкупной службе делу его. Вот… Нет, правда, чего он волком-то смотрит? Уж его-то, Щёпотева, мог бы и не опасаться. Вместе ведь здесь на первых государевых верфях робили, в заграницу государя сопровождали, чинами до недавнего времени ровнялись. А что нынче Михайле дорогу для наиважнейшего государева дела разведывать да расчищать, а тому сопли царевичевы вытирать, так на то воля бомбандира-милостивца. А мы-то тоже не пальцем деланы, понимаем, что к чему. Тягаться-то с тобой, Алексашенька, никто и не собирается. Каждому своё дело делать надобно. И всё. А то, что ты есть самый сильный фаворит, какие только в римской гистории встречались, как обронил Бориско Куракин, приятель по юношеским делам потешным, что нонче по дипломатической части трудится под началом мудрого Фёдора Алексеевича, так нам плевать. Тому только и можно значение придать, что дело делать ты тоже мастак, на том бы и порешили, а?..
- Сколь человек из Кеми пригнано?
- С полсотни.
- Мало. С подводами?
- Подводы в топи за тем перелеском стоят, застряли.
Щёпотев, не останавливаясь, смазал преображенцу по зубам.
- Растяпы.
- Поторопить, что ль? – тряханув головой, спросил тот, пытаясь не отставать.
- Время, время дорого, братики. Я сам!
Вскочил на лошадь, пришпорил, пустил в галоп. В низине мужики мостили гать, перескочил через их головы с пригорка.
- Ух, ты, - присвистнул Тимоха солевар. – Лихо!
- Не зевать! – рявкнул преображенец, ощупывая скулу.
4.
Обрастал бумажной канителью.
- Докука до вас, Александр Данилович, - от фон Круя, что в полоне шведском. – прогнусил дьяк – красные глазки. Александр недолюбливал сего старичка, красные глазки, казалось, ехидно ухмылялись. Присматривал себе толкового писаря помоложе, чтобы личным секретарём взять. Всё из тех переписчиков, что при нём особо состояли.
- Что?! – переспросил с нажимом.
- Да вот пишет, что писано де государю об деньгах, которые государева казна ему, фон Круию задолжала. А ответа не воспоследовало. Вот он через вашу милость чаяние имеет…
- Хрена ему лысого! – оборвал Александр, ухмыльнулся зло, по-волчьи, одними губами, размял кисти рук, защёлкал суставами пальцев.
Руки гудели, спина ныла. На строительстве геройской Новодвинской крепости скучать никому не доводилось. Каптейн сам с зори до зори на бастионах. От его острого взгляда и лодырям-то не спрятаться. Что же говорить об Александре – на виду! Сбросив нарядный кафтан, весь в земле, опилках, каменной пыли, только издали переглядывается с трудящимся на другом участке Петром. Данилыч, сам орудуя лопатой, кайлом, успевает организовывать работу вокруг себя, раздавая чёткие распоряжения. А то ввернёт походя в ругань лихую шутку, зальётся хохотом молодецким. «Вот мы каковы!» - мол. Пётр Алексеевич обернётся на него, сморщит нос, тряханёт кудрями, кулаком погрозит: «Не хвастай», - де.
Ночи Архангельские светлые, бессонные: кутить напролёт! «Молодо-зелено!» - вздыхают старики и иноземцы чопорные. Раззадоривают Питера. Загнал их всех – человек с полсотни – в озерцо, запустил пару моржей туда же. Заходился хохотом от перепуга людишек, складывался пополам, стучал по худым коленкам: «С рыбаками, с матросами знаться не желаете, ну, так спознайтесь с зверюками морскими!» Толконул с пригорка Александра, потом сам полез за ним в воду. Резвились, что ребятишки.