В это лето стояла такая жара, что у людей мысли и тела ходили порознь, встречаясь только в озёрной воде. После купания, когда тела брели по дороге домой, обливаясь потом, мысли ещё долго скользили в прохладной глубине, а на поверхности вперемежку с бликами солнца покачивались одни пустые скорлупки животов, плеч, коленей и ягодиц.
Ночью, когда тела валялись в беспамятстве, мысли возвращались и собирались в сны. И тогда из-за дальнего леса приползала Гарь. У неё было тело, смешанное из тумана и дыма, как тела людей смешаны из мужчин и женщин. Но у неё не было мыслей, точнее, у неё не было своих мыслей, поэтому её манили чужие. Она приползала, стелясь вдоль дорог, подбираясь к домам и заглядывая в окна, где над спящими телами роились людские мысли, пытаясь сплести кружево снов. Гарь проникала в это кружево и пробовала мысли на вкус и запах. Они были разными: сладкими и солёными, острыми или пресными, одни пахли придорожной травой, другие – верхушками елей. Но от Гари они все начинали горчить, и сны тревожно клубились как дым и туман. Людям снились кошмары, и они просыпались среди ночи, почувствовав запах Гари.
Нельзя сказать, чтобы Гарь хотела чего-то плохого или у неё были злые намерения, потому что она не была живым существом в полном смысле этого слова, и не могла чего-то хотеть или преследовать какие-то цели. Мысли людей привлекали и притягивали её, как север привлекает магнитную стрелку, а промокашка притягивает воду. Люди просыпались в ночной тишине и пытались успокоить свои испуганные мысли. Сны рассыпались, и их шелуха растворялась в Гари. Поэтому у Гари появлялось что-то вроде сознания, довольно странного и обрывочного, потому что оно было соткано из кусочков ночных мыслей многих людей. Эти кусочки не прилегали друг к другу плотно, как это бывает у одного человека, так что он даже не чувствует, где кончается один кусочек и начинается другой, а чувствует только эту непрерывность, которую называет своим «я». У Гари было много «я», точнее, кусочков разных «я», плохо пригнанных один к другому, как в неумелой мозаике, с промежутками, заполненными дымом и туманом.
Когда ветер прогонял дым-туман или его прожигало солнце, Гарь уползала к горизонту, охватывая деревню кольцом дымки. А люди вставали и ходили, чувствуя странное смещение сознания и раздвоение тел и мыслей. Из-за жары это хождение сводилось к минимуму: от крыльца до туалета и обратно, от крыльца до воды и обратно, и ещё немного по кругу внутри дома, чтобы приготовить пищу, съесть её и вымыть посуду. Поскольку ничего более сложного люди не делали, смещение сознания почти не ощущалось, только время от времени кто-нибудь вдруг останавливался в текучем кружении и спрашивал: «Что это я?», не будучи способен сформулировать вопрос более точно или как-то осознать, чем же текущее состояние отличается от обычного потока мыслей.
Гарь отлёживалась в дальних лугах и переваривала украденные кошмары людей. Её псевдосознание, похожее на фасеточный глаз насекомого, строило картину мира, далёкую от в;дения человека. В этом мире кто-то за кем-то гнался и не догонял, кто-то убегал и был пойман в самый последний миг, по кругу неба гремел гром, сухой как щелчок курка при осечке, жёлтая трава вырастала из земли уже сухая, а деревья ложились на землю.
Людям мерещились зарева пожаров так, как если бы эти пожары были совсем рядом, и люди выходили в ночь из своих домов, вынося самые странные вещи, как если бы они были самые необходимые для продолжения жизни. Кто-то держал в руках икону, кто-то – канистру бензина, кто-то – вышитое полотенце, которым никогда не пользовались, и которое хранилось в дальнем углу сундука, а кто-то – недопитую вчера бутылку водки. Их тела одевались столь необычно, что это нельзя было объяснить ночной внезапностью. Были тела в шубах на голое тело, будто ожидался мороз, а не жар огня, тела в купальниках, будто ожидалось наводнение, а не пожар, тела в одежде до пояса: только низ, словно самое драгоценное находилось в нижней части тела, или только верх, словно то, что ниже пояса, не заслуживало сохранения. Одни укрывали только левую половину тела, другие – только правую. Находились и такие, кто надевал сапоги, перчатки и шапку, как бы пытаясь защитить то, что торчало из торса, предоставляя самому торсу щеголять в первозданном виде. За всем этим с полутёмного неба равнодушно наблюдала тусклая Луна оранжевого цвета и мелкие иголки сонных звёзд. Потом мысли успокаивались и возвращались в тела, а тела – в кровати.
Возвращалась и Гарь, заметно поумневшая, почти разумная, селилась в сараях и на чердаках, толкалась в закрытые двери и приникала мутным взглядом к стёклам окон. Поскольку её мысли были, строго говоря, не мыслями, а чужими кошмарами, она хотела слиться с владельцами этих кошмаров. Это желание Гари было неосознанным, но непреодолимым, сродни половому инстинкту. Обрывки мыслей из вчерашней ночи искали мысли сегодняшней ночи, а те пытались дотянуться до мыслей завтрашней ночи. Гарь снова проникала в сны и снова воровала их кусочки. Так у Гари появлялась память, и она могла сравнивать то, что было, с тем, что есть. А это рождало предвидение того, что будет, то есть то, что отличает разумное существо от неразумного: желания, надежды, мечты и цели.
В это лето стояла такая жара, что люди лишались надежды, желаний и цели, мечтали о тёплом дожде, в холодные ливни не веря. И снег, что кружится и падает с неба на землю, казался наивною сказкой, которой и дети не верят. А Гарь, размышляя о смысле непрошеной жизни, бродила в лугах и таилась в лесу. И лишь в темноте приходила и ластилась к людям, лаская ночные тела и жаркие сны раздувая дыханьем своим.
И люди глупели, а Гарь умнела. И я был одним из людей, и писал эту историю, и мне никак не давался финал. Наверное, потому, что я тоже глупел. А может быть, потому, что Гарь крала во сне все мои финалы и сплетала из них свой собственный нечеловеческий финал, лишь отдельные отголоски которого мне удавалось увидеть в моих ночных кошмарах, чтобы забыть поутру. И только изредка, когда моё тело пустой скорлупкой плавало в озёрной воде, будто тень мелькала смутная мысль о смысле утраченной жизни, чтобы тут же растаять без следа в солнечных жарких и мутных от гари лучах. Мысль настолько смутная, что закрадывалось подозрение, что это вовсе и не моя мысль, а чья-то ещё, чужая, отдалённо похожая на ночные кошмары, горько пахнущая. Но и это подозрение быстро растворялось в дыме-тумане.
Ночью звёзды не освещали землю, они освещали Гарь, что окутывала землю дымом-туманом. Мне снились чужие сны. Нелепые как их носители. Дым-туман был для них лучшим проводником, он сплетал сны в единое фантастическое кружево. Оно вращалось вместе с землёй, поднималось высоко в небо, где умирала старая Луна, спускалось до седой травы, прокуренной до желтизны. Или уплывало через выпуклый луг, чтобы плыть над вогнутой водою озера, где я чувствовал прохладу глубин. Потом возвращалось к домам, исчезало в воронках печных труб. И можно было ходить по всем половицам или сесть на любую лавку или облокотиться на любой стол и смотреть сразу во все окна в тёплую тьму.
И я забиралась во все постели, опускалась на все подушки, укрывалась всеми простынями. Я почти засыпала, пытаясь нащупать… Но меня всё время отвлекали: кто-то шёл в туалет опорожнить мочевой пузырь, у кого-то была ночная эрекция, кто-то закуривал сигарету, мучаясь бессонницей. Я пыталась молиться перед иконой, хотя не ведала, что такое Бог, и не понимала, что мне просить у Него. В неизъяснимой печали я пыталась опустошить початую бутылку водки, хотя не знала жажды. Я примеряла одежду то на левую, то на правую половину, натягивала шапку и надевала сапоги, хотя и одежда, и шапка и сапоги оставались там, где лежали. Я почти засыпала, одна среди хрупких скорлупок, пытаясь нащупать финал, который мне нужно найти до дождя на восходе солнца, хотя я не знаю, зачем.
5-10 августа 2010, Липовка