Был мужик бородат, пытлив своим мужицким умишком, и всё ему казалось, что народ в его родной деревне, за околицу которой, он, по правде говоря, нос редко высовывал, как-то не по правде живёт. Пьянствовал народ, мужики баб своих били, да от работы отлынивали, коли барин с нагайкой в деревню не заезживал. Бывало треть полей мужицких всё лето незасеянными простоят, а зимой – хоть пухни с голоду. И он, мужик наш, пьянствовал, жену лупил иногда до полусмерти, и огородишко свой очень худо содержал. Не по правде жил мужик, ох, не по правде… Потому что все так жили. Но вот он проклятый ум пытливый, да чувство справедливости окаянное… Очень уж хотелось по Правде.
Собрал он однажды котомочку, детям своим орущим по подзатыльнику роздал, жену в щёку чмокнул, да за задницу ущипнул. И отправился мужик вон из опостылевшей деревни.
Пока он по улице шёл, горстка односельчан из-за плетней повылезала, да и спрашивает:
- Куды ж ты, мужик, лапти свои навострил?
А он им:
- Не хочу больше жить среди вас, поколе есть вы в настоящем историческом контексте форменные социальные уроды, и не по правде живёте, а я вот по Правде жить хочу… И поэтому решил я нахер от вас уйти и отправиться как хаживали национальные былинные герои по свету правду искать. И как найду я эту Правду, да разузнаю, какая она есть, то вернусь… - тут мужик мечтательно сдвинул шапчонку на затылок, – новую жизнь и новый порядок строить вернусь.
- А кто против Правды попрёт… - тут он вскинул ввысь костлявый кулак, – тот будет антиобщественный элемент и полное политическое говно. И соответственно я его подвергну…
Закончились аргументы у мужика, не смог он сходу придумать, какой экзекуции подвергнется тот антиобщественный элемент, что против Правды посмеет выёживаться.
Покрутили односельчане пальцем у виска, однако, мужика отговаривать не стали, резонно раскумекав, что ежели тот и взаПравду с Правдой вернётся, то будет на деревне вплоть до построения нового порядку непрерывный весёлый гужбан. А там и трава не расти. Но потом, погуторив ещё недолго о произошедшем инциденте, решили, что живым мужика вряд ли уже когда увидят, и, нацедив по сусекам пару четвертей самогону, отправились к мужику на хату поминки справлять.
Тем временем мужик наш, как это во все времена водилось, полсвета прошёл, семь пар лаптей истоптал и семеро чёрствых хлебов изгрыз. Да только эту часть повествования я опущу, поелику у всех национальных былинных героев она одинаковая и архетипически скучная. Ограничусь констатацией факта, что идея поиска Правды к тому моменту его порядком подзатрахала. Стал мужик репу чесать и раздумывать, не вернуться ли ему в родную деревню и снова зажить, как прежде, не по Правде, но по понятиям. Но стрёмно было возвращаться-то, поскольку знал он, что возвращение с пустыми руками сулит ему превратиться в деревне в то самое полное политическое говно, в которое хотел он вмешать весь антиобщественный элемент в пылу полемического задора. Тут бы, скорее всего, и потерял мужик и ум пытливый, и обострённое чувство справедливости, не говоря уже о вере в существование Правды, коли не вывели бы его подгибающиеся от голодухи и намечающегося экзистенциального коллапса ноги к берегу моря.
И пошёл мужик к синему морю. Помутилося синее море. Барашки белые вздымаются, о берег злобно бьются, чайки невротически орут. В общем, обстановка на море синем в целом неблагоприятная. Но посередь всех этих недобрых предвестий на берегу каменистом на циновке бамбуковой восседает старец древний. Голый весь, только набедренная повязка чресла прикрывает. Волосы седые аж до самой тощей задницы, от ветра развеваются. Глаза выпуклые, тёмными морщинистыми веками закрытые. Ноги словно в узел завязаны, а ладони сухие на коленях лежат. Пальцы длинные, в странную комбинацию сложены, издалека кажется, что фигу показывают. Ёкнуло у мужика сердчишко – вот ведь, ёкарный бабай, и есть старец этот Хранитель Правды.
Несмотря на голод, усталость и общее философическое разочарование, подскочил наш мужик к старцу, как заяц-шустряк.
- Скажи, достопочтенный старче, где мне правду найти?
- Ом-м… Ом-м… - донеслось в ответ.
- Скажи, достопочтенный старче, где мне правду найти? – повторил мужик.
- Ом-м… Ом-м… - вибрации исходили от эфирного тела старца, разносились ветром, и отражались от крыльев чаек.
- Я ття по-хорошему спрашиваю, баклажан сушёный, где ж мне правду-то искать? – начал терять терпение мужик.
А старец в ответ только повторяет:
- Ом-м… Ом-м…
- Йопт! – заорал мужик. – Прекрати мычать и скажи на нормальном государственном языке, где хоть толику Правды надыбать можно?
- Ом Митрая намах! Ом Габхастимая намах! Ом Дхаратэ намах! Ом Равайе намах!
- Это я пошёл нАмах? Сам ты сейчас у меня отправишься нАмах с разбитой рожей!
- Ом Прабхакарая намах! – продолжал старец.
Поднял мужик с земли валун поувесистей и замахнулся на старца.
- Ом Вивасватэ намах!
- Имбецил-переросток, – гаркнул мужик и отбросил валун в сторону, ибо замочить старца было ему впадлу.
- Ом Сурьяая намах!
Мужик опустился на корточки и, обхватив голову руками, покачиваясь, протяжно завыл.
- Ом Диптамшавэ намах!
* * *
- Ом Питамахая намах!
Мужик и не заметил по-первости, как старец замолчал. Потом он и сам перестал выть и раскачиваться. Так просидели они неподвижно, то ли минутку-другую, то ли вечность целую. Вдруг старец резко поднял руку и указательным пальцем ткнул куда-то вдаль. Мужик глянул в ту сторону, но не сразу заметил мерцающий огонёк почти на вершине прибрежной скалы. А как заметил, спешно вскочил на ноги, подхватил котомочку и рванул в указанном направлении. Потом на минуту остановился, развернулся к старцу и, сплюнув сквозь щель между зубами, процедил:
- Ну, если назвездил, пердун старый, вернусь – Сосветусживаэ нАмах!
Карабкался наш мужик на скалу трудно и героически, точно так же, как и прочие национальные былинные герои, посему это описание я также опущу. Наконец докарабкался он до небольшой площадки, стояла на которой ветхая-преветхая хижина. Такая, что, кажется, подуй – в прах рассыплется. Отдышался мужик, и дверь аккуратненько открывает, чтоб хижина и впрямь в прах не рассыпалась. Смотрит – посреди огонь горит, над огнём здоровенный котёл висит, в котле варево кипит, по запаху сильно забродившими дрожжами отдаёт. А варево это черпаком старуха помешивает, да напевает себе под нос:
Раз на улице Донской
меня ёбнули доской.
Ах ты, мать твою ети,
нельзя по улице пройти!
И такая мерзкая эта старуха! В драный байковый халат одета, траченным молью платком подпоясана. Из-под халата панталоны грязные видны. Волосы жидкие под гребень засаленный собраны. Рот с синими губами в сторону скособочен, будто бабку намедни удар хватил. Глаз левый заплыл, и фингал здоровущий уютно обосновался под ним.
Мужик наш носом поводит, на бабку поглядывает – ни хрена толком понять не может. А потом и говорит, на всякий случай, очень ласково:
- Подскажи мне, бабушка, где тут Правда живёт?
А бабка, от своего котла не отрываясь, и отвечает ему:
- Да я и есть та самая Правда, которую ты ищешь.
- Да быть не может! Ты ведь такая… неприглядная.
- Да бля буду! Такая вот я и есть.
Чуть не плачет наш мужик:
- Но я ведь полсвета прошёл, семь пар лаптей истоптал, семь чёрствых хлебов изгрыз. Как я теперь домой, в деревню родную вернусь. Ведь если расскажу я народу, какая ты есть, Правда, превратят они меня в антиобщественный элемент и полное политическое говно. Ну, как же я о тебе расскажу-то, а?
Оторвалась от котла Правда, глаз заплывший хитренько прикрыла и говорит мужику доверительно, почти шёпотом:
- А ты соври!