Глядя в окно

СЕРГЕЙ   МОГИЛЕВЦЕВ






                ГЛЯДЯ   В   ОКНО

                комедия





        Если сравнивать с чем-то комедию абсурда «Глядя в окно», то разве что с 
        известной пьесой Сартра «За закрытыми дверьми». Двое – мужчина и женщина, -
        находятся в комнате, из которой нет выхода, а есть только окно, в которое они
        могут смотреть, видя в нем небо и облака. Когда-то, в прошлой жизни, они были
        мужем и женой, но теперь у них остались только воспоминания. Целую вечность
        глядеть в окно, пытаясь то любить, то ненавидеть один другого – очевидно, это
        называется адом.
       
       

             
               



        Л и л и а н.
        В е р о н и к а.


       


                СЦЕНА  ПЕРВАЯ




        Пустая комната. Слева дверь, справа окно.





   В е р о н и к а (глядя в окно). Сегодня облака совершенно другие, и не похожи на те, что
        были  вчера. Они висят над этой горой, как снежная шапка над вершиной
        Килиманджаро.
   Л и л и а н. Снежная шапка Килиманджаро, к сожалению, уже растаяла, ее уже нет,
        и  никогда больше не будет. Хорошо, что Хэмингуэй успел написать о ней  свой 
        знаменитый роман. Теперь новому классику придется искать для своего романа
        новую гору, а о Килиманджаро с ее ледниками и снегами придется забыть.
   В е р о н и к а. Как жалко, я так люблю Хэмингуэя. А отчего растаяли эти снега?
   Л и л и а н. Снега Килиманджаро? От глобального потепления климата. Слишком
        много сжигают нефти, газа и прочей дряни, вызывающей парниковый эффект.
        Температура на земле поднимается, и скоро не то, что снега Килиманджаро,
        а и снега Эвереста растают, не оставив сюжета для новых писателей. Возможно,
        литература вообще умрет, ибо пишущим людям нечем будет вдохновляться,   
        создавая новый гениальный роман. Ведь, согласись, нелепо и невозможно
        вдохновляться нефтяными лужами, бензоколонками и выжженной пустыней,
        которая когда-то была на месте цветущих садов!
   В е р о н и к а. В выжженной пустыне тоже есть свою прелесть, эта тема скорее для
        фантастических романов, которые тоже имеют своих читателей. И, кроме того,
        ты сам когда-то писал фантастику.
   Л и л и а н (недовольно). Ты же знаешь, я уже не пишу фантастику, это был всего
        лишь этап в моей литературной карьере. Я был молодым и начинающим
        литератором, и  не знал, что нужно, как Хэмингуэй, задирать голову вверх, и
        описывать запредельные вещи, вот и писал про всякую дрянь.
   В е р о н и к а. Хэмингуэй не только задирал голову вверх, и писал о запредельных
        вещах. Он с не меньшим успехом писал и о приземленных вещах, например, о
        корриде.
   Л и л и а н. Коррида – это не приземленная вещь, она не менее возвышенна, чем снега
        Килиманджаро.
   В е р о н и к а. Он еще описывал секс.
   Л и л и а н. Он не описывал секс, а писал о сексе, это совсем разные вещи. И, кроме
        того, секс вовсе не приземленная вещь, все дело в том, как его описывать. Секс
        лежит в основе всех достижений, совершенных человечеством на протяжении всей
        его истории, великие империи воздвигались и падали от чьего-либо желания и
        вожделения. Троянские и иные войны, а также литература, посвященные им, целиком
        замешены на сексе. Так что, дорогая, это вовсе не приземлено, а необыкновенно
        возвышенно!
   В е р о н и к а. Как эта рогатая гора за окном?
   Л и л и а н. Да. Как эта рогатая гора за окном.
   В е р о  н и к а. Интересно, а как она называется?
   Л и л и а н. Ты же знаешь, нам не у кого спросить об этом. Лично я называю ее Фуной.
   В е р о н и к а. Что значит Фуна?
   Л и л и а н.  Фуна – это значит курящаяся, или дымящаяся, древние любили    
        давать такие названия горам и вулканам.
   В е р о н и к а. Но эта гора не вулкан, она не взорвется в одно прекрасное утро?
   Л и л и а н. Нет, не думаю, она только лишь постоянно меняет свой цвет и свою форму,
        это очень изменчивая гора.
   В е р о н и к а. Все дело в облаках, она меняет свою форму и свой цвет из-за облаков.
   Л и л и а н. Да, все дело в облаках, они никогда не стоят на месте, и постоянно в
        движении, то закрывая ее рогатую вершину, то меняя очертания и цвет этой
        странной горы.
   В е р о н и к а. Да, очень странная гора эта Фуна, а еще более странно то, что в окне
        кроме нее больше ничего нет. Ни городов, ни селений, ни виноградников на склоне
        холмов.
   Л и л и а н (возражая). Нет, ты не права, кое-какие виноградники на склонах горы в
        ясный день все же просматриваются. Мне кажется, что там есть плантации и еще
        каких-то культур. Например, лаванды, или табака. В очень солнечные и прозрачные
        дни их определенно можно увидеть.
   В е р о н и к а. Это все игра воображения, и не больше. У тебя, как у писателя,
        разыгрывается воображение, и ты представляешь себе все эти плантации винограда,
        лаванды и табака; однако, уверяю тебя, в действительности их вовсе нет, и это все
        тебе просто кажется.
   Л и л и а н. Но в очень жаркие дни со стороны этой горы явно дует ветер, настоянный
        на запахах лаванды и табака. Я не могу ошибиться, я ведь сам когда-то курил, и в
        одном  из отелей, в котором  я останавливался в молодости, простыни пересыпали
        сушеной лавандой.
   В е р о н и к а. Но теперь ты не куришь.
   Л и л и а н. Да, теперь я не курю.
   В е р о н и к а. И все запахи, которые приносит к тебе ветер – это всего лишь иллюзия,
        созданная твоим воображением.
   Л и л и а н. Да, возможно, но все же, согласись, лучше жить в иллюзии и, считая, что на
        склонах Фуны есть какая-то жизнь, чем торчать в этих четырех стенах, и  не иметь
        возможности покинуть их.
   В е р о н и к а (соглашаясь). Да, конечно, это гораздо лучше.





                СЦЕНА   ВТОРАЯ




        То же помещение.





   В е р о н и к а (заходя в комнату). Ты все сидишь, и смотришь в окно?
   Л и л и а н. А ты все куда-то уходишь?
   В е р о н и к а (резонно). Я ходила в город за покупками. Я всегда хожу в город за
        покупками, а ты вечно сидишь у окна. Так было везде: и в этом маленьком городке
        под Москвой, где ты писал очередной свой роман, и в самой Москве, когда мы были
        студентами, и жили на улице Радужной, а ты сочинял свои фантастические рассказы,
        ну а я ходила по магазинам, стараясь что-то достать. Потому что времена были
        трудные, и достать что-либо было практически невозможно.
   Л и л и а н (не отрывая глаз от окна). Ты еще вспомни о царе Горохе, и о тех временах,
        когда земля была юной и теплой, только что созданной из пыли небесной, и
        Господь оглядывал ее, удовлетворенно потирая руки, и собираясь почить от своих
        тяжких трудов.
   В е р о н и к а (так же резонно). Я вспоминаю то, что было, и мне не надо придумывать
        лишнего. Ты вечно сидишь у окна, и вечно молчишь, или сочиняешь свой
        очередной роман. А я вечно отправляюсь за покупками, в надежде отыскать что-либо
        съестное, не взирая на то, Москва ли это, или заброшенный городишко у подножия
        этой рогатой горы, покрытой не то виноградниками, не то плантациями лаванды и
        табака, и от которой ты не можешь отвести свой взгляд, словно она околдовала тебя.
   Л и л и а н (не отрывая взгляда от окна). А она и так околдовала меня. Мне кажется,
        это не гора, а женщина, моя любовница, и я стремлюсь припасть к ее гранитной
        груди, чтобы слиться с ней в этом вечном экстазе, в этой музыке облаков, каменных
        хаосов, и покрытой облаками рогатой вершины, выше которой нет ничего, если,
        конечно, не брать во внимание вечность.
   В е р о н и к а. У тебя слишком разыгралось воображение.
   Л и л и а н. Ты же знаешь, оно у меня разыгрывалось всегда, независимо от того, в
        каких бы городах  мы ни жили с тобой. Будь то Москва, или города в центре России,
        а быть может и этот несуществующий город, в котором мы сейчас обитаем. Тебе не
        кажется, что мы уже жили когда-то в нем?
   В е р о н и к а. В маленьком городе под сенью рогатой горы? Возвышающейся над 
        Виноградниками, плантациями лаванды и табака? А рядом плескалось теплое южное
        море, и по временам то я, то ты уезжали отсюда, а потом писали друг другу
        отчаянные послания,  в которых было столько сумбурного и неясного, что каждый,
        кто их случайно увидит, может подумать, что мы сумасшедшие?   
   Л и л и а н. Да, все правильно, в маленьком городке у склона рогатой горы, в городке,
        дома которого покрыты красными крышами, а люди сумрачны, и недовольны
        газетами, и вообще всем на свете, потому что жить под сенью рогатой горы - 
        это все равно, что жить в преисподней?
   В е р о н и к а. Да, да, я вспоминаю, мы действительно жили когда-то под сенью этой
        горы, и ты мне писал о здешних ужасных нравах, о том, что писатель в этом городе
        непременно должен быть изгоем и отщепенцем. Что люди здесь злы и трусливы,
        что здесь процветают доносы и тунеядство, и что ты задыхаешься в этом царстве
        фарисейства и лжи, и стремишься вырваться из него, а тебя опутывают лианы
        обязательств и клятв, которые ты давал неизвестно кому и неизвестно зачем, и ты
        не можешь эти клятвы нарушить?
   Л и л и а н (кричит). Да, правильно, правильно, я вспомнил, мы уже жили когда-то
        в этом страшном городе у склона рогатой горы. Мы постоянно разлетались в
        разные стороны, и я слал тебе отсюда отчаянные послания, сравнивая этот город со
        спуском в адские бездны, и на полном серьезе доказывал, что именно здесь и
        находится вход в преисподню.
   В е р о н и к а. Тебе просто было очень плохо в тот период твоей писательской жизни.
   Л и л и а н. В тот период своей писательской жизни я написал так много, как никогда
        раньше. Знаешь, существуя по соседству с адом, и сидя на краешке адской пропасти,
        рискуя в любой момент свалиться вниз, становишься совсем другим человеком.
   В е р о н и к а. Так значит, это было здесь, именно в этом городе?
   Л и л и а н. Да, это было здесь, но только когда, вот в чем вопрос?
   В е р о н и к а (безразлично). Какая разница, когда это было?
   Л и л и а н (возражая). Нет, ты не права, это имеет большое значение!
   В е р о н и к а (так же безразлично). Мы сменили с тобой столько городов и столько
        стран, что одним городом больше, одним меньше – это не имеет уже большого
        значения. Мы с тобой наказаны городами, которые мелькают в нашей жизни, как
        калейдоскоп, взятый из географического справочника, который листает неизвестно
        кто и неизвестно с какой целью. Быть  может, здесь действительно находится спуск
        в преисподню, о которой ты говорил, и мы связаны с этим местом навечно; как
        преступники, приговоренные к вечной казни.
   Л и л и а н. Мы связаны не только с ним, но и друг с другом. Мы тоже прикованы друг к
        другу навечно. И разойтись нам уже невозможно.
   Л и л и а н (тихо). Я ненавижу тебя.
   В е р о н и к а (так же безразлично, как раньше). И это тоже не имеет значения. Нам
        невозможно разойтись в разные стороны, какие бы города и какие бы горы не
        маячили у нас за окном.
   Л и л и а н (кричит). Но почему, почему?
   В е р о н и к а (глядя в окно). Посмотри на облака за окном – они опять изменили
        свою форму. Теперь в этом есть что-то библейское – они похожи на огромную
        молочную реку, стекаю вниз прямо с небес. А рогатая гора стала островом, стоящим
        посреди молочного океана.
   Л и л и а н (заинтересованно). Правда, дай-ка я посмотрю! (Смотрит в окно.)






                СЦЕНА  ТРЕТЬЯ





        То же.  Л и л и а н,  потом  В е р о н и к а.





   Л и л и а н (не оборачиваясь). Облака опять поменяли свою форму. Теперь это не
        молочная река жизни, а скорее река смерти. Смотри, какие зловещие
        очертания приняла эта гора, она как будто угрожает нам  страшным возмездием,
        и мы вынуждены смотреть на нее, не отрывая своих глаз!
   В е р о н и к а (равнодушно). Кто тебя заставляет смотреть на нее?
   Л и л и а н (резонно). Ты же знаешь, я не могу не смотреть на нее; я не могу не смотреть
        в окно, в каком бы городе мы ни жили с тобой. Я вечно смотрю в окно, а ты вечно
        уходишь куда-то. Ты опять где-то была?
   В е р о н и к а. Я ходила в город за продуктами.
   Л и л и а н (оглядываясь на нее). А где же они?
   В е р о н и к а (беспечно). Не знаю, наверное, оставила на кухне.
   Л и л и а н. А где она, кухня?
   В е р о н и к а. Возможно там, за дверью. (Показывает на дверь.)
   Л и л и а н. А ты в этом уверена?
   В е р о н и к а. Конечно, ведь я же должна была где-то оставить их. Я положила их  в
        холодильник.
   Л и л и а н (подходит к двери, и пытается открыть ее). Не открывается.
   В е р о н и к а. Попробуй сильнее.
   Л и л и а н. Я пробую из последних сил. (Дергает ручку на себя.)
   В е р о н и к а. Быть может, ее кто-нибудь закрыл с той стороны?
   Л и л и а н. Кто ее мог закрыть с той стороны, ведь в этом доме нет никого, кроме нас!
        Я даже не знаю, сколько комнат в этом доме, и можно ли его вообще назвать домом.
        Здесь есть лишь одна комната, и это окно, а в нем гора, которая постоянно меняет
        свои цвет и форму. Только лишь гора, и больше ничего, понимаешь – ничего!
   В е р о н и к а (глядя на него). Есть еще мы.
   Л и л и а н (кричит). Да, черт побери, есть еще мы, и этого, кажется, достаточно, чтобы
        сойти с  ума! Ты и я. Я и ты. И опять ты и я. С какого бы конца не считать, все
        равно ты и я, и больше никого, как бы ни загибать пальцы на наших с тобой руках!
   В е р о н и к а . Есть еще это окно, и за ним город, откуда я только что возвратилась.
   Л и л и а н (скептически). А ты уверена в этом?
   В е р о н и к а. Конечно. Ведь я принесла оттуда продукты!
   Л и л и а н. А зачем они нам?
   В е р о н и к а. Чтобы готовить еду.
   Л и л и а н. А ты хочешь есть?
   В е р о н и к а. Нет.
   Л и л и а н. И я тоже нет. Мы никогда с тобой не хотим есть, потому что нам это не
        нужно. Нет никакого города и никаких продуктов, которые ты там купила. Нет
        самого города, и этого дома на склоне холма с видом на рогатую гору. Нет ничего,
        кроме этой комнаты, и нас двоих, прикованных друг к другу, как каторжники, и
        вынужденных имитировать какую-то жизнь, которая давно уже кончилась!
   В е р о н и к а. Я не понимаю тебя.
   Л и л и а н (кричит). Конечно, ведь если ты поймешь меня, если ты согласишься со
        мной, ты просто сойдешь с ума от абсурда всего, что здесь происходит!
   В е р о н и к а (успокаивая его). У нас с тобой постоянно что-то происходит, и тем не
        менее, слава Богу, мы живы пока. Не волнуйся, и не выдумывай того, чего нет,
        а лучше опять взгляни в это окно: видишь, облака опять стали другими, они
        теперь похожи на маленьких белых барашков, спускающихся с вершины
        рогатой горы. Как стадо, которое ведет старый пастух, одетый в большую
        лохматую шапку.
   Л и л и а н (заинтересованно). Да, ты права, это действительно напоминает стадо,
        спускающееся в долину в высоких пастбищ. Надо бы как-нибудь подняться на эту
        гору, и осмотреть все поблизости, а не из этого окна, из которого почти ничего не
        видно.
   В е р о н и к а(обнимая его сзади). Конечно, милый, мы обязательно сделаем это
        завтра!

        Обнявшись, смотрят в окно.






                СЦЕНА  ЧЕТВЕРТАЯ





        То же,  Л и л и а н,  В е р о н и к а.




   В е р о н и к а. Опять что-то новое?
   Л и л и а н. Да, эта гора никогда не остается в покое. Она все время меняется, как
        будто парит среди облаков. Как странно, ты спросила про что-то новое, и я сразу
        понял, что речь идет об этих облаках и этой рогатой горе.
   В е р о н и к а. Потому что здесь ничего больше нет. Только это окно, а в нем облака и
        гора, которые заменили нам всю остальную жизнь.
   Л и л и а н. А ведь когда-то все было иначе.
   В е р о н и к а. Да, когда-то все было иначе.
   Л и л и а н. В другой жизни.
   В е р о н и к а. Здесь тоже жизнь.
   Л и л и а н. Здесь нет жизни. Здесь жизнь иллюзий, которые управляют нашим
        сознанием, и создают впечатление, что мы еще живы.
   В е р о н и к а. А разве мы с тобой не живем? Смотри, я дотрагиваюсь до тебя
        (пытается дотронуться до него, и не замечает, что ее рука всего лишь скользит   
        по воздуху), и моя рука ощущает упругость твоей кожи. Можешь сам
        дотронуться до меня (берет его руку, и  кладет себе на воображаемую ладонь ), - это
        мой пульс: чувствуешь, как трепещет во мне каждая жилка, как кровь разливается по
        моим венам, и делает меня теплой, а вовсе не холодной и мертвой, такой, какой и
        положено быть живой женщине? Мы оба с тобой живы, понимаешь – живы! и это
        самое главное!
   Л и л и а н (кричит). Да как ты не понимаешь, что это всего лишь иллюзия, и не больше,
        иллюзия жизни, которая существует за гранью смерти, и которая обманывает нас,
        заставляя жить ложной надеждой. Наше существование свелось к этой комнате и
        этому окну, глядя в которое, мы считаем, что впереди нас еще что-то ждет. Но
        впереди нас ждут бесконечные дни и годы, сливающиеся в бесконечные столетья,
        которые в совокупности и составляют то, что называется вечностью. Наше
        прошлое ушло безвозвратно, и мы не можем вернуть его за все сокровища мира.
   В е р о н и к а (смотрит ему в глаза). А ты хотел бы вернуть наше прошлое?
   Л и л и а н (кричит). Да, черт возьми, да!
   В е р о н и к а (все так же пристально глядя ему в глаза). Какой-нибудь миг из нашей
        прошедшей жизни?
   Л и л и а н. Да, какой-нибудь миг из нашей прошедшей жизни, абсолютно любой,
        тот миг из той прошлой жизни, когда мы были счастливы, как, очевидно, не был еще
        никто в этом мире.
   В е р о н и к а. Хорошо, давай вспомним этот счастливый миг из нашего прошлого,
        когда мы были счастливы, как, очевидно, не был еще счастлив никто. Ты помнишь
        Москву, помнишь высотку на Юго – Западе, в которой мы снимали квартиру,
        помнишь наши учебники и конспекты, разбросанные по разным углам, все эти
        институтские учебники и конспекты, которые составляли большую часть наших
        вещей, если, конечно, не считать большую кровать, которая, впрочем, была не наша,
        а принадлежала хозяевам, сдавшим нам это уютное гнездышко?
   Л и л и а н (сразу преобразившись). Да, помню, помню, и еще фотографии, множество
        свадебных фотографий, которые мы наклеивали в альбом простым канцелярским
        клеем, совершенно не зная, что этого нельзя делать, отчего они через несколько лет
        покрылись желтыми пятнами, - отвратительными желтыми пятнами, похожими на
        трупные пятна, - но нам тогда было не до этого, ибо мы жили в иллюзии, не думая
        о завтрашнем дне.
   В е р о н и к а. Да, мы тогда совершенно не думали о завтрашнем дне, потому что наш
        медовый месяц, начавшись так внезапно, длился уже более года, и нам казалось,
        что ему не будет конца.
   Л и л и а н. Да, нам казалось, что ему не будет конца, потому что ты ждала меня в
        нашем уютном гнездышке, а я уходил вечером на работу, возвращаясь только под
        утро, и мы шли с тобой в институт, или, презрев все на свете, забирались в постель, и
        не вылезали из нее почти до самого вечера.
   В е р о н и к а. А вечером мы клеили в альбом наши свадебные фотографии, а также
        фотографии, оставшиеся у нас от твоей и моей прошлой жизни, и совершенно не
        думали, что они через несколько лет покроются трупными пятнами.
   Л и л и а н. Да, трупными пятнами, потому что твоя прошлая жизнь, на которую я до
        времени закрывал глаза, была пропитана тлетворным душком, она была пропитана
        тлетворным ядом разврата и подлости, на которые я до времени закрывал глаза,
        ослепленный, как все влюбленные, внезапно свалившимся на меня счастьем.
   В е р о н и к а. Да, моя прошлая жизнь была пропитана душком разврата и
        подлости, но ты, женившись на мне, перечеркнул этот разврат и эту подлость. Ты,
        как Христос, взял на себя все мои былые грехи, ты очистил меня от грязи и мерзости
        моей прошлой жизни, и этим спас меня, а заодно и себя, ибо ты тоже запутался к
        этому времени в достаточном количестве неразрешенных проблем.
   Л и л и а н. Да, я тоже запутался к этому времени в достаточном количестве
        неразрешенных проблем, и женитьба на тебе была для меня настоящим спасением,
        какой бы ты ни была со всем грузом твой прошлой жизни.
   В е р о н и к а. Да, а когда потом туман твоих иллюзий рассеялся, и ты увидел, какой я
        была до этого, и какой я стала сейчас, ты ужаснулся. И стал думать, что совершил
        ужаснейшую в жизни ошибку.
   Л и л и а н. Да, я наконец-то очнулся, через год или полтора после нашей с тобой
        женитьбы. Когда у нас уже было много совместных воспоминаний и принадлежащих
        нам обоим фотографий, и пока мы не поменяли  уже не одну комнату и квартиру в
        Москве, добравшись наконец до этого уютного гнездышка на Юго – Западе,
        расположенного на четырнадцатом этаже похожей на башню высотки.
   В е р о н и к а. Ты очнулся, и понял, что женился на шлюхе, на непотребной девке из
        подворотни, о которой тебе в институте прожужжали все уши твои друзья,
        успевшие переспать с этой девкой множество раз, - ты наконец-то очнулся, и решил,
        что жить с этой шлюхой больше не сможешь.
   Л и л и а н. Да, очнулся, и понял, что надо что-то менять.
   В е р о н и к а. Ты решил, что твои моральные принципы, твои поиски гармонии и
        красоты, – а ты в это время, помнится, активно искал гармонию и красоту,
        обнаружив ее прежде всего во мне, - ты наконец-то решил, что непотребная девка не
        может быть твоей спутницей жизни.
   Л и л и а н. Да, я очнулся, я пришел в себя, как  приходят в себя все наивные и
        мечтательные юнцы, у которых пелена в конце концов спадет с их юных и
        неопытных глаз, и они понимают, что совершили непростительную ошибку,
        поддавшись искушению, сопротивляться которому было практически невозможно.
        Да, я наконец-то прозрел, шоры упали с моих глаз, и я понял, что мои
        высокие принципы, принципы человека, ищущего гармонию и красоту, не позволяют
        мне делить ложе со шлюхой! Что же в этом противоестественного и непонятного,
        объясни мне, если сможешь?
   В е р о н и к а. Да, в этом  нет ничего противоестественного и непонятного, кроме того,
        что я к этому времени была вынуждена уйти в академический отпуск, и имела уже
        большой круглый живот, а ты продолжал спокойно  учиться, а также заниматься
        своими поисками гармонии и красоты, которые сводили меня с ума не меньше, чем
        тебя моя прошлая непотребная жизнь.
   Л и л и а н. Я работал по ночам, а днем продолжал учиться, я приносил в дом деньги, а
        ты сидела целыми днями в глубине комнаты на кровати, и вязала свои бесконечные
        чепчики и  распашонки, которым уже не было счета, и которые сводили меня с ума не
        меньше, чем весь твой подурневший вид и твое прошлое, от которого уже никуда
        нельзя было уйти!
   В е р о н и к а. Ты еще можешь прибавить к этому, что для того, чтобы уйти в
        академический отпуск, мне пришлось симулировать душевную болезнь, потому что
        в ту эпоху и в той стране, где мы с тобой тогда жили, это был самый верный способ
        получить долгожданный отпуск длиной в целый год. Я стала официальной
        шизофреничкой, хотя на самом деле была абсолютно нормальной, и ты
        возненавидел меня еще больше, считая, что женился на сумасшедшей.
   Л и л и а н. Зарабатывая свой академический отпуск, ты три  месяца провела в
        психиатрической больнице на окраине Москвы, и уже тогда стала вязать эти
        бессмысленные чепчики и распашонки, от которых я становился еще большим
        сумасшедшим, как те психи, что ходили мимо нас с тобой по желтым, посыпанным
        песком дорожкам, заботливо поддерживаемые под руки строгими санитарами.
   В е р о н и к а. Да я уже тогда, вынужденно находясь в психиатрической лечебнице, -
        помнишь, это было в Тушино, и ты приезжал ко мне на трамвае, каждый раз с
        ужасом глядя на мои выпавшие от лекарств ресницы и мою обритую наголо
        голову, - я уже тогда начала вязать эти детские вещи, потому что была беременна,
        и еще потому, что должна была чем-то занять себя, потому что в противном
        случае могла свихнуться от ужаса того, что меня окружало.
   Л и л и а н. Ты и так свихнулась, точнее, ты была сумасшедшей еще до этого, возможно,
        с самого рождения, а лечебница всего лишь выявила то, что жило в тебе с самого
        начала. Я беседовал с врачом, и он мне все объяснил.
   В е р о н и к а. Он не мог тебе ничего объяснить, потому что сам давно уже свихнулся,
        и был просто обыкновенным садистом, ставящим эксперименты над зависящими от
        него людьми. Таких подонков, готовых залечить до смерти кого угодно и поставить
        всем диагноз «шизофрения», было вокруг великое множество. Ты знаешь, что он
        пытался меня изнасиловать, а когда у него это не получилось, объявил, что я
        никогда не стану нормальной.
   Л и л и а н. Не выдумывай того, чего не было, он поставил диагноз, который
        соответствовал действительности!
   В е р о н и к а. Этот диагноз позволил мне получить академический отпуск, хотя это
        и было оплачено справкой с диагнозом «шизофрения», а также абортом, который
        меня заставили сделать.
   Л и л и а н. Психи не имеют право иметь детей.
   В е р о н и к а. Ты не меньший псих, чем я, особенно если учесть твои поиски гармонии
        и красоты. Помнится, наша лечебница в Тушино была переполнена такими
        субъектами!
   Л и л и а н. Да, я помню эти страшные летние месяцы, эту яркую московскую зелень,
        и этот трамвай в Тушино, к воротам твоей лечебницы, от которых вели в разные
        стороны посыпанные желтым песком дорожки, кончавшиеся, как казалось мне,
        адскими пропастями. Я помню эту яркую московскую зелень, насыщенную,
        кажется, миазмами адской бездны, от которой мне самому хотелось или сойти с
        ума, или немедленно покончить с собой. К счастью, я стоически перенес все, и
        остался жив, не смотря на соблазны и голоса, шептавшие мне в ухо о сладости
        смерти.
   В е р о н и к а (устало). Мы оба с тобой пережили эти ужасы.
   Л и л и а н. Да, мы оба с тобой перенесли все эти ужасы, но они вернулись к нам снова, -
        там, на Юго – Западе Москвы, в высотке, похожей на огромную Вавилонскую
        башню, - когда ты вдруг стала пугать меня, что выбросишься в окно, если я не
        перестану искать свою гармонию и красоту.
   В е р о н и к а. Твои поиски сводили меня с ума!
   Л и л и а н. Твои угрозы выброситься с четырнадцатого этажа, этот твой бесконечный
        и ежедневный шантаж покончить с собой совершенно изуродовали мою психику. Я
        стал таким же сумасшедшим, как ты, и был близок к тому, чтобы самому
        отправиться в Тушино на освободившуюся после тебя койку.
   В е р о н и к а. Просто ты стал равным мне, лечебница в Тушино уравняла нас в правах,
        и ты больше не имел права презрительно думать о моей прошлой жизни!
   Л и л и а н. Безумная, ты положила конец всем моим мечтам и планам на будущее!
   В е р о н и к а. Да, безусловно, благодаря мне вся твоя жизнь стала другой!

   Л и л и а н. Благодаря тебе я был подстрелен на взлете, и впереди меня не ждало ничего,
        кроме бесконечной серии ужасов и катастроф, которым, казалось, не было видно
        конца!
   В е р о н и к а. И в такое кошмарное прошлое ты хочешь вернуться отсюда?
   Л и л и а н (кричит). Да, то есть нет, то есть я сейчас убью тебя, я сейчас сделаю то,
        что не удалось мне сделать до этого, хоть я много раз и думал о таком неизбежном
        конце!

        Набрасывается на  В е р о н и к у,  и душит ее. Через некоторое время
        останавливается, и отступает на шаг назад.

   В е р о н и к а (насмешливо). Что, милый, не получилось? И не получится, можешь не
        надеяться на это! Мы связаны с тобой навечно, понимаешь – н а в е ч н о! – и нашу
        с тобой связь не может разъединить ничто, даже смерть. Она длиннее, чем жизнь, и
        продолжается в вечности бессчетное количество раз, повторяясь во всех тех
        ситуациях, во всех тех комнатах и квартирах, которые мы снимали в высотках,
        похожих на Вавилонские башни, в бесчисленных городах и весях России.
   Л и л и а н (отчаянно). Будь проклято оно, наше прошлое!
   В е р о н и к а (насмешливо). Но почему же, ведь ты о нем так мечтал!
   Л и л и а н (кричит). Нет, больше никаких мечтаний, больше никакой сочной
        тушинской травы, пропитанной миазмами яркого летнего дня, никаких
        трамваев, подъезжающих к воротам лечебницы, над входом в которую висит
        надпись: «Оставь надежду всяк сюда входящий!» Больше никаких воспоминаний,
        похожих на ад, от которых действительно хочется выброситься из окна, потому что
        они так страшны, как все вместе взятые круги преисподней. Пусть уж лучше
        останется эта комната, и это окно, глядя в которое ты понимаешь, что настоящий
        ад – это там, снаружи, а здесь – спокойствие и умиротворение, дарованные тебе
        высшим и благостным существом неизвестно за какие заслуги, ибо в прошлом
        у тебя нет ничего, кроме страшных ошибок и страшных грехов, от которых не может
        освободить даже смерть.
   В е р о н и к а. Да, милый, пусть уж лучше останется эта комната, а все, что вовне ее,
        оставь другим;  тем, кто еще живет в иллюзии, что ад – это где-то там, в
        подземельях, завтра, за поворотом, хотя на самом деле ад – это сейчас и сегодня.
   Л и л и а н. Да, пусть уж лучше останется эта комната, дарованная нам неизвестно
        за что из очень большой милости.
  В е р о н и к  а (после паузы). Кстати, ты не посмотришь в окно – гора опять стала
        совершенно другой, и эти облака, они теперь напоминают живые картины,
        словно кто-то там, в вышине, разыгрывает перед нами волшебный спектакль.
   Л и л и а н (после паузы). Правда?

        Поворачивает голову, и вместе с  В е р о н и к о й  смотрит в окно.






                СЦЕНА   ПЯТАЯ




        Л и л и а н,  В е р о н и к а,  там же.



   Л и л и а н (глядя в окно). Сегодня горы не видно совсем. Вместо нее белый туман,
        который клубится и закрывает все, что можно разглядеть из окна.
   В е р о н и к а. Ты считаешь, что в этом есть какой-то смысл?
   Л и л и а н. Не думаю, что в этих белых хлопьях заключен какой-то смысл. Скорее это
        отсутствие смысла, и намек на будущие перемены.
   В е р о н и к а. Какие перемены возможны в нашем с тобой случае? Все, что было
        возможно, уже изменилось когда-то, и теперь осталось одно – ждать решения нашей
        с тобой участи.
   Л и л и а н. А ты думаешь, что наша участь не решена, и мы не прикованы навечно к
        этой комнате и к этому окну, как Прометей к скале, и орел ненависти друг к другу
        не клюет ежедневно нашу печень?
   В е р о н и к а. Нет, я не думаю, что все уже кончено, и наша участь, скорее всего,
        еще не решена до конца.
   Л и л и а н. Так значит, это вовсе не ад?
   В е р о н и к а. Нет, мы же уже выяснили, что ад – это то, что осталось снаружи, а здесь
        всего лишь чистилище, в котором мы вынуждены пребывать до решения нашей
        участи.
   Л и л и а н (после паузы). Скажи, ты очень сильно ненавидишь меня?
   В е р о н и к а. Не больше, чем ты меня.
   Л и л и а н (настойчиво). И все же, ответь, если это не трудно.
   В е р о н и к а. Тебе не надоело вновь возвращаться к прошлому, пропитанному
        ненавистью и любовью, которой было так много, что эта комната и это окно
        кажутся настоящим раем по сравнению  с тем, что мы уже пережили?
   Л и л и а н. Ты же сказала, что это чистилище.
   В е р о н и к а. Да, но по сравнению с прошлой жизнью это рай, которого, очевидно,
        всегда жаждала наша душа. Ведь там, в прошлом, куда ни копни, выскакивают на
        поверхность такие язвы и такие ужасы, от которых единственное спасение – забытье
        этих стен.
   Л и л и а н. Неужели мы так крупно ошиблись, соединив воедино наши с тобой судьбы?
   В е р о н и к а. Я не думаю, что ошиблись только лишь мы, мне кажется, что ошиблись
        также все остальные, и единственно счастливые влюбленные – это те, которые
        умирают, не разобравшись по-настоящему в адских  безднах, таящихся в глубине
        своих избранников.
   Л и л и а н. Но ведь было же что-то хорошее и у нас?
   В е р о н и к а. Да, там, в самом начале, когда мы жили вдвоем в комнате нашего
        общежития, которую предоставили нам мои подруги, искренне завидовавшие
        моему несказанному счастью
   Л и л и а н. Те подруги, перед одной из которых я стоял на коленях, прося твою руку и
        сердце?
   В е р о н и к а. Да, те сердобольные подруги, участь которых, возможно, была еще более
        жестока, чем наша, и которые сейчас, очевидно, находятся точно в таких же
        комнатах, в которых нет ничего, кроме окна с видом на вечность. Возможно даже,
        что они находятся в душных подвалах, где пылает огонь и слышны вздохи и мольбы
        о прощении.
   Л и л и а н. Ты не любила своих подруг?
   В е р о н и к а. А за что их было любить? Я любила тебя, а они все сплошь были или
        клептоманки, ворующие у меня браслеты и серьги, или обыкновенные завистницы,
        кусающие от злости губы при виде нашего с тобой счастья.
   Л и л и а н. Да, мы были с тобой счастливы – там, в самом начале. Когда жили вдвоем в
        комнате нашего общежития.
   В е р о н и к а. Нет, милый, ты ошибаешься, ты слишком идеализируешь прошлое, мы
        жили не вдвоем, а втроем.
   Л и л и а н. Почему втроем?
   В е р о н и к а. А ты забыл о своем лучшем друге, с которым вы день и ночь рассуждали
        о ваших поисках гармонии и красоты, и  курили на ящике в коридоре,
        глубокомысленно пуская вверх кольца табачного дыма?
   Л и л и а н. Да, мой лучший друг, потому что ни с кем, кроме него, я не мог поделиться
        теми сокровенными мыслями, которые волновали меня последние годы. Которые
        вынес я из своих скитаний по стране, пока не приехал в Москву, и не встретил
        наконец-то его и тебя.
   В е р о н и к а. Ты отбил меня у него, ведь я была всего лишь его любовницей, если
        называть вещи своими именами, и по всем человеческим законам ты должен был
        порвать с ним всяческие отношения, а не делать его своим лучшим другом.
   Л и л и а н. Он был нужен мне для разговоров на запредельные темы, о которых я не
        мог рассуждать вообще ни с кем, и уж тем более с тобой. Пойми, я жил в то время
        в вакууме, в интеллектуальной пустыне, и разговоры с ним были для меня
        настоящим спасением, настоящей отдушиной, без которой я бы элементарно погиб.
        Вы оба были нужны мне одновременно, вы были в равной степени необходимы мне,
        и это были отношения настолько высокие, что скорее всего напоминали отношения
        античных мудрецов и философов, окруженных такими же интеллектуалами,
        мудрецами, наложницами, учениками, гетерами и  рабами.
   В е р о н и к а. Да, точно, я была для тебя всего лишь гетерой, а он – необходимым тебе
        для бесед интеллектуалом, и тебе было плевать на то, что говорили о нашем
        сожительстве люди.
   Л и л и а н. Это были отношения высшего уровня, к которым, возможно, придет
        человечество через тысячу лет.
   В е р о н и к а. С точки зрения всех остальных это было сожительство двух мужчин и
        одной женщины, и это было настолько невыносимо для меня, что я уже тогда
        невольно подумывала о самоубийстве, как о единственной возможности разорвать
        это позорное и неестественное состояние.
   Л и л и а н. Ты жила с нами обоими, и прекрасно себя чувствовала при этом. Ты просто
        не могла до конца порвать с ним и остаться со мной, тебе нужны были мы оба, и ты
        извлекала не меньше выгоды из нашего тройственного союза, чем я и мой лучший
        друг.
   В е р о н и к а. Твой бывший друг.
   Л и л и а н. Да, мой бывший друг, потому что вскоре после того, как мы с тобой
        все-таки поженились, он вынужден был покинуть Москву, и умер в далекой
        провинции, словно в ссылке, к которой приговорила его судьба.
   В е р о н и к а. К этой ссылке приговорил его ты. Вы оба были блаженными  идиотами,
        и существовать могли только рядом со мной. Я была для вас матерью, любовницей и
        самой вселенной, и выжить из вас мог только один. Третий действительно
        оказывался лишним, и вынужденно погибал, неспособный вынести всех тягот
        жизни. Вы оба настолько привыкли к вашим неестественным отношениям
        античных философов, ходящих в белых хламидах и беседующих о запредельных
        вещах, - что, кстати, было абсолютно дико в условиях того строя, где все мы тогда
        жили, - вы оба были так далеки от реальной жизни, что, оставшись один на один с
        ней, вполне логично должны были погибнуть. Ты выбрал меня, и, следовательно,
        обрек его на неизбежную смерть.
   Л и л и ан. А ты бы хотела, чтобы наши отношения продолжались вечно?
   В е р о н и к а. Да, я хотела этого, и не хотела одновременно, я ждала решительного
        поступка от одного из вас, внутренне уже решившись на самоубийство, и только
        лишь твое запоздалое решение жениться на мне спасло меня от этого шага. Ты
        выбрал меня, и тем самым выбрал жизнь, но друг твой погиб, и гибель его есть
        цена твоего дальнейшего существования.
   Л и л и а н. Вот чудно: я виновен в гибели своего лучшего друга! Ничего умнее ты не
        могла придумать?
   В е р о н и к а. Мне не надо ничего придумывать, потому что это еще не все. Ты,
        очевидно, забыл про аборт, который заставил меня сделать, так как считал, что
        ребенок принадлежит ему, а не тебе. Ты не только лишил своего друга жизни, но
        лишил и будущего ребенка, украв тем самым возможность продолжиться в будущих
        поколениях. Ты ободрал его, как липку, ты воспользовался им точно так же, как
        воспользовался и мной, а потом выкинул на помойку, как измятую и
        использованную салфетку.
   Л и л и а н (кричит). Ты чудовище! Ты обвиняешь меня в преступлениях, которые я
        никогда не совершал! Это жизнь, понимаешь, жизнь, и она заставляет нас делать
        выбор, потому что, не сделав вовремя выбор, и предоставив это кому-то другому,
        мы оказываемся в итоге на обочине цивилизации, и погибаем, как раненая в живот
        лошадь, которой уже никто не может помочь. Поверь мне, я хорошо знаю это, как
        писатель. Выбор вообще движет всем в мире, от желания маленького паучка съесть
        себе подобного – до решимости московского студента отбить невесту у своего
        лучшего друга. В любом случае, если бы это не сделал я, то сделал бы он, и ты бы
        сейчас сидела в этих четырех стенах не со мной, а с ним, и обвиняла бы его в моей
        преждевременной гибели, а заодно уж и в гибели от аборта моего неродившегося
        ребенка. Ты чудовище, винящее других в своих собственных преступлениях и грехах,
        ты исчадие ада, ты шлюха дней, и неизвестно еще, сколько грехов и сколько
        разрушенных судеб висят на твоей подлой душе!
   В е р о н и к а (улыбаясь и гладя, как ей кажется, его по щеке). Милый мой, мы и есть
        бесплотные души, и все, что положено, на нас обоих повешено уже сполна! Не
        обвиняй меня в миллионный раз в том, что я не совершала, или, наоборот,
        совершала, оставь это подлинным судьбам. Не своди меня с ума, иначе я перережу
        себе вены или выскочу в это окно, навстречу облакам и рогатой горе, которая,
        возможно, именно этого и добивается от меня.
   Л и л и а н. Судя по твоим признаниям и рассказам, мечта перерезать себе вены, или
        выскочить из окошка вдохновляет тебя очень давно. Ты угрожала мне этим на
        протяжении всей нашей совместной жизни, и продолжаешь делать это даже сейчас,
        после смерти, не понимая всей абсурдности этой угрозы!
   В е р о н и к а. Чем–то ведь я должна тебе угрожать, а угроза покончить с собой всегда
        была самой верной, и действовала на тебя безотказно, почему бы и здесь не
        применить ту же уловку?!
   Л и л и а н (кричит, кидается на нее, стараясь задушить). Сумасшедшая, безумная,
        шлюха! Безумная шлюха! шлюха дней! шлюха дней! шлюха дней!

        В е р о н и к а, смеясь, уворачивается от него, так что его руки проходят сквозь нее,
        словно сквозь пустое пространство.

   В е р о н и к а. Неудачник, ничтожество, наивный мечтатель! Можешь стараться убить
        меня сколько тебе угодно – это ни капельки не поможет! Наши души бессмертны,
        понимаешь – бессмертны! Мы связаны вечными узами Гименея – с того часа, когда
        ты, нелепый, несчастный и бледный, с трясущимися руками и всклокоченными
        волосами, просил моей руки у моей лучшей подруги, и мы обе с ней смеялись над
        тобой, богатеньким маменькиным сынком, не показывая, естественно, вида, что
        это всего лишь игра. С тех самых пор, а также после того, как в загсе для нас обоих
        прозвучал вальс Мендельсона, – с этих самых пор мы неразлучны и на земле,
        и на небе. Наша взаимная ненависть достигла столь небывалых пределов, что давно
        переросла самую большую любовь, которую только могут описать земные поэты. Мы
        любили друг друга так сильно, что эта любовь, очевидно, вдохновила безразличные к
        земным судьбам и страстям небеса, и они подарили нам эту келью, где мы теперь
        можем любить друг друга веками, изо дня в день, не старея, и оставаясь такими же
        молодыми, как были когда-то! (Протягивает к нему руки.) Иди, мой миленький, ко
        мне, иди в мои вечные объятья, слаще которых нет ничего в мире! Иди ко мне, и я
        поцелую тебя так, как никогда не целуют на земле, а только на небе!
   Л и л и а н (в ужасе отшатываясь от нее). Шлюха, безумная шлюха, лучше перережь
        себе вены, но только не дотрагивайся до меня!
   В е р о н и к а (откидывает назад голову). Ах, миленький, да ведь это было бы
        спасением – перерезать себе вены, или, допустим, выпрыгнуть из окна. Это было
        бы манной небесной, чудесной божественной амброзией по сравнению с тем, что
        мне пришлось пережить рядом с тобой. Поверь мне, самоубийство вовсе не страшно,
        страшна сама жизнь, которую невозможно остановить, и которую продолжаешь
        тянуть, как постылую и позорную ношу, словно совершаешь на виду у всех некий
        противоестественный и чудовищный физиологический акт, от которого всем
        становится тошно, как от смертного греха. Да, миленький, самоубийство сейчас, да
        и тогда, во времена нашей прекрасной и баснословной молодости, было бы
        спасением для меня, но, к сожалению, тогда я на него не решилась, а сейчас уже
        поздно, бесплотные духи, вроде тебя и меня, не могут покончить с собой! Им
        остается всего лишь вечная ненависть, которая в итоге переходит в такую любовь,
        что боги, очевидно, просто плачут от ревности, свесив с облаков свои пухлые ноги,
        и размазывая по бородам жгучие божественные слезы.

        Л и л и а н  глядит на нее сначала с ужасом, но потом взгляд его смягчается, он
        делает шаг вперед, дотрагивается, как ему кажется, до ее щеки, ласкает ее.

   Л и л и а н (тихо). Это правда?
   В е р о н и к а. Что?
   Л и л и а н. Все, что ты сейчас сказала?
   В е р о н и к а. И правда, и неправда одновременно. Не верь словам женщины, мой
        милый, они тебе такого наговорят, что ты и за тысячу лет не сможешь во всем
        разобраться. Иди ко мне, милый, давай весте посмотрим в окно, быть может для
        нас придумали что-то новое, и мы узрим наконец белых ангелов, спускающихся к
        нам с вершин под звуки небесной музыки!

        Обнявшись, смотрят в окно.






                СЦЕНА   ШЕСТАЯ




        Л и л и а н,  В е р о н и к а.



   Л и л и а н (глядя в окно). Как ты думаешь, вечность может когда-нибудь кончится?
   В е р о н и к а (глядя в окно). Вечность на то и вечность, чтобы не кончиться никогда.
   Л и л и а н. Неужели те, то замуровал нас  в этих стенах, настолько жестоки?
   В е р о н и к а. Настолько жестоки? А почему ты считаешь, что с нами кто-то поступает
        жестоко? Быть может, это – великая милость, оказанная нам неизвестно за что, быть
        может, даже из жалости, потому что никакого снисхождения мы не заслуживаем?
   Л и л и а н. И все же, неужели мы будем смотреть в это окно целую вечность?
   В е р о н и к а. А сколько бы ты хотел смотреть в него: на год или на два меньше, чем
        вечность? Мой милый, вечность, меньшая на год или на два, все равно остается
        вечностью. Нельзя у вечности что-то отнять, или что-то прибавить к ней, это все
        равно остается постоянная величина, которая все так же будет сводить нас с ума, как
        сводила вчера и сегодня, и будет сводить завтра. Вечность на то и вечность, чтобы
        ты взвыл от ее вечного присутствия рядом с тобой.
   Л и л и а н (после паузы). Смотри, характер облаков изменился, они теперь не отары
        овец, спустившиеся с небесных пастбищ в долину, и не хлопья небесной пены,
        которая заполняет вокруг все пространство, и, кажется, забивается даже в твой рот,
        уши и нос, в твой мозг, мешая дышать, обонять и думать; теперь это что-то другое,
        определения чему я дать не могу, но это определенно какие-то перемены, и,
        может быть, такие же перемены ожидают и нас.
   В е р о н и к а. Наши с тобой перемены все в прошлом.
   Л и л и а н. Да, их было очень много, намного больше, чем мы могли себе это позволить.
   В е р о н и к а. Я никогда не была сторонницей перемен, все перемены в нашей жизни
        организовывал ты.
   Л и л и а н. Что ты имеешь в виду?
   В е р о н и к а. Ты вообразил когда-то, что должен жениться на мне, и осуществил
        это с настойчивостью, достойной лучшего применения. Ты брал себе в друзья
        таких же интеллектуалов, как сам, ищущих, как и ты, несуществующие правду и
        красоту, - на самом деле это были безумцы, ничем не отличающиеся от тебя, - и
        я была вынуждена делить время, а иногда и постель, со всеми вами, и постепенно
        сходила с ума, благо, что справка о сумасшествии у меня к тому времени уже была.
        Потом ты окончил институт, и отослал меня на юг, в город своего детства, а сам
        остался в Москве, потому что, оказывается, твои поиски еще не закончились, и
        уехать в месте со мной ты не мог. Ты вновь организовал выгодные тебе перемены,
        и я добровольно отправилась в эту вынужденную ссылку, надеясь, что ты в конце
        концов образуешься, и приедешь ко мне.
   Л и л и а н. Это была вынужденная необходимость – твой отъезд из Москвы в город
        моего детства. Мы жили тогда в стране, где все поневоле подчинялись
        вынужденным, зачастую бесчеловечным законам, где все время от времени
        расставались, уезжая то в дальние степи, то в тайгу на поиски туманов и
        месторождений черного и настоящего золота, то в маленькие южные городки,
        где должны были учительствовать, и сеять детям разумное, доброе, вечное.
        Чувство долга тогда властвовало над людьми в гораздо большей степени, чем
        это, возможно, было необходимо, и ты уехала из Москвы, повинуясь этому
        всесильному чувству, а также обстоятельствам, которые были выше нас. Впрочем,
        лучше бы ты не делала этого.
   В е р о н и к а. Что ты имеешь в виду?
   Л и л и а н. Ты знаешь, что я имею в виду.
   В е р о н и к а. И все же, прошу тебя, объясни.
   Л и л и а н. Ты уехала из Москвы, увозя за собой груз своих похождений и встреч,
        готовая продолжить их при первой же подвернувшейся возможности. Ты увозила
        с собой безумие слишком зеленой, настоянной на яде измены и сумасшествия
        Тушинской травы, - весь этот яд нашей с тобой безумной московской жизни. Ты
        увозила с собой звон Тушинских трамваев, противно визжавших на повороте у
        психиатрической лечебницы, разложение и маразм окружавшей нас с тобой
        долгие годы безумной действительности, которая, кажется, была еще более
        безумна, и более подла, чем ты. И ты привезла в мой маленький южный город,
        в то единственно чистое и незапятнанное, что еще, возможно, сохранил я  в
        своей душе, весь тот ужас и тот гной безумия, подлости и измен, которыми так
        упивалась в Москве! Лучше бы я убил тебя перед самым отъездом, и закопал твой
        труп где-нибудь в Тушинском лесу, неподалеку от твоей страшной лечебницы, чем
        пустил тебя в город своих чистых грез, который ты, разумеется, сразу же стала
        обживать, как обживают гетеры и  шлюхи новую, отданную им на прокорм,
        подворотню.
   В е р о н и к а. Ты действительно мог бы убить меня?
   Л и л и а н. Если бы я знал то, что случится в дальнейшем, то, разумеется, убил бы тебя.
        Но, к сожалению, я упустил тогда эту возможность.
   В е р о н и к а (с сарказмом). Спасибо за то, что не убил меня, и позволил прожить еще
        какое-то время!
   Л и л и а н. Да, я не убил тебя, и впустил в свой мир нетронутой небесной лазури, в
        мир своих снов и мечты, который ты всего лишь за год развратила и испохабила так,
        что от него почти ничего не осталось!
   В е р о н и к а. Ах, святоша, ах, ханжа, ах, сама девственность и непорочность! Да на
        твоей совести, искатель правды и красоты, не меньше преступлений, чем на моей!
        Я всего лишь вела себя как гетера и шлюха в городе твоих снов и грез, а ты, уже
        начавший публиковаться к этому времени, и даже ставший чем-то вроде молодого
        писателя, готовился к тем очеркам и статьям, которые во время перестройки чуть
        не обернулись гражданской войной. Я всего лишь соблазнила в твоем вшивом и
        вонючем городишке у моря десяток или другой человек, хотя на самом деле эта
        цифра сильно преувеличена, и, возможно, я вообще оставалась верна тебе,
        страдая от одиночества и заработанной от жизни с тобой шизофрении, - возможно,
        повторяю, я и переспала здесь с кем-то, дожидаясь тебя, но ты своим безумным
        призывом к насилию и разрушению совратил с пути истинного миллионы
        неокрепших умов! Ты стал политическим провокатором, ты попал в струю, и газеты,
        такие же желтые и дешевые, как ты сам, печали во времена перестройки десятки
        твоих гнусных статей, все эти замаскированные под рассказики и романчики
        призывы к насилию, которые слишком дорого обошлись стране и ее жителям! Ты
        стал интеллектуалом, пока я лечилась в лечебнице от шизофрении и  спала
        попеременно с тобой и твоим другом, потому что это, оказывается, были идеальные
        античные отношения, которые выше обычных мещанских условностей. Ты стал
        высоколобым интеллектуалом, изощренным теоретиком распада и зла, и ты
        полностью выполнил свою программу, призывая неокрепшие умы к насилию и
        разрушению!
   Л и л и а н (кричит). Ты сама воплощение распада и зла, ты погубила мой маленький
        город, ты развратила его всего лишь за год, пока я вынужденно оставался в Москве,
        ты лишила его девственности и чистоты, и он уже никогда не смог стать прежним!
   В е р о н и к а (кричит). Да, я развратила твой город детства, я развратила эту тихую
        обитель провинциального идиотизма и мерзости, потому что не могла смотреть на
        это сытое и подлое фарисейство у моря, которое сводит с ума так сильно, что
        хочется сбросить на него атомную бомбу!
   Л и л и а н (кричит). А я своими литературными опусами, своими статьями, рассказами
        и романчиками, развратил целое поколение русских юношей, и сделал это вполне
        сознательно! Я сознательно сделал их революционерами и разрушителями, я
        взорвал в каждой неокрепшей душе по атомной бомбе, я устроил интеллектуальную
        Хиросиму для целого поколения, и ничуть не жалею об этом! Я разрушил эту
        подлую, погрязшую в гное и разврате фарисейства империю, потому что был 
        молодым, и хотел быть свободным, хотел жить и дышать, а она не давала мне этого.
        Исподволь, в тиши Тушинских комнаток и квартирок, глядя через окно на гной и
        грязь чересчур зеленой Тушинской травы, ходя по желтым дорожкам лечебницы с
        передачами для тебя,  доказывая друзьям до хрипоты вечные истины в глубине
        загаженных московских пивнушек и кабаков, среди объедков, обглоданных рыбьих
        хвостов и пролитого на грязные скатерти пива, - в мерзости и грязи тогдашней
        русской действительности я готовил свой мозг и свое сердце к роли пилота
        бомбардировщика, сбрасывающего на Хиросиму свой страшный груз. Это был
        груз моей интеллектуальной ярости и ненависти к режиму, который наконец
        закачался, и который надо было добить во что бы то ни стало. И я добил его
        своими романчиками и статьями, я опрокинул эту тысячелетнюю империю,
        которую до этого не удавалось опрокинуть еще никому!
   В е р о н и к а. Ты опрокинул ее, развратив интеллектуальным ядом тысячи 
        девственных душ!
   Л и л и а н. Побойся Бога, к этому времени девственников в стране уже не
        осталось! Страна лишила девственности всех: старых, молодых, совсем юных,
        и даже, кажется, младенцев, лежащих во чреве матери. Я не мог развратить
        того, чего не было, и, следовательно, не был тем чудовищем и развратителем,
        каким ты меня рисуешь! Я просто делал работу, к которой очень долго готовился, и
        делал ее по возможности хорошо!
   В е р о н и к а. Твой интеллектуальный разврат превосходит все, что можно вообразить!
   Л и л и а н. Не больше, чем твой реальный разврат!
   В е р о н и к а. Ты чудовище, которое я пригрела у себя на груди!
   Л и л и а н. Нет, это ты чудовище, которое жило со мной долгие годы!
   В е р о н и к а. Я убью тебя, и сделаю наконец то, о чем так долго мечтала!
   Л и л и а н. Нет, это я убью тебя, и осуществлю наконец свою вековую мечту!

        Бросаются друг на друга, стараясь задушить, затоптать, выцарапать глаза,
        вырвать волосы, оторвать какой-нибудь член, но руки их проходят сквозь тела 
        один другого, словно сквозь пустоту, и они не в состоянии даже дотронуться на
       мгновенгие до противника. Обессиленные борьбой, через какое-то время опускаются
       на пол, и лежат неподвижно, расставив в стороны руки.






                СЦЕНА   СЕДЬМАЯ





        Л и л и а н,  потом  В е р о н и к а.



   Л и л и а н. Ты опять выходила в город?
   В е р о н и к а. Да, и я удивляюсь, почему ты никуда не выходишь.
   Л и л и а н. Я не выхожу потому, что в этом нет никакого смысла. Нет никакого города,
        никаких людей и зданий в нем, нет никаких магазинов и никакого рынка, на котором
        ты якобы покупаешь свои продукты, а заодно уже нет и холодильника с кухней, где
        ты якобы эти продукты хранишь. Нет ничего, ибо все это иллюзия, придуманная
        ради единственной цели, которая, впрочем, тоже никому неизвестна, и, возможно,
        не существует вообще. Мы с тобой духи, понимаешь – бесплотные духи, которым не
        нужна ни пища, ни воздух, и которые с таким же успехом могли бы жить в
        безвоздушном пространстве. Вполне возможно, что мы и существуем в таком
        пространстве, ибо мы давно уже умерли, и неизвестно вообще, сколько времени
        прошло с этих пор, и существует ли вообще род человеческий, а заодно и земля,
        на которой он некогда жил, напоминая разумную плесень, покрывшую маленький
        голубой шарик. В мире ничего нет, кроме этой комнаты и этого окна, а также нас с
        тобой, привязанных друг к другу прочнее, чем сиамские близнецы!
   В е р о н и к а. Возможно, но я все же иногда выхожу за дверь, хоть это и иллюзия, и за
        ней не существует ничего, кроме неизвестности и пустоты.
   Л и л и а н. Ты выходишь, но сейчас же возвращаешься назад, в эту комнату, ко
        мне, без которого, возможно, уже вообще не можешь существовать!
   В е р о н и к а. Ты шутишь? Я ненавидела тебя в прошлой жизни так сильно, что
        просто абсурдно думать, будто я не могу существовать без тебя.
   Л и л и а н. И тем не менее, это факт. Мы существуем здесь, в этой комнате, в
        которой, слава Богу, есть окно на некую гору, и, вполне возможно, эта гора
        единственное, что осталось у нас от прошлого мира. Что осталось от мира вообще.
        Мы существуем, несмотря на ненависть, которую испытывали друг к другу когда-то,
        и на смерть, которая эту ненависть прервала.
   В е р о н и к а. Как жалко, что смерть эта пришла не сразу.
   Л и л и а н. Ты жалеешь, что мы прожили так долго?
   В е р о н и к а. Все относительно, и мы были еще молодыми, когда убили один другого.
   Л и л и а н. Зачем ты это сделала, ответь мне?
   В е р о н и к а. А ты зачем это сделал, ответь мне?
   Л и л и а н. Задушил тебя? Да все очень просто – ты подсыпала мне смертельную дозу
        яда, и я, умирая, в конвульсиях, покрытый страшной кровавой пеной, все же успел
        тебя задушить, отомстив за то зло, которое ты мне причинила.
   В е р о н и к а. Ты причинил мне гораздо больше зла, чем я тебе.
   Л и л и а н. Но что же такого я тебе сделал? Я все же вернулся к тебе спустя год или два
        из Москвы, в твой, теперь уже твой маленький провинциальный город, ибо ты его
        успела за это время так испохабить и развратить, что моим он уже не смог быть
        никогда.
   В е р о н и к а. Ты вернулся, а потом уехал опять, и продолжал так делать лет десять, а
        то и больше. Литературный успех и слава непревзойденного публициста вскружили
        тебе голову, И ты обрушил яд своей потайной гордыни на все, что казалось людям
        до этого незыблемым и священным.
   Л и л и а н. Что же такое было для них священным? неужели та жалкая и гнусная жизнь,
        которую вели мы и все остальные в великой империи, которая наконец-то, спустя
        бездну лет, пала, и нам довелось жить в это великое время?
   В е р о н и к а. Ты высмеивал Родину, которая вскормила тебя, одела, обула, вывела в
        люди, дала образование, жену, семью, и чувство сопричастности к великой эпохе.
   Л и л и а н (саркастически). Родина, жена, сопричастность к великой эпохе? Родина –
        сука, бросившая нас всех, как слепых неразумных щенков, под забором, и
        отплясывавшая, как пьяная девка, на привокзальных площадях в компании
        матросиков и оборванцев? и это ты называешь Родиной? Жена, которая оказалась
        такой же шлюхой, и которая, несомненно, брала пример со своей горячо любимой
        отчизны; чувство сопричастности к великой эпохе, которую мы проклинали в чаду
        и дыму облеванных и заплеванных кабаков, стараясь надраться до чертиков, а потом
        завалиться в постель с первой попавшейся шлюхой, лишь бы не видеть того, что
        творится вокруг? И мой сарказм, мое негодование по поводу всего этого ты ставишь
        мне в вину?
   В е р о н и к а. Дошло до того, что ты смеялся над священным символом матери, не
        Родины-матери, а матери вообще, и это, очевидно, было верхом твоей низости и
        падения.
   Л и л и а н. Моя милая, в стране, которая отринула Бога и разрушила церкви, чего не
        происходило в истории со времен Юлиана – отступника, сразу же появились
        языческие демоны, и эта твоя безумная, иступленная, призывающая к насилию мать,
        страшная мать с растрепанными волосами, изображенная на множестве плакатов
        той страшной поры, как раз и была таким языческим демоном; она не имела никакого
        отношения к подлинной матери, к символу, который совсем не надо выпячивать, и
        который надо просто целомудренно хранить в своем сердце. Да, я высмеивал,
        высмеивал беспощадно и страшно всех этих страшных демонов новой эпохи, все
        эти набальзамированные трупы, лежащие совершенно открыто на главной площади
        нашей страны. Всю эту любовь к Вождю. Большому Брату, Партии, Человечеству,
        Прогрессу и Идеальному Обществу, а заодно уж и самого Вождя, Человечество,
        Прогресс и Идеальное Общество. Я высмеивал весь гной и всю подлость великой
        эпохи, подспудно вспоминая гной и подлость зеленой Тушинской травы, которую
        мы с тобой топтали слишком долго, чтобы остаться нормальными и
        добропорядочными людьми. Я высмеивал все это потому, что давно уже свихнулся
        рядом с тобой, ты стала моей Музой, Музой разрушения и сумасшествия, и несешь
        такую же ответственность за мои яростные памфлеты, как и я сам!
   В е р о н и к а (удивленно). Я стала твоей Музой?
   Л и л и а н. Да, милая, да, ты стала моей Музой, ты вдохновила меня на безумие и
        сарказм моей псевдолитературной деятельности и борьбы, и погубила этим во мне
        настоящего писателя, или, наоборот, зажгла во мне такие костры и такие звезды,
        которые могут зажечь только Музы!
   В е р о н и к а. Это что, признание в любви?
   Л и л и а н. Если хочешь, то пусть будет признание!
   В е р о н и к а. Здесь, на том свете?
   Л и л и а н. А почему бы и нет, ведь я так долго не признавался тебе в любви, разве
        что в самом начале, - там, в коридоре нашего московского общежития, когда впервые
        увидел тебя, перебегающую мне дорогу, полуодетую, в каком-то смешном халатике,
        босоногую, и необыкновенно красивую!
   В е р о н и к а. Нет, ты это на полном серьезе, я была когда-то красивой?
   Л и л и а н. Ты всю жизнь была первой красавицей, и именно поэтому я отбил тебя у
        своего лучшего друга, а потом вообще женился, не понимая еще, что женился на
        Музе.
   В е р о н и к а. Неисповедимы пути Господни!
   Л и л и а н. Ты еще скажи, что браки совершаются на небесах!
   В е р о н и к а. Браки, мой милый, совершаются на небесах, и кончаются тоже на
        небесах, в четырех наглухо закрытых стенах, с видом, впрочем, на некую гору,
        которая так же бесстрастна, как мироздание, которому нет до нас ни малейшего
        дела.
   Л и л и а н. Ты думаешь, что о нас все забыли?
   В е р о н и к а. А кто должен помнить о нас?
   Л и л и а н. Не знаю, Господь Бог, к примеру, или дьявол, или ангелы, которые, как
        говорят, есть у каждого человека, и которые охраняют его в течении жизни.
   В е р о н и к а. О чем ты? Ведь наша жизнь уже завершилась, мы убили один другого,
        и теперь всего лишь бесплотные духи, существующие не то в чистилище, не то в
        аду.
   Л и л и а н. Ад – это там, в нашем прошлом; вот уж куда бы я действительно не
        возвратился!
   В е р о н и к а. Да, ты прав, здесь гораздо лучше, чем в прошлом. Значит, это все же
        чистилище, и от нас ждут чего-то такого, что мы обязательно должны совершить.
    Л и л и а н. Но что могут совершить бесплотные духи, тени людей, от которых на
        земле, возможно, не осталось и праха?
   В е р о н и к а. Очевидно, от нас ждут покаяния.
   Л и л и а н. Покаяния за что?
   В е р о н и к а. За нашу прошедшую жизнь.
   Л и л и а н (оглядывается по сторонам). Вот как, они хотят, чтобы мы вывернулись
        наизнанку? им недостаточно, что мы уже целую вечность выясняем, кто был прав
        в прошлой жизни, а кто не прав? ну что же, здесь нет смысла хитрить, и, возможно,
        от нас действительно ждут покаяния, так пусть это будет мое покаяние, пусть я
        буду неправ, если это поможет хоть на йоту сократить наше вечное пребывание
        здесь.
   В е р о н и к а. Ты действительно готов покаяться? Ты, всю жизнь шедший напролом
        через головы и судьбы людей, в том числе и через мою, и не замечающий ничего,
        кроме собственной гордыни?
   Л и л и а н (кричит). Да, черт побери, да, именно поэтому я и готов каяться. Не обращая
        внимания на тебя, на весь твой яд и твою подлость, на твое расчетливое
        хладнокровие змеи, от которой, разумеется, покаяния никто не услышит. Я, я сам,
        шедший всегда напролом через головы и судьбы людей, готов каяться за свою
        прошедшую жизнь. (Кричит, вздымая руки вверх, обращаясь к невидимым
        собеседникам.) Вы слышите, слышите, я каюсь за то, что всю жизнь слишком
        любил саму жизнь, что был слишком жаден до жизни, за то, что хотел успеть
        попробовать все, что рассчитывал на результат, не считаясь с тем, какой ценой он
        будет достигнут! За безумие, которого было слишком много в моей жизни, как,
        впрочем, и в жизни всего моего поколения, - за безумие, которое в итоге привело
        к адским безднам! Слишком много у меня и у моих товарищей было в жизни пиров,
        слишком много изощренности и желания постичь запредельные тайны. Слишком
        много ненависти, слишком много любви. О, любовь и ненависть – это вообще
        брэнд всей моей жизни, я мог бы о них рассказывать бесконечно, я бы перечислил
        все их оттенки, смакуя всякую деталь и всякую отдельную черточку, терпеливо
        объясняя непосвященным, как любовь перетекает в ненависть, и, растворившись
        в ней, насытившись ей, превращается снова в любовь. Я мог бы подробно
        рассказать о той чаше отравы, которую мы выпили с одной земной женщиной, не
        пролив на землю ни единой капли, и отравив как самих себя, так и всех, кто нас
        окружал. О, бесплотные мои слушатели, бесплотные и непорочные ангелы,
        старательно записывающие, очевидно, эти мои свидетельские показания в свои
        небесные канцелярские книги, - где же вам понять, что такое любовь, любовь
        настоящая и земная, любовь до дрожи и до ненависти, от которой хочется выть,
        и, вскочив на ноги, бежать, куда глаза глядят, лишь бы только не видеть
        предмета своего воздыхания? где же вам понять всю сладость ненависти, все
        желание убить любимое тобой существо, ставшее тебе таким ненавистным, что,
        кажется, ты готов задушить его собственными руками? где вам понять все
        бездны раскаяния, наступающие вслед за безумной ненавистью, и все те бездны
        любви, которые приходят следом за ней? Летайте лучше себе на воздусях, и
        внимательно записывайте, не пропуская ни единого слова, ибо судить нас следует
        не вам, белым и непорочным, а Тому, Кто сам прошел через ненависть и любовь,
        и испытал то же, что мы. Впрочем, хватит про любовь и про ненависть, ибо я грешен
        не только ими, и не только за них каюсь сейчас. Я каюсь за безумие свое и всего
        моего поколения, в котором помимо вышеперечисленного было слишком много
        смертей, слишком много злодейства, слишком много заговоров и клеветы. Мы все
        были слишком земными людьми, и все язвы века, все падения и все взлеты века не
        могли пройти мимо нас. Впрочем, я сейчас говорю только лишь за себя, и прошу
        тоже только лишь за себя, и. может быть, самую малость за стоящую рядом со мной
        женщину. Слишком много у меня в жизни было городов и дорог, которые я менял,
        словно перчатки, и по которым шел, не останавливаясь, стараясь поймать синюю
        Птицу Удачи, вычислить Формулу Красоты, найти Всеобщее Счастье, и ответить,
        наконец, на проклятые вопросы, мучающие уже не одно поколение бледных и
        чахоточных юношей: «Что делать?» и «Кто виноват?» Я каюсь за нетерпимость и
        яд своих псевдофилософских памфлетов, за вечные ценности, которые я
        высмеивал особенно изощренно, и которые, как мне казалось, опрокинул навечно,
        но которые вновь встали на свои места, вновь восстали из пепла, ибо не может
        один безумец уничтожить то, что создавалось веками помимо его жалкой жизни.
        О боги, о ангелы, о силы небесные, кого только не высмеивал я в своей жизни!
        Черных старух русского кинематографа наряду с самим этим кинематографом, а
        заодно уж и по случаю русские дороги, русских дураков, и русское мессианство!
        Желчь моих безумных памфлетов навсегда, кажется, уничтожила такие понятия,
        как Родина – мать, Партия, Мир Во Всем Мире, Всеобщая Справедливость,
        Красота, Спасающая Мир, Общественное Мнение, Патриотизм, и прочее, чему
        несть числа в нашем родном отечестве! И что же: великая империя рухнула, а все это      
        вновь восстало из пепла, как будто и не было моего яда и моей желчи, отравивших и 
        погубивших меня на веки! Я каюсь за этот яд и эту желчь, я оставляю их другим
        длинноволосым и безумным русским юношам, которые, разумеется, снова начнут
        разрушать то, чего не смог до конца разрушить я, им тоже через положенный срок
        где-нибудь  в вечности придется каяться за аналогичные преступления. Ибо
        такова вообще судьба всех длинноволосых и бледных русских мальчиков, умеющих
        хотя бы мало-мальски владеть пером, и считающих, что они ответственны за все, что
        происходит в мире. Возможно, им придется каяться еще и за любовь, и тогда их
        участь будет особенно плачевна. (Опять кричит, обращаясь к невидимым 
        с л у ш а т е л я м.) Ну что, вы довольны. С вас достаточно этого, или мне придется
        каяться опять, и вытряхивать из своей души последние крошки своей бывшей
        жизни, а вы будете смаковать их, запивая божественным небесным нектаром, и с
        любопытством вечных вивисекторов глядеть, как корчится перед вами
        разрезанный на куски человек?
   В е р о н и к а (успокаивающе). Хватит, мой милый, хватит, ты рассказал обо всем, и
        даже, возможно, больше, чем это необходимо. Ты взял на себя грехи всего
        поколения, хотя, безусловно, был лучше многих других, и не совершал того, что
        совершили они. По большому счету тебя, а заодно и меня, нужно судить лишь за
        ненависть и любовь, за ту чашу отравы, что выпили мы с тобой на двоих,
        отравившись сами, и отравив всех, кто хоть на мгновение прикасался к нам.
        Мне кажется, хмель этой отравы не выветрился из нас до сих пор. Иди ко мне,
        не обращай внимания на тех, кто сейчас смотрит на нас, не обращай внимание
        на белых бесплотных ангелов, которым никогда не понять, что такое любовь!

        Протягивает  руки, пытается обнять за шею, поцеловать, прижаться к
        нему, но руки ее проходят сквозь его тело, словно сквозь воздух, и они не могут
        прикоснуться один к другому даже на краткий миг. Сделав несколько попыток
        сблизиться, наконец останавливаются, и в отчаянии глядят друг другу в глаза.

   Л и л и а н. Бесполезно. В загробном мире не существует плотской любви. Здесь есть
        лишь любовь платоническая. И еще ненависть, которая никуда не ушла, и
        существует за крышкой гроба так же реально, как на земле.
   В е р о н и к а. Неужели нам остается только ненависть?
   Л и л и а н. Да, только она, и воспоминание о любви, которая у нас когда-то была.

        Молча глядят друг  другу в глаза.






                СЦЕНА   ВОСЬМАЯ



        Л и л и а н,  В е р о н и к а.




   Л и л и а н (глядя в окно). Мне кажется, в характере облаков, окружающих эту гору,
        начинает что-то меняться. В них происходит какое-то движение, которого не было
        раньше. Смотри от них откололся огромный кусок, словно айсберг от материнской
        глыбы, и движется в сторону нас, весь изъеденный по краям трещинами и
        водопадами.
   В е р о н и к а. Какие трещины и водопады посреди вечности?
   Л и л и а н. Это и есть трещины и водопады вечности. Трещины и водопады загробного
        мира.
   В е р о н и к а. Мы стали с тобой специалистами по загробному миру.
   Л и л и а н. Кому-то ведь надо быть такими специалистами. Если мы когда-нибудь
        вернемся на землю, мы сможем рассказать об этом другим.
   В е р о н и к а. Мы уже никогда не вернемся на землю.
   Л и л и а н. Никогда не говори никогда.
   В е р о н и к а (глядя в окно). Да, ты прав, в характере облаков, а также этой рогатой
        горы, которую ты называешь Фуной, явно что-то изменилось. Мне кажется, там
        готовятся какие-то перемены, и эти перемены связаны с нашей судьбой.
   Л и л и а н. Наша судьба определена навечно. Мы прикованы друг к другу, как вечные
        каторжники, и никогда уже не сможем покинуть один другого.
   В е р о н и к а. Никогда не говори никогда. Смотри: белый айсберг подошел вплотную
        к окну, и покрыл все белым  плотным туманом. Теперь сквозь него не видно уже
        ничего: ни горы, ни облаков, ни серой полоски неба, единственной надежды,
        которая у нас еще оставалась. Я чувствую, что еще немного, и случится что-то
        ужасное.
   Л и л и а н. Не бойся, самое ужасное с нами уже случилось: тогда, в молодости,
        когда мы впервые увидели один другого, и потом, в самом конце, когда
        совершили убийство. Хуже этого не может быть уже ничего.
   В е р о н и к а. Даже ад?
   Л и л и а н. Даже ад.
   В е р о н и к а. Расскажи, как ты решил покончить со мной? Эта мысль пришла к тебе
        в голову сразу, или ты носился с ней долгие годы?
   Л и л и а н. Я носился с ней долгие годы. Помнишь, там, в маленьком городке на берегу
        теплого моря, в долине, осененной большой рогатой горой, - кстати, она до
        удивления напоминает ту гору, которую ежедневно видим мы из окна, - да, там,
        в маленьком и паршивом городишке у моря, в котором мы с тобой в конце концов
        очутились. Окончилось все: надежды и безумия перестройки, мои грандиозные
        планы по изменению мира, а заодно и планы по поиску красоты и тех сияющих
        истин, которые ожидают меня и всех остальных за горизонтом, до которого вот-вот
        можно было дотронуться рукой. Я так и не спас все человечество, а человечеству, в
        свою очередь, как оказалось, было глубоко наплевать на меня. Своими памфлетами
        и статьями я загубил свой литературный талант, я потратил свой священный
        внутренний гнев совсем не на то, на что было надо, я пускал свои оперенные стрелы
        совсем не в те цели, и молился совсем не тем богам, которым было необходимо. Я
        остался один в этом яростном мире борьбы, и был теперь никому не нужен, одиноко
        скитаясь у моря в поисках вечных замшелых истин, и находя вместо них только
        пучки выброшенных волнами водорослей, да жалкий хлам, вроде старых,
        изъеденных морской солью пятаков, да покрытых патиной вечности зазубренных
        ножей и вилок и пустых оловянных мисок. Это был конец, это был крах, который
        я совершенно не мог предвидеть в начале своей блестящей карьеры, и виновником
        его был я сам.
   В е р о н и к а. Ну а я? Что случилось со мной?
   Л и л и а н. Ты превратилась в старую и мерзкую ведьму, хотя тебе не было еще и
        сорока. Ты была сварливой адской мегерой, вечно растрепанной и неопрятной, вечно
        торчавшей у плиты, и  готовившей какое-то адское, совершенно неудобоваримое
        варево, или проводящей время в компании своих подруг - таких же страшных и
        мерзких старух, как и ты, хотя им, как и тебе, тоже не было еще и сорока. О, как
        же я искренне ненавидел всю эту вашу подлую шайку, весь этот ваш клуб
        грязных и подлых приморских ведьм, мужья которых от ужаса вскрывали себе вены
        и вешались на ближайшем суку! Смотри, смотри (показывает ей свои руки), -
        видишь эти шрамы у локтей и запястьев, видишь эти грубые швы, наложенные на
        мои вены, разрезанные от ужаса, хуже которого придумать уже невозможно? Это
        был реальный ад, ад жизни с женщиной, погубившей всю твою жизнь!
   В е р о н и к а. Когда-то ты добивался меня, и клялся в вечной любви.
   Л и л и а н. Я был неопытным и самонадеянным дураком.
   В е р о н и к а. Когда-то ты называл меня своей Музой, и посвящал  мне стихи.
   Л и л и а н. Которые ты совершенно открыто выбрасывала на помойку, и говорила,
        что лучше бы я повесился, чем писал эту гадость.
   В е р о н и к а (с любопытством). А почему ты не повесился, раз тебе было так
        плохо со мной?
   Л и л и а н. Я пытался  вскрыть вены, но, к сожалению, всякий раз во мне оказывалось
        много крови, и меня успевали спасти. Я, видишь-ли, оказался слишком
        полнокровным по жизни, и этот способ ухода  был для меня невозможным.
   В е р о н и к а. Да, это досадно, ни веревка, ни бритва тебя убить не могли. А не
        пробовал ли ты выпрыгивать из окна?
   Л и л и а н. Из окна пробовала выпрыгивать ты: там, в Москве, из четырнадцатых
        этажей высоток, в которых мы жили когда-то. К сожалению, на юге, в городе
        моей юности, где мы в конце концов оказались, и который ты со временем
        превратила в филиал своего московского борделя, не было высотных домов.
        Во всяком случае, те дома, в которых жили мы, были одноэтажные, и из них
        нельзя было выпрыгнуть, чтобы убиться наверняка.
   В е р о н и к а. Бедненький, тебе опять здорово не повезло. Но не пытался ли ты
        искать иные способы самоубийства?
   Л и л и а н. Бесполезно, я перепробовал множество вариантов,  и наконец пришел к
        выводу, что лучший способ решить проблему – это покончить с тобой!
   В е р о н и к а. Какое совпадение – я тоже пришла к этой мысли. Я так устала от тебя
        за все прошедшие годы, что решила больше не мучиться, а заодно не мучить тебя
        своими знакомыми ведьмами, которых ты искренне ненавидел, своими адскими
        блюдами из жаб и крысиных хвостов, которые я ежедневно приготовляла на кухне,
        своими романами, которые я читала с утра и до вечера в перерыве между общением
        со своими товарками и привычной перебранкой с тобой, - я так устала от жизни
        с тобой, что тоже пришла к этой мысли. За долгие годы общения мы научились
        понимать друг друга с полуслова.
   Л и л и а н. Да, этого у нас не отнять. И что же было потом?
   В е р о н и к а. Потом я сварила на очаге, - на нашем вечном очаге, вечно пылавшем в
        глубине нашей жалкой хибары, - я сварила на очаге специальный адский супчик,
        приготовленный по рецепту одной местной ведьмы, и попотчевала этой
        похлебкой тебя. В то время, когда ты думал, что лучше: задушить меня ночью в
        постели, утопить, сжечь вместе с нашей хибарой, или разрезать на куски, и
        отправить поездами и  самолетами в разные стороны, так, чтобы меня уже
        невозможно было собрать, - в то время, когда ты мучился, выискивая наилучший
        способ казни, я сама казнила тебя, и выбраться из этой гильотины тебе было уже
        невозможно.
   Л и л и а н. Ты оказалась проворней меня.
   В е р о н и к а. Я вообще всю жизнь была очень проворной и быстрой. Вспомни-ка
        нашу первую встречу: там, в коридоре московского общежития, когда я
        подкараулила тебя, часа два простояв босиком в туалете, и потом быстренько
        перебежала тебе дорогу, забывая местами запахнуть свой халатик, так что
        судьба твоя моментально была решена.
   Л и л и а н. Да, ты всю жизнь была очень быстрой, в этом тебе не откажешь! Но и я
        ведь тоже был очень цепким, и если уж хватался за что, так хватался изо всей
        силы, как бульдог, челюсти которого разомкнуть невозможно!
   В е р о н и к а. Да, что есть, то есть, в бульдожьей хватке тебе не откажешь. К
        сожалению, ты сохранил ее до конца, до самого своего последнего вздоха и
        хрипа, когда, корчась на полу, и силясь мне что-то сказать, ты все же успел
        ухватить меня так, что горло мое оказалось в твоих цепких руках, и вырваться я
        уже не могла. Кстати, а что ты говорил мне в этот момент?
   Л и л и а н. Я говорил тебе, что мы еще встретимся. Между прочим, ты тоже мне что-то
         в ответ прохрипела. Не могла бы ответить, что именно, потому что я плохо
        расслышал!
   В е р о н и к а. Неудивительно, ведь ты сжимал мое горло! Я хрипела тебе, что это
        еще не конец, и так просто ты от меня не уйдешь.
   Л и л и а н. Выходит, что мы хрипели друг другу одно и то же.
   В е р о н и к а. Мы вообще переняли один от другого много общего.
   Л и л и а н. Да, это правда, ведь нас и похоронили вместе, в одной и той же могиле,
        причем о двойном убийстве не было сказано ни слова: твои местные ведьмы,
        обнаружившие нас под вечер, опасаясь, видимо, за секрет своего знаменитого
        супчика, сделали так, будто мы попросту угорели.
   В е р о н и к а. Что было и неудивительно, ибо очаг наш был таким же древним, как
        тот городишко, в который ты меня заманил, и не чинился уже со времени Она.
   Л и л и а н. На наших похоронах было так много цветов и так много похвальных
        речей, причем в адрес обоих усопших, что, право, поневоле пришлось
        проникнуться уважением к нам обоим.
   В е р о н и к а. Про нас говорили прямо как в сказке: они любили друг друга, и умерли
        в один день и час, желая быть вместе на небе, как на земле.
   Л и л и а н. Да, судьба не захотела разводить нас в разные стороны.
   В е р о н и к а. И что же, так будет всегда?
   Л и л и а н. Для вечности неприемлемо слово «всегда». Но постой, посмотри-ка в окно,
        видишь, наш айсберг исчез, и вместо него за окном опять сияет гора, покрытая
        облаками.
    В е р о н и к а. И они до странности напоминают ангелов, дующих в длинные
        блестящие трубы.
   Л и л и а н. Да, это определенно ангелы, и трубы у них длинные и золотые. А гора
        так блестит под ярким полуденным солнцем, что на ней виден каждый камушек и
        каждый склон, покрытый плантациями винограда и табака.
   В е р о н и к а. И еще лаванды. Вот это синее – это определенно лаванда.
   Л и л и а н. А там, внизу, под горой, в долине – это город под красными черепичными
        крышами, тот самый, в котором мы жили в последнее время, и он вовсе не
        вымышленный, а настоящий, и, очевидно, в него можно спуститься.
   В е р о н и к а. Это значит, что мы не в вечности, а на земле?
   Л и л и а н. Да, это значит, что мы не в вечности, а на земле.
   В е р о н и к а. И что пребывание в чистилище для нас закончилось?
   Л и л и а н. Да, в чистилище, или в аду, или в страшных вечных подвалах, - как ни
        назови, но теперь мы свободны.
   В е р о н и к а. Но почему, зачем, разве мы не убили один другого, и нас не погребли
        вместе в могиле, рядом друг с другом, как вечных и неразлучных любовников?
   Л и л и а н. Выходит, наши совместные приключения еще не закончились.
   В е р о н и к а. Но разве можно вернуться с того края смерти?
   Л и л и а н. Очевидно, для нас сделали исключение.
   В е р о н и к а. Но зачем, почему, что мы такое из себя представляем?
   Л и л и а н. Возможно, наша судьба вдохновила, или, напротив, ужаснула кого-то,
        и нам решили дать еще один шанс.
   В е р о н и к а. Еще один шанс? Открыть дверь, выйти наружу, и начать все сначала? С
        нуля, с нашей первой московской встречи?
   Л и л и а н. Да, все сначала, с нуля, с нашей первой московской встречи.
   В е р о н и к а. С того туалета в коридоре общежития, где я караулила тебя два часа,
        а потом прошлепала мимо, специально не запахнув халатик?
   Л и л и а н. Да, с того туалета, с того халатика и с тех босых ног, которые когда-то
        прошлепали по коридору!
   В е р о н и к а. Выходит, время опять возвращается вспять?
   Л и л и а н. Выходит, что так.
   В е р о н и к а. Но надо ли это делать?
   Л и л и а н. Не знаю, давай попробуем, а там будет видно.
   В е р о н и к а. Давай. Если что, вернемся назад.
   Л и л и а н. Если что, вернемся назад.

        Молча глядят друг другу в глаза.

   К о н е ц

   2010