Волчьи дети

        Отдельные главы произведения удалены согласно требованиям Издательства.
По вопросам приобретения книги Вы можете обратиться через сервис "Отправить письмо автору". В.Сергеев

       

 

                Зверь никогда не может быть так жесток как человек,
                так артистически, так художественно жесток.
                Ф.М.Достоевский

Пролог.
Донос

...Беснуется ветер за стенами старого аила, завывает натужно, настойчиво рвется внутрь. Ветры весенние напористы и долги, гонят зиму прочь. Принося весну на крыльях своих, тешатся, резвятся в горных распадках.
 Чуть теплится очаг в центре аила, багрово-темные, подернутые золой головни и сухие коровьи лепешки тлеют там. Зимой, в безветренные морозные ночи, согревает очаг древнее жилище. Сейчас ветер насквозь продувает убогое строение. Холодно. В тусклых отблесках пламени тени уродливые,  зловещие, пляшут по закопченым стенам некогда крепкого и уютного дома.
Танец огня весел, когда веселы и радостны люди, наблюдающие за его пляской. Тепло огня к теплу души тянется, согревают и поддерживают они друг друга.
 Сейчас - тревожно скачут по стенам угрюмые, холодные огоньки. Едва коснувшись густо затянутых сажей стен аила, испуганно прячутся в трещинах и щелях старого неоштукатуренного сруба. Нет веселья, тепла нет в аиле. Угрюмые, мрачные тенета злобы раскинули здесь свои сети.
Чадно и скупо делится светом висящая в углу лампа керосиновая. Под ней, за низким, сколоченным из грубо оструганных  досок столиком, мужчина сидит. Продубленое морозами и ветрами лицо сосредоточено и угрюмо - невыносимо сложен и тяжек труд.
Пишет  бригадир донос на своего пастуха - Ивана. Совсем недавно Иван в почете был, портрет его в районе на Доске почета висел. В Москву, на Съезд РКП(б) посылали Ивана. Передовик был, пример для всех. Сложны и непредсказуемы дороги Судьбы.
 Уполномоченный из города, начальник важный, велел Кодену донос на Ивана  написать.
Корявые буквы неровной дорожкой скачут по клочку бумаги. Вихляется, норовя вырваться из скрюченных пальцев, огрызок карандаша. Надолго застывает в угрюмой недвижности согбенное тело. Думы тяжкие, разные думы корежат лицо доносчика.
 Хорошо, складно и понятно говорил уполномоченный. Про бдительность говорил, про происки империалистов говорил. Ускользают слова из памяти, несвязно и тяжело ложатся на бумагу буквы.
В бессильной ярости сжимаются руки в кулаки. Слова грязные с языка льются в промозглую пустоту аила. Не на себя Коден злится, не навет лживый гнет к столу его спину. На уполномоченного злится бригадир. Мог бы привезти ему бумажку с доносом, словами умными исписанную густо. Не сидел бы сейчас Коден, вспоминая слова чужие. Одно радует, греет душу - не будет больше Ивана.  Жена Ивана - красавица Наргиз, останется одна…
В чадном сумраке  аила  возникает перед Коденом Наргиз. Несказанно красива, стройна и желанна в юной своей красе. Глаза ее, озера бездонные, черные - с любовью на Кодена смотрят. Руки ее к нему тянутся жадно. В безумных грезах бригадира  медленно расстегивает она старенькую свою шубку, мягко стекает одежда к ногам ее. Не дыша смотрит, любуется жадно, ест глазами Коден обнаженное тело молодой пастушки.
Грезы... Безудержная коловерть фантазий надолго завладевает им. И снова горящие  неутолимой жаждой глаза его упираются в клочок бумаги, непослушные пальцы выводят вензеля лжи.
Страшно и тяжко. Знает Коден, нет правды в словах, бумагу царапающих коряво, - хороший работник Иван. Нет правды, а где она  - правда? Снова Наргиз встает перед ним, снова шубейка падает к ногам ее и горячее тело дарит ему свою страсть. Ничего не осталось для него - все она взяла, днем и ночью стоит перед взором его пастушка, лишая покоя и сна. 

Глава 1.
Встреча
Щедро усыпан небосвод ночной  холодными искрами костров Пастухов Звездных. Тепла от них нет, да и света немного – едва видны вдали вершины горные.  Уже много часов идет Наргиз, прижимая к себе укутанную в баранью шкуру дочку свою - Айгуль. Не видит, не слышит ничего вокруг. Мысли в голове - с коня на барана скачут.
От начальника райотдела ГПУ Наргиз идет.  Мужа ее, Ивана, забрали неделю назад приезжие милиционеры. Ничего не понимает Наргиз. Долго начальник на Наргиз кричал, громко кричал. По столу наганом стучал, тюрьма гноить обещал. Про Ивана слова непонятные говорил:
 - С японской разведкой твой муж связан. На английских империалистов работал, секреты наши им продавал. Враг народа муж твой!
Не поймет Наргиз - где, когда с Японой связался муж? Не было никогда ее у них на стоянке, не видала ее Наргиз, да и муж про нее не говорил ей. Продавал? Да что продать-то у них? Не всегда и баурсаки на столе есть. На колхоз муж работал - овец пас. Не мог он нигде работать больше. - Не слышит ничего Наргиз, из последних сил ноги переставляет. Долго еще до стоянки идти.
Да и зачем идет она туда? – Управляющий сказал ей вчера, перед уходом, чтоб не возвращалась вовсе – не пустит он на стоянку свою жену врага народа. Некуда идти Наргиз, а идти надо, крошку Айгуль, дочку Ивана, кормить надо. Уж и не слышно, как плачет она, ослабела от голода, голосок едва слышен – как писк из-под шкуры временами.               
                *      *      *
Ненависть и злоба гнали волчицу. Далеко вперед  стаи вынесла ее  ярость неистовая. Скоро, скоро вопьются клыки в податливую плоть - рвать, рвать, рвать, разбрызгивая кровавые ошметки, рвать, пока теплится жизнь в бьющемся под ней теле. 
                *      *      * 
… Неделю назад двуногие убили Вожака стаи. Волчат ее, малышей, из логова унесли. По запаху пришла Волчица в деревню, ночью пришла за волчатами своими.  Крохотные клочки шерстки нашла она у стоянки. Бросили двуногие  волчат на потеху псам деревенским…
На следующую ночь Стая спустилась с гор к поселку. Всех, даже сеголеток погнала на охоту Волчица. Ярость матери не знает пределов -  в клочья разнесла Стая всех псов в деревне. Ни один не остался в живых.
Обезумевшая от страха скотина разломала ветхие загоны. Лошади, коровы, овцы сломя голову ринулись в степь – под безжалостные клыки Стаи. Черной стала та ночь для поселка. Несколько человек, выскочивших на рев обезумевшей скотины, были разорваны взбесившейся Стаей.
                *      *      *               
Идет Наргиз, степь шагами меряет, механически ноги переставляя. Усталость безмерная лишила чувств - одна мысль в голове – дойти. Все ближе цепь горная. Там, по ущелью, по-над речушкой тропа пойдет. Еще часа три – четыре до стоянки идти. Она дойдет. Дойдет потому, что это теперь единственная цель в ее жизни. Дойдет, донесет сокровище свое - маленькую Айгуль. Она должна жить ради нее.
               

                *      *      *    
Молча, без единого звука, несутся по степи волки. Едва слышен шум дыхания, неслышно касаются лапы каменистого грунта, мощными толчками посылая вперед тела. Без команды, отработанным в сотнях охот приемом, расходятся волки, широким веером охватывая жертву. Впереди – Волчица. Судорога ярости корежит морду, широким оскалом щерится пасть, обнажая клыки. Далеко опережая Стаю неутомимо несет ее жажда мести.
Чувство ли, взгляд, мимолетно в сторону скользнувший – остановилась Наргиз, глянув в сторону, разглядела несущиеся к ней тени. Запоздалый страх тоскливой жутью сковал тело.
- Бежать? – Куда? – Крепче прижав к себе Айгуль, освободила правую руку, чуть присев потянулась к голенищу сапога – за ножом, и – замерла.
 - Зачем? Зачем нож? Зачем бежать куда-то, продляя мучения? Куда и к кому бежать ей, кто ждет их с дочкой? Лучше – сразу… Мгновение, миг – и все будет кончено, не будет мук, не нужно будет искать ответы на множество вопросов. Волки не люди, убивают сразу, милосердно перехватывая клыками горло.
Медленно выпрямилась Наргиз, повернувшись навстречу набегающей стае, непослушными пальцами расстегнула пуговицы старенького овчинного тулупчика, открывая под удар шею. Потянулась к свертку – развернуть, чтоб не грызли, не мучали волки Айгуль, добираясь до крохотного тела.
 - Холодно будет маленькой, есть еще время… - Она ждала волков, молчаливо и смиренно глядя на летящие к ней тени.
Все быстрее мчится Волчица. Помимо воли ее свирепое рычание рвется сквозь стиснутые челюсти. За несколько шагов до Наргиз взметнулось в воздух ее тело, вытянувшись струной в нетерпеливой жажде убийства. Навстречу ее клыкам протянула Наргиз дочку, распахнув сверток. Безграничное мужество матери заставило ее пережить дитя.
Теплый, кисловатый запах ударил в ноздри Волчицы. Неповторимый запах младенца, детеныша. Свои ли волчата вспомнились ей, инстинкты ли всколыхнулись в затуманенной яростью голове ее – взвизгнула тоскливо Волчица, судорожно извиваясь всем телом, попыталась изменить свой смертоносный полет.
Тяжелый, мохнатый ком летящей плоти сбил Наргиз с ног, она рухнула навзничь, инстинктивно опрокидываясь на спину, чтобы подставить свое тело, защитить от падения бесценный груз свой. Волчица откатилась в сторону, но уже через миг стояла она над лежащей Наргиз, широко расставив лапы, свирепо щерилась на набегающих волков, сверкая белизной клыков. Грозное рычание рванулось из ее глотки, - голос Матери, вставшей на защиту детенышей.
Нет в тайге зверя, более свирепого и беспощадного, чем волки. Свирепость и ярость эта блекнет, трусливо поджимая хвост, перед неистовой яростью волчицы, защищающей своих щенят. Никто, ни один зверь не отважится вступить в бой с разъяренной фурией.
 Обескураженные волки останавливали бег, тормозя всеми лапами, проявляя чудеса изворотливости, огибали застывшую над женщиной Волчицу, уходя от ее ярости. Неловкий сеголеток покатился в сторону, заходясь в предсмертном хрипе с разодранным горлом. Через минуту Стая широким кольцом охватила Волчицу.
Мгновенно угас азарт погони – волки легли на землю, положив морды на вытянутые лапы, некоторые неторопливо кружили поодаль, не проявляя ни капли агрессии. Не понимая ничего, Стая подчинилась Волчице, смирилась с потерей добычи. Успокоившись, волки уже подходили ближе, вытянув хвосты и опустив морды принюхивались, запоминая запах Наргиз и Айгуль.
 Стихает рычание Волчицы, сейчас это уже просто предостережение, напоминание о неприкосновенности того, что лежит недвижимо около ее ног. Совсем успокоилась Стая. Расслабленно обмякли натянутые струной мышцы Волчицы, она, все еще контролируя глазами Стаю, шагнула в сторону, присела рядом с Наргиз, кося на нее потухшими глазами.
 Недоумевающая Наргиз, даже не пытаясь понять происшедшее, подсознательно кутала распахнутое тельце дочки, пряча его от стужи весенней ночи. Приподнялась, прижимая к себе закутанную Айгуль. Приходя в себя, оглядывала окруживших ее со всех сторон волков.
Медленно поднялась на ноги – волки, казалось, не обращали на нее никакого внимания, шагнула вперед. Рядом с ней, касаясь плечом ее ноги, тут же встала Волчица. Словно в пропасть шагнула Наргиз – прямо к сидящему в двух шагах перед ней крупному самцу. Лениво и не спеша поднявшись, тот уступил ей дорогу, не глядя на нее,  затрусил в сторону.
Несколько шагов сделала Наргиз по тропе в сторону стоянки. Волки расступались перед ней, отходя в стороны. Через минуту Волчица, чуть выскочив вперед, обернулась к ней, пошла в сторону от тропы, словно приглашая ее следовать за собой. Наргиз подчинилась, даже не задумываясь над своим решением. Теперь Волчица снова шла рядом, временами касаясь боком ее ног.
 Часа через три они были в глухом распадке, в русле пересохшей речки, заваленном принесенными половодьем стволами деревьев. Силы окончательно оставили Наргиз. Она присела у поваленного дерева, распахнув тулупчик, прижала к себе Айгуль, согревая ее, и сразу провалилась в сон.
Она не видела уже, как подошедшая волчица прислушивалась к едва слышному писку, доносившемуся из свертка. Как, осторожно теребя овчину, освободила лицо девочки и прилегла рядом, подсовывая ей набухшие молоком, ноющие соски. Не слышала она, как жадно причмокивая, сосала Айгуль волчицу, как успокоилась и уснула, согреваемая теплом двух тел…
… Кристальная, звонкая стужа весеннего утра высокогорной степи. С первыми лучами солнца очнулась Наргиз, вскинулась, тревожно екнуло сердце:
- Айгуль…  - Дочурка была рядом, уткнувшись лицом в живот лежащей рядом волчицы, причмокивала, временами удовлетворенно посапывая и ворочаясь. Наргиз осталась лежать, не смея потревожить спящую дочку, оглядевшись, увидела нескольких волков. На нее и Айгуль волки абсолютно не обращали внимания, как будто их не было здесь вовсе.
 Тревожно и недоуменно осматривала Наргиз волков. Постоянно проживая в горах, прекрасно знала она – Стая волчья сбивается осенью. Весной разбредаются волки, разбившись на пары, к которым иногда примыкают сеголетки. То, что она наблюдала сейчас, было в принципе невозможно, вернее возможно только в одном случае – если стая была смешаной, собаки и волки. Она слышала об этом, не раз на стоянке случалось – щенились суки от волков. Пастухи уничтожали такие выводки, чтобы не мельчали псы-волкодавы, охраняющие стада от хищников.
Спустя некоторое время она нашла подтверждение своим догадкам – на глаза ей попались несколько настоящих собак, окрасом,  размерами и поведением разительно непохожих на волков. Высоко поднявшееся солнце разбудило щенят. Выбравшись из нор, малыши затеяли веселые игры, носились по всей полянке, пользуясь своей неприкосновенностью.
Случается – волк может сожрать новорожденных детенышей в первые дни жизни, однако ни один волк не тронет подросшего щенка, разве что рыкнет грозно на слишком надоедливого отпрыска, да оттолкнет его лапой.
Незнакомые запахи будоражили обоняние щенят. Детское любопытство неудержимо толкало их к Айгуль, все чаще и ближе подбегали они, опасливо вытягивая шеи, тянулись к ней, принюхиваясь, и опасливо отскакивали в сторону при малейшем шевелении.
 Проснувшаяся, досыта накормленная молоком волчицы, Айгуль ворочалась в своей тесной упаковке, стараясь освободить ручонки, недовольно и возмущенно кряхтела. Осмелевшие волчата все ближе подбирались к ней. Наргиз, с любопытством и тревогой наблюдавшая за ними, не видела никаких признаков опасности.
Щенята на стоянке всегда тянулись к ребятишкам, особенно грудничкам, никогда не причиняя им вреда. То же самое она видела и здесь – естественное стремление малышей к контакту, к игре.
 Особенно крупный, и поэтому наиболее смелый и настырный волчонок – явная помесь волка с собакой, со светлым пятнышком вокруг правого глаза и удивительно голубыми глазами, первый ткнулся носом в лицо малышки. Прикосновение заставило ее вздрогнуть, затем она весело засмеялась и, высвободив, наконец, ручонку пару раз успела съездить волчонку по морде.
 - Меченый – Наргиз про себя сразу окрестила щенка, возмущенно и испуганно тявкнул, резво отскочил в сторону. Уже через несколько секунд любопытство и желание играть снова подтолкнули его к Айгуль. Он снова ткнулся носом ей в лицо, а она, засмеявшись, вцепилась в густую шерсть на его загривке. Розовый язычок волчонка щекотал Айгуль и она закатывалась смехом, теребила его, не отпуская от себя.
Незаметно исчезнувшая Волчица подошла к Наргиз со здоровенным куском мяса. Ночью волки успели совершить набег на стоянку Наргиз. Охота была удачной – одну овцу охотники сожрали на месте, да еще трех овец, перекинув их на спины, притащили в Стаю.
 События последних дней, в течении которых у Наргиз и кусочка хлеба во рту не было, переживания – все это притупляло чувство голода. Теперь голод дал о себе знать – увидев мясо, Наргиз почувствовала страшную слабость, ей захотелось вцепиться зубами в кусок окровавленной баранины, прямо так, сырым, съесть его немедленно. Подумалось почему-то, что разжигать огонь здесь, в волчьем логове, нельзя.
 Основная масса Стаи все-таки состояла из настоящих волков, огонь для них – всегда враг и опасность. Подняла мясо, положенное Волчицей рядом с ней, достала из сапога нож, отсекая малюсенькие кусочки, торопливо глотала их, не разжевывая.
 Высоко поднявшееся солнце принесло по-летнему обжигающий зной. Наргиз решилась, наконец, развязать туго спеленавшую Айгуль баранью шкуру. Почувствовав свободу девочка быстро перевернулась на живот, весело гуля и смеясь, поползла в сторону от нее. Какое-то внутреннее чувство подсказало Наргиз – ни ей, ни дочери ее тут и сейчас ничто не угрожает. Она не стала останавливать дочку, но не выпускала ее из виду. Через несколько минут, она, удивляясь себе, весело смеялась, глядя как Айгуль  барахтается с волчатами, визжа  от радости.
Она смеялась открыто, не таясь - впервые за многие годы, а может быть и за всю ее взрослую жизнь, и этот смех знаменовал начало новой эры в их жизни…
                *       *       *    
Веселая возня Айгуль,  иллюзия сытости от съеденного сырого мяса, тепло весеннего солнечного дня  – забылись на время проблемы, горести. Только вот – никуда не уйдешь от них, погасла улыбка счастливая. Хмурится, смотрит, как наигравшись с волчатами, Айгуль подползла к дремлющей Волчице, подвалившись ей под бок, пристроилась к соску, зачмокала жадно. Удивленно смотрит Наргиз на замершую недвижно Волчицу – лежит она, не шевельнется, чтобы не потревожить, не помешать малышке. Материнской негой светятся желтые, немигающие глаза.
 Через несколько минут уснула, насытившись, Айгуль. Свернувшись в комочек, прижалась к теплому боку, посапывает сладко. Поднялась Наргиз, подошла к дочке, осторожно и бережно подняла спящую девочку, так же осторожно уложила ее на овчинку, запеленала.  Холодный взгляд Волчицы все это время сопровождал ее. Подняла, прижала к себе ребенка, благодарно кивнула Волчице и направилась вниз по ущелью, туда, где была тропа к ее стоянке.
Тревожно вскинулась Волчица, в три прыжка настигла ее, забежала вперед, рыкнула строго, словно приказывая вернуться. Видит Наргиз, понимает – не хочет Волчица, чтобы уносила она Айгуль. Накормив Айгуль, приняла ее Волчица, теперь она – ее детеныш. Мечется Волчица вокруг Наргиз, скачет, тявкает тревожно и требовательно, словно говорит ей:
- Вернись! Никто не ждет тебя там с дочкой! – Нет страха у Наргиз, понимает она – не нападет на нее Волчица, грозные клыки ничем не грозят ни ей, ни тем более, дочке ее.
С первых дней  жизни росла Наргиз рядом с собаками. Это были полудикие сторожевые псы, намного превосходящие волков размерами и не уступающие им в свирепости.  Отличались они, пожалуй, только своей преданностью человеку, желанием быть рядом с ним.
С самых малых лет Наргиз была рядом с ними. Их повадки, поведение и реакции были для нее открытой книгой. Она не смогла бы объяснить этого, она просто знала, как будет вести себя тот или иной пес в различных ситуациях. Вот и сейчас – понимает она Волчицу, - не нападает, хочет сохранить, уберечь Айгуль, оставить ее рядом с собой, под защитой Стаи. Машинально переставляя ноги, размышляет Наргиз, мысли-камни ворочает:
- Куда идти ей с Айгуль, кто приютит ее с ребенком, когда и самим-то часто  есть нечего. До родного стойбища, откуда ушла она с Иваном, многие сотни верст, а у нее ни денег, ни документов – одна Айгуль на руках. На свою стоянку? – Ясно и понятно сказал ей Коден – не нужна она там, и дочка ее не нужна. Куда идет она, зачем? – идет, потому, что надо куда-то идти, надо где-то жить, растить маленькую Айгуль. Пусть бьет ее Коден, пусть голодать будет – на все согласна Наргиз, лишь бы приютили их…
Вот и тропа конная, до стоянки Кодена ходу – пара часов осталось. Скрылась Волчица, как сквозь землю провалилась, тоскливый вой ее несется вслед Наргиз воплем безысходного горя. Второй раз Двуногие отнимают у нее детеныша. Тоской и злобой льется по распадку жуткая жалоба ее…
Медленно, едва волоча ноги, шагает Наргиз. Перевал. Вершина. Видны отсюда аилы стоянки, кошара, загоны. Остановилась, отдышалась и – решительно шагнула вниз, к людям.
 Первым, кто встретил ее у загона, был Коден. Остановилась, поклонилась низко, униженно ожидая решения. Голос ее, молящий, едва слышный – криком души:
- Прими нас, Коден… - не ради меня – дочку мою пожалей… - Долго молчал хозяин. Вид Наргиз, склоненной перед ним униженно, душу ему греет. Понимает он – на все готова Наргиз, все, что скажет он ей, - сделает она не переча. Велит он – кошмой под дверь ляжет женщина, рабой ему будет.
 - Нельзя. Никак нельзя оставить Наргиз на стоянке. Муж ее – Иван, шпион вражеский. Примет он Наргиз – как еще посмотрит на это председатель, как посмотрит на это милиция? 

 Глава 2.
 Наргиз

 В жарком мареве летнего дня плывут, струятся над горизонтом вершины гор. Загон, кошара, аил – покачиваются, плывут так же, как и горы, норовя кувырнуться в ускользающем сознании. Тошнота подкатывает к горлу, противно и мелко дрожат ноги, руки, обхватившие сверток с дочуркой, сцеплены намертво онемевшими пальцами. Из последних сил держится Наргиз – цепляется за малую толику призрачной надежды. Одна мысль, одно желание:
- Все, что угодно перетерпит, перенесет она, лишь бы Айгуль уберечь, сохранить.
  Хмурится Коден, прислонившись к жердям загона, стоит задумавшись.
 - Прогнать Наргиз? – Для чего донос на Ивана писал – хороший пастух Иван был. Из-за нее он Ивана сгубил, из-за нее донос писал. Давно, с тех самых пор, как пришла она с Иваном на стоянку, не знает покоя Коден. Красива Наргиз, молода, тело крепкое, ладное. Не может Коден на жену свою смотреть, опостылела враз.
Молчит Коден, лапает глазами статное тело женское, сопит тяжко.
 - Нет, не зря он донос написал, не уйдет он него Наргиз. Никуда не деться ей – его будет. Теперь не оттолкнет, как раньше бывало, когда зажимал ее в кошаре.
- Не было приказа Наргиз со стоянки гнать, никто не сказал ему, ни председатель, ни милиция. Жена? – жена его давно научена терпеть и служить, ни слова, ни звука не вымолвит.
Все видит, все понимает Наргиз, словно вслух Коден мысли свои излагает. Понимает она и то, что некуда ей деваться – все сделает, на все пойдет ради дочурки своей. Шагнул к ней Коден, по-хозяйски оглядывает, оценивает будто. Руку протянул, распахнув дошку, больно стиснул грудь лапищей корявой. Не шелохнулась Наргиз, стоит недвижно, в сторону смотрит.
Довольным блеском пыхнули глаза табунщика. Покорна женщина – хоть сейчас в кошару тащи – сама пойдет, скажи только. Обернулся было, еще миг – так и сделал бы, - краем глаза уловил движение вдалеке, на тропе у взгорка.
- Конные. Двое. Зорким глазом табунщик углядел – чужие едут. А еще через несколько мгновений он уже знал – милиционеры из района. С ненавистью глянул на Наргиз – словно она на своих плечах принесла беду на стоянку, замахал руками, закричал испуганно:
- Нет, не приму тебя на стоянку. Контра ты, муж твой – враг народа, и ты – тоже враг! Уходи, уходи куда хочешь, не приму тебя! Кричит Коден, от испуга с кулаками на нее наброситься готов.
 Приближаются конные. Теперь уже и она их видит. Узнала сразу – те самые, что за Иваном приезжали, арестовывать. Спешились всадники:
- А-а-а! На ловца и зверь бежит! – один из всадников, передав поводья Кодену, шагнул к ней, схватил за ворот тулупчика, притянув вплотную, прошипел:
- Некуда контре деваться с отродьем своим. Так и знал, сюда придет.
 - Собирайся! – С нами пойдешь! Приказано тебя в райотдел доставить – для допроса. Он повернулся к Кодену, рявкнул грозно:
- А ты что стоишь, зенки вылупил? Мигом жрать давай, да арачки не забудь поставить, а не то и тебя прихватим – за укрывательство врагов народа. Развел тут, понимаешь, контрреволюцию. Он сгреб Кодена за шиворот, развернув его к аилу, крепко поддал пинком.
- Пошли, что-ли – никуда она не денется, с сосунком то. Не голодными же обратно ехать. Второй всадник неторопливо спешился, привязал лошадей к пряслу, молча направился к аилу, вслед за первым. Все это время Наргиз не вымолвила ни звука – страх сковал ее, отнял последние силы.
Через пару часов, чуть отдохнувшая, она снова брела по знакомой тропе. В двух шагах позади – милиционеры верхами, дремлют в седлах после плотного обеда и немалой дозы араки – самогонки молочной. Ущелье памятное показалось – там, меж крутых склонов, сыто и спокойно дремлет Стая. Тоскливым взглядом скользнула Наргиз вдоль ущелья:
- Зачем, зачем ушла оттуда? Столько муки, страданий, а там – порвали бы волки, подарив смерть быструю и милосердную.
 Окрик не сразу дошел до меркнущего сознания:
- А ну, стой! Стой, тебе сказано, контра недобитая! – Остановилась Наргиз, не оборачиваясь, понурившись бессильно, - нет сил думать, - даже бояться нет сил более. Двое – сзади, короткими репликами перекинувшись, спешились. О чем говорят – не слышит Наргиз.
 Один из всадников, выразительно глянув на спутника, сделал еще более выразительный жест, кивнув в сторону Наргиз, хохотнул коротко, сдавленно:
- Хороша, сучонка! Жаль не попользоваться случаем. Все одно – на пересылке порвут, изнахратят. Пусть привыкает… - он неторопливо скинул шинель, забросив ее на седло, нарочито медленно расстегнул ремень форменных галифе. Выжидательно глянул на второго:
- Ты чего, Петруха – дрейфишь, или в падлу тебе после меня на нее лезть? – Хочешь, так первым иди, мне-то - до фени. Сняв ремень, крикнул, обращаясь к Наргиз:
- Ну, чего стоишь, не живая будто? Снимай штаны, да ложись – все едино, не мы, так другие укатают.  Второй, спешившись, протянул раздумчиво:
- А ну, как она в отделе следователю пожалуется? Баба, оно конечно, хороша, грех не повалять, да ведь по шапке дать могут, Вань… - Он выжидающе смотрит на старшего по званию.
 - Да кто ее слушать будет? – лейтенант сказал – судить сразу, как пособницу, а там, сам знаешь -  разговор короткий. Ободряюще хлопнув товарища по плечу, шагнул к Наргиз:
- Ты что, б…. – не слышишь, что ли? – Снимай штаны и ложись! Крепкий подзатыльник едва не сбил Наргиз с ног. Переступив от удара, она, наконец, поняла, что требует от нее милиционер. Обернулась, умоляюще глядя на обоих, взмолилась:
- Дяденьки, не надо! Не надо… - Удар в лицо сбил ее с ног, падая, она выронила Айгуль, и сверток с ребенком откатился на несколько шагов. Склонившись над лежащей Наргиз, милиционер рванул полу дошки, так же, рывком, порвал завязки штанов…
                *       *       *   
Всхрапывают порой кони, шепчет тихо, бережно лаская степную траву, ветер. Надсадно и часто дышит, сопя, Иван. Вскрикивает порой Наргиз. Тихий плач Айгуль вплетается в общий хор.
 - Да заткни ты ей глотку – мешает, зараза! Оттащи ее подальше – чтоб не слыхать было! – Петр, жадно пожиравший глазами действо, шагнул к Айгуль, прихватив сверток за торчащий клок шкуры, не глядя отшвырнул его далеко в сторону. Лопнула от удара о землю веревочка, покатилось по каменистой земле крохотное детское тельце.
 Истошный вопль ребенка покатился по степи к ущелью…
                *       *      *   
Волчица не смогла забыть детеныша. Не смогла оставить Айгуль – она шла за Наргиз до самого стойбища, спрятавшись поодаль, не выпускала ее из виду ни на миг. Шла следом, не попадаясь на глаза, и безучастно смотрела на происходящее, затаившись в траве в сотне метров. Крик Айгуль резанул слух.
 Страх, осторожность, благоразумие – ничего не осталось. Крик едва коснулся ее слуха, он еще висел в воздухе, а Волчица уже мчалась на крик, вытягиваясь над землей, выстреливала тело могучими толчками лап, когти рвали землю глубокими царапинами…
- Быстрей! Быстрей! Быстрей!!! – она не могла говорить, но эта мысль несла ее над степью с невиданной скоростью. Мать мчалась на крик своего детеныша.
Петр мельком заметил Волчицу, когда она была совсем рядом. В доли секунды взлетело в прыжке вытянутое напряженно тело. Приподнимаясь над распростертой Наргиз, Иван почувствовал мощный удар в спину и в тот же миг клыки Волчицы вонзились в основание черепа, прокусив шею, раздробили шейные позвонки, разодрали артерии и вены.
Удар Волчицы отшвырнул его в сторону, сама она по инерции покатилась по земле. Ошалевший от ужаса Петр вырвал из кобуры наган, выстрелил, почти не прицеливаясь, успел выстрелить еще – прямо в метнувшуюся к нему серую тень. Вторая пуля достигла цели – Волчица упала к его ногам, струйка крови стекала толчками из пробитой головы.
Отступив на несколько шагов, Петр прицелился в голову Волчицы, пытаясь удержать трясущуюся руку. Выстрелил – пыль и камешки брызнули рядом со зверем – мимо. Пересиливая дрожь в ногах, снова шагнул к Волчице, медленно поднимая оружие, тщательно целился в голову. Вздрогнул и замер, словно окаменев, пронзенный вспышкой невыносимой боли.
 …Наргиз, отрешенная от всего на свете, очнулась от крика Айгуль. Яростно забилась под навалившимся на нее мужчиной, пытаясь освободиться, кинуться к дочери. Она тоже увидела Волчицу, узнала ее, и, как ни странно – поняла вмиг, что привело сюда грозного зверя.
Увидев, как та рухнула наземь сраженная пулей, Наргиз замерла на миг, затем, подобрав с земли валявшийся рядом нож, шагнула к Петру. Без размаха, коротким, жестким движением всадила лезвие в широкую спину. Не глядя на свалившегося мужчину, шагнула к Волчице, присела, пачкаясь в крови, благодарно погладила голову.
Озноб прокатился по телу Волчицы, еще не открыв глаза, зарычала яростно, давясь рыком от ненависти, и – смолкла, открыв глаза и увидев Наргиз. Через мгновение она была на ногах, и они вместе двинулись на тихий плач Айгуль...
                *      *      * 
На склоне каменистого ущелья высоченная пихта одиноко вскинула к небу зеленые лапы. Тянется ввысь верхушка, к земле склонились, раскинувшись широко и привольно, нижние ветки. Непроницаемый их шатер надежно укрыл спящую Наргиз.
 Разметавшись на груде рыхлой, сухой хвои, едва прикрытой изодранной шубенкой, беспокойно ворочается, вскрикивает тревожно и жалобно. Нескончаема череда видений, терзающих дремлющий разум – события дней последних, душат кошмарами.
Рядом, привалившись к теплому брюху дремлющей Волчицы,  спит  Айгуль. Пригревшись, сладко причмокивает во сне, тычется головенкой  в живот Волчицы, и та, осторожно повернувшись, подставила ей сосок.
Чуть заметная улыбка осветила лицо проснувшейся Наргиз.  Не дыша смотрит, как дочка, даже не просыпаясь, жадно зачмокала во сне. Безмятежность тихого, солнечного утра теплым маревом закрыла от Наргиз прошлое. Ни тени страха - нежностью материнской светятся глаза ее, и – благодарностью согревшей дочку Волчице.
Повернулась осторожно Наргиз, голова Волчицы – вот она, рядом. Лучики солнца, пронзившие густую хвою, пляшут на высохших пятнах крови, густо уляпавших Волчицу.
Вздрогнула Наргиз, окоченела в мгновенной судороге ужаса. Недавнее прошлое возвращалось к ней. Окровавленная голова Волчицы, изодранная старенькая шубка, на которой она лежала, чувство разбитости – все вокруг неудержимо звало ее туда, в грозное, ненавистное вчера. Это вчера вспыхнуло вдруг в сознании ее тягостным, липким, леденящим чувством запредельного ужаса.
Страх за содеянное, еще более - страх возмездия, причем возмездие это обрушится неумолимо и грозно не на нее – вот это, как раз, страшило ее менее всего. Она испугалась за свою Айгуль, испугалась до озноба, до замершего в груди сердечка. Полыхнувшая зарницей мысль:
- Бежать! - выдернула ее с жесткого ложа, и Наргиз, выкатившись из-под пихты, заметалась по прогалине, на которой они остановились на ночлег.
- Куда бежать? - она вдруг осознала всю безвыходность, безысходность своего положения, и - села на усыпанную осколками камней землю.
Бездумный, исполненный неизъяснимого ужаса взгляд ее, снова вернулся к спящей Айгуль. Молнией, озарением сверкнула мысль:
- Здесь, только здесь, среди этих кровожадных и страшных хищников она была в безопасности. Только здесь в безопасности ее маленькая Айгуль. Медленно уходил страх. Вместо страха – буйное желание немедленных действий. 
Еще не подумав толком, не приняв окончательного решения, она уже знала - решение проблем там, где остались лежать трупы убитых ею и Волчицей милиционеров. Машинально, не задумываясь,  достала из-под пихты свою дошку.  Взглянула на дочку, доверчиво прильнувшую к Волчице, и - решительно зашагала прочь, вниз по лощине.
Ей потребовалось часа полтора торопливой ходьбы, чтобы дойти туда. Еще не приблизившись, со взгорка, с расстояния в две, три сотни шагов, разглядела что-то неладное.
Злобная грызня, собачий яростный лай, доносившийся до нее, а затем и мечущиеся, едва видные издалека, тени. Без страха направилась туда, приблизившись, и, поняв происходящее, с отвращением закричала на дерущихся псов, кинулась к ним, швыряя на бегу подвернувшиеся под руку камни. Остановилась, прижав к груди стиснутые руки, не в силах сделать еще хотя бы один шаг,  с немым ужасом и отвращением созерцая открывшуюся глазам картину.
Вечно голодные, полудикие псы из близлежащей деревушки превратили трупы в истерзанные, полуобглоданные, чудовищные подобия человеческих тел.
 Окровавленные клочки одежды раскиданы вокруг.  Каменистая почва, обильно забрызганная кровью, почти не сохранила следов, но - следы клыков выдают виновников разыгравшейся здесь трагедии.
С этого мгновения сознание Наргиз, перегруженное впечатлениями последних дней, отринуло, отвергло все, что не было связано со спасением дочери. Исчез, полностью растворился страх – деловитое спокойствие двигало теперь Наргиз. Вновь окинула взглядом изувеченные трупы.
Нечто несуразное, неправильное увидела в общей картине происшедшего. Еще не осознав этого, она уже тащила один из трупов по направлению к растущей в полусотне метров лиственнице. Подтащив вплотную к дереву, бросила тело у корней, на обратном пути тщательно собрала окровавленные камешки, затерла следы волочения.
Прекрасно понимала – стоит ей уйти, псы вернутся, чтобы продолжить прерванное пиршество, уничтожат немногие, оставленные ею следы.
Она не думала над своими действиями – сознание пребывало в ступоре, она двигалась и действовала по наитию, с единственной, заслонившей все остальное мыслью – обеспечить безопасность Айгуль.
- Она и Айгуль...  Наргиз, задумавшись на мгновение, сняла с себя изодранную шубку, наступив ногой на полу,  оторвала рукава, а затем оторвала еще несколько лоскутов.
 Брезгливо морщась, вымазала клочья в спекшейся крови трупа. Отошла чуть в сторону и раскидала клочья шубейки. Вспомнив нечто важное, перевернула тело милиционера, и, зажмурившись, крепко ухватилась за торчащую меж лопаток рукоять ножа.
 Винтовка, лежащая неподалеку, несколько раз привлекла ее внимание. Соблазн был велик, тем более - стрелять она умела отменно. Подумав - даже не притронулась к ней.
 Отстраненно, без тени эмоций, долго осматривала каменистый грунт, погрызенные тела милиционеров, клочья ее дошки. Вспомнив что-то, досадливо поморщилась, склонилась над телом Ивана, брезгливо шаря в окровавленных ошметках одежды, застегнула ремень портупеи… Уже не оглядываясь, торопливым шагом направилась к своей дочери.
                *      *      *   
В давно не мытых окнах - мутная чернота ночи. Плотные клубы дыма медленно плавают по кабинету, коснувшись оконных стекол, устремляются вниз, к некрашеному, грязному полу. Устоявшийся запах водочного перегара, табака, потных мужских тел. Колеблющийся свет керосиновой лампы едва освещает рабочий, зеленого сукна, стол начальника.
В центре стола, придавив раскиданные листы бумаги, основательно и мощно лежат крепко стиснутые кулаки, руки начальника теряются за ними, как несущественное приложение. Десяток людей, напряженно сутулясь, грудится вокруг приставного стола. Втянув головы, рыщут глазами по столу, спотыкаясь порой об тяжелые, со сбитыми казанками, кулаки.
Одуловатое, землистого цвета, лицо начальника источает неприкрытую угрозу. Тяжелый взгляд налитых кровью и скрытой усталостью глаз медленно щупает сидящих, словно выискивая виновного, поочередно вонзается буравом из-под нависших бровей.
В осязаемой, насыщенной запахом страха тишине, внезапно, как удар грома, кулаки начальника обрушиваются на стол. Подскакивают и падают, жалобно звякнув, стаканы. Секундная пауза рвется командным, утробным  рыком:
- Мать вашу... - площадная брань вольготно льется по кабинету,  смачно шлепается в лица присутствующих. Брань и оскорбления привычны, они не пугают, не задевают изломанные души – пугает неизвестность. Сидящие глубже втягивают головы в плечи, виляют глазами, избегая встретиться взглядом с начальством. Страх давит плечи, сгибает спины.
Ночь…  Кругом ночь. Непроглядный, мутный ее мрак окутал все.
Вновь тишина виснет в кабинете. В угрюмо набыченной голове начальника – мысли, как булыжники, перекатываются.
- Молчат, сволочи! Боятся… Кумовство кругом, расхлябанность… - А может не разгильдяйство? – саботаж??? Начальственный рык рвет тягостную тишь:
- Где эти разгильдяи? - Он снова выплескивает на сидящих волну матерного гнева, пытается поймать взгляд подчиненных, увидеть там ответ на свой вопрос.
  …Трое суток, почти не выходя из камеры,  начальник самолично допрашивал пастуха, арестованного по доносу бригадира. Косые взгляды присутствующих порой останавливаются на сбитых костяшках пальцев - нелегко достается правда, двое суток молчал, гад…
- Где эти недоделки? Еще вчера должны были доставить жену пособника империалистов - где эти оболтусы? Небось, глушат арачку на стоянке, вместе с женой врага народа? А кони? - почему кони без седоков пришли? Начальник косит тяжелым взглядом на своего заместителя:
- Отряди двоих! Не медля на выезд! Чтоб завтра, к полудню, здесь были! - тяжелый кулак начальника вновь сотрясает замызганное зеленое сукно старого стола...
                *      *      *
 Хмурое утро пришло на стоянку Кодена, беду принесло. Злые, усталые после ночи бессонной и скачки долгой милиционеры прискакали.
 - Где Петруха с Иваном?  Наргиз где?  Не дожидаясь ответа, один из приезжих сгреб бригадира за отвороты рубахи, встряхнул. Тяжелый удар в лицо швырнул Кодена на землю, удар сапогом в лицо брызгами сверкающей боли взорвался в голове. Пытаясь защититься от ударов, табунщик корчится на земле, пытается отползти в сторону, шепелявит разбитым ртом:
- Уехали они, начальник! Вчера уехали! - и ее с собой увели… Новый пинок перехватывает дыхание.
- Собирайся! С нами поедешь - за укрывательство врагов народа  начальник по головке не погладит...
                *      *      *
Тревожно всхрапывают, прядая ушами, кони. Испуганно ежится Коден. Табунщик давно уже заметил вдали оживленную суету рыскающих псов.
- Не к добру...  нечего им здесь делать... 
Еще через несколько шагов они останавливают коней. На земле, у ног лошади, человеческий череп весело зубы скалит. Кругом - кости раскиданы, и не поймешь – где чьи?  В паре шагов - винтовка лежит...  Наган...  Невдалеке, под одинокой лиственницей, еще кости. Череп, сапоги кирзовые – далеко в стороне. Одежды клочья. Видно сразу - шинелки форменные, изодранные клыками. Кругом – следы, - собачьи ли?
Озноб корежит спины - ясна картина: - не напали бы псы деревенские на живых, убитых уже жрали... – Кто??? Люди? Почему коней отпустили, с хозяевами покончив? Почему кони примчались – живые едва, запаленные скачкой долгой? Только одного боится конь в степи – волчью стаю… 
Один из всадников спешивается, поднимает винтовку, передергивает затвор. Удивленно смотрит на спутников – чистый ствол, не стреляли с винта. Подняв наган, чувствует острый запах пороховой гари.
- Слезай! Нечего зенки пялить, осмотреть все надо, подобрать, что можно… Голос старшего выводит милиционера из ступора, он слезает с коня, смотрит на начальника, ожидая распоряжений.
- Кости собирай! – В арчимаки сложим… - Старший недоуменно оглядывается вокруг:
- Если волки – почему кони пришли целые, без царапины? Не вяжется картина с нападением волков, да и не было еще случая, чтобы вот так, нагло, нападали на людей. Он ходит среди останков, внимательно оглядывая землю, наклоняется вдруг около кучи костей, поднимает обломанное бутылочное горлышко, заткнутое бумагой. Терпкий запах араки – молочной самогонки, ударяет в ноздри. Теперь ясно все, фантазия его непринужденно рисует картину происшествия:
- Выпить решили, придурки, отдохнуть… Бдительность потеряли – тут и насели серячки, даже за винтовки схватиться не успели…
 Он поворачивается на испуганный голос Кодена. Табунщик стоит около клочьев одежды, испуганно глядя под ноги:
- Наргиз…  - тоже сожрали, вместе с девчонкой… Даже костей не оставили… Шубейки вот клочья остались.
 Брезгливо морщась, милиционеры торопливо кидают найденные кости в седельные сумки, не задумываясь о принадлежности. Туда же, в кучу – остатки одежды. Все, что не вошло – на месте бросили…


Глава  11.
Эдигей

Долго живет Эдигей. Много чего повидал, много троп исходил, зверя много добыл… Молодой был, сильный был, глупый совсем был  - думал, все видел уже, все знает. Тайгу знает, зверя знает, людей знает. - Куда знание ушло? - вылезло из башки вместе с волосами поседевшими? - Почему так? - И сейчас понимает тайгу Эдигей, зверя понимает. Людей - не понимает совсем. Почему люди стали такие? Почему рвут друг друга без причин и надобности? Никогда зверь никого не убьет, если сытый будет.
Тяжкую думу думает Эдигей, - нет нужды управлять лошадкой низкорослой, сама путь выберет. Сзади него, рядышком, внучек едет, Яманка. Совсем малый внук, до стремян не достают ножонки, да и нет ему нужды в них, в седле как приклеенный держится. Волосы чернущие, густые – как шапка на головенке, из-под челки – глазенки сверкают. Во всем на деда походить старается малец.
Вдвоем остались они. Недавно совсем, в начале лета, оголодавшие псы порвали ярку, отбив от отары. Самыш, муж Кайчи, дочери Эдигея - дорезал овечку, чтоб не пропала зазря. Мясо - всем раздал, как и должно быть, никого не обделил на стоянке. Через три дня милиционеры приехали из района. Кричали сильно, били всех. Забрали с собой Самыша, Кайчи забрали, увезли. Сказали - враги народа они, расхитители.
- Народ кто? - Самыш, Кайчи, Яманка? – народ? - Все люди – народ! Как люди сами себе врагами быть могут? Не взял бы Самыш овечку - собаки бы сожрали, или пропала бы. Что плохого Самыш сделал, что плохого Кайчи сделала - почему враги, кому враги стали? Ничего понять не может Эдигей. Словно без цели всякой гонит в горы лошаденку свою, мальца внучонка за собой тащит.
Совсем старый Эдигей стал. Молодой был, веселый был - далеко песню его слышно было, да и песни те веселые были. Пел он о том, как солнце светит, как трава растет, как кедры шумят кронами своими. Едва слышна сейчас песня Эдигея. В тощей бороденке тонут слова песни его. И песня та грустная, невеселая. Поет он о том, как солнце печет седую голову, как трава растет, чтобы высохнуть осенью, как шумят кроны кедров о том, что осень наступает...
                *      *      *
Три дня назад председатель колхоза приезжал к Эдигею. Сам приезжал! Стая волчья пришла с гор, одолела колхозников. На отары нападают волки, овец рвут. Обнаглели волки совсем - на деревню напали, собак порвали, скотину загубили, людей погрызли. Никогда такого не было. Не поверил бы Эдигей, да Самыш о том же рассказывал по весне, сам, своими глазами видел, своими ушами слышал.
Русского Ивана, пастуха, милиционеры за вредительство арестовали, за шпионаж. За женой его на другой день приехали - пособница была, говорят. На обратном пути волки сожрали всех. И милиционеров, и Наргиз, и дочку ее маленькую. Косточки одни остались...
 Не слыхал о таком Эдигей раньше. Не иначе - злой дух вселился в волков.  А может быть - самого Эрлик-хана псы, Черные Волки, на охоту вышли? Поежился от страха Эдигей. Один раз в тысячу лет отпускает Эрлик-хан своих псов на землю.  Три раза обегут они Землю, догоняя Солнце, и три дня будет день на земле.  Не спустится Солнце с небес в свой дом золотой, не ляжет спать, укрывшись одеялом, из нитей света сотканным. Не могут догнать Солнце псы Эрлик-хана. Злятся, воют голосами, реву бури  подобными, рвут все на своем пути от злобы неутолимой.
Тряхнула тревожно головой лошаденка, всхрапнула коротко. Слез с коня Эдигей, смотрит, понять ничего не может. - Метка волчья - территорию свою метят волки всегда, предупреждая пришлых - занято. Давно уже знает Эдигей - близко волки. Давно ищет глазами метки эти. Теперь - понять ничего не может.
Не так метка ставлена, не с этой стороны камня быть должна, с другой совсем. Получается - давно уже они с Яманом по волчьей земле идут. Как такое быть может? - не может такого быть никогда.
Присел у камня Эдигей. Сколько раз видел он метки такие - не счесть, даже не остановился бы, увидев метку с другой стороны. Можно и не смотреть было, так знал, - именно этот камень пометит вожак. Пометит - только не так. Все одно - не загон для скота изгородью обнести, а степь отгораживать от загона. Не может иначе представить себе случившееся Эдигей.
И еще одно - выходит, по метке - внутри территории волчьей они. Тогда - должны были еще одну границу пересечь? - а где? - не может поверить Эдигей, что пересек он владения Стаи, границы не заметив. Все одно, что хребет горный не углядеть, об ограду не споткнуться, по воде пройти, ног не замочив.
 Выходит - вся степь - владения Стаи? Недоверчиво огляделся Эдигей - какая же Стая должна быть, чтобы владения такие удержать. Или - какие волки. Страх щупает спину старика под драной шубейкой. Нечисто тут, ой нечисто.
На лошадку свою сел Эдигей, широким кругом вокруг метки направился.
 - Смотреть надо, думать надо... Что смотреть - отсюда видит он камень, где волк оставит следующую метку. Снова осматривает Эдигей оставленную волком пометку, снова понимает - не с той стороны она, не может такого быть и не может ничего понять охотник старый. Знает он - территория волчья за меткой начинаться должна, только вот - не с той стороны мечено. На камень примостился старик, трубку достал, закурил - куда спешить? - спешкой не сделаешь доброго, напакостишь, людей насмешишь.
Вьется дымок из трубки, струйкой тонкой уходит в небо ясное. Глаза Эдигея горы трогают молчаливо, по распадкам шарят - что ищут? - Тут не нужны и следы, так знает он - вот тут начинаются владения Стаи. По этому распадку на дневки волки идут чередой друг за другом. 
Далеко отсюда, помнит он - ветровал есть, самое место для волка логово устраивать. Знает Эдигей - приезжали из области охотники, с флажками охотились на волков. Хвалились потом - перебили всех! Не может волк переступить преграду из тонких веревочек с тряпками навязанными.
                *      *      *
Качает головой охотник старый, сам с собой разговор ведет:
- Сапсем башка деревянный у людей стал... Думать не хотят люди, стариков не слушают... - Сами все знают? - почему не знают, что волки тут? - Больше месяца Эдигей по стоянкам ездил, расспрашивал - где побывали волки в последние времена.  Редко, но бывали случаи. Не всех волков перебили в степи.
Понятное дело - поубавилось ртов в стае, осторожнее стали звери, ушли подальше. Куда? - это и выяснял старик, составляя в уме карту волчьих налетов. Везде отметились разбойники серые - тут вот, как круг заколдованный - никто не видел их с момента флажковой охоты. Успокоились люди на стоянках, никто отары не стережет толком - от кого стеречь? - собаки на то есть…
                *       *       *
Не спешит лошаденка, не гонит ее Эдигей. Нет нужды ему по земле ползать, следы волчьи выискивать – без того все видит. Видит все, еще больше - понимает. Словно волком стал сам, думает - где лучше логово сделать, где на дневку стать, где пройти, чтоб след не оставить. Знает он, - давно волки его с внучонком приметили, сообщили Стае:
- Человек идет. Двое, на конях, верхами. Открыто идет, опасности нет пока... - Одного понять не может старик - не раз били в этих местах волков, беспокоили крепко - почему не ушли отсюда, почему остались? Не должно такого быть...
 Ближе склоны ущелья сходятся, крутизна, камни. Этого - тоже Эдигей не поймет - там, впереди – теснина, замкнется ущелье. Тупик. Не могут волки здесь логово устраивать, не станут даже на дневку останавливаться - зажать их в каменном мешке никогда и никому не удавалось еще. Впереди - ущелья конец.
Громады скал, камней, словно плотиной ущелье перекрыли. Мало, совсем мало следов, на присутствие волка указующих, едва заметны они - мало кто сможет разглядеть невидимые свидетельства их присутствия. Не здесь Стая живет, но - сюда прошла она.
 Словно речка текла здесь некогда - русло осталось, не заросло еще. Ближе подошел Эдигей к завалам каменным. Под камнями громадинами - как пещерка проход. Еще больше удивился Эдигей - отпечатки лап волчьих кое-где бараньими копытцами перекрыты, а сверху - снова волки прошли.
Медленно пробирается Эдигей по теснине, внучонок - за ним карабкается, сопит - интересно ему, впервые такое видит малец.
 Хороший у Эдигея внучок растет, хороший охотник будет. Слова лишнего не дождешься от него. Молчалив, как дед, вопросов глупых, ребячьих не задает. Сам идет за дедом, куда он, туда и внук смотрит, понять и увидеть, как дед, старается. Не беспокоится за лошадок своих Эдигей, стреножил, пастись вольно пустил. Нет следов свежих - давно не ходили волки тропой этой. Ушли?

                *      *      *
Замер в удивлении охотник старый. Давно уже, молодым еще, слышал он об этой долине, открывшейся сейчас перед ним. Думал - сказки, выдумки - детишек пугать. Широко раздались стены ущелья, долина раскинулась привольно, хребтами горными от ветров укрыта.
…Тут Стая. Не надо гадать, не надо следы искать - не придумать места лучшего. Вдоль гряды каменной, ущелье перекрывшей - метки волчьи, свежие, частые – сплошняком почти. Ущелье оглядев внимательно, понял и то, где Стая сейчас стоит, где логова устроены. Опять недоумевает Эдигей - не было ранее такого, чтобы волки, как люди, на одном месте надолго оседали.
                *       *       *
Третий день вокруг распадка Эдигей ходит. Тут залегла Стая. Соображает он так и сяк, думает, - как взять Стаю, подобравшись ближе, перебить побольше волков, разорить логова.
                *      *      *
…Неспокойно Эдигею. Чутье охотника старого не подводило никогда. Чувствует он сейчас - неладное творится вокруг них. Кругом неладное. Со всех сторон смотрят тайно глаза внимательные, настороженные, недобрые. Куда ни глянь кругом – вроде, как и спрятаться негде, да не утешает это Эдигея.
За конским катышком волк спрячется, за травинкой найдет укрытие... Не глазами, нутром он чует - со всех сторон обложен вниманием недобрым, - не он охотится на волков, на него с внучонком охота идет. Тревожно озирается Эдигей. Внучонку тревога передается - тоже озирается малый, беду чувствует.
Лишь на миг отвлекся Эдигей, трубку достать - волк перед ним стоит, в нескольких шагах всего. Все, сразу понял все охотник старый. Тропа его жизни - тут кончается. Злобные Эрнии, Эрлик-кана прислужницы, собираются оборвать нить его жизни.
Длинной была эта нить, много на ней узелков, много раз оборваться могла - не оборвалась. Тут - конец. Не успеет солнце коснуться хребта - останется от него кучка костей обглоданных…  - Две кучки... - Не от страха - от жалости к внуку захолонуло сердце, поползла слезинка по сморщенной щеке старика. Совсем малый внучонок еще, жить да жить бы Яманке...
Спокойно волк стоит, без страха на Эдигея смотрит.  Глядит на них вдумчиво, изучающе, как на гостей незваных, опасных к тому же. Медленно, осторожно винтовку стал поворачивать Эдигей - волка на мушку взять. Страх тронул душу лапой стылой, шевельнул волосенки редкие на голове. - Не шелохнулся волк, движение его заметив.
В злорадной, вызывающей улыбке щерится страшная пасть, обнажая клыки. По бокам, сзади у Эдигея - движение быстрое, мгновенное. Уголками глаз видит он внезапно возникших  округ него крепких, молодых волков. Доли секунды - примутся за дело клыки, не спасет винтовка - разок разве что стрелить успеет, да и то – не прицельно. Не жаль старому жизни своей, пожил - и будет. Не раздумывая давнул бы спуск, будь он один. Сзади – Яманка. Стоит малыш, как и дед, загнал страх внутрь, не хнычет, не скулит.
Остановилось, замерло время. Секунды падают в вечность, приближая развязку. Не движется волк, не дышит Эдигей. Друг другу в глаза смотрят оба. Почему не прыгает волк? Почему изваяниями каменными замерли волки сзади, не нападают почему? Сотней тропинок несутся в голове мысли, догадки, вопросы…
 Крепнет нить, глаза Человека и Волка связавшая накрепко в разговоре безмолвном. С каждым мигом - все лучше понимают друг друга волк и человек. Как молния пронзила мозг - не хочет волк убивать их, но - не хочет и сам умирать. Им, людям, нечего делить тут, в этой долине - она принадлежит волкам. Эдигею с Яманкой здесь нечего делать...
Неимоверно тяжелой винтовка стала. Не хочет уже стрелять Эдигей, не хочет чтобы умер Яманка на волчьих клыках. Опускается медленно ствол, другой становится улыбка Вожака, разгладились морщины вокруг носа, улеглась  шерсть на загривке, обмяк, вниз опускаясь, напружиненный хвост.
Не отпуская старика взглядом, повернулся волк, неторопливо затрусил вниз по ущелью. Следом, как свита или конвой? – волки двинулись, рядом совсем. Проход в скалах – без опаски идет Вожак, знает значит – нет опасности там. Стены ущелья высятся по сторонам, долина вдалеке, солнцем залита щедро, струится под ветром травами жухлыми.
 Нет на месте лошадей. – Серые слопали? – и слышен ответ на вопрос невысказанный – стук копыт по ущелью. Осторожно, чтоб не напугать, гонит пара волков лошадей к старику.
Не верит себе Эдигей. Винтовка в руке – как палка бесполезная. Не может понять – что случилось? Повернулся медленно, как тяжким грузом к земле непонимание плечи гнет. В десятке шагов – Вожак. Без опаски и страха стоит, без злобы на них смотрит.
Вся жизнь пролетела перед глазами старика, сверкнула в доли секунды. Сколько жизней оборвал он движением пальца на курке, сколько зверей загубил – своей ли волей, или волей тех, кто посылал его… Не счесть…
Подкосились ноги старика. Встав на колени, положил на землю винтовку, в глубоком поклоне к земле склонился, не губами, не языком – сердцем своим Слово сказал:
- Тебе говорю, Кан Волк!  Благодарит тебя Эдигей, за то, что не взял ты жизнь внука моего, Яманки. Моя жизнь – тебе она принадлежит отныне, бери ее, когда захочешь….  Небом клянусь тебе, матери моей молоком, конем и аилом своим – ни я, ни внук мой не сделаем зла ни тебе, ни детям твоим. В аил ко мне придешь – своего последнего барана в дар тебе принесу с поклоном…
Не разгибаясь, долго старик стоял, лицом в землю уткнувшись. Что творилось в душе, о чем думал тогда – он и сам не скажет. Разогнулся – одни с Яманкой они, не видать волков.
И снова замер старик, круглятся глаза раскосые - высоко над развалами каменных глыб, на самой верхушке скалы, в лучах заходящего солнца – волчица стоит. На спине ее, сливаясь с ней в единое тело – маленький ребенок сидит, смотрит на них бестрепетно и строго…
            
Глава 12.
Демон

Пронзительно светла и прозрачна осенняя ночь в горах. Прихваченный первым морозцем воздух чист и свеж, призрачным лунным светом полон до самых дальних хребтов горных, накрытых шапками первых снегов. С вечера накатится мгла, по-осеннему рано тьма окутает землю, и – растает под холодным сиянием восходящей луны. Прячется тьма по распадкам, забившись в глухомань тайги, ждет, когда скроется за тучами голубая лепешка. Ползут по долине тени пиков горных, четко тьмой нарисованные на светлом полотне склонов.
Ночью такой вот, светлой, как день, Черный Волк пропел над стоянкой Кодена Песню Смерти. Все слышали ее, забившись трусливо в аилы, дрожали от страха люди. Дети слышали вой протяжный, к небесам льющийся жуткой угрозой - плакать от страха боялись.
Тихо на стоянке Кодена. Страшно. Не радует никого светлая тишина ночей, - саваном белым ложатся они на аилы. И дни короткие несут лишь страх и гнетущее чувство беды. Беда повисла над стоянкой, чувствуют это люди - уйти бы подальше, чтоб не коснулась их Судьба черным крылом своим.
- Куда уйдешь?... Кому жаловаться на судьбу свою горькую, где правды искать - у всех в памяти Иван русский... Ждут люди беды неминучей, и утром и вечером ждут, молясь втихомолку богам старым, чтоб быстрее день прошел, чтобы ночь пролетела скорее...
…Лютует табунщик, душит злоба Кодена - ни старому, ни малому пощады нет. Не то - за провинность какую, за просто так поднимает ор, словами грязными, карами страшными грозит...
Ушла жена от Кодена, ребятишек собрав, ушла ночью - не страшны и волки и путь дальний. Жена ушла - пожалел ее председатель, на другой стоянке работу дал. Не может он всех пожалеть - кто его самого жалеть будет?
Недолго аил Кодена пустым был. Чейнеш, девчонку молодую, пастушку - взял к себе бригадир. Некому за нее вступиться - год назад родителей ее за вредительство осудили. Сильно кричала Чейнеш в первые ночи. Слышали люди, от страха головы кутали в шубы, прятались по аилам как мыши.
Тихо сейчас на стоянке Кодена, тихо вокруг нее, кажется - слышно даже, как ползут по ущелью тени, и в тишине этой слышится всем, как тихо плачет Чейнеш, ожидая, когда придет к ней Коден тело ее мучить. Всхлипывает  тихо девчонка, скулит чуть слышно, под овчинами на топчане скорчившись, ждет...
  Ходит по аилу Коден, не ходит - мечется, как зверь в клетке. Темно в аиле, сумеречно - едва освещает помещение скудный свет, проникающий в единственное окошко. Подошел к окну Коден, глянул. Тень от аила четким пятном на земле нарисована. Крыша плоская, вот она, труба печная...
Застыл Коден, волосы на затылке шевельнулись, холодок страха кожу на спине мурашками ерошит. Странная тень на земле лежит - сколько раз Коден ночами на нее глядел - не видел такого. Труба дымовая над крышей - столбиком, а рядом - еще нечто. Вглядывается Коден - шевельнулась тень, боком развернувшись, выше стала...
Черный Волк, Эрлик-хана, царя подземного пес - на крыше, сев на задние лапы, башку задрал ввысь.  Тянется к луне полной голова волчья, шея вытягивается, пасть раскрылась, выпустив в небо протяжный тоскливый вопль.
Неизбывной злобой льется к небу песня волчья. Отскочил к топчану Коден, Чейнеш под одеялом сжалась в страхе - не нужна она ему, сорвал табунщик со стены трехлинейку старенькую, затвор передернув, руками трясущимися навел ствол в страшную тень за окном, выстрелил.
Грохот выстрела, звон стекла разбитого в чувство привели немного. Не туда стрелял Коден, - снова затвор передернув, вскинул ствол к потолку, давнул на спуск. Звенит в ушах от грохота, еще и еще стреляет табунщик, скачут по полу, звеня, гильзы латунные.
Много земли на крышу насыпано, не одолеть пулям толстый слой земли слежавшейся... Кончились в магазине патроны, сухо щелкнул боек по пустому казеннику... Смотрит в потолок Коден, в окошко разбитое глянул - никого, пусто на крыше аила, труба стоит, призрачный дымок из трубы тенью стекает... Привиделось... Злоба душит Кодена, дрожат ноги от пережитого, тяжесть карабина в руках грузом ненужным.
Глухо стукнула винтовка, на пол земляной упав. Шаги - грузные, тяжестью по полу - к топчану. Не раздеваясь, окно не заткнув чем-нито, повалился, выдохнув злобно, шарил руками под одеялом.
Вскрикнула от боли Чейнеш, забилась под навалившимся грубым телом, и - смолкла. Сопит, хакая надсадно, Коден, едва слышны всхлипы Чейнеш. Ночь заглядывает в окошко разбитое, невольным свидетелем жесточи людской становясь.
Утром осмотрел Коден крышу. Ничего, ни следочка, да и откуда им взяться, если укатали дожди и стужа слой земли до твердости каменной? Привиделось... И - медленно подломились ноги, плавно опустив на крышу крепкое тело табунщика. За аилом, в загоне для ягнят, пустом сейчас - лучший пес Кодена, волкодав - лежит растерзанный, в луже крови. Напоказ ему, Кодену, выставлена разодранная до позвоночника шея...
С этой ночи жизнь стала адом для Кодена. Едва не каждый день - новая беда. Ни с того, ни с сего - снимаются псы пастушьи, заходясь хриплым лаем мчат по ущелью - непонятно куда и зачем, отара - как взбесившись, снимается и мчится сломя голову - топчут и давят овцы друг друга. После первого случая более двадцати голов молодняка на склонах осталось, до позднего вечера собирали пастухи разбежавшихся овец, в мрачном молчании загоняли их в кошару, по мере сил укрепляя двери.
Глубокой ночью взбесились псы, в десяток глоток залились злобным лаем - по волку, ринулись в степь дружно. Нетронутой осталась кошара. Выдержали стены, двери, жердями заложенные, выдержали напор. В смертном страхе топтали овцы друг друга, жутко блея во тьме сотнями жалобных голосов.
Слышал кто-то из пастухов, на шум выскочивших, рык волчий. Видел и тень, с крыши кошары метнувшуюся прочь. Не пришьешь виденное к отчету... Еще десятка полтора овец собакам на прокорм пошли, да пару ярок, живых еще, приказал дорезать Коден - людям на еду.
Утром стылым, не взошло и солнце - в седле Коден. Старшему пастуху наказ строгий - смотреть за отарами, беречь крепко. Винтарь свой велел взять, чего отродясь не дозволял никому и никогда. За подмогой поедет он, на усадьбу колхозную. Не вернется к вечеру, не успеет - сорок верст, как-никак, в один конец.
Тряской рысью, шагом быстрым конь поспешает. Не гонит его Коден, невеликого ума дело - коня скачкой за час загнать. Чует конь - поспешает всадник, сам выбирает аллюр нужный. Положе становятся склоны гор окрестных - ближе долина, степь высокогорная.
Всхрапнул, прянул в сторону конь табунщика. Вскинулся Коден, в седле дремавший привычно. За узду потянул, коня успокаивая - от чего? - непонятно.  Храпит беспокойно конь. Боком, приплясывая, в сторону пятится, прядая ушами и вскидывая без нужды голову. - Чего боится? - долина открылась впереди, на десяток верст видать кочку каждую. Никого кругом.
…Рык громкий, неудержимой злобы и ярости полный - сзади. Успел оглянуться Коден - здоровенный волчище в десятке шагов, склонив башку к земле, щерит пасть, бежит к нему неторопкой рысью - без страха. Заржал коняга испуганно, с места в галоп сорвался, понес по степи куда глаза глядят, дробным стуком копыт заглушая голос смерти. Не удерживает  коня табунщик. Самому страшно - в жизни о таком не слыхивал. Мчится конь, забирая в сторону от деревни. Тянет повод Коден, заворачивая коня назад.
Добрый конь у табунщика. Один из лучших на всю степь. Ни в жизнь не взять его, не догнать ни одному волку. Не выдержит волк долгой скачки во весь мах, отстанет. Издевательский смех Кодена злобным кашлем над степью повис. Коня ржание, - повернулся, вперед глянул - чего опять испугался скакун? - и смолк смех разом. 
Как и когда волк вперед вырвался - не может понять Коден. Снова впереди, наперез им мчит, вытягиваясь над жухлой травой в стремительном беге. Снова конь принимает вправо, не слушаясь повода.
Не боялся Коден волков - и встречал ранее, никогда не пускался наутек, да и волки - побыстрее скрыться старались. Что сейчас происходит? - не может понять табунщик, оттого и ползет в душу страх, лапами липкими под шкуру лезет настойчиво.
Ближе волк, наддал, не ожидая команды конь, вытянув голову, мчит стремительно. Отстает явно волчара, остается сбоку и сзади, еще маленько, и оторвутся они от твари назойливой, можно и коня придержать будет. Поворачивается Коден назад, провожая взглядом отстающего зверя, поводья опустил совсем - сам конь поймет, миновала опасность.
Рывок едва не вышиб его из седла. Прянув в сторону, скачком рванул конь, еще наддав, зашелся ржанием тоскливым, протяжным, дыхание сбивая. Сам Коден от страха голову терять начал, пятками поддал в бока, коня мчащего торопя - снова волк впереди, снова наперерез идет, каким-то чудом вперед вырвавшись за мгновения.
Дикий страх в глазах лошади - мчит как прежде, в сторону сваливая бег. Глазам своим не верит Коден - впереди, далеко, волк по-над степью стелется, подсекая ход коня. Чуть вправо принял конь, остался в стороне волк, снова отстал безнадежно.
В панике дикой несется коняга, все время принимая вправо, чуткое ухо табунщика ловит сбившееся дыхание - кто же может аллюр такой выдержать, еще четверть часа, не больше выдержит скачку, что потом?
 Яростью и злобой голову обнесло. Один зверюга - и сколько дел натворил. Пару ударов камчой по башке лобастой - и дух вон. Сам вплел в кончик плети свинцовую блямбу - на спор доску сосновую, пятерку, прошибал ею с одного удара. Затянул повод, коня сдерживая - ярость страх поглотила без остатка. Убить тварь бешеную - на смех поднимут в колхозе Кодена, если узнает кто, как удирал от зверя в страхе...
Не слушает конь поводьев, несет по-прежнему, храпя и кося глазом на несущуюся слева косматую серую смерть... Снова страх стиснул грудь, полоснул плетью коня, понуждая уйти от встречи с серым разбойником. Что за зверь такой? - не мог волк выдержать скачки, давно отстал бы, а этот - словно и не гнался за ним полчаса, завершая круг в несколько верст, по степи проложенный.
Часа не прошло - со всего маха грохнулся конь наземь, кувыркаясь через голову,  катился  дальше. Привычным движением выдернул Коден ноги из стремян, так же, как конь, кубарем катится по земле, гася скорость, смягчая удар…
Медленно движется по небу солнце осеннее. Еще медленнее бредет по степи человек. Тащится он по пыльной степной тропе, волоча натруженные ноги, почти не отрывая их от земли. Каждый шаг мукой дается, крайняя степень усталости гнет спину, клонит к земле голову.
Пот и слезы проложили дорожки по его запыленному лицу. Безжизненны потухшие глаза его, уставлены вперед, недвижны и тусклы. Руки свисают безвольно. На правой, болтается на темляке, волочится за ним по следу плеть плетеная, с тяжелой свинцовой бляхой на самом конце. В левой руке – нож, тяжелый, охотничий нож.
Кончики пальцев едва удерживают грубую рукоять, падает нож из усталых рук, катится в сторону по земле. Не замечает потери идущий, так же волочит ноги, глядя вперед безжизненным взором.
Который уж круг делает он по проложенной в степи тропке. Отпечатки конских копыт, смятая в беге скудная степная трава пометили бессмысленный путь.
 Позади бредущего, словно страж неподкупный – волк идет. Оступится  человек, в сторону шагнет, сбавит ли шаг он, и без того медленный – рык зверя на миг возвращает его к жизни, заставляет идти проложенной ранее тропкой.
Страх не мучает человека, за гранью реалий разум его, сам он - за гранью жизни почти. Рука с плетью – прокушена ниже локтя, разодран шубы рукав, кровью стекающей замазана кисть, плети рукоять.  Не чувствует боли человек.
…Туша конская на тропе лежит. Лужа крови у морды, вьются мухи вездесущие, вороны слетаются на нежданно подаренный пир. Дальше чуть – клочья шубы раскиданы. Утром еще, а кажется Кодену - давным-давно, годы, века назад, в яростной схватке сошлись они здесь - волк и человек.
Крепко держали человека ноги, крепко сжимали руки нож и плеть. Убийственным махом бляха свинцовая рассекала воздух, норовя попасть в голову скачущего вокруг свирепого дьявола.
Давным-давно это было. Не вспомнит человек деталей схватки, не обращает внимания и на тушу коня на пути, не покосившись, проходит мимо. Снова и снова наскакивает сзади волк. Крепко кусает человека за ноги, побуждая идти быстрее, торопит его, подгоняя к неведомой цели.
Не чувствует боли идущий. Падает, неуклюже ворочаясь на земле, пытается встать. Он не обращает уже внимания на беснующегося вокруг волка, может быть – он и не видит уже его, а встает – выполняя заложенную бесконечным движением по кругу, засевшую в подсознании программу движения.
Он должен встать! - должен встать и идти! – куда? зачем? – это уже давно не занимает его, и мысль об этом не приходит ему в голову. Не помнит Коден, сколько часов кружит он по степи, не помнит, сколько кругов утром, на коне своем дал, прокладывая бесконечный путь.
Не помнит он, и помнить не хочет, как, размахивая ножом и плетью, кидался он на волка, стараясь достать его ударами. Утомившись, стоял, глядя в желтые, немигающие глаза убийцы, замершего перед ним в ожидании. Снова и снова бросается Коден в атаку, свищет плеть размахом убийственным, сверкает в широком замахе лезвие отточенного ножа.
Страх гасит ярость, усталость отнимает силы, отнимает надежду и, наконец, кидается он в бег, подставив зверю незащищенную спину. Хриплым карканьем рвется дыхание из спекшегося рта, огнем полыхает пересохшее горло, свинцовой тяжестью наливается тело. Заплетаются ноги, падает он на землю, клочья летят от овчинного полушубка, глубоко впиваются клыки в руку, держащую плеть.  Давно это было…
Ворочается на земле человек. Медленно встает на четвереньки, силы собрав последние – на ноги встает. Шагать дальше – нет сил, их нет давно, но сейчас нет и желания. Широко раскрылись глаза человека, не мигая смотрят в пылающее полдневное солнце. Долго стоит он так и волк, стоящий чуть сзади,  смотрит на него без злобы, изучая меру его усталости.
Искра сознания мелькает в глазах человека. Приняв решение, поворачивается он к волку, равнодушно смотрит в стылые глаза мучителя.  Страха нет, ничего нет в глазах человека, кроме безмерной усталости.
Медленно запрокидывает голову Коден, подставляя зверю открытую, незащищенную шею. Он смотрит на него, ожидая броска, который отнимет у него жизнь, подарив покой, и – снова ужас смертный корежит его лицо. Хриплый крик рвется из пересохшего горла, пятится он в страхе назад… Волк, не двигаясь, стоял перед ним, в дьявольской улыбке ощерив жуткую свою пасть…
Споткнувшись, рухнул ничком человек, замер недвижно, силы последние вложив в рывок. Волк шагнул к нему, без злобы смотрел в лицо, щерясь порой в жуткой ухмылке. Повернулся, демонстративно неторопливо задрал заднюю ногу…
Желтая струйка брызнула в лицо Кодена, пометив его крайней степенью унижения.
Не взглянув на лежащего, ровной рысью Лютый затрусил прочь…


Глава 14.
Шаман

В глухом урочище, на краю поляны, под сенью кедров вековых юрта кама алтайского стоит.  В давние времена скочевал сюда кам, вдали от людей юрту свою поставил. Тяжело людям рядом с ним жить, да и ему суета мирская не по нраву. Далеко от жилья людского юрта, а не зарастает тропа к ней, зимой и летом тянутся люди к шаману.
Далеко округ, на многие переходы слава о нем летит, через реки и горы скачет, не зная преград  и устали.
…Велик кам. Телом постаревшим дряхл, немощен и слаб на вид,  духом - велик и могуч. Верхние и Нижние люди, Духи Неба, духи Земли помогают ему. Знает кам язык всего сущего, тайгу понимает, зверя и птиц язык. Прошлое и будущее видит он, Книгу Жизни читает.
Всем помогает старый кам, никому не отказывая. От любой болезни лечит взглядом одним, рук касанием, словом своим, в душу проникающим. Не требует кам платы за свое искусство, каждый дает что хочет, каждый несет что может – бывает так, что и словом одним, поклоном почтительным благодарят его люди.
Многих вылечил старый шаман, многим детей на ноги поставил, от неминуемой смерти спас. Все подвластно ему, все известно. Никому никогда не сделал он зла, никому слова дурного не сказал. Другое людей страшит – в самую глубь души смотрят глаза его, до самого донышка все видят, не спрятать, не скрыть от него ничего. Под взглядом пронзительным и люди себя изнутри видят – так видят, что порой и глядеть не могут, не хотят. Случалось – от недуга телесного освободив, душу человека посылал кам на костер совести.
Жива молва людская – много лет тому, захворал тяжко купчина уездный. Не помогли доктора, за большие деньги лечившие, не помогли посулы платы щедрой, блеск и звон монет золотых не дал здоровья страждущему.
 Едва живой добрался купец к юрте шамана. Деньги старику совал пачками, золотые сыпал горстью. Не взял ничего старик. Ни единой монетки, ни единой бумажки не оставил, не велел даже, как случалось не раз, бедным помочь, в приют отдать.
Через неделю купец уехал. Здоровый, телом крепкий – как некогда, только - невеселый. Недолго радовались близкие здоровью купца. Хворь телесную  выгнал  кам.  Душу больную – открыл совести. Как туча, мрачный, задумчивый приехал домой купец. Молча детей приголубил – большие уж были, сами имели семьи. Дня через три собрал близких – жену, да сынов своих. На колени встав перед ними, склонил голову, уронил тихо слова страшные, каменные:
- Каюсь вам, дети мои - душегуб я... Не плачет по мне каторга – нет таковской, чтоб грехи мои искупить трудами тяжкими. Много жизней загубил на тракту, смерти лютой многих предал корыстно. Через то и богачество наше взялось… 
Мне прощения нет, и золото наше проклято, Богом и людьми проклято. Не будет жизни и вам, коль не избавитесь от него, от меня отрекшись навечно. Свой путь вам самим выбирать, я же, долю свою завещаю сирым и бедным – на приют да больничку. Бумаги, кои надобны для дела сего – в ларце лежат.
- Теперь же – ступайте! - Едва прихлопнулась дверь за сынами его – выстрел грохнул в горнице. Не стал купчина в церкви каяться, не стал у Бога прощения просить за грехи свои. Сам решил все, по воле и разумению своему.               
                *      *      *
Сколько ночей уже не спит шаман. Никогда, ничего не боялся он, сейчас – страх гнетет, гнет к земле голову седую, плечи горбит грузом тяжким. Едва лишь сон глаза смежит – видит кам Учителя своего, Синего Волка. В который раз услышать, понять пытается слова Кама камов, – и не может. Тьма заслоняет видение, видит – страшное, что – не может понять никак.
Ночь кутает землю тьмой. Темно в юрте шамана старого. Мельтешат в страхе по стенам блики огоньков, очаг тлеет едва, уносится вверх тонюсенькая струйка дыма. Глухими, редкими, размеренными стонами бубен песню свою начал. В вязкой темени тонут звуки.  Склонившись к очагу недвижен как статуя кам старый. Рокот бубна уносит душу на встречу с духами предков.
Чаще вскрикивает бубен, разгибается спина кама, тихо и плавно двинулся он вокруг очага. Громче и громче бубен поет, зовет на совет Духов Земли и Неба. Широко открыты глаза старика, перед собой смотрят, видят же – неведомое. В мерном танце плывет шаман, прибоем громовым льются звуки в юрте, наружу рвутся. Услыхав бубен, седлают люди коней, не успевая – подхватывают ближних, уносятся в ночную темь без седел.
Кружит в танце вокруг очага шаман, звуки бубна несут его, поднимая над землей. В высотах заоблачных парит дух, видит все на тысячи верст. Тьма, непроглядная тьма окутала землю. С каждым годом, с каждым днем все гуще она, со всех сторон ползут силы темные. Грохот бубна рвется сквозь завесу тьмы, все чаще удары, быстрее пляска. Сотни, тысячи раз прошел кам по дорожке вокруг очага, Верхних и Нижних призывая на помощь людям.
Тает мгла, неясные образы появляются там и сям, нет уже юрты – вселенная окружает шамана, растворяясь в ее сущности, видит он Прошлое и Будущее.
Здесь, рядом, в родной степи творится нечто. Дуновение воли чужой родило поток деяний, коверкающих судьбы людские. Никогда кам не вмешивался в дела власти – неисповедимы и чужды людям пути Правящих, недоступны пониманию людскому.
Видит кам человека белого, голос его тихий слышит. Видит он и человека, покорно ему внимающего. Душу его насквозь видит кам, мысли читает потаенные, торжества злобного полные.
Видит кам пастушку юную, завладевшую помыслами табунщика, в грезах бригадира видит ее. Это – Начало? Отсюда разбегутся тропки Времени, остановить, пресечь, очистить помыслы – поздно…  Темные тени рвут надвое светлую полосу жизни. В темной комнате – едва живой человек кивает головой согласно, в слова слышимые не вникая разумом. Руку тянет покорно, на бумагах, исписанных бегло, коряво, закорючку свою ставит. Буйным вихрем расползается зло по степи.
Женщина в ночь с ребенком уходит, судьбе навстречу. - Остановить!!! – Поздно… Навстречу ей несутся тени, - трепещет душа Кама – в жизни не видел он столько злобы и ненависти. Не может волк жестоким быть, он – природы дитя, нет, и не может зла в природе быть.
Стремительно катятся образы перед взором шамана. Жива осталась женщина, и дочка ее жива – пощадили волки дитя малое. Утро стелется теплом по земле, уходит женщина к людям, покидает племя волчье, приют и пищу давшее ей.
Снова – тьма течет по степи, снова зло людей душит. Палящее солнце сушит землю, волчица стремительным скоком летит – не за пищей, убить – убийства ради… Нож вонзается в спину, твердо, по рукоять, обрывая чью-то жизнь. Смерть кругом… Кругом – смерть. Сколько еще смертей впереди?...
Из недавнего прошлого, из мглы зла и корысти - пятно светлое, словно туман раздвигая, движется.
… Волчица. На спине у нее девчушка – кроха, сидит горделиво, озирая степь глазенками детскими. За спинами их – тьма непроглядная стелется, сгущается мрак. Исчезает, теряется тропа деяний. Впереди – еще выше взмыла душа великого Кама, растворяясь в сущности бытия. Теперь видит он – надвое делится путь, в стороны сворачивая круто. 
Налево тропинка – в доли секунды укладываются видения, месть - за все зло, людьми  содеянное, месть кровавая, страшная. Мчатся по степи волчьи стаи, несут с собой смерть лютую – без разбору,  виновным и правым. Пламя бушует в разоренных селениях,  растекаясь речками, сметает их с лица земли. Черные Волки, Эрлик-кана нукеры, торжествуют победу свою.
Направо свернет волчица? Понесет ли ребенка людям, братьям его? Братьям ли? Смерть неминучая, мучительная и долгая, в бескрайних просторах Севера, в засыпанных снегом лесах. Или – быстрая, милосердная – рядом, от пули стрелка в спину. Но – смерть.  Там и там – смерть…
Налево пойдет волчица – за ее спиной выжженная дотла, безлюдная степь, костями людскими усыпанная, пеплом и прахом припорошенная.
Направо двинется – девчушку малую, царицу свою понесет к гибели. Останутся люди жить…
Глухо вскрикивает шаман, просит волчицу направо уйти. Жизнь одна, другая ли, пусть и невинная совсем – против сотен жизней. У распутья остановилась волчица, повинуясь безмолвному приказу госпожи своей.
Чиста и безгрешна душа ребенка. Разум его чужой воле неподвластен и смел. Замер Кам в ожидании чуда – воля девчушки скрыла от него Волчицу  шатром невидимым. Чистый, пронзительный взгляд – в глаза шамана. Спокойно и твердо смотрит девчушка. Усмехнувшись величаво, трогает пятками волчицу.
Не нужны ей тропы людские – своим путем, без торных дорог пошла девчонка упрямая…
Смолкло разом шамана пение. Понял и осознал разом то, что искал всю жизнь свою:
- Не ищут Повелители торных дорог, глас воли чужой для Свободных – звук пустой.
                *      *      *   
… Трусит по степи лошаденка. Мерный цокот копыт далеко по степи слышен. Всадник дремлет в седле, отрешившись от земных забот, разум его витает в далях необозримых. Лохмотья старенького тулупчика кое-как укрывают худое тело, ветер степной теребит седые космы, лезет внутрь сквозь прорехи и дыры одеяния. Дымком трубка пыхает…
                *      *      * 
… Гудит весело пламя в очаге, тепло и уютно в хижине. Светло и радостно на душе у Наргиз. Снежок первый, укрывший тоскливую серость склонов, словно очистил ее от мыслей тягостных. На полдень солнце стояло – увидела она Волчицу. Беспокойством тоскливым кольнуло сердце – не так, как всегда, бежала Волчица. Не мчалась во весь опор, стремглав, но – без игривой шалости обычных прогулок, целеустремленно несла дочку к хижине, к ней. Подбежав, долго смотрела на Наргиз, словно пытаясь передать ей нечто важное.
Как, ну как могла она объяснить ей, что еще час назад вся стая знала – человек близко, один, верховой, без оружия. Идет к долине, но – кажется, не опасен. А несколько минут назад новая весточка долетела – не прост человек, опасность непонятная, но – явная. Поджав хвосты расползлись волки, посланные Лютым прогнать пришельца. Оставив Айгуль под защитой матери, спешит Волчица взглянуть на странного гостя.               
Темные пятна каменных глыб на безмятежной белизне снега все ближе. Человек, казалось, не видел ее, не видел Лютого, несущегося вслед за ней, не видел двух стражей, каменными изваяниями застывших на вершине завала. Он шел спокойно, неторопливо, как идет человек к своему аилу, зная – ничто не угрожает ему.
Ненависть подхлестывает Волчицу, все быстрее бег, шерсть на загривке встает дыбом, морщится в хищном оскале морда. Миг, другой, взметнется в прыжке кровожадная, не знающая пощады фурия…
Словно в воду влетела Волчица. Тугая, плотная, непреодолимая волна чужой воли остановила ее бег. Ненависть слепая, ярость – гаснет все перед мощным потоком силы, непроницаемым барьером окружившим человека. Лютый, догнавший ее, тормозя лапами скользит по снегу. Поджав хвосты, смиренно подходят волки к старику, взирающему на них спокойно, без страха и угрозы.
                *      *      *
Усталые глаза старца полны скорби и участия. Что в них еще? – жалость, понимание, и – страх затаенный.
- Балам, балам, доченька… - тих голос старика, едва слышны ей слова его:
- Не пара волку козочка… Человек должен с людьми жить… - Молчание надолго виснет в хижине, смотрит на нее старик, как в душу заглядывает.
- Добрее людей оказались волки. Сама ты выбрала путь свой. Одно лишь помни, всегда помни – ты, и дочь твоя – людского племени дети…
- Духи Земли говорят мне – много крови могут пролить нукеры твои… - Затянулось молчание надолго, понурившись, отрешенно глядя на тлеющие угли, промолвил старик чуть слышно:
-  Дочь твоя царицей волкам будет…


Глава 19.
Не вернешься …

Удачной, как ни странно, охота ментовская оказалась. Двух зверей подстрелили охотнички, да еще потом по следу Мерген нашел двухлетку. Доволен остался начальник, Мергена при всех хвалил, наградить обещал, винтовку новую подарить обещал. Хорошо бы все это, а винтовка новая – так и мечтать о таком Мерген не мог.
Одно беспокоит пастуха старого. Не все так ладно, как старшина рассказывал. Что уж там – вообще все не так. По своим приметам, по чутью своему – знает Мерген, малую часть стаи зацепили тогда. Ушла стая, ушла почти вся – куда ушла? – не знает того никто. Нет у Мергена желания искать волков, нет желания беду накликать на голову свою седую.
Часто вспоминает он след кровавый, к воде идущий каплями частыми. И еще помнит Мерген – не сказал тогда Старшине ни слова – видел он след человеческий рядом с каплями крови, и капли крови видел, упавшие в след сапога… Дураку объяснять разве – коли так получилось, значит – человек на себе волка того, раненого нес… Может ли быть такое?
Полдневный жар прохладой сменяется, скоро уже овец к загону гнать,  завтра – снова, и так – изо дня в день, вся жизнь его, за редкими исключениями течет. Острый глаз пастуха движение засек, далеко, на тропе от поселка. Едет кто-то, с доброй бы вестью.
 Редко бывают они в последнее время – вести добрые. Немного времени прошло – признал Мерген ездока. Друг старинный, Аманжол, на ночь глядя к нему едет. Не иначе – снова случилось что, не близок путь от стоянки Аманжола – часов пять езды верхами.
Свистнул Мерген псам своим – гнать отару к загону. Сам – в седло прыгнул, другу навстречь поехал. Справятся собаки, знакомая работа, без него соберут овец, загонят на место.
Не принято в горах вопросами гостю докучать, не принято расспрашивать – гостя сначала чаем напоить надо, накормить, чем есть, потом уже о новостях спрашивать. Никому и в голову не придет спросить гостя о том, зачем пришел. По делу пришел – сам скажет, когда посчитает нужным.
Чайник на тагане кипит легонько, пыхает парком из носика. Которую пиалушку наливает Аманжолу Мерген, сколько времени течет в юрте беседа неспешная – обо всем и ни о чем. Не принес Аманжол новостей, да и откуда они – новости. Кроме того – кому нужны они – не было бы худа…
Слово за слово беседа течет, понемногу – к последним событиям склоняется неизбежно. Аманжол начал, как нечаянно помянув слова Старшины, что ушел-де волк от охотника старого, рука его не та, да и глаз у старика не тот уже. Промазал-де по волку Мерген, хоть и зацепил его краем, или – раньше волк рану получил, когда менты по нему стреляли издали.
Не понял поначалу Мерген, куда клонит, к чему гнет Аманжол, куда тропу речи своей тянет упорно. Не привык лукаво мудрствовать, не привык плести речи косичками, вокруг да около лукаво словами сыпать.
Затянулось молчание, тишина повисла в юрте непониманием тягостным.
- Почему про Долину молчишь Мерген? – Почему другу своему ничего не скажешь? – Напрямую, без уверток спросил Аманжол, ответ такой же должен быть. Задумался надолго Мерген. Что тут скрывать – давно уже занимает его легенда старая.
Еще в детстве слышал от людей старых предание о страшном месте, в их краях находящемся. Долина в горах, дороги туда прямой нет, круты склоны, только аргали по ним ходят. Что там – никому не ведомо. Не возвращаются люди, туда ушедшие, никогда не возвращаются.
Старые люди говорят – в давнишние времена поселился там дух злой, всех, кто в Долину ту приходит – себе забирает, в подземное царство свое. Нет оттуда пути назад, никому вернуться не суждено… Помнит и то, как в молодости далекой ездил на поиски долины загадочной.
Нашел, кажись, Долину ту Мерген. Как да что – не выскажешь того словами, почему подумал он, что нашел Долину – и сказать бы не мог. Не пришлось искать долго – молва людская точно место указывала, быстро пришел туда Мерген, на увал поднявшись внизу увидел равнину – как дно озера высохшего.
Долго спуск искал, долго с увала долину оглядывал. Ничего там страшного не было – степь как степь внизу, зверя вот разве – не в пример горам окрестным. Бродят по склонам козы, по полянам вдали – маралов разглядел, рогачей, маралух – пасутся.
Нашел и спуск в долину – коня на увале оставив, спустился вниз. Три дня провел там Мерген. Долину – всю как есть обошел, до самого выхода. Только не выход там был – словно великан сказочный навалил в теснине камней огромных, начисто выход перегородив.
Никому не сказал Мерген, что в долине той побывал – ни к чему людей бередить, ни к чему на себя гнев стариков кликать. На охоте был – вот и весь сказ…
Про то и Аманжолу сказал сейчас – что еще добавить мог? – не рассказывать же вымыслы досужие да страшилки – много чего в горах неведомого творится – может и было когда что…
Внимательно слушает друга Аманжол, ни слова не проронил, ни разу не перебил Мергена. Снова молчание в юрте, одному – сказать вроде нечего, другому – подумать надо, перед тем как слово молвить.
- Вспомни, Мерген, что люди еще говорили. Нечасто такое слышали, да был разговор, что уходят в долину русские люди. И чужих встречали в степи – по всему выходит – из долины той люди шли. Зачем ходили туда? Что искали? Почему дух злой тех людей к себе не взял? Может быть – те люди и есть причина всему?
Совсем старые люди давно рассказывали – золото мыли в незапамятные времена в этих краях… Известное дело – где золото – там и дела недобрые. А что если людей, тайну долины узнавших ненароком, убивали те люди попросту? Могло такое быть? – могло!
Долго думал Мерген – сказать или не сказать другу соображения свои, в голове седой укрытые. Надумал – как в опаску Аманжолу, предостеречь друга от беды.
- Слушай теперь меня, Аманжол. Слушай и думай. Игната, участкового нашего, знаешь ты не хуже меня. Тяжелый человек Игнат, злой, недобрый. Глаза у него – глаза волка голодного, не жди от него участия, пощады не жди. К тому тебе говорю то, что сам я не раз Игната в тех краях видал. Что там делать милиции? – Стоянок нет, охотники не ходят туда – зачем Игнату туда ходить?
Видел я его там, не раз видел. Не просто так Игнат туда ездит, ищет он там что-то. Еще тебе скажу – немногие отца его помнят. Давно, совсем давно не видели его. Никто его не видел. Дед мой говорил – золото мыл Игнатов отец. И дед его тоже мыл. За то и взяли их жандармы, еще при царе то было.
На каторгу Фрола сослали. Отца то Игнатова - Фролом звали, теперь то и не помнит уже никто и сказать не сможет, когда Игнат имя отца своего позабыл. А вот когда в милицию на работу пришел – вспомнил, что на каторгу царскую попал отец. Не сказал только – за что попал.
Загорелись глаза Аманжола при словах Мергена. Золотые искорки скачут там, наклонился к Мергену, дышит часто:
- Что нам Игнат? Не может он там все время сидеть, не может все время на нас глядеть. Пойдем, Мерген, золото добывать. Богатыми станем… - Со страхом и удивлением на друга Мерген смотрит – никогда не подумал бы, что так вот получится, что увидит он душу друга, золотому дьяволу отданную. Недолго думал, ответил коротко:
Нет, Аманжол! Не пойду с тобой, да и тебе того не советую. Нет добра в золоте, где оно – там кровь, там горе людское. Одумайся – не найдешь добра, не дождешься богатства, голову сложишь в долине проклятой. Уж коли так разговор пошел, все тебе расскажу.
Уж много лет тому, мальчишку-то Игнатова, Тимоху – знаешь ведь. Мальцом он был еще, а Игнат, душа черная, не любил его шибко. Бил часто, смертно бил. И совсем убил бы – да боялся видать чего-то, а может – знал Тимоха то, что другим знать не надобно.
Так вот, он то тоже туда, к долине той хаживал. В степи еще увидал я его, сдаля. Да призадумался – куда мальчишка ехать может, чего ищет? Пошел я за ним потихоньку, сыздаля наблюдая. Вот как в ущелье-то въехал Тимошка, так я коня-то спрятал, да и подался за ним пешим. Ближе подошел.
Ведь скажу тебе Аманжол – хоронил тогда мальчишка кого-то там. Не в Долине конечно, да в той стороне. Я-то ведь близенько подкрался к нему – видел, как собирал он кости по округе раскиданные, и череп видел человеческий… Могилу мальчишка вырыл, все сложил туда да и зарыл, разровнял все, как и не было там ничего. Так-то вот.
А я смекаю – как бы не деда ли своего хоронил мальчишка. И не своей смертью дед помер – иначе пацан не стал бы прятаться. И вот – думаю я, что убили деда то. А уж кто убил – и гадать нечего. Никто из наших туда не пойдет, а окромя Игната и некому такое сделать.
                *      *      * 
Неимоверная крутизна склона страшила его, привыкшего к степным просторам. Мельтешня хвойной зелени, постоянно меняющиеся виды взывали головокружение и тошноту. Он привык вглядываться вдаль, все, что рядом – ранее выпадало из поля зрения за ненадобностью, это было ненужным.
 Необозримые просторы – до самых дальних горных хребтов, казались устойчивыми, застывшими – они не менялись веками. Тут, в горах, в лесных зарослях, он терялся.
Пожухлая скользкая трава каким-то чудом держалась на крутющих склонах, как на них удерживалась земля, он не думал.
Уже третьи сутки он шел по следу за теми двумя, которых увидел, приближаясь к заветному ущелью. Он едва не попался им на глаза – услыхав стук копыт, загнал коня в куртинку молодого ельника, спрыгнув, успел еще обмотнуть морду лошади недоуздком, чтобы не заржала невзначай, учуяв сородичей.
 Они прошли мимо, буквально в десятке шагов, его конь беспокойно прял губами, раздувая ноздри пытался призывно заржать…
Они прошли мимо, не заметив его. С того часа он неотступно шел за ними.
Игнат. Он узнал бы его даже без формы – видел несколько раз, а глаз пастуха и память его цепки – все виденное хоть единожды навсегда откладывается в памяти. Второй – тот был незнаком. Худощавый, немолодой уже, хотя – не старый совсем еще.
Выправка – пусть не военная, но – не скроешь такого – по мельчайшим деталям чувствуется принадлежность человека к Форме. И – глаза его. Невыразительные, чтобы не сказать – тусклые, однако – поежился непроизвольно Аманжол, увидев скользнувший в его направлении взгляд незнакомца. Ледяная стужа, холод, полное отсутствие каких-либо чувств.
Плотно сжатые, почти незаметные под темнотой усиков губы – они тоже о многом сказали табунщику. И – уловил он еще одно, что удивило его поначалу более всего – взгляд, скользнувший по нему – был брошен в спину Игната. Это Аманжол знал совершенно точно, ни на миг, ни на каплю не сомневался в этом. В те минуты, пока он прятался в зарослях, потом, когда ехал позади всадников, старательно прячась за деревьями – его не отпускали видения скорой смерти Игната.
Они, видения эти, были разными, он не знал и не пытался понять – чем они вызваны. В дремлющем сознании пастуха просто всплывали картинки одна за другой, либо шла череда событий – как на волшебной стене, называемой странным словом – «кино».
Он видел, как чужак медленно стягивает со спины винтовку, не торопясь передергивает затвор, осторожно, не клацнув даже, как вскидывает к плечу приклад. Не качнется ствол в опытных руках убийцы, не затянулся момент прицеливания – растянувшись в его сознании на века, на самом деле он занял доли секунды.
Язычок пламени срывается с кончика ствола, - каким-то чудом он видит, как пуля настигает недалекую цель, вминает, и дырявит сукно форменной шинели. Из дырочки фонтанчиком плещет кровь, тело Игната дергается вперед, замирает в каменной неподвижности и начинает медленно валиться вбок.
Приученные к выстрелам кони не ведут и ухом, услышав раскат выстрела. Глубоко засевшая в стремени нога остается там и труп, свесившись с седла, тащится по земле. Живые, быстро тускнеющие глаза Игната смотрят на него – Аманжола, словно укоряя за не им посланную пулю. Они умирают долго, и все это время Аманжол смотрит в них, умирая вместе с ними.
Холодный пот катится по спине, он не замечает этого, страх стискивает сердце когтистой лапой, прерывая дыхание. Он все так-же едет за Игнатом и его спутником, машинально выбирает путь, так же, не задумываясь даже, прячется от взоров всадников.
Ему страшно, ему очень страшно, пожалуй – никогда в жизни не боялся он так, как сейчас. Но – знает он, чувствует всем нутром своим – не случайно появились тут всадники. Они едут в ущелье. В его, Аманжола, ущелье, за золотом, которое он уже считал своим. И – он не собирался отдавать его просто так.
Он не понимал еще – предстоит схватка, схватка насмерть, после которой останется только один. В этом он не сомневался, подспудно понимая, что отсюда, из этого ущелья, путь назад проложен только для одного…
Он не был охотником, не был следопытом. Вообще, тут, в горах, в лесу – он был, можно сказать, впервые в жизни. Теперь он шел по следу и знал – конец тропы близок. Невозможно не заметить следы, оставленные прошедшими перед ним людьми.
Поваленная, притоптанная трава никогда не поднимется. Местами, часто, травяной покров содран жесткими подметками кирзовых сапог, пятнают темную желтизну полегших трав черные земляные ошметки. Поломаны веточки кустарника, за который цеплялись идущие по крутизне люди.
Он шел за ними, идущими не опасаясь, не скрываясь ни от кого – да и от кого скрываться в этом ущелье. Вчера, когда все они лежали на самом седле перевала, смотрели вниз, в раскинувшуюся под ними долину – не видели он ничего, кроме невеликой отары овечек, появившихся словно из-под них и целый день пасущихся на склоне.
Он не подумал даже – как появились здесь эти овцы – появились значит, нечего тут гадать. Если есть овцы – будет и человек, и об этом он тоже почему-то не задумался – возможно, внутренне он уже предоставил тем, двоим, право пройти первыми по золотой тропе.
Всецело занятый тем, чтобы удержаться на скользком склоне и не нашуметь, он, как и следовало ожидать от неопытного соглядатая, упустил их из виду. Только чудо остановило его – еще немного и он подошел бы к ним вплотную, но – вовремя остановился, подполз тишком к нависшей над склоном пихтушке и увидел их прямо под собой – шагах в пятидесяти.
Двое лежали рядом, напряженно вытянув головы, следили за чем-то внизу, под ними. Он подумал – даже звук шагов или скатившийся камень не отвлек бы их от наблюдений, не дошел бы до их сознания. Ему не было нужды напрягаться, чтобы держать их в поле зрения, он даже немного сдал назад, почти полностью скрывшись под низко нависшими пихтовыми лапами.
Подождав немного и уверившись в том, что люди устроились внизу надолго, он осторожно стянул карабин, изрядно надоевший ему за время пути, так же осторожно уложил его рядом, не забыв глянуть – снят ли он с предохранителя. Патрон в ствол он дослал еще тогда, в ущелье, когда двое прошли мимо.
Теперь у него было время подумать, однако, и он понял это сразу – думать было совершенно не о чем. Он не знал и не догадывался, что они видели внизу, за кем наблюдали с таким вниманием. Он не знал – что они собираются делать, только видел – двое устраивались внизу надолго.
Периодически прекращая наблюдения, а чаще – не отрывая взгляда от долины, они сняли вещмешки, скинули шинели, подстелив их под себя. Игнат неторопливо развязал свой мешок, достал немудрящую снедь, флягу. Так же лежа они и перекусили, и все это время один из них не отрывался от того, что они видели в ущелье.
Солнце первалило за полдень, когда внизу внезапно вспыхнуло оживление. Двое, как по команде, отпрянули от обрыва, на несколько минут замерли недвижно, втянув головы в плечи недоуменно переглядывались а затем снова, теперь уже с преувеличенной осторожностью вернулись к наблюдениям.
 Игнат, лежавший справа, подтянул к себе трехлинейку, так же, как недавно Аманжол, медленно и совершенно беззвучно передернул затвор.
                *       *      *   
Весь этот день Наргиз не отпускало странное чувство близкой опасности, беды. Ничто не предвещало плохого, все кругом было спокойно и тихо, а она постоянно ежилась, словно чувствуя на себе посторонние недобрые взгляды.
Айгуль, несколько раз настойчиво просилась на полянку, к своим мохнатым друзьям, но она никак не хотела отпускать ее от себя. Только когда девочка подняла нешуточный рев, она выпустила ее на улицу, вышла сама, оглядев из устья пещеры округу. Все было спокойно. Немного удивило отсутствие взрослых волков, но она не придала этому значения.
Через несколько минут, увидев, что Айгуль барахтается с волчатами, она ушла внутрь хижины – сегодня ей предстояло заниматься ремонтом очага и она хотела побыстрее закончить работу.
Не видела она, хотя и выглядывала несколько раз из хижины, как взрослые волки подходили к пещере, все время стараясь держаться в густом подлеске, тихонько тявкали, стараясь привлечь ее внимание и уходили снова, временами с опаской оглядываясь на нависающие над ущельем скальные громады.
Они не могли видеть спрятавшихся там людей – но, вековой опыт хищника помогал им чувствовать нездоровый интерес, чужие взгляды, направленные на долину с вершины увала.               
                *      *      * 
Игнат вдруг обернулся к лежащему рядом чужаку, его слова, сказанные вполголоса, отчетливо донеслись до Аманжола:
- Ну что, напарничек, так и будем зенки пялить, или работать начнем? – Давай-ка веревки сращивай! – Он несколько мгновений всматривался вниз, не оборачиваясь, промолвил, неторопливо расставляя слова, словно сам с собой:
- Волки сожрали, значит? Не сожрали, выходит. Вот где окопалась вражина.  И отродье ее тоже здесь, живехонька.  Винтарь бери, счас я эту суку шлепну, а ты клади – кто на выстрел выскочит… - Он неторопливо склонил голову к нацеленной в пространство трехлинейке.
Холодное дыхание близкой смерти коснулось незамутненного цивилизацией сознания Аманжола. Волосы под шапкой казалось встали дыбом. Затаив дыхание он слушал гулкие удары своего сердца и где-то глубоко в душе проклял тот день и час, когда решил идти сюда. Все золото мира не стоило этих мгновений запредельного ужаса.
Привстал чужак, закрыв собой Игната.  Четко и ясно видит Аманжол, как рука его метнулась к поясу и взмыла в нешироком размахе над лежащим. Отблеск стали, и – коротким ударом вонзилось лезвие ножа в шею Игната. Вздрогнуло, вскинулось и застыло недвижно тело, пронзенное смертной болью. Заходясь от ужаса, смотрит Аманжол на руку чужака, сжимающую рукоять ножа.
Неторопливо и как-то очень деловито шевелится кисть, поворачивает и ворочает клинок в ране, словно отыскивая в замершем теле нечто важное. Голос пришельца звучит тихо и успокаивающе, словно уговаривая:
- Тихо, тихо, лежи, не шуми… - Голос чужака тих и спокоен, он завораживает, подавляя волю, зовет к смирению и Аманжол под волшебным его влиянием тоже медленно сникает в своем убежище.
- Сейчас, сейчас, достанем… - чуть вытянув нож, он снова вгоняет его в рану, и - медленно никнет голова Игната, словно потеряв жесткую основу жизни, тело его вянет, подчиняясь успокаивающим интонациям. Осторожно вытягивает чужак нож, неторопливо и обстоятельно вытирает лезвие об одежду Игната, не глядя сует в ножны.
Привстав и заглянув вниз, подхватывает лежащее тело под ноги и рывком скидывает вниз. Стука и шума падения Аманжол не слышит. Не помнит он, когда подхватился, как умудрился не сорваться, не нашуметь – он пришел в себя только на вершине увала. Бешено колотилось в груди сердце и ему казалось, что сил не осталось в нем. Подойди чужак – он подставит шею под нож, даже не попытавшись оказать сопротивление.
Не вспомнит он – сколько лежал там, на увале, сотни раз вспоминая сцену убийства. Сквозь тьму ужаса услышал шаги пришельца, через несколько мгновений увидел его самого, идущего чуть ниже седла перевала, - и не сможет объяснить себе, какая сила подняла его и толкнула вслед за ним.
Он не вел счет времени – какие-либо мысли вообще не рождались в его голове – он просто шел за мелькающим впереди человеком, шел, сохраняя осторожность и обретя поистине нечеловеческую ловкость. Все ниже и ниже спускается незнакомец, казалось задавшись целью спуститься в ущелье. Подобравшись к самому краю скальника, чужак закрепил веревку и начал спускаться по ней вниз.
Снова – словно провал в памяти Аманжола – он осознал себя идущим по довольно ровному склону, каким-то образом понял – он внизу, в ущелье, где-то впереди идет чужак и он должен быть осторожен, чтобы не наткнуться на него. Только сейчас он понял, что идет без оружия – свой карабин он оставил неизвестно где, и сейчас, кроме ножа, у него ничего нет.
Это не испугало его, только легкая досада скользнула по напряженному лицу, уступив место внимательному спокойствию. Ушел страх, затерявшись на спуске? – наверное, сознание просто поставило блок, защитив память от перегрузки и он не вспоминал абсолютно о Игнате.
 Бледнеет зеленый сумрак – впереди прогалина, это понимает даже он, житель степи и тут же видит стоящего на опушке пришельца. Снова жуть ползет под фуфайку, шарит по спине скрипящими скрюченными пальцами. Это не обычный страх безоружного человека.
Нечто другое, чего он не может и не в силах понять дыбит волосы на голове, заставляет тревожно озираться в поисках неведомой опасности. Нечто, чуждое и одновременно очень знакомое ощупывает его неосязаемого из окружающего зеленого сумрака. Он чувствует волну агрессивного внимания, легкое пренебрежение наблюдателей и еще что-то, совершенно ему не понятное.
Быстрым шагом покидает свое укрытие чужак. Необоримое любопытство толкает Аманжола вперед, к опушке, туда, где только что стоял пришелец. Огромная поляна, окруженная скальными отвесами, смыкающимися поодаль, небольшая речушка в паре сотен шагов. Ближе к ним, к опушке – девчушка малая играет, возится с крупными щенками и наметанный глаз пастуха сразу определяет в них волчат.
Заигравшаяся группа не успевает толком среагировать на приближение человека – только один волчонок, вскочив на ноги, грозно вздыбил шерсть на загривке и зарычал на пришельца совсем не по-щенячьи. Пинок кирзового сапога отшвыривает его далеко в сторону, еще несколько пинков достаются его сородичам.
Как ни странно – не слышно испуганного визга обиженных детенышей, один из волчат, отпрыгнув в сторону, внезапно взвивается вверх – пытаясь достать в прыжке шею пришельца и тот умелым, поставленным ударом отшвыривает нахального звереныша.
 Только что весело повизгивающая девчушка тоже ведет себя очень странно – вместо того, чтобы залиться на всю округу испуганным ревом, она, стоя на четвереньках, пытается угрожающе рычать и яростно сверкает темными глазенками.
Волчата – щенки, не кидаются в страхе врассыпную, не поджимают испуганно хвосты – едва оправившись от удара, они вскакивают на ноги и вновь кидаются в атаку. Схватка происходит в абсолютном молчании, молча раздает пинки чужак, молча принимают удары волчата – не взвизгнув. Вскакивают на ноги, пошатываясь, упрямо идут к чужаку, норовя вцепиться зубами если не в глотку, то хотя бы в ногу или руку. Грубая умелая сила берет верх – чужак расшвыривает волчат, надолго отключив их.
Присев рядом с девочкой, пришелец хватает ребенка за густые космы волос, поднимает вверх, полностью отрывая ребенка от земли. Только тогда девчушка испускает звенящий вопль, в котором, однако, слышится больше ярости, чем боли.
Откуда-то, как показалось Аманжолу – прямо из скальных пластов, появляется женщина и мчится на зов ребенка. В руке чужака мгновенно оказывается нож и через секунду лезвие его прижато к шее малышки.
- Стоять! – Окрик режет поляну скрежетом отработанной команды, вздрагивает на бегу женщина, словно обожженная ударом плети, сбивается ее шаг. Она продолжает бег, но – что-то как будто сломалось в ней, она уже готова подчиниться, и для этого нужна еще одна команда.
- Стоять, тварь косоглазая! – кому сказано! Махом башку снесу сучонке твоей! – пришелец чуть поворачивается, чтобы женщина видела приставленный к шее девочки нож.
Команда доходит до сознания Наргиз, однако – где-то внутри нее ломается, рвется навсегда некая нить, струна, которая держала ее в узде повиновения. Струна, которая позволяла играть и управлять ею кому и как вздумается. Она замирает на месте, выполняя требование пришельца, однако, заглянув в глаза матери, многое бы увидел там чужак. Хриплый, сорванный волнением голос тихо рвется из груди Наргиз:
- Не тронь дочку… Все сделаю, что скажешь, только не тронь ее… Убить хочешь – меня убей…
                *      *      *
… Удачной обещает быть охота. Здоровенная маралуха, ничего не видя от страха, летит по распадку прямо на засаду. Еще сотня-другая прыжков и взовьется в прыжке стремительная серая тень, рванет клыками по шее, знаменуя конец погони. Волчица, отбившая и направившая маралуху в нужном направлении, не очень то и напрягается в беге, успевает следить за стремительным скоком двухлеток, поправляя их тявканьем.
Она не замедляет бег, не останавливается – оттолкнувшись четырьмя лапами, она высоко выпрыгивает вверх, резко меняет направление своего бега. Сейчас она мчится к пещере. Неузнаваемо изменился ее бег, в неистовом стремлении она стелется в воздухе, рвет мышцы не щадя ни себя ни своих лап, не помнит об охоте и скорой добыче.
Непостижимое чувство матери позвало ее к детенышу. В один миг ощутила Волчица волны холодного, расчетливого и беспощадного внимания, направленного на Айгуль. Чувство беды словно взорвалось в ней, окатив кипятком натянутые в струну нервы и инстинкт матери погнал ее на защиту.
Стелется зеленой пеленой трава, проносясь под брюхом, мелькают ветви деревьев, стегают по шкуре – не чувствует боли Волчица. Ярость и злоба – они отступили на второй план, она даже не думает о наказании виновных – в едином порыве мысли и тела – уберечь, спасти ребенка от неведомой пока еще угрозы.
Инстинкт охотника, запах – что-то еще? – принимает Волчица чуть в сторону, мчится пихтачом, не снижая скорости, петляет между деревьями, почти не отклоняясь от направления и чудом не налетая на стволы.
Мгновенная вспышка узнавания:
- Человек… несколько прыжков отделяют ее от цели, мгновения – вопьются клыки в основание черепа, дробя позвонки – нет!!! Не опасен… - мимо замершего на опушке Аманжола пролетает Волчица, и, выскочив на опушку, приникает к земле в стремлении спрятаться, скрыться, избежать немедленной встречи со стоящим впереди человеком.
Каким-то внутренним чутьем поняла она – не время пускать в ход клыки, нельзя швырнуть свое тело на ненавистную фигуру, стоящую впереди. Там – Айгуль, этот – чужой, держит ее в руках, держит в руках ее жизнь… Затаив дыхание, вжавшись в землю среди стеблей жухлой травы ползет она тенью невидной…
                *      *      *   
Тоскливой жутью обдало увиденное Аманжола. - Ребенок, совсем маленький… Разве можно так – с ребенком??? Страх и злоба мешаются в сознании, и – не видит он выхода… Рука, потянувшаяся назад и вниз – за карабином, чтобы всадить пулю в недалекую цель – затылок пришельца, замирает. Нет карабина – не помнит Аманжол, где оставил его. Нож – он тут, на поясе, но – сознает пастух – даже пуля сейчас не решит проблем, не спасет ребенка. Даже убитый наповал чужак рухнет наземь, лезвие ножа скользнет по нежной кожице детской шейки…
Ветерок тронул лицо, тень серая пронеслась мимо безмолвно в широком прыжке, прянула на траву в паре шагов перед ним.
- Волк… - он даже не шевельнулся, не оглянулся назад, взгляд его словно прилип к спине приникшей к земле серо-рыжей тени, почти растворившейся в травяной поросли. Думал ли он о чем тогда – неизвестно, отдельными картинками засели в памяти те мгновения, бередя душу и будя его ночами долгие годы…
                *      *      *   
- Где остальные? Сколько вас тут? Говори!!! – вопросы шлепаются в Наргиз тяжелыми шматками окровавленного мяса:
- Говори, мать твою!!! Где остальные??? – Умоляюще вытянув руки, тихо, покорно отвечает Наргиз:
- Одни мы тут с дочкой. Никого больше, одни мы, дяденька. Она, все так же умоляюще тянет к нему руки, чуть шевеля ногами, движется к нему осторожно – перепуганная насмерть, забитая девчонка с пастушьей стоянки. – Подойти ближе, главное – подойти ближе… Мысль жужжит в черепе маленькой пчелкой, зудит, и – нет страха за себя, нет страха вообще, кроме страха за жизнь своей дочери.
- Никого нет тут дяденька, одни мы с дочкой, давно одни мы – голос ее прерывается страхом и испуганные интонации  его вселяют в пришельца уверенность в истинности ее слов. Он все еще держит Айгуль за волосы, девочка все так же чуть касается ножонками земли – но, не бьется в истеричном желании вырваться на свободу, замерла, застыла в недвижности, с надеждой глядя на мать.
- Пещера где? Избушка где твоя? Кто еще там? – пришелец уже верит тому, что тут, в ущелье – никого кроме Наргиз и ее дочки, он догадывался об этом еще вчера, когда разглядывал долину в бинокль, но – снова терзает ее вопросами. Он пока не спрашивает ее о золоте, понимая – она не знает об этом ничего. Близость цели пьянит, не терпится ринуться туда, увидеть своими глазами насыщенную золотым песком грязь под топчаном, ощутить руками неимоверную его тяжесть.
- Там избушка, дяденька, там… - не задумывается над словами Наргиз – говорить, отвлечь мужчину от дочки, увести – хоть куда. Она знает, верит – догадаются волчата увести и спрятать Айгуль в непроходимых зарослях. Что будет с ней – и мысли такой нет у нее – одно заботит – дочка.
- Золото где, сука? – Песок где, спрашиваю? – пришелец уже не контролирует себя, кричит во весь голос – и, совершенно не понимая вопроса, не слышав никогда о золоте, уверенно и убежденно отвечает Наргиз:
- Там, дяденька! Все там! Отпусти дочку, дяденька… - Мягчеют от слов глаза чужака, медленно опускается рука с ножом, небрежно отшвырнув ребенка, он прыжком подскакивает к Наргиз и заученным движением хватает ее за волосы.
- Веди! К избушке веди! Не соврала – так и отпущу, вместе с девчонкой отпущу …
Ложь его слов понятна и ему и Наргиз, но,  у нее одна задача – увести незнакомца подальше от дочки, дать время волчатам увести ее в заросли, спрятать.
Она покорно идет впереди незнакомца, не пытаясь вырваться или взглянуть на дочь – ни к чему привлекать к девочке его внимание.
Подкашиваются ноги Аманжола. Скользнув спиной по стволу дерева оседает он наземь, тихонько всхлипывая. Он не пытается убежать, не пытается спрятаться – ни на что нет сил, он может только смотреть на Айгуль. Встав на ноги, девочка пытается ринуться вдогонку за незнакомцем, на волчат – едва держась на ногах от побоев, щенки окружили девочку плотным кольцом и теснят ее к лесу. Только опытный глаз пастуха позволяет ему увидеть ползущую в невысокой траве Волчицу – ее отделяет от цели не более полусотни шагов и она полна решимости догнать пришельца.
Воспаленное сознание Аманжола, обостренное восприятие человека, находящегося на грани психических возможностей, позволяет ему заглянуть в будущее. Он ясно видит исход погони, ясно и четко осознает неизбежность смерти чужака – в том, что она неизбежна он не сомневается – успел заглянуть в глаза Наргиз, увидев там космическую стужу ненависти, успел почувствовать яростное спокойствие Волчицы.
 Он понял давно – эти двое, даже мертвые, успеют убить не только пришельца, но и его, Аманжола. Это не пугает его нисколько – он смирился с неизбежностью смерти, принимает ее как возмездие за свои действия. Его не радует близкая смерть пришельца, казалось бы открывающая ему путь к золоту долины – он видит, что и его жизнь, скорее всего, окончится тут, на волчьих клыках.
Не одна примчалась Волчица – Аманжол пока еще не видит окруживших поляну волков, но он явственно чувствует их присутствие, они рядом – на расстоянии прыжка, они ждут только команды – убить его.
                *      *      * 
Позади осталась полянка. Скальные щеки с обеих сторон сходятся плотно, устье пещеры – вот оно, в нескольких шагах всего. Слабнет хватка чужака, мысли его там, внутри, он видит сейчас манящий желтоватый свет, льющийся из пещеры перед его затуманенным взором. Словно споткнувшись, прянула к земле Наргиз, увлекая за собой мужчину. В падении, извернувшись, поворачивается к нему и яростно впивается зубами в его лицо.
Злобный, исполненный боли вопль его рвется ей в уши – она не слышит, она, как настоящая волчица рвет зубами ненавистную рожу, кровь льется из ран на ее лицо, но - она вновь и вновь впивается зубами в живую плоть.
Незнакомец в падении уронил нож, сейчас он выпустил и ее волосы, пытается встать, но она изо всех сил стиснула его, прижимая к себе, полная отчаянной решимости загрызть насмерть.
Сдавленный рык вплетается в общую какофонию звуков, новый вопль пришельца – теперь в нем звучит неприкрытый ужас, явственно слышится тошнотворный звук - хрустят кости – волчица клыками дробит руку пришельца.
Собрав все силы приподнимается он над лежащей Наргиз, и - в этот момент Волчица впивается клыками в его открытую шею. Словно кипяток хлынул на лицо женщины из разодранных артерий и вен, остервеневшая от злобы, потерявшая разум Волчица уже не может остановиться – давясь яростным хрипом, она рвет пришельца, клочья шинели вместе с кусками еще живой плоти разлетаются далеко в стороны.
… А еще через несколько минут Наргиз стояла перед полуживым от страха Аманжолом. Тесным кольцом грудятся вокруг волки. Лютый – чуть впереди остальных, прижаты к голове уши, дыбом стоит на загривке шерсть, щерится пасть белизной зубов.
Он не нападает – он ждет решения Наргиз, ждет команды. Шевельни она пальцем и – оборвется жизнь Аманжола.  Не шевелится, не прыгает Лютый, застыл в ожидании. Дела людей – людям и решать.
Внимательно смотрит на пастуха Наргиз. Не нужно ума много – понять, кто он, этот человек. Заношенная старенькая фуфайка, штаны, в заплатках сплошь, стоптанные кирзачи на ногах. Она, пастушка от рождения, сразу узнала в нем пастуха.
- Зачем пришел? – Вопрос звучит чуть хрипло – не оправилась от схватки она еще, волнение не отпускает, душит, дышать не дает. Понимает она – в ее руках жизнь пастуха, стоит отвернуться ей – вцепится Лютый в жертву, примутся за привычное волки…
- Уходи… Ты не сделал нам зла, уходи и не возвращайся больше… Забудь, что видел тут, помни – жизнь твоя в моих руках сейчас. – Повелительно махнула рукой – прочь! – и – зашагала к поляне, уводя за собой Айгуль и свою Стаю…