*
Машу я в первый раз встретила, слушая подготовительные курсы в Лит институт. Чудесное было время… Я была страшно начитана, в ответ на каждое событие в жизни готова была у меня стихотворная или прозаическая цитата; а кроме того, как раз тогда, после долгих дней – правильней долгих лет – истерики и неких насильственных манипуляций над собственным сознанием, снизошёл на меня покой мертвецкой, и единственной эмоцией среди этого покоя был видящийся мне космос и ужас. Мамин любовник был кошмарен и приставал ко мне, а я… Я, вроде, была не против: во всяком случае, начитавшись цветаевской прозы, я – логически – плохо понимала, что это там за “разврат” ещё такой, и хотелось… Пожалуй, алкогольного опьянения… Мы вчетвером – мама, любовник, мой младший брат и я – шатались по полночной Москве, по Красной Площади в частности, и жрали какой-то странный алкогольный “тоник”, градус которого не был заметен при питье, но через некоторое время всеми своими веселящими пузырьками бросался в голову, и всё вокруг претворялось в сияющую, многоплановую сказку. Так, вроде бы, и всё было бы замечательно, но у меня была своя – параллельная – история происходящего: примерно перед тем, как у мамы появился любовник, я, чувствуя, что больше уже не могу, что всё кончилось, что я кого-нибудь убью, что я больше не могу переносить этих взлётов и перепадом состояний своей расшатанной нервной системы – от дикого восторга до страшной, невыносимой депрессии – и обратно; так вот я стала орать на Бога, что – если конечно это Он проводник этого восторга, блаженства и любви ко всему сущему – и при этом если Он не в состоянии удержать меня под своим контролем хотя бы на протяжении одних суток – пусть отвяжется совсем, я желаю вступить в сделку с Дьяволом и находиться с сего момента только во власти Дьявола. Ну а потом – навряд ли конечно мамин любовник появился из-за меня – но так сошлось, что лично для меня эта история стала возможностью воплотить-таки “сделку с Дьяволом” в реальность. Один сексуальный – с натяжкой сказать – опыт у меня до того уже был и не доставил мне ни капли удовольствия: мы обжимались с мужиком, который был столь ужасен, что вспоминать мне его не хочется. Я тогда устроила, кажется, первый свой прилюдный скандал в семье – тайные истерики у меня были уже давно, чуть ли не сколько себя помню – а тогда я в первый раз принародно орала на родителей почти матом, с дикими рыданиями бросалась на стены – всё было из-за косметики, я попыталась накраситься, причём родителей это совершенно не касалось. Не то что я озверела от самого того именно факта, что мне не дают краситься – я бы как-нибудь пережила; но это оказался какой-то край: снова вмешались в мою личную жизнь. В этой квартире нельзя было иметь ничего своего: нельзя было писать дневников, писем, стихов, нельзя было ну хоть что-нибудь спрятать от чужих глаз, всё равно что, хоть пакетик с бисером; в этой квартире нельзя было передвинуть мебель, которой обставили мою комнату без моего выбора и участия, в этой семье нужно было уходить из дому и приходить домой строго по часам, в этой семье нельзя было сходить, скажем, в театр – потому, что родителям некогда, а одной мне нельзя же пойти, в этой семье нельзя было вымыться – в городской квартире с душем и ванной – нельзя было мыться не чаще раза в неделю и строго в одно и то же отведённое распорядком время. В этой семье, когда мы ходили в гости, и требовалось, вроде бы, вести себя по-светски, а иначе отец орал на меня дома, что я хамка – в этой семье, придя в гости, хозяева называли меня юной леди, а отец тут же при всех подтягивал на мне собравшиеся в гармошку у щиколоток колготки. После этого – кажется, без причинно-следственной связи – я впадала – в гостях – в одно из своих депрессивных состояний, и мне всё казалось, что ребёнок, бегающий по квартире хозяев с игрушечным, тупым, но железным ножом сейчас проткнёт им мой живот; от этой неотвязной мысли я становилась вялой, малоразговорчивой, какой-то полусонной на вид – за что и получала по возвращении в дом бурный скандал. Мама дарила мне кошмарные лиловые колготки, и приходилось их носить в школу. Колготок эластичных было не допроситься, потому что “всё равно я их всё время рву”. Во время семейных походов по магазинам мною овладевало тяжкое отупение, но я, как могла, изображала дикую радость от делаемых нами покупок. От фатальной депрессии куда-то девалось в моей голове всё разнообразие слов русского языка, и я отвечала односложно одно и то же на каждый вопрос. Я сидела на белом пластиковом стуле в аэропорту перед перелётом в Испанию, и пялилась на кусок этого белого грязного пластика, и неотвязным кошмаром жила во мне мысль, что ничего страшнее вот этого грязно-белого куска стула я в своей жизни не видела. Плющ, свешиваясь со шкафа, еженощно пытался меня задушить, а красный огонёк подаренного мне родителями магнитофона пристально за мной наблюдал, в какой бы части квартиры я ни находилась. Однажды я кашляла, мне было плохо и я прокашляла полночи, ворвался отец и начал орать на меня, что я своим кашлем мешаю матери спать и что если б я не была дебилкой от рождения, я бы выпила уже горячей воды и кашлять бы перестала. Однажды я чистила на кухне морковь, мне было плохо – кружилась голова, о чём я несколько раз подряд родителей проинформировала, а после так и не последовавшей от родителей реакции грохнулась в обморок с ножом в руках и ударилась головой о кафельный пол. Мать тогда сказала мне что-то в том смысле, что со мной всю жизнь всё не так, вот хоть и в обморок падаю, и глаза её во время этой реплики были злые, холодные.
В общем, примерно всё это я тогда проорала родителям маловнятными междометиями, схватила лак, которым не должна была красить ногти, и выбросила его в мусоропровод, после чего оделась и ушла, сообщив попутно, что родителей совершенно не касается, куда я иду и откуда возвращаюсь – меня ждут в гостях, и я уж как-нибудь обойдусь некоторое время без их пристального внимания.
Меня, разумеется, нигде не ждали. Где, ….. меня могли ждать, если я не имела свободного времени сходить вообще никуда, а возвращалась домой строго по часам? Включая то, что нельзя было остаться дополнительно в школе; после этого могли ли быть у меня знакомые? Была зима, снег скрипел под каблуком, я была одета в проклятую, не идущую мне бледно-бежевую дублёнку и шапку столь кошмарного вида, что вид этот вызывал у меня даже некоего рода благоговение. Дошла до остановки. Доехала до ближайшей станции метро – примерно полчаса общественным транспортом. Идти было решительно некуда; и, когда я как раз дефилировала по подземному переходу с одною тупой мыслью в голове куда, стало быть, отправиться дальше, к чёрту ли или к его матушке и по какому адресу оба проживают, меня окликнул совершенно кошмарный мужик – что-то вроде этих… “гастарбайтеров”, что ли – точно негр и, кажется, строитель; из тех типов, что не отвязываются, не спросив, куда девушка идёт и нельзя ли к ней в этой прогулке присоединиться. Мы, стало быть, присоединились друг к другу, ездили в метро, обжимались довольно откровенно на эскалаторе – эскалатор ехал вверх как щас помню, и уж совсем неисповедимым путём мы оказались уже глубокой в смысле темноты, но довольно ранней зимнею ночью на остановке общественного транспорта. Это находилось примерно между Текстильщиками и Электрозаводской. Вокруг были снег, темнота и окурки, мужик неприятно шарил по моей груди, а после довёз меня на такси практически до дома. Причём дома я обнаружила, что у меня пропал паспорт, и я стала было уже делать себе новый – господи, эти коридоры, эти банки, эти расписания ведомств, это идиотическое заполнение каких-то бумаг, в которые нужно правильно скопировать бессмысленный ряд цифр длиною в несколько строк – и, когда я почти уже всё это претворила в жизнь, паспорт мне подбросили под дверь. Нравственных следствий этот случай имел два, не помню, в какой последовательности: я полдня сидела как стукнутая пыльным мешком и пялилась в одну точку /что ж, моё обычное состояние/ + в приступе какой-то дикой ярости я раздобыла флакон с чем-то очень ярко голубым – не помню теперь, что это было – и накрасила ногти этим, хотя всю жизнь до этого была поборницей классического образа. С полуоблезшими голубыми ногтями и наведалась в районную библиотеку, в которой насладилась потрясённым, осоловелым взглядом гардеробщицы, из рук в руки принимавшей у меня ветхую одежду.
В этой же библиотеке я сидела, когда ушла из дому. Странно, из дому на улицу я уходила только один раз, это безвариантно, но теперь помнится почему-то так, как будто этих “раза” было два. Я тогда… Наверное, это была “репетиция”, и домой я в тот вечер всё-таки вернулась – я заключаю это из того, что, кажется, тогда, в первый раз, была слякоть… Ну точно, осень была, а в тот раз, когда я всё-таки из дому ушла, было морозно – самая середина зимы… Или всё же на некоторое время тот мороз превратился в слякоть? Не знаю, но была слякоть, я шлялась с какой-то сумкой по улицам в районе Текстильщиков, было холодно и, возможно, был дождь; дождь этот совершенно промочил одежду на мне, и меня била крупная, сильная дрожь. Давно уж рассматривался мною вариант покончить с собой, но было совершенно невнятно, каким образом это сделать. Утопиться, пожалуй, не получится: где, собственно – и вытащат – и я испугаюсь, и начну барахтаться, и так или иначе окажусь обратно на берегу… Есть, конечно, мосты, но эта мысль почему-то совершенно не приходила мне в голову. Броситься в метро под один из поездов страшно. Я знала ход чердаками на одну крышу высотного дома, но бросаться откуда-то, лететь и, может быть, не сразу разбиться страшно было, что ни говори. Помню, как я – позже уже, если конечно те первые странствия были “репетицией” только – пыталась вешаться, для сего предприятия был мною украден братнин беленький шарфик, на котором повеситься было, конечно, невозможно – даже найдись у чердака нашего дома подходящая балка, крюк, что-нибудь… Мечтала застрелиться – но это, конечно, было совершенно невыполнимо. Яд тоже хорошо: сильное снотворное: уютная такая смерть, и что-нибудь там во сне покажется ещё напоследок… Я пыталась – ходила вокруг аптек – даже зашла в одну – нехорошо уставилась глазами в какую-то точку и сообщила, что мне нужно сильное снотворное, так как нарушение сна – на меня посмотрели неласково и, может быть, с неприязнью, и сказали, что отпускают исключительно по рецепту. – В общем, вопрос был открыт – деваться, вроде бы, было некуда – но я вспомнила, что ещё не поздно, и сегодня ещё – как всегда до пяти вечера – работает библиотека. В читальном зале я грелась и обсыхала, в голове всё вертелся невероятный какой-то план: как-нибудь так незаметно остаться в школе после закрытия, все уйдут, я же лягу спать в одном из кабинетов, а утром притворюсь, как будто я зашла вместе со всеми. Потом обдумывание ужасного плана меня утомило, я взяла с полки “Литературную Россию”, благо была она в открытом доступе, без залога в качестве паспорта; тут в сумке оказалась ручка и тетрадь, и я стала переписывать из газеты понравившиеся мне стихи, в частности
А направо пойдёшь – колхоз,
А налево пойдёшь – погост – не помню, какого автора, а также Евгения Блажеевского:
Я вернусь в октябре, когда будет ледок на воде.
Постою у Ворот у Никитских, рисуясь в тумане.
Подожду у “Повторного” фильма повторного, где,
Моя юность, как в фильме, пройдёт на холодном экране.
Я вернусь в октябре, подавившись тоской, как куском.
Но сеанса не будет, и юности я не угоден.
Только /…/ на мокром бульваре Тверском,
Только стылый сквозняк – из глухих подворотен…
*
Когда в моём заплаканном краю
Весёлый мир освистан и повергнут,
В такие дни я потихоньку пью
Остывший чай и горьковатый вермут.
Я в комнате своей сижу один,
Кренится дождь, уныл и бесконечен,
Толпится небо в прорези гардин.
Но всё-таки приятен этот вечер
Я появился в первый раз давно –
В Испании в XIII столетьи.
И, верно, потому люблю камин,
Пустое море, скалы, и кармин
Заката, и глухое лихолетье
Средневековья…
Кричу: до новой встречи, господа!
И чувствую: волна кадык подпёрла,
И вертится безумная рулетка,
И ставки душ повышены, и ветка
Маршрута обозначена, и горло
Приятно холодит летейская вода.
*
Я тогда обсушилась в библиотеке и почапала потихоньку домой по глухим вечереющим улицам.