Когда ворота тюрьмы, выпустив его, словно выплюнув из своей ненасытной утробы, закрылись, он глубоко вдохнул первый глоток свободы. И этот воздух свободы оказался настолько пьянящим, что Василий не помнит, как упал. А когда очнулся, то подумалось – лежал недолго, так как в небе и в трёхчасовой полутьме ничего не изменилось.
Сейчас он уже не помнил, о чём думал тогда, пока шёл к дому. Может быть, вот так же, как рассказывал мне свою историю, перебирал её в своей больной памяти.
В их камере смертников он оставался последним, когда услыхал тихое постукивание в стену. «Ежова сняли», - сообщал неведомый корреспондент. Через короткое время: «Назначен Берия».
А вечером за ним пришли, как приходили за всеми теми, кто сидел вместе с ним: «С вещами!» Всё – конец. В сердце – тупое равнодушие. Он свыкся с мыслью о смерти, вернее смертельно устал ждать: «Когда?..»
Но вот он стал слушать свои шаги и шаги сопровождавшего, слушать их ушами тех, кто сидел в камерах. Для него они всего лишь не затихали. Но почему он прислушался к ним? Казалось, звук шагов уходит не туда, куда обычно уводили смертников. Новое, ещё неосознанное чувство, проснувшееся где-то в глубине души, заставило его крепче вцепиться в тощий узелок. Расцепил пальцы только тогда, когда его ввели в комнату и предложили стул.
За столом сидели трое, один стоял у стены.
- За что сидишь? – спросил тот, что был в центре «тройки».
- За контрреволюционную деятельность, - настороженно ответил Василий, не зная, чего ждать от происходящего с ним теперь.
- Нет, - отозвался тот, что стоял у стены. – Его вынудили к этому признанию. В его деле нет состава преступления.
- Почему же вы наговариваете на себя?
Не зная, что отвечать, смертник молчал. Не мог же он сейчас сказать этим людям, что не выдержал пыток: почти месяц его били головой о стену, шероховатую, колючую. Чтобы не оставалось следов, под голову подкладывали подушку. Он понимал, что «тройке» это известно.
- Вы свободны. Идёт третий час ночи. Дождетесь утра или сейчас оформлять документы?
- Сейчас! – это слово он скорее выдохнул, чем проговорил. В голове помутилось, но стул не дал упасть. Ему помогли встать, отвели в другую комнату. Время ожидания тянулось бесконечно долго, но, спросив у охранника, на выходе: «Который час?» - он узнал, что его документами занимались не более пятнадцати минут.
До дома почти полтора километра – с окраины к центру города. Часу в седьмом он постучал в дверь своей квартиры. Дверь медленно приоткрылась и тут же резко захлопнулась. Тёщин голос испуганно спросил:
- Кто тут?
- Я это, мам, Василий, - прошептал он сначала, то же самое повторил громче.
- Иди, мил-человек, отсюда подобру-поздорову, - в голосе прежний испуг.
- Мам, позови Нину, ребятишек…
- Нет её, ушла… Дети спят ещё. Кто ты? – испуг, по-видимому, начал проходить, в голосе осталась одна настороженность.
- Мам, ну, Тюльку-то, Шурку, младшенького, подними.
Дверь распахнулась.
- Васенька, родной ты наш, да как же это? Выпустили? Господи, а Нинка-то к тюрьме пошла… Не сказал бы про Тюльку, и не впустила бы. Господи!.. – и замолчала, увидев, что зять её не слушает, стоит перед зеркалом в прихожей, впившись в него глазами. На Василия смотрел худой, грязный, обросший бородой старик. От прежней шевелюры мало что осталось.
- Ничего, Васенька… Ничего. Жив, главное. Воды сейчас согрею, помоешься, постригу тебя, побрею. Нина придёт, а ты уже её дожидаешься.
Мальчишек будить не стал. Пока тёща грела воду, он сидел рядом с ними, глядел то на одного, то на другого. Из глаз вытекали солёные ручейки и прятались в усах, бороде. Наконец-то, он поверил, что – на свободе, и нервы сдали…
Этот рассказ не плод вымысла. Об истории своего сослуживца поведал мне житель села Гремячая Поляна Чурин Николай Андреевич. Этой историей он ответил на вопрос: почему так живуч сталинизм? Почему, несмотря на всё виденное и слышанное теперь о Сталине и его окружении, есть люди, которые не спешат отречься даже от такого прошлого. Видимо, вот по тому же: герой рассказа связал свой арест с именем Ежова, а освобождение – с именем Берии.