А темные восторги расставанья,
А пепел грез и боль свиданий — нам.
Нам не ступать по синим лунным льнам,
Нам не хранить стыдливого молчанья.
Мы шепчем всем ненужные признанья,
От милых рук бежим к обманным снам,
Не видим лиц и верим именам,
Томясь в путях напрасного скитанья.
Со всех сторон из мглы глядят на нас
Зрачки чужих, всегда враждебных глаз.
Ни светом звезд, ни солнцем не согреты,
Стремим свой путь в пространствах вечной тьмы,
В себе несем свое изгнанье мы -
В мирах любви неверные кометы!
М. Волошин
Она жила в сумерках в этом солнечном городе, где протекала шумная жизнь, яркие грузинки и армянки проходили по улицам. Смуглые мужчины пристально смотрели на нее, и ей тут же хотелось стать тенью и, скользнув по шершавой стене низкого каменного дома, утечь в щель между булыжниками старинной крутой улочки. И пусть сама она, поменявшись со своей тенью, останется столбом посреди тротуара, невидимым ни для чьих глаз, и будет наблюдать, как время движет всем живым, даже деревьями и камнями. Но она продолжала идти, и любопытство, последнее из чувств, не покинувшее ее в той странной затянувшейся депрессии, продолжало сквозь зоркие глаза, через чуткие уши ловить все удивительное, яркое и музыкальное, что ежесуточно плескалось в этом большом городе и безостановочно жило на его улицах и площадях, в жилых домах и организациях, в церквях, театрах и концертных залах, в скверах и парках, на берегах бурной реки и вокруг тихих озер, в лесу на горе и на кладбищах…
Она жила у бабушки, тихой седой армянской бабушки, которая мало ее понимала, зато любила, иногда что-то объясняла и нисколько не надоедала. И Лене было уютно рядом со старшей подругой, она тоже ее любила, и грелась возле своего большого доброго «бабо».
Иногда она вспоминала, что давно не видела родителей, и тогда сообщала своей бабо, что сегодня поедет на вокзал. Ей нравилось заходить в полупустой вагон, проходить по мягкому, словно из пластилина коридору, в котором страшно было увязнуть. Откуда-то возникшая тревожность толкала в спину, и она, ощущая, как сердце стучит в груди и сбивается дыхание, закрывала дверь купе, рухнув на скамейку, ловила широко раскрытым ртом воздух. Ощущая как вата глухоты обволакивает и входит в уши, она с тоской оборачивалась к зеркалу. При серо-желтом свете было трудно разглядеть глаза, и оттого силуэт напротив еще больше манил и притягивал. Глядя в глаза напротив, она наблюдала за странными движениями незнакомки, ее плавными поворотами головы и внезапными резкими отворотами на 180 градусов и обратно. И точно видела несколько секунд назад затылок той с темно-серыми волосами, и с удовольствием наблюдала, как они разлетались на ее голове, а потом, описав круг по оси, опадали на лицо.
Запах железной дороги просачивался сквозь все щели вагона, струился из-под пола, через окно. Ее руки тянулись к раме. Повиснув всем телом, открыть окно не удавалось, и она, толкаемая тишиной и жутью, запихнув сумку поглубже под скамейку, рывком открывала дверь и спешила на воздух. Там, стражей на черном силуэте неба стояли две проводницы, переминаясь с ноги на ногу. Эхо разносило людские голоса, крики паровозов, свистки, перестуки железа об железо. Вместо звезд крупно мерцали фонари, и вагон постепенно заполнялся. Ночью она видела обрывки чужих снов, слушала посторонние мысли, сквозь которые по дорожной привычке пробивались повторяемые под стук колес волшебные строчки:
...К чужим шатрам идти просить свой хлеб,
Подобным стать бродячему рапсоду -
Тому, кто зряч, но светом дня ослеп.
Она ездила к родителям на выходные ночным поездом до тех пор, пока они не переехали. Теперь Лена жила значительно ближе к центру города. Жизнь закружила, и она уже редко навещала свою бабо, хотя любила ее, как и прежде. Изредка они говорили по телефону. Так продолжалось, пока не настал день, когда бабо умерла. А через несколько месяцев случилось землетрясение в городе ее детства. Она не думала о том, жалеет ли свой город, жалеет ли, что нет бабо. Это случилось, это стало неизбежностью, с этим надо было согласиться. И Лена соглашалась, но с горьким осадком, с пустой от мыслей головой, с чем-то непонятным, похожим на болезнь, что поселилась у нее в груди, возле сердца.
День шел за днем, пока в один из них, в темном декабре, после долгой утомительной дороги домой вдоль трамвайных путей, переступив порог дома, она поняла, что надо делать. Надо поехать туда, куда она так долго ездила ночными поездами и где еще когда-то прошло все ее детство. Чья-то неведомая воля решила все за нее, Лене оставалось лишь подчиниться. Она быстро собрала легкий рюкзак, чтобы поскорее оказаться на вокзале и сесть в знакомый поезд. Ее потянуло туда по привычке, очень хотелось вернуться в дорогу, где она была одна, лететь сквозь мглу под стук колес далеко-далеко. И неважно, что в конце пути ее ждет разрушенный, окровавленный, неузнаваемый город. Она обязательно отыщет в нем хоть одну, а лучше несколько крупинок из прошлого, которые окажутся целыми и невредимыми, она найдет их даже в осколках разрушения. Твердо и решительно, скрыв истину, но найдя для родителей нужный аргумент, куда ей надо отлучиться на ночь, Лена отправилась в путь.
На вокзале было необычайно людно. Все хотели попасть в район бедствия. У касс кишела черная масса из хмурых людей. Сливаться с ними не было никакого желания. В растерянности она ходила из одного зала в другой и везде наблюдала одинаковую картину: мужчины старые и молодые, одетые в черное ходили, разговаривали, кричали. У окна кто-то встал, освободив сиденье с края лавки. И она присела, не зная, что же дальше делать и как себя вести. Рядом сидел седовласый мужчина лет шестидесяти с грустными глазами.
- Билетов нет. Вы хотите уехать?
- Да.
- Не надо вам туда. Там сейчас плохо. Электричества нет, газа нет. Холодно. Кто там у вас?
- Никого. Я там жила в детстве, училась в школе. Я должна увидеть город.
- У меня там сын. Вот хочу передать с кем-нибудь электрическую плитку, чтобы не мерз и мог что-нибудь приготовить. Свет включают два раза в день на один час. Можно ведь успеть что-то приготовить, правда?
- Можно.
- Вам не надо туда ехать. Посидите тут, я сейчас пойду к поезду, передам, а потом вернусь.
И Лена не шевелилась, потому что к кассе не протолкнуться, как и не прорваться через толпу осаждавших поезд. Она уже не была уверена, что ей действительно туда надо ехать. А еще было страшно, казалось, если она сейчас встанет и пойдет, то часть толпы пойдет следом за ней, а если она побежит, то и толпа бросится в погоню.
Старик вернулся грустный, неся в руках свою посылку. У поезда была давка, и он так и не смог пробиться к вагону и найти надежного пассажира. Окружавшие ее тени отступили. Они вместе вышли из здания вокзала и пошли по пустой ночной улице. Лена тщетно пыталась поймать авто, редкие машины проезжали на большой скорости. Прошли уже почти два километра, когда они остановились в очередной раз и обернулись на звук приближающейся машины. Лена махнула рукой, жигули не снижая скорости пронеслись мимо. Старик показал на дверь одноэтажного дома, рядом с которым они стояли:
- Вот мой дом. Я вас приглашаю к себе. Вы останетесь до утра, потому что идти дальше одной опасно, а я из-за больных ног проводить вас так далеко не смогу.
- Нет, сейчас кто-нибудь остановится, вы только подождите еще немного, пожалуйста.
- Конечно, я подожду, но это безнадежная затея. А если кто-то и остановится, я не советую ехать ночью, лучше дождаться утра.
И она оказалась в маленькой незнакомой комнате, где когда-то жил его сын, делал уроки, учился играть на гитаре. На стене висел плакат с рок-музыкантом в кожанке, верхом на никелированной ямахе. Он смотрел на нее лучистыми глазами и улыбался уголками рта. Лена плотно закрыла дверь, легла на поскрипывающую железными пружинами кровать и почти сразу уснула. Перед сном пыталась вспомнить строчки, так легко всплывающие в ее голове под стук колес, но вместо них приходили отдельные слова: комета, изгнанник, странник, посох… Утром ее никто не будил. Дверь была также плотно прикрыта. Она слышала тихое шуршание, запахи незнакомой жизни и ощущала в груди притихший темный бутон, еще не раскрывший свои лепестки. В большой комнате, куда она вышла, старик сидел за длинным столом, накрытым белой скатертью. На столе стояли блюдца с чашками для чая, большой чайник с кипятком и маленький заварочный. В хрустальной вазочке лежали конфеты и печенье. Старик пригласил ее к столу.
Лене очень хотелось уйти, убежать, потому что она вдруг поняла, что в груди у этого старика тоже живет темный цветок, который сегодня еще не раскрылся. Ей не хотелось этого знать, но и уйти не могла, ведь этим обидит хозяина. И она села за стол, сходив перед тем в ванную, где сполоснула лицо и заглянула мельком в зеркало, чтобы поздороваться глазами с незнакомкой. При утреннем свете незнакомку было видно хорошо. Глаза у нее были уставшие и под ресницами еще жила ночь.
Пока пили чай, старик рассказывал про свою жизнь, про рано ушедшую из жизни жену, про сына, которого он воспитывал с малых лет один, про свое одиночество. Вся книга его жизни была у Лены перед глазами - портреты близких висели на стенах столовой. Проводил до двери, сказав на прощанье:
- Будь вы постарше, я бы вас не отпустил.
У нее шумело в голове, солнце слепило глаза. Вдалеке показался троллейбус, и она поняла, что успеет добежать до остановки быстрее, чем он подъедет. И она побежала, впервые за много дней ощутив в груди легкость и свет, почувствовав, как кружится голова от невесомости, ноги, словно получив крылья Икара, несли ее по воздуху.
Тбилиси. 1998. - Москва. 07.2010.