Часть первая. Дочь Большой Медведицы.
Глава третья.
Ночной город мигал неоновыми огнями витрин и светофорами. Жара наконец-то спала, но ей на смену, из пожухлой от пекла травы на неухоженных окраинах, словно с аэродромов подскока, зловеще жужжа, поднялись комары.
Неохотно заворачивая в темный проулок частное такси с железкой крепления на крыше, красной пластмассы шашечек, остановилось у подъезда одной из разбросанных по району общаг. Нагруженные пакетами девушки, нещадно хлопая дверцами и не обращая внимания на ворчание водилы, направились к парадному входу под обломанным козырьком.
Еще по дороге, рыжая бестия откупорила бутылку крепленого вина «Изабелла» и изрядно повеселела. Света лишь разок, и то после долгих уговоров Веры, отхлебнула подозрительного пойла ядовито-красного цвета, но и этого ей хватило.
Груз прошедшего дня расплылся, полегчало. Поглядев на звездное небо, она спросила:
— И как же мне тебя теперь называть? Соня или Вера?
— Зови Версония!
— Даааа!
— А то!
— Версония Рыжая? Или Рыжая Версония?..
— Не-а... Перекрашусь нафиг! Стану блондинистой.
— И там?
— Где?
Отбирая бутылку у губ подруги, Света опустила глаза на ее живот.
— Там...
Вера прыснула вином. Утираясь и нехотя отдавая бутылку, округлила глаза.
— Там?!.. Там, в первую очередь... Оттенок надо же подобрать. Знаешь, Светка, я такой перламутровой, мадам Жемчуговой хочу теперя быти.
— Там?
— Там... Там, там та рам, там та рам...
Девушки рассмеялись. Света приложила палец к губам и тишкнула.
Сегодня на вахте дежурила тетя Дуся. Вообще-то ее звали Дульсинея Федоровна Короткова, по покойному мужу, дальняя родственница полковник Короткова начальника РОВД, хорошо известного Верке и Верка была хорошо знакома ему. Родитель вахтерши Дульсинеи — инженер хлебокомбината послевоенных лет, был помешан на идальго Сервантесе, да и сама тетя Дуся, в свои пятьдесят семь, считала себя женщиной не только интересной, привлекательной, но и интеллигентной.
Как и все одинокие дамы с непроходящими амбициями и связями в милиции товарищ Короткова могла и не впустить Свету в общежитие с изрядно подвыпившей подругой.
Что Света шепотом и скоренько попыталась объяснить Вере, но ту пробило на песни.
В ответ было только и слышно:
«А мне мама а мне мама
Целоваться не велит.
Говорит, не плачь, забудешь,
Хочет мама пригрозить,
Говорит, кататься любишь,
Люби саночки возить...».
— Верка, ну ты чего? — уставилась на нее Света.
— А где мама? — подруга оттопырила губу, издала характерный звук и развела руки с пакетами. — Нету! Мама — нету, папа — нету. Брата, кстати, тоже! Тимоха?! Вот, блин, а! И Тимохи, тоже нету! — она засмеялась сквозь слезы. — Хотя, его и век бы не было! Все, все Светка... Идем! Взвейтесь кострами наши ясные очи, мы хоть и пьяны, но все же не очень!
Распахнув глаза до придела, Вера направилась к двери и уже взялась за мощную с деревянной вставкой медную ручку, когда их окликнули.
— Девочки, подождите! Слава богу, я вас встретил.
— Петр Игнатьевич?! — обернувшись, немного на растяжку произнесла Вера.
Света инстинктивно, словно застигнутая учителем в детдоме, спрятала бутылку за себя, но занятые пакетами руки ее не удержали... «Изабелла» выскользнула и, предательски, бухнулась об асфальт. Остатки вина растеклись вокруг Вовкиных ботинок на шнурках, распространяя в ночном воздухе испарения паленого спирта.
— Бац! — прокомментировала Вера.
Света покраснела до кончиков ушей. Но учитель даже не обратил внимания на разбитую "Изабеллу". Поправляя на носу большие роговые очки, семидесятых годов выпуска, он подбежал к ним и потянул за собой.
— Пойдемте, пойдемте! Владимира я на дачу уже увез. Любопытную шашку, я вам скажу, он мне показал. Но об этом потом, Светочка. И портрет погибшего на войне прадеда мы из вашей комнаты забрали. О том не беспокойся. У меня машина за углом. Аккумулятор старенький, электролит совсем не держит. В общем, сел, а она заглохла. Здесь, недалеко. Если толкнуть, можно будет ехать...
Петр Игнатьевич Полозов, — бывший учитель истории, был весь взлохмачен, волнуясь, говорил прерывисто. Его выпущенный фабрикой «Большевичка» лет двадцать назад костюм, — мятый, залоснившийся на рукавах с выцветшими плечами, разил бензином.
Расценим удивление Светланы по-своему, он смущенно пробормотал:
— Возился с автомобилем, Светочка. Вы меня уж извините. Я его с прошлого лета не заводил. Больше стоит. Бензин нынче дорог...
— Как вы здесь оказались, Петр Игнатьевич?
— Так мне же Вера позвонила!
— Светка, блин, а! Я же тебе говорила, — подтвердила подруга, слегка качаясь и подозрительно жмясь. — А где авто...биль?
— Там, Верочка, там. Пойдемте...
— Там? — рыжая бестия глянула на свой живот.
— Верка, прекрати!.. Пойдемте быстрее, Петр Игнатьевич, а то она прямо на асфальте распишется.
— Распишется или распи...сается?
— Петр Игнатьевич, подождете, пожалуйста, нас у машины. Мы скоро.
— Да, да, конечно. Ехать долго. Давайте пакеты. Моя старенькая «копейка», вон за тем домом. Так я вас жду, Светочка.
Света кивнула, отдала бывшему учителю покупки и подхватила Верку. За общагой был палисадник, туда она и потянула подругу.
Стягивая с нее вконец испорченные брючки и заставляя присесть, она спросила:
— Чего тебя так развезло, Верка?
Неожиданно та протрезвела
— Трясет меня, ломает, выворачивает. Перед Петром Игнатьевичем неудобно. Нашел, блин, во кусту, на речном бережку, девчонку-наркоманку. Лучше уж я буду пьяной кочевряжиться. Ладно, Свет?
— Ага. Штаны сама-то оденешь?
— Вот так всегда, снимать так все, а одевать не кому!
— Я тоже присяду...
Света стянула до коленок желтенькое сокровище за десять уе вместе с шортиками и приняла позу лягушонка.
— Вер!.. Верка! А ты, правда, от страха кончила!
— Когда?
— Ну, когда мы в душе были, ты сказала: «я от страха прямо в кинотеатре кончила!». Правда, что от страха можно кончить?
— Дурында ты, Светка! Это же просто так говорится!
— Понятно, — вздохнула Света.
— Ты о чем думаешь? Тебе задницу спасать надо, а не возбуждать! Леха с Сивым, как из "обезьянника" выйдут, тобой конкретно займутся.
— Знаешь, Вер, а мы сегодня с Вовченком опять мимо того дома пробегали, что на улице «Девятого января». Так он, разрушенным, и стоит. Я в одной книге местного краеведа читала: до революции, то ли в третьем, то ли четвертом годе, его на свои личные сбережения построила Глафира Андреевна... Блин! Фамилию забыла...
— Ага, и бордель в нем открыла. Таких как мы, сироток, собрав по округе. Когда там, девчонками, в семью играли, я стены ногтем как-то колупнула от штукатурки, и на тебе!.. И впись, и вротпись, и вжопись. Все подробно разрисовано! Камасутра отдыхает!
— Нет, Вер! Вот ты не читаешь и не знаешь, что Глафира Андреевна была совсем юной девушкой. Вроде тебя!
— Ага, и марафет нюхала...
— И в той книге, — пропустила ее уточнение мимо слуха Света, — что я читала, было написано: «...с чудной косой иссиня-черных волос до самой голени». А бордель на улице «Мещанской», ну которая теперь «Девятого января», открыла мадам Голесницкая, получив права на дом в пятнадцатом году, при весьма смутных обстоятельствах.
— Как это?
— Первая хозяйка бесследно исчезла, а у Голесницкой оказалась на него купчая. А девочек там, так и не было. Успели только фасад амурчиками отделать да стены разрисовать. В восемнадцатом у мадам Голесницкой дом отобрали под уездный комитет партии большевиков. Много чего потом там еще было, а в двадцать пятом его отдали под коммуну имени «Девятого января», первое здание нашего детдома. Вот!..
— Слушай, Светка, а ведь этот Генрих Карлович, тоже Голесницкий!
— И, правда! Может, родственник?
— Ну, я все!.. Что-то «Изабелла», — мать ее, словно пиво из бочки пениться...— сделав невероятный кульбит и заглянув себе между ног, проговорила подруга.
Натягивая белые брючки, Вера снова недоверчиво оглянулась, освобождая руки, взяла сумочку в зубы. Так и застыла...
Послышался звук растворяющегося окна с окрашенными стеклами душевой на первом этаже. Раздался крик вахтерши:
— Ах вы, бесстыдницы!!! Туалета вам в общежитии мало! Светка! Я тебя узнала, можешь теперь и не заходить! Не пущу!!!
В ответ, с занятым ртом Верка показала товарищу Коротковой средний палец.
На стремительном ходу прилаживая поднимая с колен к округлостям фигурок то, что еще не успели, девушки, стремглав, понеслись из палисадника. Теперь у них была только одна дорога — к автомобилю учителя.
Вывернув из-за угла пятиэтажного жилого дома к красным жигулям, Света заметила: Верка слабеет на глазах. С бега перешла на шаг и начала медленно опускаться к земле. Буквально поднырнув под высокую и статную подругу, она не дала ей упасть.
Определив трясущуюся в ознобе Веру на заднее сидение машины, Света, что есть силы, уперлась грудью в бампер багажника жигулей первой модели. Учитель толкал от передней дверцы, держа одной рукой руль. Через метров десять машина ожила, запыхтела.
Света села рядом с Петром Игнатьевичем.
— Все в порядке? Можно ехать? — спросил он, положив ладонь на украшенный оргстеклом с плавающими тремя рыбками набалдашник рычага передач.
— Да, и побыстрей! Вере плохо.
Жигули рванулись вперед. Света даже и не ожидала, что их скромный учитель так водит. Старая «копейка» птицей миновала город и вышла на трассу. На ее удивленный взгляд, Петр Игнатьевич поправил на носу роговые очки и ответил:
— Я был гонщиком, Светочка, покорил много спортивных трас бывшего Союза. За одну из них, как приз, и получил данную машину. То было давно, почти тридцать лет назад. Я стал старым, «копейка» постарела, но не все древнее требует замены. Вот, к примеру, шашка, что вы выиграли, — мне о ней поведал Владимир.
— Не знаю, что Вовка вам поведал, но это муляж, Петр Игнатьевич.
— Кто вам такое сказал?
— Генрих Карлович Голесницкий, режиссер-продюсер фильма.
— Не могли бы вы мне его описать?
— Описать?
Делая задумчивую паузу, она обернулась к подруге.
Вера сжалась в комок и старалась не выдать себя. Лишь напряженные кисти рук, — вцепившиеся в обшивку сидений тонкие пальцы, говорили как ей тяжело. Глаза жалостливо умаляли отвернуться.
Света выполнила ее молчаливую просьбу и ясно поняла, что кроме бабочки песочного цвета, ничего в облике Генриха Голесницкого не помнит.
Перед собой Светка отчетливо видела фарфоровое блюдо со страшным содержимым на копии картины фон Штука и сизый дымок, когда страшное кушанье испарялось. Но об этом говорить с учителем, хоть и бывшим, она не хотела.
— Да ничего особенного... Обыкновенно выглядит.
— То есть вы, Света, не помните?
— Честно?
— Конечно.
— Не помню, Петр Игнатьевич.
— Я так и думал. Когда Вера мне звонила, она рассказала не только что вам, Света, нужно временное убежище, но и об этом самом Голесницком. Двадцать лет назад, я только начал строить в поселке «Заречном» дачу, — тогда я мог себе позволить некоторые траты, кроме необходимых, — и обычно проводил лето на природе. Так вот, однажды пошел к реке, искупаться. Был август, жарко как сегодня. Я вышел на плес и, откуда-то из прибрежных кустов, услышал плачь маленького ребенка.
— Верка!
— Да — это была Вера. Я ее поднял и тут ко мне подошел мужчина лет пятидесяти, несмотря на жару, он был в костюме с отливом, белой манишке с бабочкой песочного цвета. Мужчина хотел забрать у меня девочку в поликлинику, но я потребовал, чтобы мы проехали в милицию. Больно уж он был элегантен, но холоден.
— Словно айсберг перед Титаником...
— Точно! Вера была завернута в коврик. Знаете, Света, такой обыкновенный — вышиты герои сказки Иван Царевич с Василисой Премудрой на белом коне и Серый волк. Назвался мужчина Генрихом Карловичем Голесницким — врачом-педиатром городской детской поликлиники, но когда разговор зашел о милиции, он просто растворился. Нет, не удалился, и даже не исчез, а растворился! В воздухе, сизым дымком. Потом, уже в отделении РОВД, написав заявление и составляя опознавательный портрет, я как не старался, кроме бабочки песочного цвета, ничего не смог о нем вспомнить.
— Кроме бабочки?
— Именно. И сизый дымок.
— Не может быть! — скорей всего сама себе пробормотала Света.
— Почему?
— Петр Игнатьевич, — ну не может! Вы говорите: двадцать лет назад, и тому мужчине было лет пятьдесят?
— Пятьдесят или пятьдесят пять, но не больше.
— Но Голесницкому, которого я видела сегодня, — пятьдесят-пятьдесят пять!
— А все остальное? Бабочка, дымок?
— Вы меня дурой не посчитаете? С определением в палату номер шесть!
— Упаси бог, Света!
— Сходится.
— Время — понятие растяжимое...— ответил учитель и добавил: — Приехали.
Вовченок их уже ждал, в нетерпении, держал открытой двойную калитку из редкого штакетника на вязальной проволоке. Сделав крутой поворот, жигуленок заехал на территорию дачи, тускло мигнул фарами и затих. Радостно подпрыгнув, братишка побежал закрывать, накидывая на воротину петлю тросика.
Выходя из автомобиля, Света заметила, что в учителе произошли перемены, он стал как-то другим, непонятно каким, но другим. Более детально ей было некогда рассматривать, ее тревожило состояние подруги.
Распахнув заднюю дверцу, Света увидела, что Вера бледная до белизны, дыхание хриплое, у рта скопилась пена.
— Петр Игнатьевич!!! Вера умирает! — вскричала она в оторопи.
Рывком, сильно и даже грубо, учитель ее оттолкнул. Удивляться необычайностям такого долгого дня Свете просто надоело. Она лишь тупо и молча смотрела, как Петр Игнатьевич взял Версофию за руку — именно это имя относительно подруги пришло Светке в голову в тот самый момент, — ее пальцы, с уже синеющими коготками, стали розоветь. Постепенно, от груди, шеи, до лица, корней волос, словно сосуд, подругу наполнял здоровый цвет. Верка возвращалась. Пена у рта испарилась, уста налились клубничным соком и расплылись в блаженной улыбке. Послышался тихий выдох.
— Ей нужно хорошо выспаться... Света, заберите пакеты в домик. Владимир вам поможет все занести. И захлопните дверцы машины.
Сказав, словно отдав приказ, Петр Игнатьевич поднял вновь народившуюся Версофию и понес на террасу. Светлана лишь кивнула, — ни эмоций, ни слов уже не было...
Глава четвертая.
Света проснулась в роскошной кровати с витиеватыми позолоченными спинками, утопая на мягкой перине. Проснулась обнаженной, лишь облаченный в льняную ткань птичий пух приятно обволакивал ничем не скованное тело, заставляя блаженствовать от пяток до макушки. В распахнутые рамы огромного окна с овальным сводом и широченным подоконником текло солнышко. Пахло цветами и слышалось, как переливисто пели птицы.
За ночь дача Петра Игнатьевича — маленький деревянный домик-времянка с террасой, заметно выросла. Света уставилась на уходящий от кровати ввысь метров на пять потолок, — белый, весь из лепнины с росписью, соскользнула взором по ангелочкам снова вниз и прошлась по неизвестной ей девушке, стоявшей у постели с подносом.
На незнакомке был голубенький сарафан, выбеленная льняная рубашка с вышитой красной нитью рукавами. На высокую грудь легла толстая коса иссиня-черных волос убранных под розовую шелковую ленту.
Свете показалась, что она уже ее где-то видела, но так и не вспомнила где. На подносе в руках девушки располагался стеклянный, но отделанный серебром стакан с молоком и стояла чаша с румяными пирожками, от которых шел непередаваемый дух сладкой сдобы. Девушка словно замерла, ее глаза смотрели на Свету приветливо, курносый носик был вздернут, маленький ротик немного приоткрыт.
Забыв, что голая, Света встала, обошла незнакомку. Тихонько дотронулась пальцем. Та была теплой, живой и в то же время совершенно недвижимой. Света свернула губы трубочкой и тихонечко подула — шелковая лента колыхнулась.
«Укусить что ли?» — подумала Светка и тут же получила ответ: «Я бы не стал этого делать». Она его даже не услышала, ответ просто появился в голове сам собой.
Двойная дверь с золочеными ручками открылась. В комнату вошел мужчина в зеленых бархатных брюках в крупную клетку, туфлях с серебряными пряжками. На стройном гибком теле, поверх полупрозрачной батистовой рубашки, красовался канареечного цвета жилет, прикрытый длиннополым коричневым сюртуком. Кружевные манжеты свободно ниспадали на кисти рук в белых перчатках, что держали светло-серый фетровый цилиндр и тонкую покрытую темно-коричневым лаком трость. Зеленый платок, бантом, прижимал к шее накрахмаленный воротничок.
Прикрыв за собой дверь, он направился к креслу и по-хозяйски расположился.
Света разинула рот. Несмотря на моложавость, да какое там, — молодость мужчины, курчавый покров вместо залысин и пышные бакенбарды взамен роговых очков, она все же узнала бывшего учителя истории.
Слишком медленно, но сообразив, что стоит перед щеголем, — денди, в чем мать родила, она с разбегу плюхнулась на перину, волнами загребая ее на себя.
— Где моя одежда? — бросила она, когда почти полностью скрылась под горой из подушек, что набросала поверх, — на те места, где перина оказалась бессильна.
— Осталась у меня на даче. Стиль «милитари» — топик и шорты цвета хаки, совсем не подходит к данной обстановке, Светлана. Вы не находите?
— Но, я голая!.. А где мы находимся?
Петр Игнатьевич, — если сидевшего в кресле щеголя только можно было назвать сутулым интеллигентным старичком, завсегда ходившем в залоснившемся, покрытом перхотью пиджаке, — аккуратно положил цилиндр на коленку, подкинул, перехватив на середине трость, с вделанным в нее моноклем, и поднес к правому глазу.
— Пустяки… Город тот же, точнее пригород. Находимся же мы в одна тысяча восемьсот тридцать втором году. Пять месяцев назад на улице Бонапарта в парижском квартале Сен-Жермен де Пре у четы Огюста Мане и Эжени-Дезире Фурнье родился предшественник импрессионизма, будущий великий художник с мировым именем Эдуард Моне. Еще жив Александр Сергеевич Пушкин. Сейчас в Болдино, — позавтракал и корпит над образом Маши в романе «Дубровский».
— В повести…
— В романе, Светлана, в романе… но, увы, гением недописанном! Скоро Александр Сергеевич увлечется Пугачевским бунтом. Начнет новую повесть «Капитанская дочка», и задуманный роман оставит на потом…
Света вздохнула и произнесла:
Вот мой учитель на свободе;
Острижен по последней моде,
Как денди лондонский одет -
Я, наконец, увижу свет?
— Знаете, а вышло весьма недурно. Обещаю — увидите…
— Я сплю?
— Вы проснулись. Сегодня прекрасное майское утро. Девятое число. Обычный, ничем не примечательный день. Еще не гремел салют в честь победы над фашизмом, зато по соседству живет майор, — участник битвы под Бородино.
— Тогда я сошла с ума!
— Успокойтесь. Просто мне пришлось на время перенести вас, вашего брата и Веру в другое время, — так безопаснее. Подробности потом.
— А это кто? — скосив глаза на изваяние с подносом, спросила Света.
— Это? — денди снова посмотрел в монокль. — Прислуга. Сенная девушка и ваша тайная подружка. Селянка. Крепостная, — ваша собственность. Зовут ее Глаша. Как только я выйду, она оживет, затараторит и подаст вам в постель откушать. Но предупреждаю, молоко не «Домик в деревне», оно действительно только что из-под коровы. Вам еще надо к нему привыкнуть. Пироги с лесной ягодой на меду, менее безопасны вашему воспитанному на фаст-фуде желудку.
— Настоящие?
— Все настоящее. Не сомневайтесь. Девушка, именье, еда…
— Что-то, не больно верится!
— Кстати, о вас, Света. Здесь вы княжна Ольга Павловна Кострова. Род весьма древний. В разрядных книгах он упомянут с 1550 года. Ваш прародитель прибыл ко двору Иоанна Грозного из Заяичья. То бишь из-за Камня, Уральских гор.
— Я княжна?!
— Да. У вас, Ольга, есть старшая сестра Версофия Павловна и младший брат Владимир Павлович. А так же дядя по покойной матери — Петр Игнатьевич Полозов, опекун племянника и племянниц. Сирот. Как вы догадываетесь, опекун это я. Брат ваш не помнит детдома — той жизни. Он юный князь и не далее как вчера вы подарили ему старинную шашку. По случаю купленную в монастыре, где вы недавно были с сестрой на богомолье, во время Великого поста.
— Но это же муляж! Передо мной сплошной муляж!
— Вы ошибаетесь, Света.
— Тогда где я настоящая? Светка Переверзева из детдома или княжна Кострова?
— Все относительно…
— А вы кто? Старенький учитель, или щеголь, денди — князь?
— И то и другое. Внешность лишь оболочка. Можно менять одежду, а можно и образ, положение, возраст, но нельзя изменить себя и себе.
Поясняя, Петр Игнатьевич сначала стал стариком, с клюкой в узловатых пяльцах, окутанный длинной бородою и седыми власами, потом перевоплотился в конопатого парнишку в косоворотке, воина в шеломе и кольчужной рубахе, — снова в денди.
Светка словно галчонок открыла рот, снова забыв про наготу попой забралась на подушку, которая секунду назад была под головой.
— Я не хочу быть старой и седой! — словно что-то стряхивая с грудей, выкрикнула она. — Где Верка, Петр Игнатьевич?! Она жива?
— Спит сном младенца — в другом флигеле. Ей нужно восстановиться, для этого потребуется дня три, или около того. Но для всех она в отъезде. Гостит у губернатора Курска Павла Николаевича Демидова. В прошлом годе там была эпидемия холеры, Павел Николаевич возвел в городе четыре больницы, а по весне решил закатить балы по сему поводу. Вот ваша сестра, Версофия Павловна, и отправилась немного развлечься.
— Холера в прошлом годе?
— В одна тысяча тридцать первом. Ну, пожалуй, и все… Пора просыпаться, милая барышня. Дядю и младшего брата вы найдете в саду, за уроком фехтования. Глаша вам поможет одеться к выходу. Главное, ничему не удивляйтесь.
Петр Игнатьевич покинул кресло, подошел к двери и обернулся.
— Да. Совсем забыл. С короткой стрижкой во второй четверти девятнадцатого столетия вам, княжна, будет несколько некомфортно.
Учитель снова подкинул трость и глянул одним глазом в монокль. Света почувствовала, как на обнаженные плечи упали волнистые каштановые волосы, они были настолько густы, что в них было можно закутаться.
Она с силой дернула прядь.
— Ай!!! Больно!
— Кончено, они же продолжение вас.
— Но у меня волосы длинно никогда не росли, — секлись!
— Ничему не удивляйтесь, княжна….
— Легко сказать: не удивляйтесь, — пробурчала она в ответ, перебирая и рассматривая вьющиеся кольцами локоны.
Дернула еще раз:
— Ай!
Петр Игнатьевич вышел, тихонько прикрыв за собой двери, а в голове Светки, — то есть молоденькой княжны Ольги Павловны, снова сложилась инородная, извне, фраза: «Глаша, отомри!». Изваяние сделало выдох и, как и было обещано, — затараторило:
— Ой, барышня! Что же вы это? Проснулись, а меня не кличете. Дядюшка ваш вот уж и колокольчик над кроваткой приделать велел, чтоб по надобности какой звали, а вы все едино не кличете. А я вам молочка парного, да пирожков ягодных на меду принесла. Отведайте, да пожалуйте в баньку. Парная уже жаром пышет и вас ожидает.
— Баня?
— Так сами же вчерась, повелели к утру истопить! Как проснетесь.
— Вчера? Повелела?
— Ну, барышня, вы, прямо, будто недоспали! Вот, попейте молочка.
Глаша подала отделанный серебром стакан. Света отхлебнула немного.
— Ой … жирное!
— И пирожком закусите.
— Это сколько же калорий сразу!
— Чего? — застыла та в недоумении.
— Растолстею я так, Глаша.
— Прямо и растолстеете! А если чуток и поправитесь, барышня! Так и не помешает. Словно мальчонка! Ни спереди, ни сзади не оттопыривает.
— И все же…
Света разломила пирожок и половину положила на поднос.
— Молоко хоть выпейте!
Проглотив на сухую, толкая горлом мягкий еще горячий пирожок с брусникой в меду, Света отрицательно помотала головой.
— Ни… че…го я не… хо…чу…
Глаша поставила поднос на столик, мелькнула мимо большого во весь рост зеркала, поправив в волосах ленту, и проговорила:
— Тогда пойдемте, барышня, парится.
— Прямо так? Голой!
— Набросьте пока.
Глаша взяла с кресла, на котором только что сидел денди Полозов, ажурный пеньюар и подошла. Лишь сейчас Света заметила его существование.
— Давайте-ка ручки, барышня, — накидывая на госпожу прохладный шелк и запахивая, она добавила: — А попаримся да чаем обсохнем, я вас в платье обряжу и головку приберу.
— А трусики? — позволяя Глаше вынуть поверх одеяния еще непривычно-длинные волосы, спросила она.
— Что-то я вас сегодня совсем уж в толк не возьму, барышня! О чем спрошаете? Сон дурной привиделся? Аль еще что? Если вы мужиков сторожитесь, так я их предупредила, чтоб по усадьбе не блудили. Вдруг барышне после пару к пруду до купального домика сбегать захочется. Дядя ваши и брат в саду на саблях упражняются. А мы коридорчиком, да прямо на баньку и выйдем. Впервой что ли?
— Ну, коль не впервой, — вздохнула княжна Ольга…
— Если позволите, барышня, я тоже немного разоблачусь, у вас в комнате. А то там, в предбаннике, неудобно станет.
Глаше явно нравилось красоваться перед большим зеркалом. Пока Света раздумывала: как бы княжна отнеслась к такой вольности от крепостной прислуги, одним приемом через голову, она сняла с себя все до нитки и распустила косу.
Света залюбовалась. Фигура Глаши была мужикам на радость. Высокую грудь и круглую попу на стройных бутылочками ножках перетягивала тонкая талия с втянутым аккуратным животиком. Перекинув наперед волосы, она оголила гладкую спину и покатые плечи, лебединую шею венчал маленький затылочек.
Нет, точно где-то Света эту красоту уже видела. Наблюдая за горничной, она пожалела, что отказалась от молока. Ничем похожим княжна не обладала: попа и груди хоть и были упругими, но совсем маленькими, на спине, словно крылышки торчали лопатки, а тоненькая шея, словно у Гадкого утенка проваливалась в ямки ключиц.
Немного покрасовавшись перед своим отражением, сенная девушка вернула на место только рубаху расшитую узорьем по вороту, груди и подолу.
Украдкой проходя по коридору, с рядом окон на солнечной стороне, Света вспомнила корпус столовой, — захламленный гофра-мусором проход к душевой.
Может Глаша была права, говоря, что барышне не впервой бегать тайком в баньку коридором? В голове Светы все смешалось, она уже не понимала, спит она или нет. А если все же спит, то, что является сном, а что явью? Она княжна? Или наоборот — сирота из детдома? Хорошо было лишь одно: и там и там братишка оставался младшим братом, а не перевоплощался в жениха или дядю…
Еще появилась сестра. Верку Кустодеву Рыжую Соньку и Версофию Павловну Кострову в одном флаконе, она всегда считала старшей сестрой, с тех пор как их свел детдом, если конечно он был в ее жизни… В детстве они часто представляли себя принцессами, которых унесли от родителей злые гуси-лебеди и бросили в маленьком городке, на пороге детдома.
Девочками, Света и Вера забирались в одну постель и ночь напролет мечтали: когда-нибудь чары злой колдуньи рассеяться и маленькие лягушата превратятся в прекрасных и премудрых царевен, но то, что происходило, превышало даже самые дерзкие фантазии.
Парная обдала Светку таким жаром, что мысли ее быстро покинули. Расслабляя суставы, она распласталась на горячем дереве полога.
Глаша безжалостно обхаживала княжну березовым веником, охая и приговаривая:
— До чего же наша барышня худенька! И в чем только душа хоронится!..
Света сомлела и закрыла глаза. Замелькали покрытые грибком ржавые душки леек, запыленное окно душевой. Верка в белых брючках, жадно сосущая сигарету с ментолом…
— Представляешь, подруга, душ открыла, вода желтая течет, а мне кажется, моюсь в деревенской бане, и хлещет меня веником сенная девка Глаша! А я будто бы княжна! — проговорила она, выходя из кабинки.
— Ага, княжна! Вот только нету — не рожна! — ответила Верка, отряхивая пепел на почти оторванный радиатор батареи. Ты в милицию идти-то думаешь? Мордатый литеха Озерцов может снова в кафе пропереться. Ему Кругляшек Колька и так пакет с дарами сунул. Не пойдешь, тот снова за халявой явится…
— Мне же в милицию надо! — вскричала Светка, соскакивая с полога.
— Господь с вами, барышня! Никак, смотрю, перепарились! — оторопела Глаша. — Какая такая милиция? Ополчение чё ли? И зачем оно вам занадобилось?
— Одеваться, Глаша!
— Как же это? А кваску холодненького? Хоть глоточек! Для души, после баньки.
— Сказала одеваться, значит, одеваться!
Надувшись, Глаша обряжала и причесывала барышню молча. С усилием натянула на нее английские трикотажные кальсоны, — про трусики Света спрашивать не стала, лишь немного поежилась, привыкая к новым ощущениям. Юбка зеленого крепа, видимо под цвет штанов дяди, оказалась необычайно просторная и длинная, хорошо хоть остроносые туфли были не столь высоки в каблуке.
На грудь, приподняв, но сдавив, лег корсет и облегающий фигуру жакет с небольшими лацканами и бархатным воротничком, отделанный спереди двумя рядами крупных пуговиц и одной позади. Зачем? Света тоже спрашивать не стала. Рукава жакета были широки в плечах и неимоверно сужались к запястьям. Цилиндр из шелка того цвета, что и юбка, украсил голову и был дополнен воздушной газовой вуалью. Ко всему еще и зеленый, словно змея, шейный платок-удавка повязан спереди — двойным хитромудрым бантом.
— Все? — почти в обмороке спросила Светка.
— Нет, барышня. Еще тросточка-кнутик…
— Господи, давай! И быстрее, Глаша, на воздух…
Пройдя к выходу в весенний, уже распустившийся яблоневый сад, Света увидела Петра Игнатьевича. Дядя, и Вовченок, — в белых обтягивающих брюках, рубашке и ярко-желтом жилете и роскошным алым бантом на шее, увлечено рассматривали шашку. Выглядел братишка юным франтом и Светке, в тяжелой, больше похожей на обшивку корабельной брони одежде вдруг как-то стало легко. Княжна подхватила край платья, подобрала и поспешила к ним, игриво и приветливо помахивая тросточкой-кнутиком.
— Доброе утро, дорогой дядя! Доброе утро, милый братик! — проговорила она, удивляясь, откуда это у нее? Наверное, видела в кино. А впрочем, главное не удивляться.
Полностью роман "Дверь" - 16,2 авторских листа в формате fb2, вы можете купить здесь:http://knigotopia.ru/book/item/1123/