Одержимые войной. Часть 2. Воля. Главы 15-16

Глава Пятнадцатая. СЕРГИЕВО ВОИНСТВО
Над излучиной реки потянулся медленный перезвон колоколов. Не было в нём ощущения праздника, какое всякий раз охватывает душу при звуке переливчатых звонов в Пасхальную ночь. Он был медлителен и печален, точно поминали раба Божьего, почившего накануне. Однако то был не поминальный звон, а всё-таки Пасхальный. Пономарь, давеча схоронивший любимую жёнушку и перебравший сивухи, был до того медлителен и грустен, что никак не получалось подобающего звучания. Всю свою тоску-печаль вкладывал он в неторопливые движения рук, из-под которых выходила грустная мелодия 4 основных и 2 маленьких колоколов небогатой сельской звонницы. Заслышав её издали, люди останавливались, крестясь и приговаривая: «Чтой-то Пётр наш сегодни душу мотат. Неровён час, сляжет».
Деревянная церковь, пережившая и большевицкое иго, превратившее её на годы в конюшню, а потом в склад, и нищету по возвращении её Патриархии, мало-помалу обретала новую жизнь. Всем миром восстановленная, вот уже второй год украшала она чистый воздух вкруг себя колокольными звонами. 6 колоколов ей были подарены лихим человеком по кличке Штопор, что, придя из «мест не столь отдаленных», только и успел, что заказать колокола, торжественно вручить их церкви, да один раз услышать. На другой день преставился раб Божий, и звенели колокола в помин его души как-то по-новому. С тех пор точно в металле их поселилась какая-то нотка невыразимой грусти, которую невозможно было изжить никакими усилиями пономаря, даже когда он входил в раж и запускал звоны врассыпную, от плеча орудуя всеми шестью колоколами. А в нынешнюю Пасху 1994 года от Рождества Христова совсем запечалились они, пели с надрывом, вышибая слезу, точно жаловались не только на какую-то свою колокольную беду-печаль, но и на всю боль, навалившуюся на Русь-матушку, стремительно вползающую в тёмные времена разора и грабежа. Окрестные дороги пребывали в запустении. Прежде многолюдные улицы городков и сёл, день ото дня пустели, а в храме чаще отпевали, чем крестили. В районе закрылись 2 школы – некого стало учить. Великое множество домов стояло заколоченными, а в тех, где ещё теплилась жизнь, было неуютно, холодно и тоскливо. Присланный в наказание за грехи свои служить в бедной сельской церкви батюшка Григорий был тих, ровен с немногочисленными прихожанами, но особо не любим. Приходская община хотела видеть священником своего, а прислали «варяга». Отец Григорий, в миру Григорий Денисович Пурвинь, был из латышей. Даром, что православный, его и прозвали-то местные «варяжский поп». И чаще ходили не к нему на исповедь, а поговорить по душам с пономарём Петром Савельичем. Тот всю жизнь прожил в здешних краях, отлучившись лишь на 6 лет учения в Ленинградской семинарии, окончив которую вернулся в родные места, так и не получив сана, но когда жителям вернули их церковь, Пётр Савельич сразу же был избран церковным старостой, приложил огромные усилия к тому, чтоб восстановить полуразрушенное здание, добыть утварь, найти денег на содержание, а как появились колокола, заделался звонарём. По прибытии отца Григория вскоре Пётр Савельич стал ходить в монашеском облачении, хотя монахом, судя по всему, не был. Батюшка смотрел сквозь пальцы на такое нарушение церковного устава, приговаривая нет-нет, дескать, звенеть на колокольне дело монашеское, так пущай его...
Служить нынешнюю Всенощную по случаю праздника был приглашён священник из Новгорода отец Ювеналий. Народ под неторопливый звон мало-помалу стекался к церкви на живописном холме над рекою, переговариваясь меж собою, каков он, этот Ювеналий, не значит ли его приглашение, что нашего батюшку «варяжского попа» скоро сменят. Новгородские, оне всё ж ближе к нашему брату, нежели какие-то там латыши... Взойдя же под своды деревянной церкви, местный люд не без удивления обнаруживал в храме группу незнакомых молодых людей, истово молящихся перед ликами русских Святых, не обращая внимания на остальных прихожан. Давненько не собирала сельская церковь такого количества народу, хоть бы и по праздникам. А тут, гляди-ка, не только свои, но и гости, да ещё и молодёжь! Ишь как крестятся! Что твои семинаристы! только выправка иная, вроде военная. Уж не казаки ли прибыли откуда-то? Туристы, что ль? А может, паломники? Народ с интересом глазел на молодых парней и девушек в платках, и глаза понемногу светлели: уж как надоело видеть кругом лишь старые да стареющие лица, а тут вона – хоть и не местные, а всё ж молодежь!
Отец Ювеналий начал службу. Собою статен, виден, борода густа и во все стороны хороша, бела, как вата, волосом богата. Облачение на нём сидело ладно. Любо-дорого поглядеть. Голос чуток высоковат для священника, но вполне приятен, и не тараторит, не мельчит, что слов славянских не разобрать; молитву читает внятно, не частит, к пастве обращается от сердца, приятно послушать. Настроение прихожан постепенно поднималось, лица светлели. На отца Григория, прислуживавшего Ювеналию, даже и не глядели. «Варяжский поп» и есть варяжский поп, что на него глядеть! Служба длилась по чину, долго, с подобающим ладом. По мере чтения и кадения в каждом пришедшем в храм крепло благочестивое чувство, и к крестному ходу вокруг церкви прихожане прониклись им настолько, что словно воспарили над всем мирским, летя где-то под облаками под тягучий звон Петра и молитвенное пение. В первых рядах с хоругвями в руках шли молодые незнакомцы, в голос поющие Пасхальные кондаки, не сбиваясь и не фальшивя...
Онуфрий Сидоренко, отстоявший Всенощную и прошедший вместе со всеми крестным ходом, а оттого весьма довольный собою, после причастия подошёл к группе молодежи, степенно поклонился, представился и спросил, не откажут ли ребятушки ему, коли пригласит их к себе на разговение. Дом у него большой, просторный, сам один, семья в город подалась, только денег шлют, потому места всем хватит.
– Спасибо, отец, – молвил молодой человек со шрамом на переносице, – Я думаю, придём все. Нас здесь двенадцать человек.
– А кто ж таковы будете и откуда?
– Сергиевпосадские мы, – ответил молодой человек, – Военно-исторический клуб «Сергиево Воинство». Слышали?
– Нет! – откровенно отвечал Онуфрий и восхищённо покачал головой, – Но вижу, ребятушки, народец вы добрый. Стало быть, спортом занимаетесь?
– И спортом тоже, – отвечал молодой человек и, спохватившись, представился, – да, кстати, меня зовут Александр. А Вас?
– Онуфрием звать. Сидоренки мы. У меня сыновья такие, как ты, да поразъехались. Двойнятки. Гошка, Георгий, стало быть, да Володька. Ишо дочка. Старшая. Замуж выскочила, да в Питер подалась. Так один и живу. Жинку третий год поминаю. Ну, идём ко мне. Путём и перезнакомимся. Небось, не знали, где и остановиться?
– И так и не так, Онуфрий, – весело заметил Александр, – Поскольку мы с отцом Ювеналием приехали, нас бы он нашёл, где пристроить. Но Бог всё сверху видит. Послал нам тебя, за что и благодарение.
– Эко дело! – изумился Сидоренко. Они вышли из храма, перекрестились, земно поклонились и неспешно пошли в сторону села, спрятавшегося у подножия холма, на котором возвышалась возрожденная церковь. Следом за ними потянулась и остальная молодёжь. – Стало быть, при Ювеналии состоите?
– Нет, Онуфрий, не совсем так, скорей, он при нас. То есть, не при нас, конечно, но мы ему как бы в охрану приданы. На случай каких-нибудь провокаций. Сами понимаете, места глухие, путь дальний. Без охраны высокому духовенству никак нельзя.
– Чудны дела Твои, Господи! – воскликнул Онуфрий, – Нечто батюшка из высокого? А отчего ж в нашу глухомань пожаловал?
– Об том, дорогой Онуфрий, после разговоры разговаривать будем. Покуда же расскажи, не живёт ли у вас на селе некая старица именем Ладомира?
– Полька что ли? – недоверчиво переспросил Онуфрий.
– Отчего полька! нашенская, русская. Имя-то вовсе не польское, просто древнее очень, ныне редкое.
– То-то слышу, редкое. Нет, Саша, про таких не слыхал. Есть одна полуслепая старуха. Да вовсе не так звать. Как же? Людмила...  Лизавета... Нет! Ох, сбил меня своей диковиной, не вспомню. А на что  тебе?
– Я ж говорил, мы Военно-исторический клуб. Всякие древности собираем. А старице этой почитай 140 лет, и она в здравом уме и твердой памяти, многие секреты древности помнит и хранит. С нею нам обязательно встретиться надо.
– 140?! – присвистнул Онуфрий, – Эвона куда хватил! Нет, точно скажу, таких древностей у нас в селе нету.
– Ну, нет так нет! Может, в соседних сёлах сыщется. Мы её давно ищем. Обязательно сыщется.
Сзади подтянулись остальные дружинники. 7 парней и 4 девушки. Были они, как на подбор, хороши собой, будто только сошли со страниц юбилейного издания русских былин с иллюстрациями. Только сейчас приметил Онуфрий, что под верхней одеждой у всех расшитые вручную косоворотки, головы перевиты берестяными оберегами, а ноги обуты в мягкие кожаные сапоги старого кроя. Ну, точно былинные персонажи! Спустившись с холма, они приблизились к двухэтажному дому, и впрямь выделявшемуся своей монументальностью из ряда остальных сельских строений. Крупней его разве клуб в центре села, где и сельпо и сельсовет и библиотека угнездились под одной крышей.
– Зажиточно живёте, дедушка, – подала весёлый голос одна из дружинниц. Онуфрий обернулся, глянул в лазоревые глаза красавицы и с деланной суровостью отвечал:
– Какой я тебе дедушка! Молодец ишо. Зовите меня, ребятушки запросто – Онуфрием. А что зажиточно, так то сынкам спасибо. Работящие оне у мене. Помогают. И в городе судьба им улыбнулась, благодарение Богу. Вот. Ну, что стоим? Пошли в хоромину!
Отворили калитку и неспешно друг за другом проследовали к дому. Их негромко поприветствовал безухий пёс, давно усвоивший, что ежели кто идёт с хозяином, то, сколько бы их ни было, гостей, ругаться не стоит. Крикнув псу: «Варяг! Место! Свои!», Онуфрий подвёл гостей к крыльцу и со словами «Входите, у меня не заперто нынче» пропустил всех вперёд себя. Молодёжь по одному заходила в сени, там разувалась и босиком следовала дальше, в горницу. Онуфрий прицыкнул языком: ну, дружина! и в горнице не натопчут! Вот это уважение к хозяину! Поочерёдно поклонившись Красному углу с образами Спасителя, Сергия Радонежского и местночтимой Серафимы Постницы, молодёжь наполнила горницу, став вкруг стола в ожидании хозяина. Тот важно восшествовал следом и громко пригласил всех рассаживаться, благо места всем хватит. Пока гости занимали лавки, Онуфрий извлёк из закромов всякой праздничной снеди, выставил на стол пузатую бутыль домашнего вина, не меньшую самогона. Завидя её, Александр настрожился:
– Уважь нас, хозяин, крепкое вино убери. Не пьём.
– Чудны дела твои, Господи! – возгласил Онуфрий и, качая головой, спрятал самогон обратно, – Впервой вижу молодых людей, что водки не признают.
– Дядя Онуфрий, – обратилась к нему девушка, веснушчатое лицо которой хранило на себе неизгладимую печать детства, хотя лет ей было никак не меньше осьмнадцати, – Водку мы признаём. Но только в бою. Когда раны надо залечивать или боль отгонять. Или когда страх победить надо. Но то крайность. А на празднике вино пьют. И то помалу, чтобы разума не сгубить и души не смутить.
– Чудно, да и только! А что же, у вас только в вашем воинстве все таковы? Или может, сергиевпосадские люди особенные?
– Да нет, – подхватил разговор молодой человек с пробивающейся пушистой бородкой на юношеском лице, – люди везде одинаковы и пороки повсеместны. Просто мы, в воинство вступая, клятву приносим. Нарушить её никак нельзя, иначе вся сила жизненная уйдёт. Клятвопреступника на Руси не прощали. Всякое простить можно. Кроме этого.
– А в клятве нашей, – продолжил Александр, – между прочим, сказано и о винопитии.
– Ну, ладно-ладно! Я ж ничо, просто как-то дивно мне... Мы люди простые, сельские, такого не видывали, – смущаясь, забормотал Онуфрий. Александр, видя это, осторожно коснулся его плеча и сказал:
– Если ты, уважаемый хозяин наш, хотел выпить с нами крепкого, а мы отказом обидели тебя, не взыщи. Хочешь себе налить горькой, налей. Но только одну чарку.
– Да нет. Я уж обойдусь, – забормотал Онуфрий, – буду с вами... как вы... то есть, вином разговеемся... так что... Да ну вас, хлопцы, ей-Богу! Вконец старика с панталыку сбили... Давайте застольничать.
С этими словами началась пасхальная трапеза, и радостная и благочинная, и весёлая и степенная, и праздничная и негромкая одновременно. 13 человек понемногу выпивали вина, говоря поочерёдно короткие речи, и в каждом слове звенел металл, точно не слова льются, а клинки на турнире скрещиваются. Говорили о единении всех русских людей, о захвативших Русь-матушку ворогах, одолеть коих можно только общинным духом и верою, о верности родовым устоям жития на Руси, о пасхальной радости, ежевесенне преображающей души и монахов и мирян, о русском витязе, явившемся вот уж скоро 2 тысячелетия тому в Палестину во спасение еврейского народа, а тот его не принял, оттого и остаётся в темноте по сей день, ослеплённый блеском злата, стяжаемого веками во имя Мамоны, о страданиях, выпавших на русскую долю в веке уходящем и много ещё о чём. И с каждой речью точно какая-то невидимая сила вливалась в сердце Онуфрия, и вспоминал он о разбежавшихся детях своих, о внуках, которых не видел ни разу, о По-рушении родовых связей в своём доме. И делалось ему нестерпимо грустно, но и светло от осознания, что хоть и не складно, да праведно проживает жизнь свою, и дерева насадил, и крепкий дом выстроил, и сынов нарожал. Странное дело! Крепкого пить не стал, послушавшись Александра. Даже одной чарки не пригубил, только вином своим довольствовался вместе с гостями, а захмелел. Да хорошо захмелел, не пьяно, но весело. Голова чуть поплыла, точно ладья на мягких волнах, тело слегка отяжелело в приятной  ломоте, а звуки  голосов вытянулись в певучую линию, текли тягуче, пронизывая самоё душу насквозь, оставляя глубокие борозды, аки полозья саней на свежем снегу.
Не заметил Онуфрий, как в горнице появился ещё один гость. Варяг во дворе не залаял, признав соседа. Хоть и нечастым гостем в этом доме бывал Пётр Савельич, но пёс бывал ему всегда рад. Чуял мудрый охранник в звонаре настоящего человека – доброго, сильного и смелого. На  таких собаки не лают, напротив, стараясь сдружиться, всегда приветливо виляют хвостом, обозначая радушие и гостеприимство. Пётр Савельич размашисто перекрестился на образа, поясно поклонился и зычно поприветствовал всех за столом. В тот момент как раз только сказала своё застольное слово синеокая красавица, что назвала Онуфрия давеча дедушкой. Сидящие радостно сдвигали свои бокалы по старинному обычаю, и голос вошедшего несколько затерялся. С ним поздоровались, но Онуфрий заметил гостя в монашеском облачении лишь тогда, когда тот сел рядом с ним, приставив табурет. Вскинул глаза и воскликнул:
– Ба! Петруша! пономарь ты наш! Пришёл поздравить? Рад я тебе, дорогой сосед! Выпьешь ли вина?
– Выпью, соседушко, выпью. Добрые гости у тебя сегодня! Как не придти было! Мир вам всем, добры молодцы и красны девицы! – возгласил Пётр Савельич, поднимая свою чарку. Осушил единым махом и, со стуком поставив на стол, обратился к Онуфрию: – Не токмо на разговленьице к тебе я, соседушко. Ещё и по делу.
– Какое такое дело может быть в чистую ночь? – удивился хозяин и, оборотясь к соседу всем корпусом, неловко задел свой бокал, тот со звоном опрокинулся на стол и разбился. Раздались голоса, как по команде, вместе: «К счастью!». Хозяин махнул рукой и примолвил: – Так что за дело у тебя, Петруша? Слушаю.
– То, что Господь надоумил тебя приветить гостей, прибывших с батюшкой Ювеналием, то благо. Спасибо тебе шлёт, просит приютить до утра, а назавтра им дальше путь держать.
– Это и есть твоё дело? – вскинул Онуфрий полный недоумения взгляд на звонаря. Тот улыбнулся одними краешками губ, отчего дрогнули усы, и отвечал:
– Нет, конечно. Знаешь ли, что за людей в доме своём принял?
– Добрые люди.
– Страстотерпцы еси. Великое испытание грядёт на голову твою, Онуфрий. По пятам за этими добрыми людьми, как ты их окрестил, соседушко, рати кощеевы рыщут. Скоро и к тебе нагрянут. Допрос учинять станут. Готов ли ответ держать достойный? Погоди, не отвечай. Коли робеешь, вот тебе мой совет. Наутро уходи вместе с ними.
– Ты что, с ума спятил, сосед?! Куда ж я пойду-то от хозяйства своего? Весна на дворе. Работы пруд пруди. Нельзя мне.
– А я и не говорю, чтоб ты насовсем в бега подавался. Пройди с ними на недельку-другую. Туда, куда они путь держат. А за хозяйством твоим присмотрят. Я присмотрю, Марфуша поможет.
– Это Бекешкина дочка, что ль? Да ну тебя, Петруша! Чтоб я этой бестолковой бабе доверил присмотр за своим добром?
– Нехорошо, соседушко. Эта бестолковая баба, как ты её окрестил, могла б стать тебе женою. Ведь как свою-то похоронил, сколь лет прошло? Недобре мужику вдовствовать, когда рядом по ём баба сохнет.
– Ай, ну тебя, Савельич! – отмахнулся Онуфрий, – Давай лучше выпьем по одной ишо.
– Ну, выпить дело немудрящее! – потянулся к бутыли гость. Один из хлопцев подставил пустой стакан вместо разбившегося бокала хозяина. Онуфрий кивком головы поблагодарил нашедшегося парня. Тот широко улыбнулся и обронил: «Пустое дело!». Пономарь налил по половинке и протянул стакан хозяину. Они чокнулись и молча выпи-Ли. Онуфрий крякнул, утирая бороду, и хотел было что-то сказать, но Пётр Савельич опередил:
– Ты погоди, подумай. Дело говорю, этих я насмотрелся.
– И где ж? В семинарии своей, что ль? – поддел его Онуфрий.
– И там тоже, – словно не замечая иронии, ответствовал звонарь,– Среди всякого люда попадаются. Токмо большинство не могёт распознать, покуда сами не проявятся. А проявятся, уж поздно быват.
– Что поздно-то! Загадками говоришь, Петруша. Ты давай прямо, по делу. А то я как-то что-то не пойму, право слово.
– Да какие уж загадки! Ты, соседушко, давешнюю осень хорошо помнишь? Я про то, что по Москве творилося.
– А оно московское меня как-то мало касаемо. Мы тута тихо живём, до царя далеко, до Бога высоко, сами своё решам.
– То-то и оно, что далеко. Ан не так далеко, как хотелось бы. Вона, – Пётр Савельич махнул рукой в сторону чинно пирующей молодежи за столом, – сама Москва к тебе в гости понагрянула. А батюшка Ювеналий, чтоб ты знал, о те дни московскую нечисть анафеме предавал, за что наказан был. От служб на три месяца отстранили. Знашь?
Онуфрий нахмурился. Закрутил ус. Эх! отчего люди не могут себе жить-поживать, добра наживать, не судиться-рядиться друг с другом? Почто вечно промеж них рознь? И эти ребятушки, все из себя ладные да правильные, а в каждом слове слышится что-то такое, от чего мороз по коже гулят! Будто и впрямь страну захватили полчища ворогов, что по столицам сидят, жируют, кровушку из народа высасыват, а эти – дюжина отчаянных отроков есть чуть ли не последняя сила, что сопротивляется. Не сон ли дурной? Не сказки ли? Что-то не видно, не слышно никаких ворогов. Никто вроде друг дружку на улицах не убиват, разве бандит какой на дороге нападёт. Так бандит-то, он и завсегда бывал такой! И при царе-батюшке разбойный люд по дорогам рыскал, и при большевиках всяких татей по лесам бродило... Да мало ли, что бывало! А октябрьская смута московская уж быльём поросла. Кто их там разберёт! Нечто поймёшь нонече, кто супротив кого прёт, что твой бык на рогатину! Мало ли, с чего люди вдруг взъярятся один на другого? Бывало и не такое. Может, брешут, нет никакого ворога, а есть молодая кровь, в жилах гуляющая, требуя выплеска буйной силушки: придумали себе забаву молодецкую. Тоже мне, витязи Сергиевы!
– Нет, сосед, не верится мне что-то, – молвил, наконец, Онуфрий, поигрывая пустым стаканом и опустив очи долу.
– А зря не веришь! – перехватил соседа за запястье пономарь, – Уразумей же ты, Фома неверующий, что всякое дело ныне в единую ниточку связано. Не только в Москве далёкой, но и здесь. Эти 12, и батюшка Ювеналий с ними, дай им всем Бог здоровья, не просто погостить прибыли. Их разыскивают. Потому как нонешней поганой власти они костью в горле стоят. Понимаешь ли, сосед? Власть, что пришла, не от Бога, а от самого Сатаны... Прости. Господи! Свят, свят, свят! – перекрестился на Красный угол Пётр Савельич и продолжил, переходя на шёпот: – Или не видишь ты, соседушко, как живём, что делают с нами? Людей по сёлам не осталось, земля в запустении, фермы разорены. В городах всё иноземное, даже хлеб. Ты рассуди, когда на Руси-матушке было, чтоб хлеб из-за границы?
– В 29-м было, – отчеканил Онуфрий, не принимая слов соседа.
– Верно, – ещё горячее зашептал Пётр Савельич, – верно, большевики. И те от Сатаны пришли. Всё, как в Откровении Иоанна Богослова сказано. Первый всадник вострубил. За ним второй. А дальше? Большевики-то, вишь ты, были первыми. А разве нонешние не те же большевики, токмо иначе зовутся? А и даже нет. Не иначе. Ты по фамилиям-то припоминаешь ли кого? Взять, например Гайдара... Ну, того, которого прозвали  Железным Винни-Пухом. Ой, смешно! Не в бровь, а в глаз прозвали! Так он-то кто, по-твоему? Внук того самого большевика Гайдара, что крестьян сотнями заживо жёг о ту пору. Или рыжего Чубайса. Этот прохвост Иудушке Троцкому первый родственничек. А чего стоят фамилии Явлинский, Немцов, который не то Эпфельбаум, не то Финкельштейн, проныра Березовский, тоже из этих, всякие там Явейны, Натанычи Боровые, Ясины и прочие??? Не их ли предки кричали: «Распни  Его! Распни Его!»? И распяли же! А как потом радовались, вино пили, песни пели, плясали! Как же! Пейсах, великий праздник! И ещё века ждали, ждали своего Мессию. Дескать, придёт, всех остальных обратит в вечное рабство, в услужение им, избранным, а они своих мёртвых подымут и обретут бессмертие... Тьфу, мерзость!
– Да-а, Савельич! – протянул Онуфрий, – всегда был книгочеем, от тя и корёжит. А мы люди простые, нам умных книжек не надобно. Хорошего мало напишут, а плохого... Оно и так в жизни отовсюду в глаза лезет. Чего его и читать-то! Я так понимаю, ты в который раз меня агитируешь против евреев? А мне, так тебе скажу, от них ни жару, ни холоду. Я за жизнь одного жидка-то и видал. Был у нас бухгалтер в колхозе. Помнишь? Ну и что! Жил себе тихо, такой же, как все. Разве водки не пил. А в долг всегда давал. Нормальный мужик. Ну, с причудами. А как помер, так и колхоз в упадок пришёл. Оказалось, кроме покойного Шлёмовича никто деньги считать правильно не умеет. Тоже наука! Так что же, он, по-твоему, был нам врагом, что ли?
– Экий ты, Фома! Уж одно слово, Фома! – грустно проговорил Пётр Савельич и приумолк. А к беседе двоих подключился Александр, давно уже прислушивавшийся к их разговору:
– Онуфрий, ты не бери в голову своего бухгалтера. И не в том дело, кто еврей, а кто нет. Да и не в самих евреях как таковых дело. Тут я, пожалуй, с уважаемым Петром Савельичем немного поспорю.
– Да? – отозвался тот, – А в ком же тогда дело?
– Тут, уважаемый Пётр Савельич, вопрос непростой. Как говаривал в известной книжке Швейк, иной мадьяр вовсе и не виноват, что он мадьяр. Здоровый-то организм, он завсегда справится с заразой. А вот стоит ему ослабнуть, и малейшей заразочки хватает, чтоб разболеться всерьёз. То же с иноземцами. Не только с евреями. Что, мало у нас проблем от чеченцев? Таджиков? Я не говорю про американцев и прочих... Что же теперь, искать причины в них во всех? Нет, Пётр Савельич, в том-то и дело, что каждый род-племя завсегда свой интерес блюдёт, тем и жив. Покуда здоров корень его. А вот с нами, русичами, беда стряслась. Корешок наш ослаб. Сильно ослаб. Так сильно, что те же евреи, кого и на земле-то меньше, чем чукчей или якутов, стали проблемой. А они свой корень в чистоте блюдут. По-своему, но блюдут.
– Эко дело! – отозвался Пётр Савельич, – Корень блюдут. Еврею обрезание корня положено. Тот-то, что и блюдут. Для них сказано: без обрезания не снизойдёт на них Дух святой. А мы, православные, вроде как в Духе святом от рождения пребывам. Ино слово, наш корень в Духе. Так что ж теперь, равнять тех, которые блюдут и на осьмый день перерезают свой корешок, с теми, кто по роду своему Божьи дети?
– А кто говорит, что равнять надо? – спокойно возразил Александр, – Вот как раз те, кто кричит на всех углах «Бей жидов!», они-то и равняют. Ибо бить неравного себе – грех тяжкий совершать. Как  можно бить того, кто изначально тебя ниже? Малых сих, племя Богом избранное не только бить, его касаться нельзя. Оградись от них, и всё.
– Сам же сказал, – грустно промолвил Онуфрий, – что племя, Богом избранное. Так чего ж нам их опасаться? Столько веков бок-о-бок живём, и ничего!
– Ну, во-первых, сколько веков? – переспросил Александр, воздев бровь в укоризненном изумлении, – Это кажется, что века и века прошли. А до Петра Алексеевича Романова не бывало их на Руси-матушке, ни одного не бывало. А главным образом прибыло иудеев множество в пределах наших, когда Польшу цари делить вздумали. Ляхи веками им приют давали, когда их из Испании, Португалии, да Германии повыгоняли. Вот, почитай, с XIX столетия и завелись у нас. Да и то до веку нонешнего в осёдлости жили. Запрещено им было покидать свои селения на порубежных окраинах. А Светослав хазар побивал ещё когда! Помнить надо бы, коль уж такие грамотные...
– Ну, то при царе Горохе было. Что нынче-то поминать? – совсем охмурясь, пробормотал Онуфрий и встал было со своего места, чтобы прервать разговор. Больно уж в тягость становился. Но Пётр Савельич и молодой человек с двух сторон одновременно протянули руки к радушному хозяину: остановись, мол, разговор не окончен. Тот удрученно глянул на обоих и снова сел.
– А главное, – продолжил Александр, не отнимая руки от плеча Онуфрия и глядя ему прямо в глаза, – главное даже не в том, что 3 неполных века соседствуем. Главное, неправильно понимаем, зачем Господь избрал племя еврейское. И сами они не так о себе думают, как есть. Оттого и путаница.
– Ишь ты! – недоверчиво воскликнул Онуфрий, – А ты, значит, эту путаницу распутаешь?
– Не я. Все мы, и он тоже, – указал на пономаря Александр, и тот согласно закивал головой, – Избраны они Богом для жертвы. Оттого из века в век злато стяжают, деньгу считают и завсегда при деле, а не при земле. Видал ли ты когда-нибудь еврея крестьянина? Или еврея охотника? Может, в глубокой древности и водились такие. Да только повывелись все. Оттого, что нету им на земле места. Всю свою историю искали землю. Даже обетованной нарекли. Да только не их эта земля. И вовсе не обетованная. Просто там теплее. Построили они, не без нашей помощи, кстати, свой Израиль в 48-м. И с тех пор непрестанно воюют с соседями. Вот уж полвека скоро, как войне конца-края не предвидится. Только пуще разгорается. А отчего? Да оттого, что нету еврею места на земле. Иной, кто понимает это, и не стремится на землю. Всё странствует, как Агасфер, Вечный Жид, перекати-полем, добра наживат. Да не того, что человеку земному надо, а того, от которого помешательство одно. Златом зовётся. А куда столько? На тот свет не унесёшь!
– Действительно, куда? – не удержался Онуфрий и поднял глаза на молодого собеседника, надеясь, что тот осечётся, не сможет ответить на простой, в общем-то, вопрос. Александр нимало не смутился:
– А это и есть жертва, которую он приносит. Он думает, что он владеет золотом, а чрез него властью над всеми тварями земными. А на самом-то деле, наоборот. Золото владеет им! Отыми у еврея золото, и посмотри, что будет. Загибаться начнёт, хиреть, как подрезанная у корня сосенка. Словно все силы из него выпили. Да, он своим золотом, своими банкирскими домами, биржами и всем прочим активно управлят миром. Как управляющий, приказчик. Своего слова не мающий. И над каждой самой малой общиной еврейской Дамокловым мечом висит слово их ближайшего раввина. Что скажет, то и закон. А думаешь, он от себя слова говорит? Он решает? Да нет же! И раввин, такой же еврей, как и прочие его соплеменники, не властен над тем, чему служит со дня своего обрезания. И ему диктуется слово свыше. Там заберёшься на их вершинку, не сразу увидишь верхушку. Левиты себя и евреями-то не считают, и не обрезаны, и золота в руки не берут. Они и есть те, кто спускает евреям указания, как, когда и что делать. Но и они не свободны. Не обрезаны, но и не дети Божии. Они другого ведомства. Понимаешь?
– Кажись, да, – медленно проговорил Онуфрий и отвёл взгляд. А Пётр Савельич прибавил к сказанному:
– Оттого-то мы все и оказались в загоне, что позабыли простые вещи. Русскому человеку не надо никакого золота. Ему земля нужна. А по еврейскому закону не может быть земли у человека. Там в Израиле и нет закона о собственности на землю. Для всех других они такие законы пишут, а там и вопроса такого нет. У них сказано, это и в Ветхом Завете есть, что все мы пришлецы на этой земле и не можем обладать ею, а только она телами нашими. Вот как, соседушко!
– Но у нас-то, положим, тоже никакого закона о земле нет! – вновь возразил Онуфрий, – Она ж навроде как всенародная! Были колхозы, а теперь пользуем, арендуем у государства. Оно у нас...
– Тьфу, ты, Господи! – всплеснул руками Пётр Савельич, – Какое государство? Оглянись! Где оно, это государство? И что оно такое? Разве может быть государство, у которого толком и границ-то никаких? Разве может быть государство, где законы принимаются, что семечки лузгаются, один с другим спорит, чтоб назавтра одни отменили, другие вновь приняли? Разве может быть государство, где свои деньги ничего не значат, а иноземная валюта всем заправляет? Или Ельцин-пьяница государство, что ли? Или, может, его семейка царская с приживалами Березовскими и прочими? Армию под нож пускают, земли налево-направо соседям отдают, своим удельным князьям, как в средневековой Европе, объявляют: «Берите самовольства, сколь сможете унесть!» Это что, государство? Это смех и слёзы! Банда, орудующая под дудку невидимки-крысолова, жаждущего извести русских под корень и придти на эту землю, воссесть и жировать остаток дней, не думая о завтрашнем!
– Ну, то, знамо дело, предательство, – пробубнил Онуфрий, на что Александр ответил целой лекцией:
– А что оно такое? У латинян западных предательство предательству рознь, потому как в основе всего политика и дело. Если делу полезно, то и предательство вроде геройства выходит. У евреев предательства как такового и быть не может, потому как все живут... ну, или обязаны жить по закону. А в законе всё прописано. У славян закона такого отродясь не было. Был Князь, который переходил за Кон, устанавливающий границы его воли и воли рода. Для славян  предательство, как появилось оно среди племён славянских, влекло наказание, прежде всего, духовное – изгнание из Рода, забвение и проклятие. Иные предатели десятилетиями скитались по земле, ища смерти и не находя её, как иудейский Агасфер, на которого распространилось славянское проклятие потому лишь, что прикоснулся он ко Христу, получившему Православное посвящение. Князья Киевские, принявшие Святое Крещение в водах Днепра, повторили то, что Иоанн делал на Иордане, а до него волхвы на Волхове, Пинеге и Ладоге тысячи и тысячи лет прежде. Таинство сие ведомо было Роду славянскому издревле. И никакой распри в крещении Киева водой не было между славянами. Распря началась позже. Когда латиняне, имея тайные цели захватить и подчинить себе великие земли Славянской равнины, проникать начали в ближнее окружение князей и начали исподволь готовить перемены в сознании человеческом. Насаждались чуждые языки, коим обучали детей княжеских. Повсюду распространялись наветы на волхвов. И вскоре черные цели были достигнуты. При Ярославе начались гонения на Православных волхвов и ведунов, кои объявлялись язычниками. Придумали, что уже знала Европа. Только там на кострах жгли, в основном, людей. А на Руси – книги и инструменты скоморошьи. И было сие страшным предательством со стороны князей. Чего и не простили славяне князьям своим. Началась усобица,  длившаяся почти 3 века. Имя ей позже придумали, сочинив не бывших никогда монголо-татар. Старо, как мир – придумать врага, чтобы против него объединить людей, а позже обратить их друг против друга. И опять же, в основе бед и страданий того смутного времени лежало предательство. Ибо утрачена в некоторых  княжих Родах была Любовь. Даже Великий князь Александр Ярославич, по прозвищу Невский, причисленный позднее к лику Святых Церковью, не  смог до конца одолеть беса предательства, уже разъедающего Род его. Потому и метался между латинянами, коих то бил, то договаривался с ними, и  Ордой, сиречь Православным русским воинством, позже называвшимся казачеством, которое убило самого князя. Покуда Род Рарога, или же, как его позже окрестили Рюрика, а на современном языке – Сокола, можно сказать, покуда княжий Род Соколовых был крепок Любовью, оберегал он Русь, множился, не ведал предательства и был процветающ, как сама страна, ещё Древними Греками именуемая Скифиею. Это за скуфейчатые шапки монахов-воинов. Но когда Любовь стала угасать в Роду, проникло в него предательство, пошли козни, и Русь затрещала. А позже, на Иоанне Васильевиче и самый Род пресёкся. На смену пришли латиняне Романовы. Самый корень фамилии говорит, что они – из Рима. Тогда же, при Михаиле Романове и прозвали они Русь Третьим Римом. К тому времени все старые книги уже были сожжены. А которые не сожжены, так глубоко запрятаны, до времён грядущих, что можно сказать, никто и не ведал древляго Православия, изложеннаго в них. Того Православия, коему обучали юнаго Христа. И началось массовое предательство. Всей Родовой истории, всей памяти предков. Латиняне, наконец, вошли в Русь во множестве. Хозяйничали они при Алексее Михайловиче. Строили Немецкую Слободу в Москве, устанавливали органы во всех крупных городах. А органная музыка – ритуал очень важный, ибо лишена дыхания. Неживой механизм задувает в трубы воздух, и выходит оттуда глас красивый, но мёртвый. Завораживающий, аки  пение сирен. Потому все молельни латинян, именуемые костёлами да кирхами, снабжены этими магическими механизмами, истребляющими в человеке способность к переживанию. Орган оскопляет душу и очищает разум. Холодными очами смотрит он в вечное пространство, прислушиваясь к бесконечным звукам могущественного диавольскаго инструмента. Кстати, много позже Нарышкин со своим капельмейстером чехом Марешом придумал «русский орган». Экая забава! Сотню крепостных приставляли к трубам, каждого ко своей. И заставляли разыгрывать музыку многоголосную. А крепостным вместо имени человеческого оставляли имя ноты, к которой он приставлен. Утёрли нос латинянам по-нашенски, те и не ожидали. Получилось великое дело. Правда, как крепостное право отменили, роговые оркестры на Руси и перевелись подчистую. А Православные храмы изо всех сил боролись и борются с латинскими органами, хотя попытки приспособить оный инструмент к Православному богослужению велись и при Алексее Михайловиче и при сыне его Петре Великом. А уж он-то предательство довёл до совершенства, освятив его великими словами и якобы благородными  целями.  Всё  русское, исконное истреблялось повсеместно. Остатки верных Православию русских людей, объявленных старообрядцами, жгли вместе с книгами, и сами себя жгли они, не желая присоединяться к предательству. Можно сказать, вся история последних 10, а то и более, веков, суть история предательств. А в основе сего греха лежит утрата Любви.
За столом воцарилось молчание. Все молодые люди, беседовавшие меж собой дотоле, давно уж  приумолкли, слушая своего командира. И когда наступила пауза, даже дыхание затаили. От того, как воспримет Онуфрий сказанное, от того, куда повернёт мысль его, многое зависело для каждого, это они если и не понимали, то, по крайней мере, остро ощущали. Сидоренко, крякнув, встал из-за стола, прошёлся по комнате взад-вперёд, сопровождаемый внимательными взглядами своих гостей, сохраняющими молчание, и у самого окошка остановился. Поглядел на занимающийся рассвет, на стелющийся вниз к речке сизый туман, предвещающий назавтра жаркий день, и, неожиданно резко развернувшись, сказал:
– Значит, Бекешина, говоришь, приглядит? Ну что ж, дело! Скажите, ребятушки, а куда же вы отсель путь-то держите, если не секрет?
– На рассвете далее пойдём, – ответил за всех один из молодых людей, привставая со своего места, – на северо-запад, к Чудскому озеру.
– Эва! Уж не в Печоры ли паломники путь держат? – скривившись в странной улыбке, переспросил Онуфрий.
– Поклонимся и сему святому месту, – уклончиво ответила веснушчатая девушка. Александр поднял руку вверх и обратился ко всем:
– Братья и сестры мои! Негоже нам от приютившего нас человека, душою чистого, хотя и неразумеющего, скрывать путь наш. Тем паче, что не выдаст он его никому, а, напротив, решает ныне сам к нему присоединиться. Я откроюсь?
Молодёжь загомонила вполголоса, переглядываясь друг с другом, после чего дружно выдохнула: «Любо!», и Александр вплотную подошёл к Онуфрию Сидоренко, по-прежнему стоящему у окна и поглядывающему за стекло на разгорающуюся зарю-зареницу.
– Онуфрий! – сказал он, крепко взяв хозяина под локоть, – Наш путь лежит к заветному монастырю, коего нет на картах и в списках епархий, ибо отвергнут он церковью, погрязшей во грехе иудейском.
– Вот те на! – не сдержался хозяин, – новые раскольники, что ль?
– Называй, как знаешь, – спокойно ответствовал Александр, – Но в сем монастыре ныне, аки лампада неугасимая, теплится надежда. На то, что возродится ослабнувший наш корешок. Корень Рода Русского. Туда стекаются пути-дорожки многих гонимых праведников, там, за неприступными стенами до поры пестуется новое воинство, ждёт-пождёт своего часа. И он обязательно настанет. Даже известен он просветленным душам.  Только до поры, до времени открывать миру часа сего никак не след. И я называть его до поры, до времени не могу. Настоятелем сей святой обители служит один из великих старцев и волхвов Древляго Православия Отец Василий Бесов Изгоняющий. Родом Соколов. Батюшка владыко Ювеналий, кого сопровождаем мы, несёт для святого старца важную весть, и мы должны обеспечить путь его. Если ты, Онуфрий, готов помочь нам и проделаешь оставшийся путь с нами, и тебе откроется многое, и многое узришь своими глазами. Но на то должна быть исключительно твоя добрая воля. Никак не иначе! Только тебе и решать.
Сидоренко медленно высвободился из крепкого пожатия молодого командира дружинников, неспешно вернулся к своему месту за столом и налил себе вина. Выпив, утёр усы и, сверкнув глазами совсем по-молодецки, воскликнул:
– Добро! А тебе, Савельич, скажу так: коли возвернусь и увижу хозяйство в надлежащем виде, зашлю сватов. Так и быть, уговорил!
– Вот это по-нашему! Вот это по-русски! Ай да молодец, соседушко! За такое не грех и по чарочке, – затараторил звонарь, будто праздничные колокольцы на своей звоннице перебором поводя. Глаз его сиял, а борода топорщилась в разные стороны в радостной улыбке.
К здравице присоединились все гости, понемногу налив в свои стаканы, бокалы и чарки вина, разбавленного каждым по вкусу водою, громко перечокнувшись друг с другом и непременно с хозяином поочередно и до дна осушив свои сосуды.
А Онуфрий, только что принявший решение двинуться в путь с молодыми людьми и сам дивясь собственному решению, покинул честну компанию, набросил на плечи ватник и вышел на крыльцо – подышать холодным чистым воздухом пасхальной ночи, послушать ночные звуки, посмотреть на чудесный вид и поразмыслить, что же такое в одночасье с ним случилось, что принял он вдруг такое решение.
Через несколько минут к нему вышел Пётр Савельич. Постояв с ним рядом, ни слова не говоря, он спустился с крыльца и побрёл в направлении своего дома, что стоял неподалёку. Когда отошёл на полсотни шагов, Сидоренко окликнул его:
– Постой, Петруша! Никак почивать пошёл? Устал, что ли?
– Чудной ты мужик, соседушко, – отозвался тот, не оборачиваясь, кабы не тишь предрассветного воздуха, и не расслышать, что он там себе сказал, – С Марфой-то Ивановной кто говорить будет? Надо ж предупредить бабу, что на неё такое счастье свалилось. Прощевай, будь...
Онуфрий постоял-постоял, глядя в спину удаляющейся фигуры, да и вернулся в дом, где молодёжь уже прибирала стол.
В девятом часу утра, когда, по сельским меркам, самый разгар рабочего времени, дружная ватага молодых людей выходила из посёлка на пыльный тракт, сбегающий с горки от подножия церкви и, петляя, уводящий на северо-запад вдоль реки. Во главе вереницы бодрых путников шествовал, опираясь на посох, статный отец Ювеналий в монашеском облачении, а замыкал её, размашисто шагая, Онуфрий Сидоренко, словно помолодевший за несколько часов, разве только борода выдаёт возраст. Со стороны группа из 14 человек напоминала шествие паломников, только что без хоругвей. Но если приглядеться, можно было заметить больший, нежели у обычных паломников, напор и сосредоточенность в движениях. Паломники не торопятся, их путь подобен молитве. Эта группа спешила. Шаг был подвижнее среднего походного. И наблюдательный глаз несомненно уловил бы это отличие. Однако наблюдательного взгляда за удаляющимися не было. Работящие селяне были заняты своими делами. Воскресное разговение лишь немного ослабляло тяжесть насущных повседневных дел крестьянина. Погода была самая подходящая для всего, что связано с бытом на земле, и вот уже с противоположной стороны тянулись к посёлку от фермы доярки, закончившие утреннюю смену, спеша к своим очагам разделить праздничную утреннюю трапезу, а во дворах слышались звуки работ – где стук молотка, где топора, где заточка кос и других инструментов – то мужики вели свою часть хозяйства: не за горами и первые сенокосы, кое-где после долгой зимы в доме требовалось что-то починить. Словом, жизнь текла своим чередом.
Когда солнце перекатилось на вечернюю, западную половину, в селе появилась машина с областными номерами. Чёрный «Джип» громко прошуршал шинами сквозь весь посёлок, фыркнув тормозами аккурат напротив дома Сидоренки и коротко посигналил. Через несколько мгновений калитку открыла Марфа Бекешина, а у ног её заливался лаем пёс. Она молча вопросительно глянула на приезжих, не вышедших здороваться, а лишь приоткрывших стекло и напряжённо глядящих на бабу с собакой из салона иномарки. Несмотря на кажущуюся простоту, Бекешина была сметлива и бесстрашна, что амазонка из старых сказок, потому, ни слова не обронив, продолжала стоять в ожидании, незваные гости сами так или иначе проявятся. Игра в молчанку «кто кого» вышла в её пользу. Человек за рулём оторвал, наконец-таки, зад от кресла и, громко хлопнув дверцей, вышел из чёрной машины. Ступая вразвалочку, нарочито показывая свою небрежную миролюбивость, сделал несколько шагов в сторону Марфы и остановился, услышав предупредительный рык умного пса.
– С праздничком, хозяюшка! Христос воскресе! – пробасил незнакомец, зачем-то оглянувшись в сторону своей машины, где в салоне оставался второй.
– Воистину! – буркнула в ответ баба, и, словно в подтверждение её слов, пёс возгласил короткое «Гав!»
– А что, хозяина-то нет на месте?
– А которого тебе надо, мил человек? – затягивая время, напевно протянула Бекешина, озорно щурясь на незнакомца.
– А у тебя их что, много? – попытался сострить тот и, соответственно, получил шуточку в ответ:
– А чо, разве запрещено? Которого тута жду, один. А в другой избе, может, и другой, ёсть. Вот так! А что до мужика мояво, так не знаю. Где явой носить по праздничку, не скажу. Со вчерась не прийшёдши. Может, у звонаря нашего пьют. Может, у Ягория. Это вона, на том конце села. Может, ещё где. Он у мяне человек вольный. Понятно вам? Коли пожаловали по руки его золотые смастерить чего, одно дело. А коль справу на него какую получили, тута я вам не помощница. Мало ли, чего набрешут! Дяревня ж! Онуфрий никого не убил, ничего не украл, всё чин-чинарём живёт. Так и знайте. Коли надоть, ступайте, ищите по дяревне. Может, к вечеру аль к ночи и прийдёть домой. А можа, раньше его найдёте. Ясно вам?
Полный старший лейтенант в штатском с сопением вылез из машины и выпрямился во весь рост. Оказался он весьма крупным мужчиной. Тяжко, наверное, носить каждый Божий день столько мяса на таких непрочных ножках! Судя по размеру рыжих ботинок, не шибко крепок ногами, бедолага. На секунду Марфе даже стало жаль следователя. Но эта секунда пролетела, не задержавшись в памяти и не отмеченная тучным Савёлым. Он сделал пару неровных шагов в её направлении и остановился, вперив в неё неподвижный взор бесцветных глаз.
– Вы дурачка-то не валяйте, Марфа Иванна. Кажется, так Вас звать?
– Ну, так! – вызывающе вскинула голову та.
– Отвечать на наши вопросы Вы обязаны по закону. Разве Вам это не известно?
– А мы тута, в дяревне, мил человек, люди тёмныя, законов не знам. Почто они нам? Тако и ты не тычь мяне своими законами. Что знаю, сказала, а чего не знаю, не обессудь, сказать не бяруся.
Верно, сообразив, наконец, что добиться чего-то определённого от Бекешиной ему не удастся, Савёлый покачал головой и медленно полез обратно в машину. За ним, сплюнув, направился и второй. Марфа укоризненно послала им вдогонку:
– Эх, вы, городския! На змелю-матушку плевать научились, а с людями говорить – нет. Бога гневите, а туда ж! законы им подавай!
Но, похоже, слов её они уже не слышали. Или не хотели слышать. Мотор глухо заурчал, и Джип направился прочь, в сторону дома Петра Савельича. Бекешина поправила фартук, щурясь вслед удаляющейся иномарке, и пошла обратно в дом, попутно потрепав по загривку пса со словами: «Молодёц, службу нясешь!»
Звонаря приезжие дома не застали. Слетевшиеся поглазеть на диковинную машину местные ребятишки наперебой загомонили в ответ на вопрос, где Савельич, указывая в сторону церкви. Савёлый кивнул своему водителю, и Джип, в сопровождении бегущей за ним ватаги сорванцов, покатил туда. Пономарь действительно был на звоннице, готовясь к очередной службе, и вызвать его оттуда не было никакой возможности. Оставалось либо ждать, либо лезть туда к нему. Для тучного Савёлого это было едва ли возможной авантюрой. Потому наверх полез водитель. Следователь снизу наблюдал, как они о чём-то переговорили кратко, пока не настало время звонов. Потом разговор неоднократно прерывался: Пётр Савельич размашисто водил руками по хитросплетениям верёвок, привязанным к колокольным языкам, и от его рук исходили упругие волны, передающиеся натруженной меди, разносящей благовест на всю округу. Савёлый недовольно отмечал нарастающую паузу при каждом новом звоне, пока один собеседник на звоннице извлекает ярые звуки, а второй, прижав уши ладонями, ждёт, когда тот закончит. Судя по всему, народу в церкви на вечерней службе было мало. Однако, все, кто был, с интересом разглядывали приезжих – событие для сельского жителя. Старшего лейтенанта это мало-помалу заводило, и, вскипев, наконец, он не выдержал и просигналил своему напарнику. Гудок противно вписался в звоны колоколов, диссонируя и с ними и сам с собою, и с пейзажем ранней весны. Словом, присутствие двух чужаков обозначило свою нежелательность для окружающего мира. Напарник вздрогнул, бросил взгляд в сторону Джипа и порывисто шагнул от пономаря, направляясь вниз. Спускаясь с колокольни, он споткнулся и вышел к автомобилю, заметно прихрамывая. Это ещё больше разозлило следователя, который встретил напарника словами:
– Ну, ты и осёл! Ничего не сломал?
– Нет, господин старший лейтенант, – пытаясь выглядеть бодро,  ответил тот, но вышло неубедительно. Рядом раздалась чья-то реплика:
– Видали! Господин!! Да ещё старшой лейтенант!!! Можа, ишо их высокоблагородиями звать начнут?
Савёлый дёрнул щекой, но решил даже взглядом не удостоить автора этой гадости, спросив шофёра, когда тот уже садился за руль:
– Ну, что узнал?
Тот хлопнул дверцей, повернул ключ зажигания, и когда мотор заурчал, обернул к тучному следователю лицо и, щурясь, как от солнечного зайчика, проговорил в ответ:
– Похоже, ушли.
– Мать твою! Что значит, похоже? – покрылся пунцовыми пятнами Савёлый.
– Вы, господин следователь, не нервничайте, вся эта компания богомольная, язви их в душу, в Бога и в мать, хитрит и увиливает. Тоже мне, партизаны хреновы! Но нашего брата фиг обманешь, не правда ли?
– Правда, правда, – недовольно пробурчал старший лейтенант, лицо которого постепенно принимало обычную окраску.
– В общем, вся команда была тут и изрядно наследила. Но сейчас здесь их нет. Ни одного. И эта сволочь Онуфрий при них. Это факт.
– Какого хрена ты факты сечёшь, где их не видно? Может, они все тут в каком погребе или чулане. Мы рванём их искать к чёрту в задницу, а они нам в спину ржать будут! Моя задача всех до единого найти.
– Господин старший лейтенант, – вновь обернулся к начальнику шофёр, – мы с Вами колесим третий день и не можем поймать группу в дюжину пеших юнцов, при которых два старика. Вам не кажется, что из нас просто сделали крайних? Может, и не надо никого ловить? Пока мы тут по этой грязище мотаемся, в нашем родном управлении, может, что-то происходит, а нас просто вывели из игры, чтоб не болтались, а?
– Хреновину мелешь, и не поперхнёшься, – сумрачно заметил Савёлый, но сам призадумался над словами напарника. Может, и есть правда в них? Ведь в полученном задании как-то маловато смысла! Ну, велено разыскать и допросить! Велено, отделить от группы старика-попа, которого, дескать, Православная Церковь не допускала до какого-то паломничества, а он, значит, самовольно... Вообще, хрень какая-то! При чём тут внутрицерковные разборки и ФСБ? Какого лешего начальство ввязалось в поповскую усобицу? И ведь ничего толком не объяснили – просто, вот тебе приказ, вот тебе суточные и командировочные, поезжай, и ищи, хоть до посинения! И никаких нормальных ориентировок на группу. Тоже мне, спецы, мать их! Так топорно работали чекисты 20-х, когда хлеб изымали. Нынче-то можно бы и поумнее...
– А мне почему-то кажется, что надо спокойно возвращаться восвояси и докладывать о том, что названная группа не обнаружена. – Ну, ты и баламут! – злобно процедил Савёлый, – Ладно, что ли! Давай, поехали.
– Куда?
– Пока прямо. Дорожка-то отсель, как я посмотрю, одна.
– Поехали, – вздохнул напарник, и машина мягко тронулась.
От села отъехали молча. Солнце клонилось к реке, разливая мутные багряные разводья на её поверхности. В низинке медленно набухали неверные полосы стелющегося тумана. Когда полностью скрылась из виду деревня с церковью и колокольней, а вокруг пошли тёмные перелески, расступающиеся большими полянами, отчётливо выказывающими глазу неровности земной поверхности, Савёлый прервал паузу:
– Пожалуй, ты прав. Мы не можем ловить чёрного кота в чёрном ящике. Выезжаем на трассу, и гони назад. Доклад подготовлю. Авось не убьют... Эх, ядрёна вошь! Как же мне всё остофигело в нашей дурацкой работе! На пенсию хочу! Так ведь опять же, хрен ты проживешь на эту самую пенсию! Вот ведь времена пошли!
– Да-а-а! – протянул в поддержку слов шефа напарник, внимательно вглядываясь в тёмную дорогу, в сумерках ставшую по-настоящему опасной даже для вездехода вроде Джипа с усиленной подвеской.
        ...А таинственные паломники, коих так и не разыскали суетящиеся за ними по пятам ФСБ-шники, тем временем, шагали не так уж и далеко от них, километрах примерно в 40. Двигались споро, но не быстро. За день сделали 2 остановки. Путь их лежал не только торными дорогами, обозначенными на карте, но и просеками, известными  лесникам да иным местным, а так же тайными путями, не известными практически никому. К позднему вечеру, когда тени земные соединились с тенями небесными, и, по всему, должно было уже наступать время где-то становиться на ночлег, а лесные места вокруг нимало не предвещали близкого жилища, вышел отряд Сергиева Воинства с отцом Ювеналием и Онуфрием Сидоренко на лесную развилку. Александр остановил гуськом шествовавшую группу и объявил:
– Вот, братья и сестры мои, вышли мы на Валдайский шлях. Далее путь легче будет. А через 200 шагов будет лесная заимка охотничья. Там и заночуем. А с рассвета тронемся дальше, по шляху. Устали?
– С молитвами и путь недолог, – улыбнулся отец Ювеналий в ответ и осенил широким крестным знамением открывшийся перед взором странников лесной путь.
Они двинулись слабо натоптанной тропкой, надёжно укрытой от досужего постороннего глаза могучими кронами раскинувшихся над головами столетних елей, и действительно ровно через 200 шагов вышли к опушке справа от Валдайского шляха, где еле виднелся и с тропы малоприметный, а уж из лесу тем более, сруб. Крышею заимке служили аккуратно настеленные массивные еловые лапы, крест-накрест выложенные одна на другую, земляной пол плотно устлан мелкой сосновой стружкой, давно утратившей  смоляной дух, но по-прежнему плотно предохраняющей от земной сырости, а глухие безоконные стены с дверным проёмом, плотно запахнутым брезентовым пологом, сложены были так, чтоб и в самую лютую зимнюю стужу держать тепло и без печки. Александр восхищённым взглядом оглядел неприметный шедевр практичности и, покачав головой, молвил спутникам:
– Да! Этот дом сто лет простоит, ни дать, ни взять!
– И то правда, – отозвался отец Ювеналий, земно кланяясь покрытому снаружи проросшим мхом срубу, как какой-нибудь православной святыне, – Только уж в который раз ты это говоришь, сыне! Чай только со мной тут раз в третий, и всякий раз та же фраза.
– Да? – с лёгким удивлением отозвался Александр, – Надо же!
Один за другим все 14 спутников входили в дверной проём, отводя в сторону брезентовый полог и наклоняя голову, дабы уберечься от низко нависающей балки – заступицы, как в некоторых старообрядческих окрестных деревнях называли такую часть строения. Считалось, что входящий в дом с дурными мыслями непременно впишется в неё лбом, и все такие мысли разлетятся сразу. Оттого и прозвали так: мол, заступается за благодать в доме, а заодно привечает всякого в дом заступающего. Кроме сей специфической функции заступица играла ещё одну очень важную роль: нависая при входе много ниже открывающегося за нею потолка сеней, заступица, словно волнорез, рассекала потоки тёплого воздуха всякий раз, когда кто-нибудь отворял дверной проём, удерживая тепло внутри. Никто из вошедших лба не ударил. Дурных мыслей в головах не было.
В заимке было темно, но огня не возжигали. Лишь восковую свечку в углу затеплил на каменной приступке отец  Ювеналий, предварительно окропив углы горницы каплями святой воды из ладанки на груди.
– Ну что, брат Онуфрий,  – обратился отец Ювеналий к Сидоренке, когда тот скинул заплечную суму и расположился на топчане подле свечки, – Не сожалеешь, что отправился с нами в путь-дорожку?
– Что я, малое дитя? – с недовольством в голосе, впрочем, деланным, откликнулся тот и, в свою очередь, задал вопрос:
– А куда мы всё-таки путь-то держим?
– В одном заветном монастыре, где служит святой старец отец Василий Бесов Изгоняющий, а прислуживает ему вся рать святых старцев, кои ещё остались на Руси, народился великий отрок, коему надлежит быть новым Хранителем Рода Русского. И посланы мы с поклоном к нему и с дарами. Вот такова наша миссия, – важно ответил священник и присовокупил со вздохом: – Честь велика, да ноша тяжка.
– Навроде как поклонение волхвов получается, – усмехнулся Онуфрий. Его слова не вызвали ни улыбки, ни порицания. Напротив, в горнице воцарилась совершенная тишина, даже снаружи звуки вечернего леса были различимей сквозь толстые стены сруба, чем внутри. Сидоренко затаил дыхание, таращась по сторонам, пытаясь угадать в полумраке выражение глаз своих спутников. Эко диво! Ведь на что решился на старости лет! Ни сном ни духом ещё давеча, готовясь к пасхальной ночи не помышлял, что бросит всё ни с того, ни с сего да и пойдёт куда-то за тридевять земель с доселе незнакомыми ему людьми, только оттого пойдёт, что какое-то одно слово залетит в душу, разбередит её, прожигая насквозь, до самых печёнок и будет звать, звать, звать вперёд, не оставляя ни малейшей возможности воспротивиться. И тут уж либо пойдёшь, повинуясь этому зову, либо навсегда изгложешь сердце в печали, что вовремя не послушал, а там ни тебе водка, ни тебе бабы не помогут!
– Ну, на счёт волхвов, – наконец, взял слово кто-то из молодых дружинников, кто именно, в темноте Онуфрий не разглядел, – то их среди нас, почитай, и нету вовсе. А вот пастух есть. Не то, чтобы пастух, но крестьянин заправский. Так ведь, Онуфрий?
  Дюжина весёлых голосов откликнулась негромким смехом.
– Ты что жа, хошь сказать, что все остальные тута городские? – недоверчиво переспросил Сидоренко и получил утвердительные ответы, – Чудно, право! Ей-ей, чудно! А как вы вчерась прийшли, как говели, да и по манеру выходило, что навроде и деревенские... Ох, ребятушки, и непросты вы, дружинники Сергиевы!
...Ночь провели спокойную. Ни человек, ни зверь лесной к заимке подходить не смели. По-лесному мудрое зверьё обходило далекой стороной заветную опушку, чуя охранную силу, обережным кругом замкнувшую пространство вокруг неё. А люди, коих в окрестных лесах и было-то всего два человека – лесничий в километрах полтораста отсюда, да стосоркалетняя Ладомира, бабка-знахарка, по ночам сбирающая одной ей ведомые травы да коренья, никогда не отваживались бы без надобности навещать «место, где живут лешие».
А наутро, слегка подкрепившись на дорогу, вся компания снова тронулась в путь. По пути Онуфрий, нарушив заведённый строй, догнал Александра и завёл разговор в продолжение давешнего.
– Вот ты говоришь, что никакого ига татарского на Руси и не бывало. Так я понял?
– Так понял, не бывало. А была Орда казачья.
– Ну-ну. А от кого же русские люди защитили Европу тады? Ведь даже Пушкин писал в письме Чаадаеву об ентом деле.
– Ух, ты! Какие вещи знаешь!
– Ну, мы тута тож не лаптем щи хлебам. Кое-что слыхали в глуши своей. От кого ж? От чукчей, что ль? И Александр Невский у вас получатся едва ль не предателем, и Пётр Первый. Как же так?
– Пушкин был таким же человеком, как и мы с тобой. Он тоже мог заблуждаться, а главное, всего не знать. Историю ему преподавали где? То-то, в Лицее. Слово-то какое! От латинян пришло. И историю ему внушали латинскую. Лицей. И всё этим сказано. Пётр Первый действительно был великим человеком. Многое сделал для державы, а главное, для укрепления власти. Своей и потомков своих. То есть, властолюбив был очень. А сие грех, сам знаешь. Гордыни в нём было – хоть отбавляй. И с этим спорить ты тоже не будешь. А что до преступлений... Подумай, сколько сотен тысяч русских жизней загубил он, чтобы вымостить телами их фундамент своей Империи с Градом его имени во главе. Кстати, сказано: «По плодам их узнаете их». А что сталось с детьми его? Подумай об этом. 
– А как же тогда быть со всей русской литературой, коли сам Пушкин, оказыватся, ошибался?
– Экий ты, Онуфрий! Да уж поверь, не убудет от литературы. Тот же Пушкин от няни своей такие сказки перенял да людям поведал, что в них одних русской правды поболе будет, чем во всей Истории Карамазова. А «Руслан и Людмила»! Это, брат, поважней, чем его ошибки да лицейское воспитание.
...Ещё два дня шли вперёд и вперёд, трижды выходя к людям в тихо умирающие деревни, пока не оказались в крупном посёлке. Райцентр Кунья ещё хранил следы былого многолюдья и местной значимости, но и здесь повсеместно проглядывала нищета запустения и вымирания. Всё же следовало быть осторожными, дабы не привлечь внимания милиции. Хоть и ведомо было мудрецу Ювеналию и провидящему многое неведомое и невидимое дружиннику Александру, что «стая  волков», охотившаяся за ними от самого Подмосковья, откуда они шли, давно отстала, потеряв след, но недаром говорят: «Бережёного и Бог бережёт»! Стоит только неаккуратно «засветиться» в каком-нибудь месте, как тотчас по телефонным и телеграфным проводам полетит куда надо тревожная весть, получив которую «волки» снова возьмут след и попытаются наверстать упущенное. На всякий случай была у дружинников бумага от Московского Областного Управления Культуры, свидетельствующая, что они – фольклорная экспедиция, собирающая старинные реликвии, церковные книги, предания, сказки и песни, следующая маршрутом Велиж – Кунья – Опочка – Печоры. Столь значительный по протяжённости маршрут делал группу трудноуловимой. Бумага подлинная, группа действительно зарегистрирована, да не существовала в действительности, поскольку финансировавшая экспедицию фирма просто «отмыла» свои деньги, получив их наличными назад с притворного перечисления на якобы экспедиционные цели. Приём в финансовой истории новейшей России столь распространенный, что в случае чего им и заниматься-то никто не станет.
Кунью проследовали без приключений. Ни одно официальное лицо не проявило интереса к группе, остановившейся на ночь в Куньинской гостинице. Один раз мимо проехала машина участкового, который лениво скользнул взглядом по фигурам приезжих, в этот момент входящих в здание гостиницы, и уехал по каким-нибудь более важным делам, не остановившись.
Потом был автобус на Опочку, тряский, обшарпанный, набитый до отказа пожилыми людьми, тоскливо поглядывающими друг на друга, понимая, что каждый везёт с собой свои беды и проблемы и перемещается с места на место не ради удовольствия, а в надежде хоть как-то их решить. Голодные южно-псковские края давно уже не знали ни тучных стад, ни колосящихся полей, ни богатых домов. Всё кругом пребывало в запустении и небрежении, держась невесть каким честным словом. Оставшиеся жители побирались тем, что мотались из конца в конец голодного края, обменивая и продавая пожитки, в основном старинное рукоделие из бабушкиных сундуков заезжим антикварам. В Опочке дружинники пересели, не задерживаясь на другой автобус, прямиком до Печор; тут публика была уже несколько иной. Северо-запад Псковской области изобиловал обнесёнными высокими заборами элитными дачами столичных «тузов», базами отдыха, принадлежащими предприятиям нуворишей, спортивными базами и развлекательными центрами для туристов, коих привлекала близость всемирно известных православных центров и пушкинских мест. Не меняло это лишь отчужденности меж людьми, едущими вместе. Только в одном случае это была отчуждённость нищих, в каждом себе подобном видящих  конкурента, а в другом – отчуждённость отравленных «благами цивилизации» индивидуалов, во всех видящих только угрозу своему личному комфорту. Впрочем, по-настоящему «отравленные» предпочитали колесить по местности на своём авто, а не общественным транспортом. Тем паче, что последний, и прежде не радовавший особой регулярностью, в последние годы стал ходить из рук вон плохо.
Онуфрий удручённо отмечал написанное на лицах, и вздыхал, не пытаясь обсудить наблюдения со своими спутниками. Молодёжь держалась просто, но контактов с местными преимущественно избегала. Александр присматривался, прислушивался, нет возобновилась ли погоня. До конца путешествия расслабляться нельзя.
...И настал вечер, когда 14 спутников вышли к стенам, за которыми – конечная цель путешествия. У врат их встретил брат Андрей Волин. Он был в светском, лишь поверх холщовой куртки на груди красовался дивной работы образок, украшенный поверх оклада мелкими камушками. Он стоял, опираясь на дубовый посошок. В его мелкой резьбе угадывались руны и свастики вперемежку с православными крестами. Облик мужчин, ещё недавно по горло погружённого в омут городской суеты, неузнаваемо преобразился за полтора года.
– Здравствуй, брат Волин! – возгласил Александр, поясно поклонившись, и протянул широко распахнутую ладонь. Андрей крепко пожал руку дружиннику и, пристально оглядев пришедших, ответил:
– Здравствуй, брат Воин. Слава Богу, пришли! Давно ждём вас. Следуйте. Царица примет вас немедля.
Онуфрий ошарашенно хлопал глазами, не понимая услышанного и пытаясь сообразить, куда они попали. Андрей Волин и Александр Воин шли первыми, положа руки на плечи один другому и вполголоса беседовали. Монастырские врата бесшумно закрылись, едва они пересекли границу обители, а через несколько шагов к ним вышла скромно одетая женщина. В красавице с трудом можно было узнать прежнюю Машу Калашникову, ныне Марию Ивановну Волину.


Глава Шестнадцатая. ПАРИЖСКИЕ ТАЙНЫ

Гийом Делагюз, похожий на героев милых комедий Луи Де-фюннеса, провёл всю жизнь в Париже. Ни во времена немецкой оккупации, заставшие его молодым и полным честолюбивых замыслов студентом, ни во времена молодёжных волнений 60-х, когда сложившаяся жизнь интерьерного дизайнера Делагюза покатилась под откос, ни теперь, когда он, одинокий пенсионер полностью удалился от своей практики и возделывал кактусы в своём маленьком доме, мечтая вывести новую породу, и в мыслях у Гийома не было выехать за пределы мегаполиса, чтобы хоть глазком посмотреть на мир. Усидчивостью он мало походил на большинство французов. А если добавить к ней его замкнутость, хмурую неприветливость даже в отношении соседей, с кем бок-о-бок прожил почти 40 лет стенка к стенке и по несколько раз на день сталкивался с ними взглядами, выходя на балкончик второго этажа, почти упирающийся в их окна, то выходило, что этот малопривлекательный ворчун вроде и не француз вовсе. По крайней мере, таковым его считали те немногие, кто знал о его существовании. Сказать, что кто-либо знал его самого, а не о том, что он в принципе существует, было нельзя. Гийом Делагюз никого не подпускал к себе, не принимал гостей и ни с кем не водил дружбы. Даже всё необходимое для любимых кактусов предпочитал заказывать по почте, избегая общения с цветоводами или продавцами в цветочных магазинах. Посторонний глаз не проникал в его странное жилище из 4 комнат, расположенных одна над другой и соединённых узкой винтовой лестницей, по которой он подымался раза два в сутки – на верхний этаж в спальню и обратно. Крохотные, метров по 12 площади, комнатёнки были обращены окнами во дворик, мощёный розовой плиткой, по которой громко цокали каблучки женщин соседского семейства, чей домик напротив был больше раз в 5. Остальные две стены, окружавшие дворик были глухие, без окон и принадлежали домам иного толка – дорогим и фешенебельным, каковых в престижном районе Сен Дени немало. Их парадные были обращёны на улицу, а не во двор. Вероятно, обитатели этих апартаментов и не подозревали о существовании во дворике у них за спиной Делагюза и его соседей.
Жизнь пенсионера была абсолютно не похожей ни на чью. Этот нелюдим и бирюк, тратящий почти всё время на кактусы, обладал удивительным даром, открывшимся в тот роковой августовский день 1968 года, когда обкурившиеся и обколовшиеся длинноволосые парни, горланящие, что протестуют против войны Америки во Вьетнаме, подожгли его мастерскую. Какая связь между напалмовыми бомбардировками янками вьетнамских деревень и скромным французским дизайнером, позже не могли объяснить ни в полицейском участке, куда были доставлены оперативно задержанные хулиганы, ни в страховой компании, где Делагюз получал ничтожную компенсацию за утраченное имущество. Сам же он в момент погрома находился в мастерской и чудом спасся, ибо, пока пылало облитое керосином помещение, сидел в уборной, где была вода и хорошо работала вентиляция. Оттуда пожарные его и вызволили, взломав заблокированную снаружи дверь. Гийом кинулся на шею к своим освободителям и внезапно услышал: «Парень! Да ты в рубашке родился! Тут столько химикатов, столько всякой взрывоопасной дряни, а ты цел и невредим!» Голос говорившего принадлежал одному из полицейских, стоявших метров за сто от него. Он никак не мог этого слышать сквозь шум и треск, вой сирен и крики людей. А в голове уже звучал другой голос. Какая-то женщина истерично повизгивала: «Какой ужас! Какой ужас! Как хорошо, что это была не моя парикмахерская, а никчёмная студия ничтожества Делагюза! Теперь он наверняка съедет отсюда, и у меня будет возможность расшириться...» Гийом дёрнулся в сторону, откуда раздался этот голос, но никого не увидел. Он беспомощно покрутил головой и «поплыл». Падающего без сознания дизайнера подхватил пожарный и поволок в сторону. А несчастный погорелец продолжал слышать разные голоса. Один из них точно принадлежал пожарному. Он приговаривал: «Мсье! Держитесь! Всё будет нормально! Всякое бывает. Главное, живой!» Делагюз слабо приподнял голову, чтобы взглянуть на говорящего, и с ужасом обнаружил, что тот молчит, тяжело сопя, и только время от времени поглядывает на него с тревогой. Вот подскочило ещё несколько человек. Теряющего сознание положили на носилки, и сквозь пелену до него доносились обрывки фраз, отдельные слова, слившиеся в ровный гул, от него хотелось бежать без оглядки.
Очнулся Делагюз в госпитале. Судя по темноте за окнами, без сознания здесь он провёл часы. Подле сидела женщина в белом халате и что-то сосредоточенно писала в блокноте. Тонкие губы были плотно сжаты, вместе с тем пострадавший явственно слышал её голос: «Когда же это всё кончится! Мерзавцы! Подонки! За день уже 20-й. Вроде ещё легко отделался. Только шок, а у мадам, что привезли только что, открытая черепно-мозговая... Неизвестно ещё, выживет ли...»
– Мадам, я в порядке? – прошелестел пришедший в себя, и та оторвалась от своей писанины и что-то ответила ему.  О том,  что она говорит, он понял по движению её губ. Но артикуляция не совпадала с тем, что он услышал. Судя по губам, она сказала: «О, да! Вы в полном порядке. Просто перенесли нервное потрясение». А он услышал:
– Хотела бы я сама понять, что за чертовщина с тобой! 11 часов был покойником... Так ведь не бывает! И никаких телесных повреждений. Ни царапины даже!.. Мистика!
– Я что же, 11 часов был без сознания? – несколько окрепшим голосом переспросил Гийом и прочитал в глазах женщины в белом халате испуг. Губы её обозначили что-то вроде: «С чего Вы взяли?» А до слуха донеслось:
– Час от часу не легче! Он что же, мысли читает?!
– Похоже на то, – пробормотал Делагюз и попробовал приподняться. Женщина властно положила ему руки на плечи и более спокойным тоном произнесла:
– Наверное, причудилось. Однако, похоже, он вполне окреп.
Вслух было сказано другое: «Вам нельзя сейчас вставать, Вы ещё слабы!» Только этого Гийом не услышал, а взгляд его перекочевал на незанавешенное окно палаты, и движения губ женщины он не видел. Он сообразил, что слышит окружающее совсем не так, как прежде. Никаких естественных звуков вроде тикания часов, автомобильных клаксонов с улицы, шагов по коридору и всего, что постоянно давит на уши человеку в городе. Зато постоянные голоса. Одни явственные, другие приглушённые, иных совсем не разобрать. И главное: ни один голос не обращается к нему, и их очень много, точно сам он находится не в тихой палате, а посреди Блошиного рынка за Пигаль, в людской толчее, вынужденный выслушивать болтовню торгующихся сотен и сотен людей. Подчинившись даме в белом халате, он перевёл взгляд на неё и обнаружил, что она что-то говорит. Однако на сей раз её голоса он не услышал. Были другие голоса. Один из них принадлежал мужчине. Он приближался по коридору. Гийом перебил  женщину, которую всё равно не слышал, и довольно резким голосом произнёс:
– Сейчас подойдёт дежурный врач, и я буду разговаривать с ним.
– Как Вам будет угодно, мсье Делагюз, – услышал он и с удовлетворением отметил, что на сей раз услышанное совпало с увиденным. «Наверное, в этот раз мадам сказала то, что думает, – пронеслось в голове дизайнера». Он уже начал понимать, что за беда с ним  приключилась. Главное, ни в коем случае нельзя её обнаруживать перед посторонними. Даже перед врачами! Тем более, перед ними. Нужно только попытаться понять, как с этим жить дальше. А может, оно как-то само пройдёт? Как проходит, например, болевой шок или простуда. В дверях показался мужчина, чей голос Делагюз явственно услышал 5 секунд тому. Он снова приподнялся на локтях и поприветствовал:
– Здравствуйте, мсье доктор. Я уже совершенно в состоянии передвигаться самостоятельно. Спасибо.
– Очень рад! Но отпустить Вас никак не могу. Вы представляете огромный интерес для науки, – услышал в ответ пострадавший. Никогда прежде не увлекавшийся чтением с губ, сейчас он с трудом разбирал то, что же в действительности ему говорят. У доктора были пышные усы, которые сильно скрадывали артикуляцию, что ещё более затрудняло задачу. Ясно только одно: доктор говорил совсем не то, что Делагюз услышал. Поэтому пришлось перепросить:
– Извините, что Вы сказали?
С губ удалось прочесть вполне явственное:
– У Вас проблемы со слухом, мсье?
В голове же раздалось:
– Ох, и непрост этот парень! Прикидывается дурачком. Но я уже вызвал господина Моруа. Он быстренько во всём разберётся.
«Похоже, я здорово влип, – подумал дизайнер». Вслух же молвил:
– Да, слышу я не очень хорошо. Но это у меня и раньше было. Поэтому я не служил в армии.
Сказанное было абсолютным враньём. За исключением того, что относилось к армии. Армия обошла Делагюза стороной по совсем другой причине. Просто когда-то у него были шашни с дочкой военного комиссара, которая помогла юноше через связи своего отца уклониться от службы. Но этого никому знать не следовало! Доктор потеребил ус, вглядываясь в пациента, и до сознания того донеслось:
– Ну, что же, вот и повод подержать его у нас ещё несколько дней. За это время Моруа сможет разобраться, что к чему, он у нас известный специалист по паранормальным явлениям.
Делагюз решил помолчать. Доктор обратился к мадам, судя по всему, медсестре, и пациент услышал:
– Жаклин, жаль, но сегодня у нас не будет замечательного развлечения! Этот тип явно не даст нам уединиться. Следующее дежурство выпадет на твои месячные, опять не получится. А если тебе взять послезавтра отгул? Жена уедет к брату, мы бы провели вдвоём хоть целый день!
– Ах, Морис! – раздалось в голове Гийома в ответ, – Если  ты говоришь, послезавтра, я уже знаю, что это через полгода! Когда же твои обещания будут совпадать с твоими действиями?
– Ты несправедлива! Мои слова не так уж редко расходятся с делами. Раз на раз не приходится. Я, как ты знаешь, не совсем свободен!
Дальнейшее воркование двоих медицинских работников, явно вслух говоривших совсем другие вещи, мало интересовало Делагюза, и он попробовал отключиться. Стал прислушиваться к более отдалённым голосам. Параллельно его мысль лихорадочно работала. Как же так! Как теперь жить с этим даром, свалившимся на его бедную голову взамен утраченной естественной способности слышать то, что вокруг?
...С тех пор минули десятилетия. Утраченный слух до некоторой степени возвратился к Делагюзу. Способность слушать чужие мысли в той же степени притупилась. Но не исчезла совсем. Пополневший и полысевший Гийом вышел на пенсию по инвалидности и, получая от государства содержание, достаточное для того, чтобы кое-как жить в центре Парижа, отгородился ото всех. Проши годы. Догадавшийся о его способностях, но не имеющий твёрдых доказательств, доктор Моруа вился вокруг него в тщетной надежде «раскрутить» его таланты на какое-нибудь прибыльное дело. Так и не преуспев, Моруа ушёл из жизни, налетев в автомобиле на фонарный столб. Не справился с машиной на скользкой дороге. Тайну Делагюза он унёс в могилу, и теперь никто не докучал Гийому, который всецело предался своим кактусам, молча разводимым им под гул разноголосицы, к слушанию которой он постепенно привык, как, например, привыкают к постоянно работающему радио. Изредка чей-нибудь слишком взволнованный выкрик, возглас или всхлип тревожил его сознание. Но он научился быстро справляться с нервами, более того, извлекать пользу из того, что слышал, вовремя уходя от той или иной опасности, подстерегающей всякого жителя мегаполиса то за одним, то за другим поворотом. Так было до октября 1993 года.
Визит старшего лейтенанта Каботяна из далёкой России начался для пенсионера с неожиданности: впервые за годы он вполне явно расслышал дверной звонок. Громкая трель ворвалась в ставший привычным звуковой мир переплетённых человеческих голосов ослепительной ракетой. Старик вздрогнул, едва не выронив горшочек с побегом розоватого кактуса, присланного ему недавно из Мексики.
– Кто там? – громко крикнул со второго этажа хозяин негостеприимного жилища и тут же сообразил, что его не слышат, следовало бы спуститься вниз. Однако с удивлением поймал тут же ответ. Всё более поражаясь происходящему, Делагюз, не успев осмыслить, что делает, произнёс:
– Войдите, – и вновь явственно расслышал скрип входной двери – давно забытый звук из естественного мира, прорезавший многоголосный гомон в голове пенсионера. Затем послышались шаги и с легким акцентом произнесённая фраза:
– Вам, мсье, не следует бояться таких, как Вы. Главное, что Вы в своей участи не одиноки!
– О чём Вы, мсье? – переспросил Делагюз, ковыляя по винтовой лестнице вниз навстречу нежданному гостю.
– Пустяки! Зачем скрывать свои способности от собрата по несчастью?.. Или по счастью? Здравствуйте! Будем знакомы, – протянул руку гость. Перед хозяином стоял молодой человек с коротко стрижеными чёрными волосами, плотно окаймлявшими почти со всех сторон лицо, украшенное тёмно-карими навыкате глазами, насмешливо взирающими на мир с тем непередаваемым выражением, что присуще только некоторым народностям Кавказа и Испании. Делагюз не отличался сколь-нибудь заметным интересом к национальной характерности того или иного народа. Потому мимолётное наблюдение за портретными особенностями гостя быстро выкинул из головы, задавшись более интересующим его вопросом: какие опасности может таить визит «собрата по несчастью»? – Старший лейтенант Федеральной Службы Безопасности Российской Федерации, сотрудник Лаборатории Экстрасенсорики 13-го отдела ФСБ Александр Тацитович Каботян. Впрочем, для вас, французов, отчество деталь несущественная.
Делагюз пожал руку старшему лейтенанту и тут только сообразил, что понимает своего гостя, несмотря на то, что тот, похоже, общается с ним на русском языке. «Этого ещё не хватало, – подумал старик и нахмурился». Очевидно, Каботян, обладавший аналогичными способностями, прочёл его мысль и, широко улыбнувшись, воскликнул:
– Не стоит так переживать! Пустяки!
– «Пустяки» Ваше любимое слово? – с некоторым раздражением поддёрнул гостя хозяин и получил в ответ:
– Не утруждайте голосовые связки. Мы можем разговаривать молча. Пригласите гостя к столу. И общаться будет легче, и ногам отдых.
Они сели друг против друга за маленьким столиком, единственным предметом мебели в комнате первого этажа, не считая пары  пуфиков.
– С чем пожаловали, мсье Каботян? – начал Гийом.
– Можно – Александр, – улыбнулся тот, – Поскольку нам совершенно нет смысла водить друг друга за нос, скажу сразу. У меня есть к Вам деловое предложение.
– Увольте, Александр. Я уже стар для любого дела.
– Вы хотите знать, сколько Вам ещё отмерено и точную дату Вашей грядущей кончины?
– Кажется, уже знаю, – грустно усмехнулся старик, прочитав подготовленную в голове лейтенанта информацию об этом, но тут же усомнившийся в её справедливости, – Кто Вам дал такие данные? Ведь не могут же люди наперёд знать будущего?
– А ваш Нострадамус? и, наконец, мы с Вами? Разве такие, как мы, могут существовать в природе?
– И всё же я не верю! Мне и так уже много лет. Неужели впереди ещё столько? Устал я, мсье.
– И, тем не менее, Вам придётся пойти на сотрудничество с нами.
– Это почему же? Потому что вы – спецслужба и умеете делать предложения, от которых нельзя отказаться? Так это не про меня. У меня нет родных и близких. Я ничем в этой жизни не дорожу, даже ею самою. Так что ничего у Вас не...
– Не торопитесь. Попытка самоубийства, так сказать, досрочный выход на отдых, я Вас уверяю, не получится. Хотите проверить сейчас?
– Это каким же образом?
– Да любым. Хоть под поезд бросайтесь. Вас либо спасут, либо поезд остановится, либо ещё что-нибудь. Ну, в крайнем случае, потеряете руку, ногу, ухо. Тем более, зачем Вам уши? А, мсье Гийом? Рождённый сгореть не утонет.
Старика передёрнуло. Он вспомнил пожар 68-го года, перевернувший его жизнь.
– И, тем не менее, я не вижу смысла в сотрудничестве с кем бы  то ни было. Я старый больной человек, спокойно доживаю свои дни в уединении, занимаюсь разведением кактусов и никого не желаю видеть.
– Знаете, старый больной человек, Вашему здоровью позавидует любой 40-летний. А видеть кого-нибудь Вам особенно и не придётся. Достаточно того, что Вы умеете слышать. Просто теперь Ваш секрет, о котором знал только покойный мсье Моруа, уже не секрет, поскольку в мире есть ещё я. Кстати, по нашим сведениям, существует ещё один такой же. В Канаде  одна женщина. Но малограмотная, из аборигенов, дочь вождя мелкого племени. С ними, знаете ли, переговоры...
– А со мной? – опять в голос переспросил Гийом и получил вслух же произнесённую реплику. Надо же! Его уши, отвыкшие за годы слышать звуки реального окружающего мира, отреагировали. Тембр старшего лейтенанта оказался жёстким, неприятным. Он говорил бесцветным тенором, каким вещают комиссары полицейских участков, отлавливающие хулиганов в Арабском квартале. Впрочем, это фантазия, уже давно Делагюз не слышал ни одного комиссара полиции.
– Вы напрасно считаете себя неприступной крепостью. В глубине души Вы уже давно согласились, Вам скучно и Вы хотели бы хоть как-то разнообразить свою жизнь, а самостоятельно сделать этого не можете, боитесь раскрыть перед людьми Вашу тайну.
Старик встал, прошёл к миниатюрной кофеварке, стоявшей в углу под лестницей, включил её, и через минуту маленькая комнатка наполнилась завораживающим ароматом кофе. Ещё через пару минут молчащие собеседники сидели, потягивая крепкий душистый напиток, и продолжали внутренний диалог, уже не глядя друг другу в глаза.
– Что же должен буду делать, если Вы меня завербуете?
– Нехорошее слово. Времена вербовки и перевербовки отошли в далёкое прошлое. В моде другие понятия. Мы будем с Вами партнёры.
– Нечего сказать, партнёрство! Не хотите ли Вы дать мне понять, что я буду обладать определённой степенью свободы от Ваших начальников? Или как их у вас там называют...
– Помилуйте, мсье Делагюз! Ведь у нас с Вами не может быть друг от друга никаких тайн! Ну, просто по определению. Так какие же ещё ограничения свободы могут существовать! А что касается любого начальства, то уже этим одним свойством мы имеем огромную степень свободы от любого такового!
– Что ж, вполне убедительно. Но у меня нет уверенности, что меж Вашего начальства нет никого, кто не обладал бы хоть в какой-то мере Вашими способностями. Либо, например, какого-нибудь хитроумного устройства, технического приспособления и тому подобное...
– Представьте себе, нет! Есть один спец по воздействию на психику. Это профессор Беллерман. Собственно, он меня и вычислил. Я ещё не был офицером  госбезопасности. Обычный пациент психиатрической клиники. Меня наблюдали в Киевском Институте Мозга, затем в Институте Экспериментальной Медицины, потом некоторое время перебрасывали в разные учреждения, пока я не оказался в Спецклинике 13-го отдела КГБ. И он за меня взялся. В результате, из психа, от которого открещиваются все и которому место в пожизненной одиночке со связанными руками и с уколами по 5 раз в день, я превратился во вполне нормального человека. У меня даже есть ребёнок от одной молодой женщины, тоже пациентки Беллермана. Часть его терапии. Ребёнок, кстати, абсолютно нормален. Никаких отклонений. Сейчас ему уже 4 годика, ходит в детский садик, его воспитывают приёмные родители из нашей системы. Мать, санитарка в Спецклинике, абсолютно счастлива.
– А она, что же, не хочет забрать своего ребёнка к себе?
– Видите ли, этого ей, к сожалению, нельзя. Тому есть чисто медицинские объяснения. Она просто-напросто должна была родить, чтоб у неё изменился гормональный фон, без чего невозможно было провести операцию по коррекции личности.
– Как Вы сказали? – снова вслух воскликнул Гийом и с удивлением обнаружил, что опять слышит. На сей раз он расслышал собственный голос. До чего ж изменился за эти годы! Да, действительно время играет с людьми злую шутку. Старческий, дряблый, сиповатый и какой-то неровный, голос донёсся сквозь полную тишину окружающего мира. А может, это ему только кажется, что он реально слышит? Может, это галлюцинации безнадёжно глухого человека?
– Коррекция личности – методика лечения профессора Беллермана. По окончании полного курса у неё было стёрто воспоминание о ребёнке. Зачем помнить то, что может травмировать психику? Выборочная амнезия тоже один из коронных номеров профессора.
Старик вскинул на молодого человека глаза и снова перевёл взгляд на чашечку кофе.
– Представляю, как Ваш профессор возьмёт да и устроит этакий фокус, например, со мною!
– Не беспокойтесь, дорогой мсье Делагюз. Вас он ни в коем случае не станет гонять по тестам, приборам, проводить сеансы гипноза, давать хитрые препараты и погружать в изменённые состояния. Во-первых, он не всё знает о Вашем состоянии. Во-вторых, Вы подданный другого государства. В-третьих...
– Достаточно. Но позвольте. Этот Ваш Беллерман тоже...?
– Нет, он обычный человек.
– Итак, Вы сделали мне предложение. Что я с этого буду иметь?
– Сразу видать: француз! Опасностей – никаких! Выгоды сами определите. А что касается службы, то... Давайте начистоту. Мы с Вами абсолютно уникальные существа. Как я говорил, на всей земле нас только трое. Теперь, когда мы установили друг с другом связь, мы сможем контролировать мысли практически любого человека на земле и, координируя совместные действия, извлекать из этого любые выгоды, работая при этом на себя. Беллерман поручил мне разыскать таких же, как я. Да, он в курсе, что нас 3 или 4 человека. У него свои методики вычислений. Я их не знаю. Но вскрыть нам черепушку и следить за нами он не может. И кто кем вертит в таком случае?
Хозяин квартирки встал и, отвернувшись от гостя, побрёл наверх, давая понять, что разговор закончен. «Приходите завтра. Мне надо подумать, – прочитал его мысли старший лейтенант Каботян и порывисто встал из-за столика». Он вышел во дворик, не попрощавшись, решив навестить Делагюза через 2 дня.
Наутро первым утренним поездом Делагюз выехал в Марсель. У него был адресок старинного приятеля по коллежу. Они не общались много лет, но когда-то их связывала крепкая дружба, и  Гийом  надеялся, что Жак  жив, вспомнит и примет его. Главное – не встречаться с русским. Гийом позаботился, чтоб не оставить характерный «след», по которому обладающий сходными способностями мог вычислить, где он. Для этого просто надо заставить себя не думать ни о чём. Толстый пожилой человечек сидел у окна купе второго класса и бездумно разглядывал пейзаж за окном. Сначала растянувшиеся на километры парижские предместья. Виллы, отражающие во всём многообразии архитектурные пристрастия своих обладателей. Яблоневые и вишнёвые сады, несмотря ни на какие перемены, ещё хранящие аромат старой доброй Франции. Одиноко мелькавшие поодаль старые замки, давно и многократно перестроенные новыми владельцами, а потому навряд ли имеющие историческую ценность, но оттого не менее ухоженные и по-прежнему привлекающие наивных туристов, запечатлевающих их на камеры. Потом разогнавшийся состав рассекал холмистые равнины с пахотными угодьями, людьми и техникой. Жизнь продолжается, пока люди будут трудиться на земле. Поймав себя на этой мысли, а, стало быть, возможно, «наследив», Гийом смежил веки и сосредоточился на пустоте. Ни о чём не думать!
Когда он открыл глаза, был солнечный день, в купе рядом сидела дама средних лет, деловито жуя булочку, и пастор, внимательно разглядывающий сидящего напротив Делагюза. Гийом машинально кивнул ему в знак приветствия и изо всех сил сосредоточился, чтоб не думать. Тот слабо улыбнулся, кивнул в ответ. В голове Гийома раздалось:
– Вы едете из Парижа, мсье, не так ли? Кажется, нам прежде доводилось встречаться. Вы не из Сен-Дени?
Гийом прикинулся совсем глухим. Так вернее. И знаками показал, что он не слышит. Священник ещё раз улыбнулся, теперь уже с выражением почтительного сострадания, и Делагюз услышал:
– Простите, мсье. Все мы в чём-нибудь грешны. И Господь посылает нам наказания за грехи наши. Дай Вам Бог исцеления.
Гийом внимательно следил за губами священника и решил ответить, старательно напрягая голосовые связки, чтобы быть похожим на глухих людей, кажется, получилось вполне достоверно:
– Благодарю, святой отец. Я не ропщу и не страдаю. Я устал слышать этот жестокий мир. Мне хорошо.
После он снова отвернулся к окну и стал молча разглядывать окрестности. Редкие скалистые холмы нависали над равниной величавыми истуканами. Южные склоны отвесны, точно вырубленные топором в камне. А обращённые на север – пологи и покрыты растительностью. Невдалеке от железной дороги вилась автомобильная. Она то и дело взлетала  над  пропастью меж соседних холмов, пробегая по изящно перекинутому мостику, после чего, петляя, скрывалась в чаще деревьев, чтобы затем вновь возникнуть. Вдоль дороги периодически возникали жилые и нежилые строения, но крупных населённых пунктов не было. Давно никуда не ездивший Делагюз с интересом разглядывал прежде знакомую, а ныне совсем чужую для него местность и слушал, как, оторвавшись от дорожной трапезы, дама пришепётывала треснувшим контральто:
– Совершенно с ним согласна, святой отец. Нынешний мир лучше бы и не слышать. Что теперь звучит по радио! По «ящику» того хуже! А эти ужасные музыкальные салоны, клубы! Это же кошмар...
– Вы, мадам, интересуетесь музыкой? – раздался голос пастора.
– Мадемуазель, – поправила дама, и Гийому сделалось смешно. Он еле сдержался: нельзя же обнаруживать, что он их слышит! – Я несколько лет играла на скрипке в оркестре. Помню, к нам приехал сам Шарль Брюк дирижировать. О, это был восторг! Настоящий великий маэстро – и управляет нашим оркестром! Нет, никогда ничего более прекрасного в моей жизни не было. Мне немало лет, смею Вам заметить, святой отец. И то, что я так неплохо выгляжу, это только оттого, что музыка всегда была в моей душе. Ну, Вы понимаете, я имею в виду настоящую музыку, а не то, что звучит ныне изо всех щелей. А тогда Шарль Брюк... О, Шарль Брюк! Этот удивительный Шарль Брюк... – Гийом сидел, чуть не вжавшись лицом в стекло, чтоб не расхохотаться. Дама повторяла имя и фамилию известного французского дирижёра со сладострастием, точно хотела проглотить огромный кусок сладкого торта, – Мы же играли настоящую музыку! В тот вечер маэстро дал нам возможность насладиться Респиги, Бизе... О, как мы тогда сыграли сюиту из «Арлезианки»!.. И ещё... Ой, забыла, что же ещё мы тогда играли... Ну, в общем, это неважно! Довольно того, что два великих французских имени украшали нашу программу. Это был незабываемый вечер. Вы знаете, святой отец, мы имели такой бешеный успех! такой успех! Нам рукоплескал весь зал нашего Клуба Муз. Это такой культурный центр. Я, знаете ли, не парижанка. У нас в городке Мюрей, где всего-то полторы тысячи жителей... Ну, по крайней мере, тогда их было столько. Так вот, в таком городке собрать полный зал Клуба Муз, а это, знаете ли, 200 мест, непросто! Ох, как непросто! Но зал был полон. Кажется из самого Тулона приезжали посмотреть на живого Шарля. Великий, великий человек! А музыкант! Не то, что звучит ныне...
Самозабвенная болтовня любительницы булочек делала своё дело, вышибая все мысли не только из головы Делагюза, но, кажется, и святого отца, привыкшего, казалось бы, по долгу службы к исповедям. Примерно через час, когда скорый поезд, делал одну из редких остановок, и в купе появились новые люди, женщина  продолжала без умолку трещать, рассказывая о своей несчастной одинокой жизни. При этом поминутно выражала восторги, смеялась и громко ахала, вспоминая те или иные забавные детали своей биографии.  Давно потерявшие
нить повествования невольные слушатели были полностью парализованы её болтовнёй, а она, продолжая поглощать очередную булочку, всё осыпала и осыпала их головы своими щедрыми излияниями.
К удовлетворению попутчиков, дама вскоре покинула купе, одаривая каждого мужчину улыбкой,  и все вздохнули с облегчением.
Делагюз вновь отключился и проснулся лишь под вечер, когда до Марселя оставались считанные километры.
В купе было трое. Пастор держал на коленях дорожную сумку, готовясь к выходу. Рядом сидел тщедушный юноша цыганского вида с серьгой в ухе. Он хищно поглядывал на попутчиков, похоже, выискивая поживу. Очевидно, древнейший цыганский промысел был хорошо знаком юноше. Гийом украдкой ощупал карманы. Убедившись, что всё у него на месте, он вздохнул. И тут вспомнил, что его мысли могут быть запеленгованы русским. А ведь сейчас, только что он подумал о том, что цыган мог оказаться вором. Явственно подумал! Чёрт возьми! Пастор нервно глянул на Делагюза, и тому пришло в голову, что его мысленное восклицание «Чёрт возьми!» проникло в сознание этого человека; не хватало ещё, чтоб и этот умел читать чужие мысли! Пастор произнёс, причём эти слова Гийом услышал «внешним слухом»:
– Просыпайтесь, мсье, Марсель. Ах, да! Вы же не слышите. Да, грешен человек. Зачем в присутствии священника поминать дьявола?
– Простите, святой отец, – произнёс Делагюз, сообразив, что просто-напросто одну из своих мыслей проговорил в слух, не слыша этого. Теперь оставалось понять, какую же. Эх, старость, старость!
– Бог простит, – проговорил пастор.
В этот момент поезд качнуло, и он начал заметно сбавлять ход. За окном показались первые признаки приближения большого города – промышленные строения, пакгаузы и запасные пути, на которых стояли отцепленные вагоны.
Через час или меньше Гийом уже семенил с лёгким чемоданчиком в руке по полого сбегающей с вокзальной площади к морю оживленной улице в толпе праздно блуждающих по вечернему Марселю людей. Впереди в вечерних сумерках открывался величественный вид водной глади с возвышающимися над нею скалистыми островами, пахнуло средиземноморским воздухом, и отвыкший от перемены мест парижанин почувствовал лёгкое головокружение, на секунду даже забыв, куда, собственно, держит путь. В себя он пришёл лишь тогда, когда сквозь пелену ставших привычными за 23 года «внутренних звуков-мыслей» до него явственно донесся голос Каботяна:
– Вот ведь придурок! Куда он вздумал от меня сбежать? Ну, ничего, напрягусь – и найду!
Гийом судорожно сжался, втянув голову в плечи, и ускорил шаг. К нему вернулось ощущение реальности, а вместе с ним и ясность духа. Он по-прежнему заставлял себя не думать ни о чём. Тем более, об адресе приятеля, ибо, запеленгуй эту его мысль старший лейтенант Каботян, и скоро будет здесь. Листок с адресом был надёжно спрятан в нагрудном кармане. О кармане думать можно. Больше ни о чём. Хотя лучше вообще не думать. 5 лет назад Делагюз прочитал взятую в библиотеке книгу Ромена Роллана «Беседы с Павитрой». В ней увлекавшийся восточными практиками писатель подробно излагает способы медитации. Один из них Гийом взял на вооружение. Всё очень просто: рассматривать мысли как внешние объекты по отношению к себе. Нужно разглядывать их точно рыбки в аквариуме, позволяя им плыть, как им взблагорассудится, никак не реагируя на их течение. Тогда голова, свободная от мыслей, уподобится пустому сосуду, готовому к принятию более высокой информации, нежели простая человеческая мысль. Тогда, прочитав книгу, пенсионер подумал, до какой же степени люди, на самом-то деле, являются рабами собственных мыслей. Вместо того чтобы думать о предмете и управлять им посредством своих мыслей, они начинают судорожно бежать вслед за своими думами, не в силах догнать. Те же, точно в насмешку над слабостью человеческой природы, распоясываются всё более, и вот уже не человек думает свои мысли, а они его придумывают, делая из некогда крепкого развалину, из некогда сильного слабака, из некогда здорового немощного. Как это точно написано! Как раз про него! За годы своего затворничества наедине с миллионами проносящихся в голове чужих голосов Гийом полностью утратил ощущение своей власти хотя бы над самой близкой вокруг себя части действительности. Прочитав книгу Роллана, он словно испил живительного нектара, он получил ключ к разрешению главной проблемы своей жизни. И начал практиковать. В строгом соответствии с описанными в книге рекомендациями Шри Ауробиндо*). За пару лет ежедневных практик Гийом довольно заметно овладел многими способами контроля над собой, вернул себе сон. Одолевавшие прежде хаотично чужие голоса теперь словно упорядочились, выстроились в очередь. Он научился отсеивать большинство слышимого, а то и вовсе отключаться из этого потока. Короче говоря, его дар перестал быть для него только проклятием. После визита Каботяна ненадолго Делагюз вернулся в прежнее состояние хаоса, забыв управлять своими мыслями. Незнакомец с теми же способностями, вывел старика из равновесия, и потребовалось принятие совершенно необычного решения, чтобы, переключившись, вернуться к достигнутому. Ведь он не просто сбегал от навязавшегося «собрата по несчастью», а восстанавливал с трудом выстроенный внутренний покой, в котором ему было комфортно и в котором он намеревался дожить остаток дней. Единственная трудность, какую предстояло как-то разрешить, состояла в том, что ему необходимо будет как-то устроиться на новом месте. Делагюз был человеком небогатым, потому больших возможностей для манёвра не имел. Однако, с Божией помощью, как-нибудь удастся справиться...
Старинный приятель встретил без особой радости. К счастью, он был жив и всё с ним было в порядке. И, хотя в этом качестве французы и отличны от прочих европейцев, и у них не особо принято приходить в гости без приглашения. Тем более, на ночь глядя. Жак жил один, несколько лет назад похоронив жену. Дети давным-давно переехали в далёкую Австралию и редко навещали отца. Они считали достаточной еженедельную переписку по электронной почте. По пятницам к Жаку приходила Франсуаз, прибиралась в доме, готовила субботний обед, забирала бельё в стирку и в чистку и уходила. Иногда оставалась у своего клиента до субботы, и два пожилых человека с удовольствием всю ночь занимались истинно французским делом, как молодые. Она также была одинокой женщиной, а потому вполне свободна в выборе способов времяпрепровождения. Нынче была пятница, и домработница вскоре собиралась уходить. Случилось так, что в прихожей она столкнулась с незваным гостем. Гийом, имея свой дар, уже всё знал о ней, но на миг растерялся, встретившись глазами с седеющей стройной брюнеткой. – Добрый вечер, мадемуазель Франсуаз, – пробурчал он.
Тотчас две пары полных изумления глаз вперились в него. Повисла напряжённая пауза. Требовалось выходить из положения. И Гийом извиняющимся тоном прибавил:
– Вы меня, конечно, не помните, но я прекрасно Вас помню. Вы ничуть не изменились, хотя прошло уже... Ах, сколько же прошло с того замечательного фестиваля в Нанте? Не забуду Ваши чудные вышивки. Вы так же занимаетесь этим исконно женским ремеслом?
Франсуаз медленно краснела, выслушивая тираду незнакомого пожилого мужчины. Своё давнее хобби она оставила уже больше года, с тех пор, как похоронила сестру. И мсье Жак не знал, что когда-то она была искусной вышивальщицей, обладательницей двух дипломов ежегодного Нантского фестиваля народных промыслов, собиравшего тысячи гостей со всех уголков Франции. Жак перевёл взгляд на свою домработницу и широко улыбнулся:
– Надо же! Я и не знал, что мир бывает до такой степени тесен!
Разумеется, всё, что выпалил Оноре, было чистейшим враньём. То есть, не выдумкой, а именно враньём. Ни в каком Нанте он отродясь не бывал, не представлял себе, где это находится. Но когда ошарашенная женщина смотрела на незнакомца, обратившегося к ней по имени, и у неё в голове пробегали вопросы, по одной из мимолётных её догадок он выстроил целое, представил как версию. Оказалось убедительно.
В этот вечер Жак оставил свою домработницу у себя до субботы. Втроём они устроили праздничный ужин, почав бутылку Бордо урожая 1956 года, привезённую Делагюзом по такому случаю. В завязавшейся беседе, в ходе которой Гийом искусно обходил опасность раскрытия своих способностей, вечер перетёк далеко за полночь и оставил по себе приятное впечатление.
На другой день, когда Франсуаз ушла, Жак пристал к старому приятелю с расспросами, которых не делал накануне. Что же такое случилось? Отчего это старый бирюк вылез из своей берлоги и отправился за сотни километров? Уж не собирается ли он проститься перед последней дорогой, что всем нам вскорости предстоит? Делагюз отвечал с уверенностью, что эта замечательная дорога у него видится не так уж скоро, как ему  того хотелось бы, стало быть, придётся ещё довольно долго коптить небеса своим присутствием на грешной земле. А приехал он вовсе не просто так. А просит временного убежища от преследования сумасшедшего из России. И далее развернул перед Жаком до мелочей придуманную невероятную историю о том, как якобы какой-то шарлатан, объявивший себя очередным народным целителем из далёкой снежной страны, где по улицам бродят медведи, а люди до сих пор носят  лапти, свалился к нему на голову  в  Париже  и  докучает своими притязаниями. Необходимо на какое-то время скрыться от него, чтобы отстал, а там видно будет. На резонный вопрос однокашника, отчего же не обратиться в полицию, Делагюз отвечал:
– Дело в том, старина, что я и сам немного практикую. Ну, так, для соседей, друзей, в порядке хобби. Никому ничего плохого не делаю. Иногда снимал головную боль. Но чаще нахожу какие-нибудь потерянные предметы, помогаю в сложных семейных делах... И всё такое. Этот тип каким-то образом пронюхал, что у меня кое-что получается. А я вовсе не хотел бы афишировать своего хобби. Ещё скажут, что я лечу без лицензии. А я же никого не лечу! Невинная забава, что-то вроде спиритизма или гадания на кофейной гуще. Но ты же знаешь, что у нынешних остолопов из полиции на всё, даже на то, чтобы чихнуть в общественном месте, требуется лицензия. Вот они уже вздумали запретить курение в поездах. А скоро придумают налог на питьё вина.
– Да, ты прав, – согласился Жак, у которого были свои счёты с местной властью, постоянно штрафовавшей его за рыбалку в неотведённых для этого местах. Какие там, к чёрту неотведённые места, если уже лет 40 он с удочкой рыбачит в одних и тех же, а они, видишь ли, недавно ввели какие-то новые реестры и объявили одни места разрешенными, где не клюёт ничерта, а другие запретили?! – Ладно, поживи пока у меня. Там решим.
Так и остался Гийом Делагюз в доме своего приятеля. А из Парижа в Москву тем временем через посольство шли шифрованные донесения одно за другим. Каботян дёргался в разные стороны, изо всех сил напрягал свой талант, но уловить, куда запропастился чёртов французишка, никак не мог. После полутора недель бесплодных поисков беглеца в Париж прибыл сам Беллерман. Встреча с ним происходила на территории посольства с глазу на глаз. Владислав Янович был резок. Очки в тонкой никелированной оправе поблёскивали зловещими огоньками. Он распекал молодого офицера, называя и неучем, и шарлатаном, и барыгой, решившим сыграть нашим и вашим. Одним словом, шеф гневался. Каботян встречал упрёки молча, не оправдываясь, односложно отвечая. Он слышал слова, которых профессор не говорил:
– Пока я не запру твоих конкурентов в своей клинике, я не могу быть уверенным в тебе на 100 процентов. Мне абсолютно безразлично, каким способом ты вычислишь этого беглеца, но до тех пор, пока он не сидит у меня под замком, ни о каких своих наполеоновских планах и думать не моги. Мне эти ваши армянские фокусы поперёк горла стоят. Если бы ты не был интересен мне для дела и для науки, давно бы уже венки собирал на кладбище!
Когда Беллерман направил Александра Тацитовича Каботяна за «французским уникумом», вкратце объяснив общие контуры планируемой операции по захвату господина Делагюза, старший лейтенант мгновенно просчитал, что, объединив усилия со своими «собратьями», пожалуй, сможет начать игру с руководством по новым правилам. Каботян был чрезвычайно честолюбив и испытывал постоянное чувство ущемлености. Не особо вникая в суть деятельности объекта своей жгучей зависти профессора Беллермана и обладая способностями, которых у того нет, Каботян считал несправедливым своё положение. Молодой и перспективный офицер в свои 36 бегает в «мальчиках с тремя звёздочками», а его ничем не примечательный стареющий шеф имеет неограниченную власть над людьми, в том числе, и над ним. Если выведать его тайные мысли и найти способ и канал передать их туда, где светиться профессор не желал бы, полагал Каботян, можно наверняка свалить Беллермана, а заодно самому резко продвинуться по службе. Главное, найти союзников против Беллермана. Разумеется, о тайной структуре 13-го отдела, часть сотрудников которого, причём, наиболее влиятельная, одновременно принадлежит к могущественному международному Ордену, без решения иерархов которого невозможно ни одно серьёзное кадровое перемещение внутри формально российского спецподразделения, офицер ФСБ не знал. При всех своих талантах, при всей своей восточной  изворотливости  и хитрости,  Каботян был наивен. Даже из вещей, под определённым углом зрения выглядевших очевидными, не делал правильных выводов. Потому и  не подозревал, сколь наивны его поползновения на власть. В конторе часто возникали игроки, интригующие среди «своих», как правило, с участием зарубежных коллег. На определённом уровне офицеры разведки начинали терять реальные ориентиры. Становилось совершенно неясно, где «свои», а где «чужие». Относительность того и другого понятия, жестокая необходимость постоянно выстраивать головокружительные комбинации из взаимоотношений людей, играя на их интересах, страхах, зависимостях, превращала деятельность спецслужб в некое пространство бесконечной интриги. Стремительно канувшая в Лету эпоха «холодной войны», когда чекист был хоть как-то сориентирован идеологически, что удерживало от хаотической схватки «всех со всеми», сменились временами, когда никакие рамки не в состоянии были удержать заигравшегося, особенно если он почувствовал терпкий привкус власти над людьми и солоноватый вкус денег. Однако и как показывает печальный опыт Владимира Анатольевича Никитина, и как свидетельствуют многочисленные громкие дела о «двойных» и «тройных» агентах, периодически будоражащие общественность, такие игры не приводят к явному и окончательному успеху. Даже победа выходца из недр конторы Юрия Владимировича Андропова в борьбе за высшую власть в стране при помощи тех же самых игр и интриг с задействованием самых изощрённых по тем временам технологий, можно сказать, была Пирровой. Не успев как следует воплотить свои замыслы в жизнь интриган пал жертвой запущенного им же механизма, унеся в мир иной многие тайны и своего недолгого правления и прихотливого пути к нему. Александр Тацитович, со своей горячей армянской кровью, не утруждал мозг с хорошо развитыми лобными долями размышлениями о том, что ему грозит в случае объявления им самостоятельной партии в играх ведомства, к коему он принадлежал. А посему, можно сказать, участь его самого была предрешена. Другое дело, что своими интригами он мог многое изменить вокруг себя. Но едва ли его самого это сильно волновало.
Из посольства Беллерман направился на виллу Его Сиятельства Али Агахана. Хотя по Правилам Внутреннего Распорядка офицер 13-го отдела, находящийся в загранкомандировке, не имел права выезжать куда-либо один, Владислав Янович отослал своего водителя и охранника, едва они выехали за ворота посольства, вручив ему пачку долларов в карман и пригрозив уничтожить в случае разглашения этого нарушения. Одно дело, когда Беллерман выезжал по делам Ордена или по приглашению его иерархов не по линии ФСБ, и тогда он выезжал под другой фамилией, а другое – нынешняя поездка. Поведение «армяшки» профессора озаботило, а исчезновение «номера второго»,  проклятого «французика», на поиски которого специалистами лаборатории телепатии было потрачено почти 4 года, просто вывело Беллермана из себя. Теперь он хотел включить все имеющиеся у него рычаги воздействия на сложившуюся ситуацию, чтобы она не вышла из-под его контроля, как однажды уже случилось с «Испытуемым А.» С этой целью он испросил аудиенции у Его Сиятельства. Получил он её довольно быстро. Принц, по счастью, находился в Париже  и  имел  возможность принять своего магистра.  Тот мчался на виллу, предчувствуя непростой разговор. В Ордене ошибок не любят.
Его Сиятельство встретил Беллермана обыкновенно. Ничто ни в облике, ни в выражении спокойных чуть насмешливых глаз, ни в бархатном тоне голоса не говорило, что Али Агахан рассержен или встревожен. Прекрасно понимая, что принц крови арабского происхождения умеет не обнаруживать своих чувств, Беллерман досадовал, что не обладает хотя бы в малой степени способностями Делагюза или Каботяна. Строя в уме догадки о том, что же, в действительности, обо всём думает принц, Беллерман едва не запутался в собственном повествовании. Словно видя его затруднения, сиятельный собеседник обмолвился, дружески положив профессору руку на плечо:
– Брат Владислав, стоит ли утруждать высокоталантливую голову не свойственными ей заботами? Розыск не для Вас, не так ли?
– Вы правы, Ваше Сиятельство, – согласился Беллерман, – Поэтому я и обратился к Вам.
– Что же, у Вашего Логинова нет сил соответствующего уровня? Или Вы строите какие-то свои планы, обращаясь именно ко мне?
– Что Вы, Ваше Сиятельство! Я абсолютно честен перед Вами.
– Когда человек клянётся в честности, ему начинаешь не верить, – сузил зрачки принц и убрал руку с плеча собеседника. Профессор поспешил уточнить:
– Поймите, что речь идёт не о простом беглеце, а об уникальном! Его способности делают его поимку весьма затруднительной. Кроме того, как только я подключу к поискам любого сыскаря конторы, напрямую не связанного с Орденом, я рассекречиваю и объект и наши планы относительно него.
– Ваши планы? – переспросил Агахан.
Беллерман похолодел. Впервые за долгие годы высший иерарх Ордена намекает ему на недоверие.
– Мсье Делагюз не должен попасть в руки профанов, их в нашей конторе, к сожалению, немало. Если бы все в ней были наши, мы бы покончили с этой дыркой на карте земли ещё десятилетие назад.
– Господин Беллерман, – развернулся к нему принц, – не надо так уничижительно называть Россию. Я знаю, Вы не любите русских, но, в конце концов, это наши арийские братья, если называть вещи своими именами. Речь идёт не о России и русских. Их уничтожение – всего лишь мелкая тактическая задача, поставленная перед нами для достижения куда более значимых целей по перерождению человечества в преддверии прихода новой эпохи. К тому же, часть этого народа всё равно уцелеет и сумеет приспособиться к новым условия существования, кстати, куда более эффективно, чем уцелевшие части других, более низких народов. Если Вы считаете, что концепция Золотого миллиарда состоит только и именно в уничтожении какого-либо из народов, то Вы весьма поверхностно воспринимаете эту глобальную идею. Меня, проводника этой идеи, миссионера, отвечающего перед высшими сущностями мира, призвавшими выполнять священный долг мироустройства, заботит не столько эта, как Вы выразились, «дырка» на карте земли, сколько реальные дырки в головах наших соратников. Если даже Вы допускаете методологические просчёты, что говорить о братьях  низших градусов? А Ваш просчёт проявляется именно в оговорках. Вы чрезмерно увлеклись узкой темой и погрязли в политических баталиях на территории конкретного государства. Может, стоит подумать о перемене места жительства? Я имею в виду страну пребывания.
Владислав Янович задумался. Если такая мысль озвучена устами Агахана, значит, решение о его переброске в какой-нибудь Парагвай уже фактически созрело. Неужели всё придётся начинать заново?! Когда большая часть жизни прожита, это было бы чересчур тяжко. Однако профессор взял себя в руки и произнёс:
– Видите ли, Ваше Сиятельство, процессы, происходящие в современной России, слишком значимы для всего мира, поэтому я не считаю, что, увлекаясь ими, я...
– Полноте, друг мой! – перебил его принц и вновь положил ему руку на плечо, – Вашего Делагюза уже нашли. Скоро он прибудет сюда. Так что на сей счёт Вы можете не беспокоиться. Только, как мне кажется, зря Вы принялись разрабатывать не свой участок. Ну, что Вы на меня так изумлённо смотрите? Тема передачи и чтения мыслей относится к компетенции брата Валентина. У Целебровского и его людей достаточно сил и средств для работы в этом направлении. Зачем же перебегать дорогу своему товарищу? Да ещё и у него за спиной. Господин Целебровский, конечно, только недавно посвящён, у него нет таких заслуг перед Орденом и нет такого опыта, как у Вас. Как нет и таких ошибок, правда. Но это же не повод  лишать его возможности таковые заслуги приобрести, и опыт тоже. Не по-товарищески это.
Беллерман понял, что опоздал. А ещё он понял, что в структуре могущественной организации он достиг пика карьеры, и больше ему, скорей всего, ничего уже не светит. Значит, единственное, чему надлежит впредь уделять время и силы, это укреплению достигнутых позиций, чтобы не слететь и с них. Он молча кивнул Его Сиятельству и развернулся, чтобы уйти, но услышал в спину:
– Дорогой брат, не обижайтесь. В мире олимпийских богов, к коему мы с Вами принадлежим, нет места для обид. Идёт игра. А где игра, бывает и контригра. Маятник качается. За днями ночи, за ночами дни. Готовьте свой светлый час. А сейчас черёд уступить время своему коллеге.
– Своего подчинённого старшего лейтенанта Каботяна я должен тоже передать Целебровскому? – остановившись на пути к выходу, переспросил Беллерман.
– Козырями не стоит разбрасываться, – ответил принц.
Аудиенция закончилась.
С тяжёлым чувством покидал профессор Париж! В пути он рассуждал сам с собою о том, что может означать разделение Каботяна и Делагюза между ним и Целебровским. Получалось, что Его Сиятельство вполне сознательно не даёт ни одному, ни второму из братьев Ордена серьёзно продвинуться в стратегическом направлении, на разработку которого у Беллермана ушло 4 года. Значит ли это, что всю тему он намерен придержать до поры? Или, быть может, хочет поставить во главе темы другого? Кого же? И что может значить намёк на смену страны пребывания? У Ордена появился новый «Беллерман»?
Профессор появился на своём рабочем месте в «Дурке» в сумрачном настроении и, вызывая к себе Каботяна, не знал, что в этот самый момент люди Целебровского проводят спецоперацию по захвату мирного несчастного старика в далёком южном французском городе. Операция проводилась силами местной жандармерии, выполняющей спущенный ей сверху приказ и не подозревающей, чью именно непреклонную волю выполняет. Пока взбешённый Жак препирался с жандармским офицером на пороге своего дома, пытаясь понять, по какому праву его, честного и добропорядочного гражданина республики, беспокоят, в его дом с чёрного хода проникли трое ловких муж-чин, бесшумно проскользнули в комнату, где прятался ошалевший от ярости и отчаяния Делагюз, уже понявший, что происходит, и спустя 15 минут его уже увозили в чёрном «Шевроле» с наглухо затонированными стёклами в неизвестном направлении. Все попытки Делагюза проникнуть в сознание своих похитителей и услышать, куда его везут, оказывались тщетными. Словно сквозь дымку до его внутреннего слуха доносились разрозненные обрывки мыслей, никак не выстраивающиеся в единое целое, в какой-то момент ему даже показалось, что находящиеся с ним в машине, включая верзилу за рулём, олигофрены, не способные связать мысли, которую он мог бы «расслышать»...
А в оставленном гостеприимном доме Жака продолжалась бессмысленная  перепалка хозяина с жандармским офицером,  и  ни один, ни второй не могли знать, что спустя всего сутки оба они окажутся в мире ином – один от внезапной остановки сердца ночью в собственном доме, где его обнаружит бедная Франсуаз, а другой – на своём боевом посту, застреленный шальной пулей при задержании мелкого торговца наркотиками. Пока же для них ещё продолжалась жизнь, и оба исполняли предписанные жизнью роли, пребывая в полной уверенности, что поступают правильно. Жандарм, во исполнение приказа вызвавший мсье Жака для объяснений по поводу незаконной предпринимательской деятельности, в которой его подозревают, всё более взвинчивал тон своего голоса, поскольку подозреваемый никак не желал добровольно пропустить представителя власти в своё жилище с осмотром. Санкции на обыск, естественно, не было, и по французским законам представитель жандармерии не имел права применять силу для проникновения в дом. Но поведение упирающегося домовладельца всё более убеждало его в справедливости подозрений, а молчаливо взирающий на перебранку комиссар полиции отчего-то пока не вмешивался в дело. Вероятно, у них в комиссариате так принято. Причём тут жандармерия? зачем нужно было начинать дело о незаконном предпринимательстве таким образом? глупость, да и только! Впрочем, глупость комиссаров полиции стала уже притчей во языцех для французов, и, продолжая исполнять уготованную ему роль, жандармский офицер, ни на миг не усомнился в том, что всё идёт, если не как надо, то, уж по крайней мере, как обычно. Также и на следующий день, во время облавы на притон наркоманов, ни на секунду не возникало сомнений в том, что всё идёт, как и должно идти. Когда горячий кусочек свинца, бешено вращаясь, взрывал приговорённому судьбою и неведомыми силами офицеру грудную клетку, обрывая нить, соединяющую душу и тело, в ту последнюю секунду бытия, когда – нет, не боль даже, а изумление перед лицом собственной смерти, такой внезапной и нелепой, запечатлелось в расширившихся зрачках офицера, – только тогда последней мыслью, вспыхнувшей в сознании была: «За что?» Но и в тот роковой момент не возникло ни тени сомнения в том, что всё в этой жизни идёт, если и не так, как надо, то, уж во всяком случае, так, как обычно бывает. А Жаку в его последние мгновения бытия не довелось додумать ни одной мысли. Крепкий здоровый сон, отправивший сознание в таинственные странствия по запредельным коридорам неведомых миров, не прервался и в тот миг, когда тонкая игла шприца входила в откинутую на подушку руку, неся молниеносную смерть, которую ни один патологоанатом не признает насильственной. Сны Жака не прервались, просто странствия стали бесконечными, а лабиринты неведомых миров непроходимыми.
Профессор Беллерман не мог знать подробностей истории, разворачивающейся за тысячи километров, но в целом догадывался, куда именно потечёт цепь  событий  для  каждого,  зацепившегося  за неё. Ему ровным счётом не было никакого дела до французов. Он заставил себя даже к Делагюзу отнестись без сожаления. Раз тему отдали  Целебровскому, нечего себя расстраивать!  Но до конца отделаться от гадкого ощущения Владислав Янович не мог. Первый звоночек! Валентин Давыдович вырос в реально конкурирующую фигуру. Каков! Этот наглый выскочка из не самой приличной семьи перебежал-таки ему дорожку! И ничего не остаётся, кроме как смириться с этим. Хотя, может, забыть о пожелании принца относиться к  «товарищам» «по-товарищески»? Затаиться на время, понаблюдать за тем, как Валентин Давыдович ступает по полю, усеянному граблями, да и поймать его на одном из таких сюрпризов? Ведь должен же главенствовать принцип: «Добился сам – добей товарища!»
За день до этого в  Москве, куда срочно был отозван Александр Тацитович Каботян, в офисе Логинова, с которым Беллерман давно не виделся и сейчас имел повод формально засвидетельствовать почтение, он уже принял проштрафившегося экстрасенса и учинил ему небольшой сеанс «холодного душа». Армянин стоял перед профессором навытяжку, как нашкодивший школьник, с чувством презрения к самому себе. Но одновременно в глубине души понимал, что какие бы ни случились у него «проколы», ему не грозит серьёзных выволочек или служебных проблем. «Контора не может не нуждаться в моих уникальных способностях, – думал Каботян, – Пускай этот стареющий доктор психологии отводит душу. Я ещё покажу, что могу, по-настоящему. Ещё поглядим, кто кого в этом террариуме единомышленников!»
Логинов не вмешивался в разборки между представителями смежного подразделения. Порядка ради он скрытно понаблюдал за двумя разбирающимися офицерами. Беллерман вполне отдавал себе отчёт в том, что за ними наблюдают, и вёл разнос таким образом, чтобы слить Логинову нужную порцию информации, оставив в тени главное. Каботяну профессор особенно слова не давал, обрывая всякий раз, как только он мог «засветить» что-нибудь важное. А важным профессор считал наличие людей, способных читать чужие мысли. Так или иначе, Владиславу Яновичу удалось навести тень на плетень, и просматривающий впоследствии несколько раз видеозапись Логинов так и не понял, о каком паранормальном качестве какого-то француза идёт речь. О том, что такое же качестве есть у старшего лейтенанта Каботяна, вообще не догадался. Ещё бы! Сам-то никакими особыми талантами не выделялся из общего числа живущих на планете Земля. Каботян, полагая, что после этого разбирательства получит новое поручение либо вернётся к исполнению невыполненного предыдущего, вошёл к Беллерману, помня вчерашнюю выволочку, готовый к тому, что профессор сделает вид, что ничего не было, и вся давешняя сцена – для Логинова. Однако услышанные им мысли насторожили его. Профессор заметил, что операция была завалена по объективным причинам, и никаких оргвыводов в отношении  Александра  Тацитовича не последует. А далее пошёл вообще странный разговор, в ходе которого сбитому с толку Каботяну не удалось прочесть ни одной членораздельной мысли своего начальника. Зная, что Беллерман научился искусно прятать свои мысли от «чтеца», Каботян обычно не утруждал себя их поиском, довольствуясь лишь тем, что профессор ему говорит. Ни разу не задумавшись, каким именно способом ему удаётся сохранить в тайне свои мысли от вездесущеё способности подчинённого, Александр Тацитович продолжал наивно верить в свою особую миссию даже теперь, когда им было реально провалено щекотливое поручение. А разговор в кабинете шефа напоминал скорей театр абсурда, чем диалог двух разумных людей, двух офицеров, двух выдающихся личностей, чёрт возьми!
– Александр Тацитович, как на счёт отпуска? Я понятно говорю?
– Если я заслужил взыскание, то наложите его, но в отпуск я пока не хочу.
– Какие взыскания! О чём Вы? В нашем ведомстве в такие игрушки не играют. Неужели не знаете?
– Ничего себе игрушки!
– У меня нет для Вас поручений. Опыты закончены. Может, стоит подлечиться?
– Я здоров, Владислав Янович.
– Абсолютно голословное утверждение. Здоровы только покойники. Живые всегда чем-то болеют. Так сказать, вариант нормы. Более или менее компенсированные, а так... В общем, от отдыха Вы отказываетесь, я правильно понял Вас?
– Я же слышу, что Вы хотите сказать нечто совсем другое.
– И что же Вы слышите?
– Мы столкнулись, очевидно, с более серьёзным противником. Это не французские спецслужбы. Я думаю...
– Не говорите ерунды! Вы ещё Моссад*) упомяните.
– Может, и Моссад. Я могу поработать над...
– Вы уже хорошо поработали! Может, всё-таки в отпуск? Пару недель на тёплом побережье, где-нибудь этак в Ялте, а?
– Мне писать рапорт?
– Дурак Вы, Каботян! У Вас есть девушка?
– Простите, не понял.
– Ах, да! Какие могут быть у Вас девушки!.. Да-а!.. Гм! А может, мальчик? Как там это у Вас называется, армянские штучки?
– Вы хотите меня обидеть, господин профессор?
– Полноте! Вас обидишь, – грустно выдохнул профессор и налил себе минеральной воды, – не хотите горло промочить?
– Спасибо, нет.
– Как Вам Логинов?
– Вас интересуют его мысли?
– Право, мне кажется, я их и так вполне знаю. Как Вы оцениваете его реакцию?
– На что?
– На спектакль, который мы с Вами ему представили. Это же был абсолютно постановочный разговор. Vouz compromet?*)
– Возможно. Но я жду конкретных поручений, Владислав Янович. Мне бы хотелось...
– Я знаю, чего бы Вам, на самом деле, хотелось. Но этого у Вас не будет никогда! Вы наивны и глупы, Александр Тацитович. Природа наделила Вас уникальным даром, взамен лишив нормальных мозгов. Так что... Да ладно, дорогой мой, не обижайтесь. Это счастье, что в придачу к тому, что Вы имеете, Вы не удостоились суперинтеллектом и, скажем, врождённым сифилисом. А что! Такое тоже могло бы быть. – Беллерман отхлебнул воды, блеснув своими очками, поставил стакан на стол и проговорил задумчивым голосом: – А не отпустить ли мне бородку? Нынче это стало модно.
– Вас интересует моё мнение?
– Нет, не интересует! Это я просто так. Значит, ничего про Логинова не скажете?
– Понять бы ещё, что Вы хотите услышать, – проворчал Каботян.
– Ладно, ступайте. Я посмотрел на Вас, и мне этого довольно.
Александр Тацитович постоял несколько мгновений, сверля глазами профессора, но так и не смог влезть в его загадочную черепную коробку. Пожалуй, впервые на долю секунды он испугался, что никогда не сможет прочесть его мыслей так же легко, как он это делал с другими людьми. Но минутная тень страха исчезла так же быстро, как и набежала, и он, покачавшись на каблуках, так ничего и не поняв из того, что ему наговорил шеф, а главное, не поняв, зачем был вызван, молча кивнул головой и вышел. Беллерман даже не посмотрел вслед. Мысли его были далеко. А Каботян проследовал в свой кабинет, расположенный в 13-м корпусе клиники на Берёзовой на последнем этаже, и до вечера не выходил из него, время от времени вылавливая из разноголосого эфира чьи-нибудь мысли, большей частью, пустые и никчемные. Вечером он покинул клинику позже всех и ступал по коридорам тихо-тихо, не желая быть услышанным хотя бы охранником.
На другой день о нём ни разу не вспомнили. Он провёл рабочее время за тем же занятием – «подслушиванием» неизвестно чьих мыслей, роями проносящихся вокруг, не имея ни малейшего представления, чьи они и зачем они ему. Так же было и в третий  и  в четвёртый день. Он отсиживал впустую рабочее время и уходил домой. Никто ему не звонил, никуда его не вызывали, никто не пересекал порога его кабинета. Предоставленный самому себе, Александр Тацитович развлекался выслушиванием бесконечных переливов чужих мыслей в безбрежном эфире, безотчётно настраиваясь на характерный эмоциональный оттенок проклятого француза. На 5-й день неожиданно для самого себя Каботян вдруг запеленговал мсье Делагюза. Сначала только его, а затем и его собеседника. Они вели диалог на хорошем французском языке, на каком сам Каботян разговаривать не умел. Впрочем, для него, с его способностями, языковой барьер не был преградой. Просто он отметил, что язык и стиль чрезвычайно хороши. Прислушавшись к беседе ещё немного, он вдруг с изумлением обнаружил, что она происходит совсем недалеко. Быть может, на соседней улице. Или в нескольких кварталах отсюда. От этого открытия у Александра Тацитовича холодок пробежал по спине. Ему показалось, что ему нашли конкурента. Однако эта мысль ускользнула, уступив интересу. Старший лейтенант начал внимательно прислушиваться.
– Я вполне отдаю себе отчёт, что играть с Вами втёмную  бессмысленно. Я могу лишь выставлять свои резоны, дабы Вы сами смогли убедиться: наше предложение стоит, чтоб над ним поразмыслить.
– Видите ли, сударь, я всегда был чрезвычайно далёк от политики, мне всё равно, какие цели преследуете Вы и Ваши коллеги. Я бы хотел оградиться от лишнего внимания, спокойно дожить жизнь, где я хочу.
– Прекрасно, мсье Гийом! Мы можем Вам обеспечить это. Вы сможете до конца своих дней благоденствовать в любом уголке земли, какой выберете, имея в распоряжении достаточную сумму для удовольствий. Но прежде Вам следует выполнить ряд условий. Только и всего.
– Да на каком основании я, подданный другого государства, буду выполнять Ваши, как Вы их назвали, условия, если...?
– Во-первых, не горячитесь, дорогой мсье Гийом. Вы же даже и не знаете, что Вы никакой не Гийом Делагюз. Вы Евгений Делягин, внук сбежавшего во Францию русского купца. Так что, в некотором смысле, Вы и не были никогда 100-процентным подданным другого государства. Поскольку русский человек, где бы он ни находился, остается верен, прежде всего, России, а уж потом стране, где по какой-либо превратности судьбы очутился или по случайности изволил родиться. Это понятно?.. Вижу, что понятно. Во-вторых, мсье, на своей формальной родине Вы уже умерли и вчера похоронены. Вот Вам копия свидетельства о смерти. Вот фотография Вашей могилы. Вот объявление на дверях Вашей квартиры в Париже. Глядите, глядите же на эти фотографии. Смешно, не так ли?
– Сволочи! Значит, теперь мне даже бессмысленно обращаться в посольство! Ах, да! Ведь у меня и паспорта на руках нет. Они внаглую выкрали меня из родной страны, а теперь ещё и принуждают к сотрудничеству, шантажируя физическим уничтожением. Ну, конечно же! Раз официально меня уже не существует, значит, в любой момент со мной можно покончить и физически...
Эти мысли Делагюз не произносил вслух.
– А какие Вы мне можете представить гарантии?
– Гарантии чего?
– Того, что по выполнении работы Вы навсегда оставите меня в покое, выполнив свои щедрые обещания. Это раз! И гарантии того, что не убьёте меня вторично. Это два!
Каботян расслышал искренний смех, и откуда-то в сознании всплыла фамилия. Она ничего не говорила молодому офицеру ФСБ, поскольку ему, на его уровне, её знать было не положено. Однако фамилия всплыла, и он стал судорожно уточнять, относится ли она к собеседнику француза или к кому-нибудь ещё. То, что она всплыла в сознании смеющегося человека, несомненно. Но чья она? Целебровский!
– Каких бы гарантий я сейчас ни повыдавал престарелому мсье, в дело всегда может вмешаться Его Величество Случай. Одно скажу Вам точно: убивать Вас никто не намерен.
– Полноте, сударь! Точную дату своей кончины я знаю.
– Тем более. Кстати, откуда?
– Откуда знаю? От Вашего сотрудника. Его зовут мсье Каботян.
– Интересно. Что это – спецприём, провокация или что похуже?
Эти слова вслух не прозвучали, что, впрочем ни для Каботяна, ни для Делагюза значения не имело. Вслух же прозвучало другое:
– Возможно, офицер воспользовался нейролингвистическим программированием, чтобы Вы поверили, а на самом деле...
– Пустое, господин офицер. Гарантии мне нужны не для того, чтобы Вы не попробовали опровергнуть сделанного прогноза, а для того, чтобы я точно знал, что всё время до отведённой мне даты я не принадлежал вашему КГБ. Итак! Когда я смогу быть от вас свободным?
– А вот это уже деловой разговор!
И снова в голове Каботяна промелькнула фамилия – Целебровский. Наверное, всё-таки это и есть неведомый собеседник французского «собрата по несчастью».
В этот самый момент дверь кабинета распахнулась, и на пороге возникла чуть сутулая фигура в белом халате, а в глаза ушедшего в себя офицера глянул пронзительный взгляд, прикрытый чуть затемненными очками в тонкой никелированной оправе.
– Славно! Славно! –  вторгся  в  подслушиваемый  диалог  голос профессора Беллермана. Александр Тацитович дёрнулся поприветствовать вошедшее начальство, но профессор сделал рукой жест, означающий: «Не надо. Без церемоний!» – Итак! Вы смогли вычислить Вашего француза?
– Да, Владислав Янович. Только что.
– И где же он?
– С ним в данную минуту разговаривает...
– Знаю, Александр Тацитович. Я спрашиваю, где это происходит.
– Вот этого я точно определить пока не могу.
– Ну, хорошо. А о чём они говорят?
– Этот... По-видимому, его фамилия Целобровский. Он...
– Как-как? Целобровский?! А не Целебровский? – перебил Владислав Янович, задумавшись. Интересно, подумал он, если при восприятии мыслей на расстоянии возникают погрешности в некоторых буквах некоторых слов, означает ли это, что всё-таки он принимает информацию в виде текста? Ах, слово! Слово! Что за чудо природы, на самом деле! Недаром в Книге записано, что в начале начал лежит Слово! Это же перекочевало потом в Ветхий Завет, с чего и начинается: «Вначале было Слово...» Вот только дальше великие путаники иудеи перемудрили. Нагородили чушь несусветную, что дескать «слово было у Бога» и «слово было Бог». То есть, он сам у себя был, получается?
– Извините, я оговорился, кажется, – поправился Каботян, – Так вот, этот Целебровский пытается французишку к чему-то склонить. Кажется, вербует.
– Хорошо. Продолжайте слушать, – вкрадчиво промолвил Беллерман и добавил: – И транслируйте мне.
Старший лейтенант сдвинул брови, отчего они будто бы срослись на переносице, прикрыл глаза и начал негромко «переводить» то, что слышал:
– Предлагает жизнь в доме на Канарах и пожизненную ренту... Похоже, не обманывает. Всего одно поручение. Француз торгуется. Требует наперёд всех деталей операции и сроки... Чудак-человек! Он же может прочитать!.. Ага, догадался... Господин профессор, они говорят о Вас. – Каботян бросил на Беллермана испытующий взгляд, надеясь, прочесть хоть маленький осколочек какой-нибудь его мысли, но профессор был непроницаем, как скала. Невозмутимо поблескивали дымчатые стёкла очков в никелированной оправе. На миг в наивной голове старшего лейтенанта пронеслась мысль, а уж не в очках ли дело? Однако, едва она возникла, тут же исчезла, увлекаемая потоком чужих, и, отвлекшись от неё, он продолжил комментировать то, что слышал, попутно, пытаясь определить, где же всё-таки происходит подслушиваемый разговор, – Есть конкурирующая фирма внутри одного ведомства. Это говорит Целебровский. А про себя думает, что одного такого француза недостаточно. Задача господина Гийома сводится к тому, чтобы рассекретить для Целебровского всю информацию по теме «коррекция личности». Владислав Янович, что это за тема? Я что-то...
– Александр Тацитович, Вы не отвлекайтесь. Не всё следует знать. У Вас и так голова о многом болит, чтобы ещё на неё взваливать, не так ли?
Каботян отвернулся от осклабившегося в препротивной улыбке профессора, снова прикрыл глаза и продолжил:
– Делагюз говорит, что знает, о чём речь. Когда его пытались лечить, он проходил подобный курс.
Беллерман встрепенулся и быстро переспросил:
– Подробнее. Что там такое?
Старший лейтенант не уловил тревоги в голосе профессора и невозмутимо ответил:
– Клиника Сен Мишель. Опыты по коррекции личности профессора... профессора... Извините, Владислав Янович, Делагюз не помнит фамилию... Вот сейчас Целебровский излагает ему историю Дмитрия Локтева, Андрея Долина, Саида Баширова... Кто-то там ещё... Константин Кийко... Говорит, что все они в разное время проходили курс в Вашей клинике, и за ними было установлено наблюдение. Результаты разные. Один оказался неудачным. Андрей Долин. Он таинственным образом исчез. Вот в задачу Гийома Делагюза входит всего одно – отыскать этого человека, прочесть главные его мысли и обеспечить над ним контроль. Француз спрашивает, что такое главные мысли. Действительно, смешной оборот.
– Возможно, – неопределённо согласился Беллерман, – И что?
– Целебровский объясняет... Говорит, главные мысли это те, которые у этого человека в голове практически постоянно. Он может заниматься... нет, он может думать... Нет, не пойму. Тут у этого Целебровского у самого в мыслях путаница какая-то. Объясняет, а объяснить толком не может. Во всяком случае, расшифровать его объяснения я не могу... Вот, говорит, главные мысли – они главные, и всё! Каково объяснение, нечего сказать!
Беллерман не ответил. Он даже несколько отвлёкся, продолжая слушать Каботяна вполуха. Главное он теперь знал. Целебровский прочно сел ему на хвост. Более того, он вознамерился отнять у него его интеллектуальную собственность, его многолетние наработки, включая результаты. Сволочь какая! И этот человек, хотя и несколькими рангами ниже, но также один из братьев Ордена Дракона. Что же это получается? Неужели Его Сиятельство принц Агахан таким образом подготовил запасного игрока, готового задавить «старшего  брата», овладеть всем, что тот создал и продолжать служить Ордену уже без оглядки на него?! С этим надо что-то делать. Если Целебровский просто пытается выдавить конкурента – это одно, но если выполняет миссию, возложенную Орденом – совсем  другое. Или это очередная проверка?
– ... поэтому, говорит, он не может гарантировать, что справится. Целебровский говорит, что всё это отговорки. Он, мол, знает, каковы действительные возможности мсье, и потому просит его не уклоняться и не прятаться за словесными конструкциями... – В эту самую секунду Каботян отвернулся от осклабившегося в препротивной улыбке профессора, снова прикрыл глаза и продолжил: – он подумал, что неплохо бы по выполнении задачи всё-таки отправить французишку за его приятелем Жаком. Тот расслышал мысль, заметив, что,  заподозрив такие намерения, будет выполнять поручение ещё лет 20, и не выполнит. Целебровский взволновался. Извиняется, – продолжал Каботян.
Судя по всему, Валентин Давыдович не знает, что «старший брат» обладает аналогичным оружием – у него есть Каботян. Правда, его фамилия несколько раз прозвучала. Но ушлый старикашка, похоже, смекнул, что раскрывать перед Целебровским существование ещё одного «яснослышащего» не стоит. Значит, в поединке с конкурентом шансов у профессора если не больше, то, по крайней мере, столько же. Всё же поверить, что кто-то в «родной конторе» равен ему по интеллекту, Беллерман не мог, а оружие у них равное. И он знает, чем владеет Целебровский, а тот не знает, чем владеет он. Так что опасаться нечего, хотя ухо востро держать необходимо.
– Довольно, – прервал «чтение» профессор, – Теперь Вы, Александр Тацитович, всё видите сами. Думаю, нет необходимости разъяснять поставленную задачу?
Старший лейтенант медленно кивнул. Профессор смерил его долгим взглядом и, слабо усмехнувшись, покинул кабинет.

*) Шри Ауробиндо – индийский философ и религиозный практик, герой книги Р.Роллана «Беседы с Павитрой».
*) Моссад  израильская спецслужба
*) Vouz compromet? – Вам понятно? (франц.)