Глава 2 (1702 год)
1
С жизнью своей серой и тусклой, наполненной страхами, рождёнными одиночеством, а потому и недоверием к людям вообще, он свыкся к своим одиннадцати годам. Отцу всегда было некогда. Он был… Он всегда был где-то. Там, далеко, что-то, наполняясь, оживало его волей. Что-то поднималось, ворочалось, шумело и грохотало. Что-то непонятное, а потому страшное. Он вообще был страшен.
Алексей помнил его пьяным, рахлюстанным, с бешеными глазами. Тогда, когда Алёшу отняли от мамы и привезли в Коломенское. В те дни батюшка вовсе был дик. С лицом, обезображенным поминутным тиком, с беспокойными грубыми руками, мозолистыми твёрдыми ладонями и невымывающейся из-под ногтей грязью (засохшая кровь то была).
И раньше, когда Алёшенька жил ещё с маменькой, когда длинный, с трясущейся головой человек входил в матушкины покои, неукротимый, как буря, и нельзя его было выгнать, вытолкать, как всякого другого. Матушка его боялась, часто плакала. А иной раз, думая, что сынок маленький, не понимает, при нем, молясь, иступлёно взывала к Божьей справедливости, и тогда Алёша многое слышал об отце. И после его редких явлений оставалась в Алешенькиной душе, детской, восприимчивой, какая-то горечь, будто обидел кто дитятю. И хотелось плакать. Даже если ласков бывал. Так было и теперь. Отец его слёз не терпел, и плакать было нельзя.
Тётка была добра, но строга. Каждым словом поминала батюшку. Оттого скучна была Алёше и неприятна. Да и ей, верной последовательнице и исполнительнице братовых придумок, было некогда всматриваться в отводимые племянником глаза, в упрямой четкой линией сжатые губы. Он привык тускло улыбаться и почтительно целовать ручку. Нейгебауэр, что был к нему до недавнего времени приставлен, был зол, мелочен, придирчив и даже заносчив. Однажды, Алексей не выдержал и обозвал его:
- Холоп! Знай своё место.
- Я не есть холоп, - с расстановкой ответствовал немец. – Я есть просвещённый человек. А вот ви, все ви – есть варвар, - и мерзенько улыбнулся.
Алёша почувствовал, как ненависть, вскипая в нём, ударяет в голову. Захотелось повалить немца наземь, бить, топтать ногами, пока не запросит пощады. Захотелось сильно, до дрожи, остановить волну бешенства смог только страх: «Как батюшка!» На отца он не хотел быть похож. Аж в глотке пересохло и в животе захолодело. А на глазах выступили яростные слезы. Он убежал.
А вот Вяземского, своего дядьку, он давно поколачивал. Тот был безволен. Алексей к нему привязался, но его и призирал. Теперь Мартына от него от него убрали, и снова можно было вить из Вяземского верёвки. Можно сказаться больным, и он с потешной суетливостью начнёт хлопотать вокруг царевича и утешать его сказками. Сказки бывали не совсем пристойными, и Алексею это нравилось. В жизни было мало радости, так хоть эти бы не отбирали. Ему нравилось также, когда ему писание читали. Воровато оглядываясь, он радовался, что никто не понимал, что нравилось не само по себе, а в память о маме.
По матери он тосковал. Но с ней переписка даже была запрещена отцом. Тётка о маменьке даже не вспоминали, будто той и вовсе не было. Как-то, гостившая в Коломенском царица Прасковья сдуру обмолвилась, так тётка Наталья Алексеевна так на неё взглянула, у той лицо побелело.
-Выйди-ка, Алёша, - сказала Наталья холодно.
Алексей вышел и стал подслушивать около двери. За маменьку было горько. А над тётками потешно. Наталья так и впилась в Парасковею , как хорь в курицу, ну её терзать , тиранить. Вдова царя Ивана плакала и винилась перед младшей родственницей. Когда свет-Натальюшка удовлетворилась и решила, что достаточно потрепала царицу, послала за Алёшенькой. Он сбежал: не хотелось теперь видеть ни одну, ни другую. Спрятался в кустах. Тощий долговязый (отцово – начал сутулиться), даже он мог спрятаться в разросшихся лопухах. Там через двор в огороде качались на качелях сестрицы Катерина Ивановна, Анна Ивановна и Прасковья Ивановна, с девами, ближними боярынями и немцем гувернёром.
- Тьфу, погань немчурова, - сплюнул на одуванчики, деваться было положительно некуда.
- Ах, вот вы где схоронились, Алексей Петрович, - раздалось над ухом, и он почувствовал себя неловко, просто по-дурацки почувствовал себя.
Поднял глаза. У тёткиной приближённой девицы, лицо было спокойное, глаза только чуть испуганные. Ни насмешки, ни строгости. Его немного отпустило.
- Ну, - буркнул, подымаясь из лопухов. – Тётенька прислала?
- Прислала, надёжа-государь, - и снова ни капли насмешки, ни в голосе, ни во взгляде.
- Скажи, не нашла меня, - попросил он вдруг.
Даша Арсеньева с лукавой нежностью посмотрела на мальчика.
- А разве можно? – спрсила.
- А нельзя? – губы у него задрожали не то от плача, не то от гнева.
- Не изволь сердитовать, государь мой. Лгать грешно. А вот ежели…
- Что?
- Ягодок хотите, Алексей Петрович? Пойдёмте, я вас ягодками попотчую. А потом, коли изволите, вместе к тётушке пойдём. Вы с куста ягоды ели когда?
- Нет, - растеряно.
- Ну, вот и пойдёмте, - рассмеялась девушка, и так это у неё получилось искренне, по-доброму, без насмешки и без подобострастия просто.
И он пошёл, неловкий и долговязый, с застенчивой улыбкой. Дичок.
2.
Александр Данилович появился в Коломенском подтянутый, собранный, строгий. Глаз искрился по-молодецки, да стан был гибок по-прежнему. А в остальном…
Прибыл он в карете, выписанной за большие деньги из Лондона. И хоть был в преображенском мундире, но впечатление создавал роскошно живущего человека. Так на нём всё сидело, так подогнано было по отличной чуть худощавой фигуре. Всем на зависть и загляденье. Что больше всего раздражало, холёное лицо его выражало полное спокойствие и удовлетворённость, будто так и надо и всегда так было.. Только, руки Данилыч прятал в кружевах, красивые руки с длинными пальцами, с садненными об корабельный лес и скулы подчинённых костяшками. И руки эти слегка выдавали неровность гофмейстерского настроя.
Первым делом отправился на поклон к царевне. Та приняла его чуть прохладно: перестарался Алексашка, создавая своё великолепие, слишком от него веяло духами, слишком уж тонкого полотна был выбран галстух, слишком бросалась в глаза дороговизна кружев. Слишком! Прынс заморский. Петруша рядом с ним истинно капитан бомбардирский. Не срамно ли? Вольно же ему, Петруше…
Спасибо царевне, задала верный тон. Он почувствовал, понял. Притушил строгие огонёчки в глазах, прибавил лукавой искренности, этокой всепонимающей. Мол, по-прежнему холопы ваши, но только вот и мы не пальцем деланы. Наташа вроде приняла игру, про себя восхитилась даже: « Вот бестия! Чутьё звериное, находчив, изворотлив, что кот при ловле мышей. Тем и берёт, чертяка ».
- Веление государево, - опуская глаза, сказал, выпятил губу, развёл руками.
- Ой - ли, Александр Данилович? – усмехнулась Наталья, - Мартына-то кто тиранил? Аль не рад государеву благодеянию?
Сперва, поднялась правая бровь, потом губы собрались сердечком, после уже вскинул глаза, хлопнул ресницами, посмотрел в упор.
- А это, матушка, как посмотреть, - ответил. – Он, ты знаешь, где облагодетельствует, там и спросит. А я в сём деле…
Наталья Алексеевна рассмеялась, с удовольствием глядя на Алексашку, замахала ручками.
- Уморил, уморил. Уж тебе ли прибеднятся? – отсмеялась, посерьёзневела. – Ты тут, господин мой, не жалобись (Александра аж передернуло, уж больно сказано было по-государски). Государь тебе не просто доверяет, заслужил видно.
Он снова потупился, вопреки желанию, покраснел от удовольствия. Вот девка – а умна царевна! Как она его: не в бровь, а в глаз. И не обидно, а приятно.
- Ладно, это всё пустое. Главное, чтобы Алёшеньке к добру сие послужило, - вздохнула Наталья Алексеевна. – А мне с ним уже не справиться. Вырос.
Царевич действительно вырос. При виде его, у Александра Даниловича глаза снова замёрзли строгостью. Откуда ни возьмись, поползло тучей в душе раздражение. Нескладный, вялый, испуганный будто навечно. Сделал неловкое движение ручкой, как бы для поцелуя (привык, небось, вяземского и его свору стращать; не на того напал, малец!), но тут же её одёрнул.
- По здорову ли, Алексей Петрович, - с достоинством поклонился отцов любимец, и рожа его надменная, ненавистная (доставалось тому от матушки Евдокии Фёдоровны, не стеснялась в выражениях схимница, понося последними словами опутавших Петрушеньку – лапушку компанию дебоширов-собутыльников), поплыла перед глазами. Аж побелел царевич. И ответствовать не может, зубы сжал. Мотнул головой, спрятал руки за спину.
«Нет, так дело не пойдёт», - решил Данилыч.
- Я, Алексей Петрович к тебе с делом, - серьёзно сказал, дождался, когда удивление и страх на лице мальчика перерастут в подобие интереса. – Да! Батюшка берёт тебя в поход, на свеев, в Архангельск.
«Если на свеев как под Рогодев, сиречь Нарву, - Алёше подумалось с невольным злорадством к этому напыщенному балвану, - так не долгонько и в плен к Карлоусу попасть».
- Рад ли? – осведомился Данилыч с чуть излишним оживлением.
- Воля его, государя-батюшки, его помазанного величества, - выдавил из себя Алексей.
- Ну-у-у-у, - протянул господин гофмейстер, сел на лавку, затряс башкой. – Это тебя, твоё высочество, немчин этот убогий так ответствовать научал? – потянул за рукав, посадил рядом с собой.
Мальчишка осторожно, но упрямо высвободился из его рук, отодвинулся. Молчал угрюмо. Чувствовалось там что-то, в этой голове, за затравленным, ненавидящим – он это знал – взглядом, чувствовалось там что-то живое, понятливое и понятное, протяни руку достанешь! Ан, нет, не давалось, что локоть укусить, вот хоть ты тресни!
- Батюшку порадовать хочешь?
Алексей с ещё большим недоверием воззрился на докучливого этого человека, что помимо своей воли – видно ведь! – пытается залезть к нему в душу, достать оттуда нечто ценное, потаённое.
- В Архангельске море, мечтательно сказал Данилыч. – Под парусом пойдём. Ты-то, поди, и не ведаешь, что такое…
Алексей сапнул носом.
- Так вот. Слыхал, небось, про батюшкин ботик, что противу ветра ходит? Похочешь, могу покатать тебя по Яузе, как в иные поры Пётр Алексеевич хаживал. Попривыкнешь к воде-то. А ему и радостно то будет, ежели сыне его привычным к воде человеком учиниться.
Алексей снова сапнул.
-Только ты живо решай, царевич. Ибо некогда мне, недосук.