(Строго говоря, это почти не я написал, но это – обо мне. Я - лишь формально немного правил, поскольку этот парень - Сергей Самсонов - о запятых и прочем заботится довольно мало. Но он мне дорог. И он - Писатель.)
Эту дыру, эту роскошную четырехкомнатную квартиру в Кривоколенном переулке Леха Бойка облюбовал давно. Первый раз мы были здесь ровно год назад, и за это время Леха успел сойтись и разойтись с двумя или тремя бабами, переехать в Питер, поподрабатывать там копирайтером, вернуться назад в Москву и заделаться магом, самым настоящим телефонным кудесником. Его работа – это примерно то же самое, что секс по телефону, только Лехе звонят не озабоченные дрочилы, а несчастные бабы, больные потребностью в чуде, которым нужно снять с себя венец безбрачия и венчик невезения, защититься от сглаза и порчи, предсказать судьбу, приворожить любимого, отвадить от мужа соперницу, раскрыть на жопе третий глаз... Лехе же нужно как можно больше продержать клиента на трубке: он получает деньги по тарифу за каждую минуту разговора.
Я сказал, что эта хаза – дыра, но я говорю вам, что она – роскошна. И то, и другое - чистая правда. Нет ничего козырнее четырехкомнатной хазы в центре Москвы – уже одна только эта центральность делает ее роскошной. Это длинное желтое двухэтажное здание, каких, вы знаете, полно в московских старых переулках, – бывшая графская конюшня или что-то в этом роде. Потом здесь жила барская челядь, а в советское время располагались коммуналки.
Совсем рядом - буржуйское контркультурное книжно-ресторанное заведение «bilingua» (ныне натурально сгоревшее от пожара), музей Маяковского, Лубянская площадь. И вот если вы войдете через железную дверь и подниметесь по деревянной лестнице, то окажетесь в уютных, но изрядно уделанных апартаментах, сверстниках едва ли не Павла Первого или Екатерины Второй – в четырех довольно тесных комнатенках, в каждой из которых есть кровать и, значит, может при желании ночевать пропасть народа. В центральной комнате, на низком квадратном столе, – всегда мамаево побоище: наполовину пустые и наполовину полные стаканы, пепельницы с вонючими окурками, клейкие лужицы пива и вина, пустые бутылки, бутылки непочатые, окаменевшая жратва... И над всем этим уродливым, очень русским великолепием нависает Бойка, великий и ужасный. Бойка - с профилем римского патриция, с мучнисто-белым, начинающим отвисать животом, с обвисшими брылями и тоскливым выражением глаз породистого пса. Словом, наш любимый Бойка, который сумеет проставиться даже и после конца света, не говоря уже о третьей мировой войне или вселенском потопе.
На этот раз мой друг снимает не четыре комнаты, а три: это потому, что в четвертой проживает какая-то тетка, которую хозяйка оставила «смотрящей». Бойке ни к чему четыре комнаты: он решил, что четыре комнаты на одного – непозволительная роскошь, а вот три - в самый раз.
Леха приветствует нас в дверях – мы не виделись больше года, но такое ощущение, что расстались только вчера. Он проводит нас наверх и хлопает cебя по ляжкам, соображая, что из бухла найдется в доме, а потом идет на кухню и приносит баллон с наполовину замерзшим, заледеневшим пивом. Точным, не знающим сомнений движением руки он ставит баллон в центр стола.
Он начинает рассказывать о том, как наши сыграли сегодня с Латвией (мы с Коротейкой этого не видели, у нас с ним были дела поважней) – подробно, в деталях, с указанием позиции каждого игрока на поле Бойка пересказывает матч, а потом говорит, что гордость вообще-то переполняет его с того самого дня, как ЦСКА взял кубок УЕФА. И мы соглашаемся с ним: да, это круто.
Мы сидим и пьем ледяное пиво. Я смотрю на Бойку, на его желчное, брюзгливое лицо, в котором все как-то падает вниз – и углы жесткого рта, и наружные углы глаз. Сейчас он полулежит на диване и поглаживает свой живот. Я думаю о том, что ровно шесть лет назад он был первым моим читателем, одним из первых живых сегодня читателей. Читателем того гнусного, псевдо-прустовского, псевдо-джойсовского романчика, сплошь состоявшего из темнот и длиннот. Романчика, за который Пак «въебал мне с ноги» и который вызвал у Савельева глухое неприятие. Бойка же поймал меня под локоть и сказал, что текст хорош, что он прочитал его не без мазохистского удовольствия. И я тут же ощутил чудовищную благодарность. Вот и сейчас Бойка говорит о том же, о чем и мы с Коротейкой. Мы - это два человека, которые единственно внушают ему безусловное уважение.
Я вспоминаю о том, как курсе на четвертом он стал водить нас в «Копакабану». «У нас нет денег», - всякий раз сообщали мы Бойке, но он тащил нас за собой, всякий раз говоря при этом: «Да пох, Сережа, говно вопрос». Затаскивал внутрь и рассаживал за маленьким круглым столиком. Местные официантки хорошо знали Бойку - до такой степени хорошо, что отпускали ему пиво в кредит, в какой-то бездонный, резиновый кредит.
Мы бухаем за счет Бойки, всегда бухаем за счет Бойки. Кто-то вправе утверждать, что мы самым циничным образом используем его. За то, что он покупает нам пиво, мы слушаем его бесконечные излияния, отвечаем на длинную череду бессмысленных риторических вопросов. И это - правда, это тоже чистая правда.
Бойка намного старше каждого из нас. Он старше нас с Коротейкой вместе взятых: когда он поступил в институт, ему было 44. В общем-то, беспросветный, неисправимый бездельник, так ни к какому делу и не прибившийся, как-то походя женившийся, походя родивший сына, обыкновенный, довольно пошлый селадон, он справедливо кажется рекордсменом ненужности. Изнутри его гложет тоска по сопричастности. Скажем так, по сопричастности к писательскому ремеслу, которое, как многим кажется, лучше всего позволяет разобраться с нашим полным и окончательным человеческим исчезновением, с абсолютным черным «ничто» в конце. И мы используем Бойку, мы кормимся с его тоски, и мы отдаем себе в этом полный отчет.
Но вот ведь не за пиво же мы сидим и слушаем его! Я слушаю его за то, что он – это он. Честно. Мне нужны не деньги Бойки, но сам Леха Бойка, который без всегда свободных, без всегда последних денег - невозможен, непредставим. Его деньги, его пиво – это дрова, это топливо, из которого Бойка делает тепло. Но не с каждым ослом, навьюченным куда более весомым и объемистым запасом дров, я соглашусь бухать. Не с каждым соглашусь разговаривать серьезно о «подлинных причинах», приводящих меня в движение. Не с каждым. Бойка непосредствен, как может быть непосредствен только человек, которому нечего терять. Мне нравятся люди, которым совершенно нечего терять. Мне нужен этот порочный круг вопросов, вот эта метафизическая беспомощность, вот эта «так никуда и непришедшесть». Неутешительный итог «прожившего жизнь» человека – нужен мне. Абсолютное безразличие ко всему, что не относится к общению, к нашему общению вот сейчас – это главное в Бойке. Только «интимная близость» важна – интимная близость мыслей, произнесенных сейчас «вот за этим столом».
Когда каждый вечер, обхватив свою пьяную голову руками, Бойка спрашивает нас своим трубным басом: «Так а в чем же, собственно, смысл того, чем все мы пытаемся заниматься?», в этот самый момент я люблю его. Я говорю ему, что это бессмысленный вопрос, который исключает возможность ответа, общего, универсального ответа, а что касается персонального, то он не поддается выражению. Бойка не унимается: «Ну, а все-таки, ребята, ну а все-таки?». А потом он говорит о том, что хочет - пусть и в пятьдесят - однажды изменить свою жизнь, уйти от жены, снять квартиру, найти молодую девушку – «какого-нибудь прелестного ребенка». От Бойки исходит запах человеческого отчаяния, наш общий человеческий запах. Это запах входит мне в ноздри, и я согреваюсь им.
Приходит бойковский кореш, хозяин квартиры Влад – он тоже ночует здесь. Он ставит на стол два больших баллона «Очаково», мы разливаем кровь нашу по стаканам и ведем очень путанный, с прихотливым течением разговор, который постоянно меняет свое направление, и неизвестно, во что он выльется всего лишь через минуту. Сначала Бойка рассказывает нам, что здесь у него есть так называемый «внутренний дворик», в котором буквально вчера они с Владом и еще двумя девицами жарили шашлыки. Потом говорит о том, что он – настоящий ветеран сайта знакомств на mail.ru, что поимел через это дело те или иные связи с чертовой кучей разного сорта баб и что ему ничего не стоит в любой момент вызвать парочку. А потом он спрашивает нас, пишем ли мы сейчас что-нибудь «нетленное».
Нет, Коротейка ничего не пишет, он вообще написал всего лишь один рассказ под названием «Пришлые люди», потом разбил его на несколько рассказов, потом составил из них повесть, потом сократил свою повесть в рассказ. Впрочем, я плохо помню очередность. Коротейка и сам ее плохо помнит. Коротейка говорит, что он пропил весь свой талант, «прокопирайтерил» его. Разменял на слоганы и рекламные ролики. Наступает мой черед, и я отвечаю весьма туманно: «Ну, как бы да».
В последнее время я сделался до смешного суеверным. Нет, не суеверным даже, а скорее стыдливым. Я сильно стыжусь своих амбиций, стыжусь одной мысли о том, что когда-нибудь смогу увидеть мой текст напечатанным. Я просто составляю слова, составляю слова, потому что ничего другого не умею и ничего другого по-настоящему не хочу. Но я не желаю, чтобы этот текст читали все, читал абы кто – это было бы равносильно тому, как если бы кто-то пробегал глазами мою медицинскую карту, мои рентгеновские снимки... нет все не то... это было равносильно тому, как если бы кто-то получил возможность наблюдать мое лицо в момент оргазма, как если бы кто-то вздумал поковыряться во внутренностях моих, на самой глубине, на самом дне моей предельной, голой простоты, на самом дне моей бесполезной сложности. Нет, это слишком интимно, слишком узко-интимно, чтобы я мог доверять абы кому, но любое тиражирование неизбежно приводит к уравнению в правах «своих» и «чужих» читателей.
Потом мы начинаем вспоминать Литературный институт, в котором мы все учились. Мы вспоминаем совершенных очертаний задницу Аникеевой и большую грудь Божьевой, мы вспоминаем крошку Пака, маленького гения, писавшего рассказы, от которых ломило в зубах, как от колодезной воды, так ясно и прозрачно они были написаны. Мы вспоминаем о том, что видели живого Распутина с его маленьким, сжатым в кулачок лицом, несуетно-обыкновенного Распутина, видели Маканина, этого уральского мужика с почти невероятным аристократизмом в поведении, повадках, облике.
Еще немного ледяного пива – я пью его с удовольствием – и я откидываюсь в кресле, смотрю в окно, за которым нет ничего, кроме чернильной темени, и думаю о всех тех людях, которые были в нашем институте, которые жили в общаге на улице Добролюбова. О тех, кто приезжал ко мне в Подольск, в старую мою квартиру на улице Пионерской.
За окно темнота. Кажется там, за окнами, нет ни Кремля, ни Москвы, ни десяти миллионов суетящихся дураков, каждых из которых преследует свою жалкую бессмысленную цель и каждый из которых сложен своей постылой, никому не нужной сложностью. Эта квадратная комната с пожелтевшими старыми обоями, этот квадратный стол с прогорклыми пирожками двухнедельной давности, уставленный заледеневшим пивом Бойки – кажется, парят в безвоздушном пространстве, в ледяном и бездушном эфире. Есть только мы и больше никого, и только то, что мы сидим за этим столом, имеет какое-то значение. Мне кажется, что в этой комнате, исключительно в этой комнате рождается… не литература, нет, а что-то еще гораздо более важное. Я пытаюсь подобрать нужное слово, мысленно щелкаю в воздухе пальцами и не могу. «Просто человеческое», - наконец, думаю я, хотя и понимаю, что слово это крайне неточно.
С этими людьми совершенно не нужно притворяться. Совершенно не нужно торопиться нарушить молчание. Совершенно не нужно с отвратительным жизнерадостным бодрячеством хлопать себя по ляжкам и говорить «ну так что же?», не нужно заготавливать впрок что-нибудь умное и смешное, ничего этого не нужно. По ляжкам себя хлопает лишь Бойка, но это только для того, чтобы стряхнуть с себя хмель и возвратиться к наличной действительности. Что, они как-то особенно талантливы, исключительны, умны - эти люди? Обладают высокими нравственными качествами? Нет, абсолютно нет. Они вообще никакие, обыкновенные. Но зато свои. Это самое иррациональное, самое нелогическое понятие и самое инстинктивное ощущение – свои.
«Набоков поставил пока что последний межевой столб на дороге под названием «Великий русский язык», - заявляет Бойка и при этом зачем-то снова задирает майку и обнажает рыхловатый, мучнисто-белый живот. Я не настроен говорить о Набокове (хотя, скорее всего, да, поставил, и именно последний). Сейчас я хочу говорить о женщинах. «А мы только что с такими девками познакомились, - говорю я, - умные, очень красивые, не ломают из себя дурочек, в литературе разбираются – наш контингент».
«Ну и где тогда они?» - спрашивает Бойка, вопросительно разводя руками и кивая на две соседние комнаты, в каждой из которых есть по кровати, недвусмысленно так кивая: мол, для того он только и держит такую квартирищу, чтобы в случае чего дать нам полную свободу и возможность... Так что все дело остается только за нами…
Я не знаю, что ему ответить. В самом деле, где? Почему они не здесь? Они бы скрасили и украсили нашу мужскую компанию. Бойка рассказал бы им про «последний межевой столб», и если бы они не убежали после этого, мы бы разбрелись по комнатам, и вечер обрел бы достойное завершение. Я думаю о том, почему у нас с ними ничего не получилось, почему у меня с ними ничего не получается. Потом я бросаю думать об этом и опять начинаю думать о «наших».