Прогулки по Березово

Лора Кольт
Прогулки по Березово

Березовские жители избалованы журналистами всех мастей, как бедуины
в пустыне Сахара – туристами. Сравнение грубое, но верное. И к тем, и к другим
ездят за экзотикой. И те, и другие стремятся на этом заработать. Только если
бедуины зарабатывают деньги, то березовчане стремятся извлекать другие
дивиденды – социальные и политические. Бедуины воротят носы от бумажек
ценностью в один фунт, а сибиряки придирчиво выбирают, кто для них
предпочтительнее – телекомпания из Москвы или газетчики из Тюмени.
Первых селят в гостиницу, где есть горячая вода, и предоставляют им вертолет,
вторые дышат пылью, на своих двоих пересекая поселок из конца в конец
по нескольку раз на дню в поисках сюжетов.
Отправных точек в Березово две – городская администрация и краеведческий
музей. И там, и там, как правило, называют одних и тех же героев. А дальше…
дальше – дело журналиста, куда его заведет «пытливый посох странника».
А добраться в Березово, как и четверть века назад, можно только по  воде.
Нет, конечно, есть и самолёт, но что можно увидеть сверху, кроме голубых
полосок рек, небрежно, без  всякого плана  исчертивших зелёные квадраты лесов? 
Нет, в Берёзово нужно добираться по воде – сначала по Иртышу до
Ханты-Мансийска, потом по Оби.  Согласна, долго, зато впечатлений...
Пейзаж, на первый взгляд, однообразен: Иртыш с завидным упрямством вгрызается в кручи, год за годом отщипы¬вает кусок за куском слоёный, словно торт, берег, и ничего не может поделать человек с необузданным его нравом. И природа всё та же – дикая, первозданная. Над жёлтой водой возвышаются яры, поросшие лесом. Там, где много лет назад берег осыпался, образовались своеобразные ступени, на которых уже выросли новые деревья: нижний ярус приблизил лес к воде. Сосны и берёзы стоят на краю, словно солдаты перед атакой: так и умирают, стоя.
Лето было слишком жарким: Обь обмелела, обнажив чёрные террасы на речных откосах, уступив место белым плёсам, на которых гнездятся речные чайки - халеи. Посёлки, мимо которых проходит наш «Метеор» (одну из пристаней пришлось пропустить – чуть было не сели на мель), с воды все похожи один на другой. С горы спускаются деревянные лестницы: чем круче берег, тем больше ступеней. Вместо речного вокзала – ржавый дебаркадер. «Метеор» ловко подваливает к нему, нежно прижимается железным боком, очередной пассажир пробегает по деревянным сходням на борт, и катер пятится назад. Разворачивается и убегает, оставляя позади унылые серые домики, груды металлолома на берегу, рыбачьи лодки, похожие на спящих тюленей.
Облака роняют тени,
Будто клочья, на бегу.
Словно сытые тюлени,
Лодки спят на берегу.
Разомлев на солнце, плесы
Греют белые бока.
И – с ленцой – себя проносит
Мимо желтая река.

Березово стоит на реке Сосьве. С Обью она соединяется широкой протокой. Поселок виден издалека, и пассажиры высыпают на палубу, словно после долгого плавания, радуясь тому, что наконец-то добрались до родного поселка.
Он расположился на трех холмах, разделенных логами: через них протянулись деревянные мостики, придавая улицам сходство с корабельной палубой. На склонах холмов вытянулись, как мачты, высоченные кедры.
Приметы старины в Берёзово повсюду: старая водокачка, похоже ещё действующая – на выцветшей фанерной табличке время подачи воды, а под обрубком резинового шланга – не просыхающая даже в жару лужица; покосившиеся от старости почерневшие домики – их немного и они далеко от центра, если что-то может быть далеко в посёлке, где из конца в конец – 15 минут ходьбы; они прячутся за берёзами и рябинами на задах новых добротных домов» под сенью кедров, но именно в них прелесть этого посёлка, в них – его прошлое, его богатая событиями история.

ЛЕГЕНДЫ О КНЯЗЕ МЕНШИКОВЕ

Маленькому северному посёлку с романтичным названием Берёзово навсегда суждено быть связанным с именем одной из самых известных и противоречивых фигур в истории России – с князем Александром Даниловичем Меншиковым. И в этом смысле Берёзово – символ того, как высоко может взлететь человек и как низко он может упасть. Ближайший сподвижник Великого Петра, без пяти минут тесть императора Петра II – и ссыльный, бесправный, всеми забытый старик, умирающий в глухом медвежьем углу. Вот уж воистину – от сумы да от тюрьмы…
От князя Меншикова остались легенды, исторический сквер на высоком берегу Сосьвы, где, по преданию, и похоронен великий царедворец, а еще – церковь во имя Рождества Богородицы.
Когда-то церквушка была деревянной. Сам Александр Данилович участвовал в ее строительстве – тесал и рубил бревна, настилал полы, занимался отделкой. И средства в нее вложил немалые: пожертвовал дорогие иконы, украшенные жемчугом, священническую одежду и много другой утвари. А после освящения церкви Меншикова выбрали церковным старостой. В этом храме он был и звонарём, и певчим.
Кстати, знаменитая картина «Меншиков в Берёзово» хотя и будит в душе жалость к опальному генералиссимусу, но исторически недостоверна: уж если нашлись деньги на строительство храма, то и дом у семьи был приличествующий её положению, а никак не избушка с под¬слеповатыми окнами, где, по видению художника, ютились Меншиков и его дети. Известно, что граф привёз с собой в ссыл¬ку несколько килограммов золота.
Так вот, деревянная церковь, построенная Меншиковым, в 1778 году сгорела. И на её месте в конце того же XVIII века выстроили каменную. Имя ей дали прежнее – Рождества Богородицы, а в народе церковь до сих пор называют меншиковской.
В тридцатые годы, как водится, храм разорили, снесли купола и колокольню. Сначала она пустовала. Потом в ней селили ссыльных, в большом количестве  прибывшим в Берёзово. По свидетельствам очевидцев, на полу храма в большом количестве валялись архивные рукописи, которые ссыльные и использовали для различных своих нужд, не имея другой бумаги. Часть церковной утвари увезли в Тобольск и Омск. Часть безвозмездно утрачена. В последние годы в здании церкви располагалась АТС. И вот теперь храм, наконец, решили восстановить.
Но вернёмся к Александру Меншикову, точнее, к легендам о нём. Наиболее известная и, тем не менее, по-прежнему противоречивая – легенда о могиле великого генералиссимуса.
По преданию, Меншиков, умерший через год после поселения в Берёзово, был
похоронен на яру недалеко от своей церкви под сенью лиственниц, среди которых он любил гулять. Могилу его пытались найти неоднократно, но поиски успехом не увенчались. Говорят, что обвалившийся берег навсегда похоронил всемогущего сподвижника Петра, а быть может, прах его унесла разлившаяся река.
Ещё говорят, что из обрывистого берега долгое время торчала плита с именем князя, но потом и она исчезла, Может, упала в реку, а может, кто-то из местных жителей унёс её к себе во двор, вымостив дорожку у ворот. И попирает ногами имя, овеянное славой…
От лиственничной рощи тоже мало что осталось: берег осыпается, и деревья по весне падают в воды буйствующей Сосьвы, подтачивающие мыс Любви, – так называют в народе это место. А памятник Меншикову здесь стоит. Единственный памятник в России.
Позади бронзового бюста, в тенистом уголке сада не сразу видна ажурная решётка, ограждающая скромную серую могильную плиту. На ней надпись: «Мария Александровна Меншикова». Это символ ещё одной красивой легенды, которая до сих пор живёт в Берёзово, – легенды о тайной любви старшей дочери Меншикова и князя Фёдора Долгорукого. Вопреки воле семьи, а именно благодаря Долгоруким Меншиковы оказались  в ссылке, молодой князь, влюблённый в Марию, последовал за ней, намереваясь спасти и возлюбленную, и её семью. По преданию, Мария и Фёдор встречались в беседке на мысу, недалеко от церкви, отсюда и пошло название – мыс Любви, и даже тайно обвенчались. Однако увезти Марию не удалось. И вот тут возникает вполне закономерный вопрос: почему? Судя по всему, князь Долгорукий провёл в Берёзово немало времени, если Мария (опять же по преданию) успела разродиться двойней и умереть. Но и после её смерти Фёдор Долгорукий не возвращается в Петербург. Он остаётся, чтобы умереть и быть похороненным рядом с любимой.
 
Красивая история, не правда ли? Куда там Ромео и Джульетте! Но вот что интересно: род князей Долгоруких, живших в то время, изучен до последнего человека. Фёдора Долгорукого среди законных и незаконных его представителей нет! Не находит своего подтверж¬дения и история о рождении Марией двойни. В 1825 году во время поисков могилы Меншикова случайно наткнулись на захоронение, где на большой гроб были поставлены два маленьких гроби¬ка. Так и родилась легенда о несчастной любви, об умершей в родах Марии и её детях-двойняшках. Что было и как было, мы, наверное, никогда не узнаем. Могила Марии утрачена, и серое надгробье – лишь последний поклон дочери, невинно разделившей участь отца.
Но какие всё-таки сюжеты иногда подкидывает история – самый изощрённый фантаст не додумается! Спустя всего год после смерти Александра Меншикова императрица Анна Иоанновна ссылает в Берёзово семью Долгоруких. Обидчики сполна разделили участь своих жертв. Могила старшего князя Долгорукого где-то рядом с меншиковской церковью (кстати, не отсюда ли пошла легенда, что Фёдор Долгорукий похоронен рядом с Марией?)
Березовчане сочли крах семьи Долгоруковых карой Господней за ссылку и смерть  Меншикова.
Вообще-то Берёзово везло на великих мира сего. Вот только, лишенные славы, чинов, почестей и наград, они приезжали сюда умирать. Бывшие властители России: Э.И. Бирон, граф Миних, граф А.И. Остерман. Последний за 10 лет пребывания у власти пережил пять правителей! А умер в одиночестве, и похоронен меж двух сосен в ста метрах от меншиковской церкви.
Кстати, графу Остерману «повезло» больше остальных: во-первых, точно известно место его захоронения (однажды – в 1848 году – его могилу случайно находили и восстанавливали), а во-вторых, в Германии живёт один из его потомков, готовый  спонсировать поиск могилы и установление памятника великому предку.
Улицы Берёзово дышат историей. Затаскано, но верно. Но есть история пышная, помпезная, как в Москве, а есть – бытовая, житейская, как на узких улочках Питера, среди доходных домов. История маленького человека. Так и в Берёзово.
История Берёзово – история «ссыльной России»; посёлок делит с Тобольском и Ялуторовском славу пребывания на сибирской земле декабристов. Потом – революционеров, потом – контрреволюционеров всех мастей. Трагедий этот край видел немало. Историкам ещё суждено делать свои открытия на этой земле.

Кольчуга для губернатора

Встреча с героем этого сюжета, наверное, была самой комичной в березовской эпопее. Вполне возможно, что закончилась бы она весьма печально, если бы не наша предусмотрительность и осторожность.
Леонид Рязанцев – местный умелец. Под словом «местный» отнюдь не подразумевается, что живет он в Березово. Просто здесь такие мерки и такие масштабы – даже если ты живешь в маленьком поселке в ста километрах от райцентра, то все равно – местный. 
От Берёзово до маленького посёлка Теги, зацепившегося за берег Малой Оби, на моторной лодке – час ходу. В Березово, надо сказать, нет общественного транспорта. Очень мало машин – удивительно, как они вообще попали  в этот край, окруженный лесами, реками и болотами. Главное средство передвижения – моторные лодки. Если выйти на пристань, то можно увидеть, без преувеличения, сотни лодок, прикованных к мосткам, каждая на своем месте, под определенным номером – совсем как автомобили на городской автостоянке.
Гордость местных рыбаков, а в Березово сто процентов мужчин – рыбаки и, соответственно, владельцы моторок, так вот, их гордость – импортные моторы, которые здесь называют «буржуями». Чтобы избавиться от «Черномырдина» - так на местном жаргоне называют российские моторы, от которых руки по локоть в мазуте, рыбаки отказываются от таких земных радостей как отпуск «на южном побережье Сосьвы или Вогулки». За «буржуя» ничего не жаль: лодка – это жизнь.
Но вернемся к умельцу Рязанцеву. Он появился в гостинице на третий день нашего пребывания в Березово. Я бы на его месте не слишком рвалась к общению заезжими журналистами. Судя по его же рассказам, причины, приведшие Рязанцева в эти Богом забытые края, имеют явно криминальный характер. Дело в том, что в Сибирь Леонид Сергеевич приехал из Бурятии, из города Селенги, где работал ювелиром. О том, что произошло, говорил намеками, но дело имел с золотом и драгоценными камнями. А в один прекрасный день все бросил, купил билет на самолет и прилетел в  поселок Теги.
Люди здесь живут простой жизнью: ловят рыбу, сами пекут хлеб, в магазин ходят лишь за колбаской – говорят, она иногда появляется на прилавке, и за водкой – это товар постоянный. В Тегах всего-то сорок дворов. Радио здесь нет, телевизор «берёт» лишь два канала – Первый и «Россию». Всё остальное время, свободное от просмотра телепрограмм, остаётся любоваться природой.
Деревня лежит на яру, кругом лес, кедрач – красота неописуемая! Весной здесь бывают миражи, и тогда далёкие Уральские горы, скрытые за бескрайним зелёным морем, поднимаются над лесом и парят в небе. А осенью, едва ударит первый морозец, деревья, словно по команде, взрываются фейерверком разноцветных красок.
В таком краю должны жить художники и поэты. Здесь их мир. Оттого, наверное, 25 лет назад, сойдя с трапа самолета и ступив на эту древнюю землю, все-таки художник в душе Леонид Рязанцев решил для себя: «Отсюда я никуда не уеду!»
В Тегах первый год Леонид Сергеевич работал рыбаком. Потом токарем. Потом при школе-интернате открыл мастерскую, стал обучать мальчишек «железному ремеслу». Рисовать, впрочем, не бросил. Первые рисунки, выполненные карандашом – откуда в маленьком посёлке краски? – не сохра¬нились: дарил друзьям и знакомым.
А потом... потом школьная мастерская под руководством Леонида Рязанцева занялась изготовлением хантыйских национальных изделий: оберегов, металлических украшений, пуговиц, женских подвесок, украшений для охот¬ничьих поясов и оленьей упряжи.
– Национальные изделия, – рассказывает Леонид Сергеевич, – традиционно изготавливают из бронзы и олова. Мы пошли по такому пути: берёшь старинное украшение, делаешь абрис на графите, вырезаешь, заливаешь оло¬вом и смотришь, что получилось. Потом начинаешь «доводить»: подрезать, шлифовать. Наконец, «доведённую до отчаянья» форму заливаешь брон¬зой: я плавлю её в миниатюрной печке при температуре 650 - 800 градусов. Ну и получаешь новенькое украшение.
Кстати, в древности олово, необходимое для украшений, привозили... из Казахстана, а медь – с Урала. Олово и медь сплавляли и получали бронзу, только была она легкоплавкая по сравнению с нынешней. А технология была примерно такой же, какую использует в своей работе Леонид Рязанцев.
Печку он сделал сам. А бронзы в избытке осталось после того, как расформировали стоявшую неподалёку воинскую часть.
Изделия, изготовленные в малень¬кой школьной мастерской далёкого северного посёлка Теги, разошлись по всему свету: иностранные делегации увозили их в Америку, в Канаду, в Фин¬ляндию. Признали и местные знатоки национального колорита: большую партию купили жители посёлка Саранпауль. Часть оставили на память сами мастера. И хорошо, что так, потому что вскоре, как это часто бывает, мастерскую закрыли...
Три года назад губернатор округа предложил Рязанцеву переехать рабо-тать в Ханты-Мансийск. Но берёзовские поклонники Мастера не отпустили. 
Как-то в руки Рязанцева попала книга «Угорское наследие», а в ней –графическое изображение югорского воина в кольчуге. Так родилась идея воссоздать древние боевые доспехи. Совместно с Березовским краеведческим музеем был разработан проект «Богатыри земли Югорской», получивший грант губернатора Ханты-Мансийского автономного округа А. Филипенко.
Броня кольчатая, или кольчуга, известна с далёкой древности. Первоначально появившись в Ассирии или Иране, она была известна уже римлянам. В Европе приобрела популярность во времена крестовых походов. Попала кольчуга и в Западную Сибирь. По данным археологических исследований, кольчатая броня появилась в Сибири не позднее середины первого тысячелетия.
– Чей он, этот костюм? Откуда? Да мог прийти откуда угодно... Но стоил он больших денег, так что позволить себе кольчугу могли только владетель¬ные князьки и воеводы.
На изготовление костюма ушёл год и два месяца. Сначала Рязанцев клепал колеч¬ки: их в кольчуге 26,5 тысячи от 6 до 13 мм в поперечнике. Затем из колечек собирал цепочки, из цепочек – полотно, из полотна – кольчугу. Ушло на неё 700 метров проволоки и весит она 16,5 кг! Так что не только деньги нужны были владельцу этой амуниции, но ещё и сила немаленькая, чтобы таскать на себе такую ношу.
В дополнение к кольчуге Леонид Сергеевич изготовил железный шлем с медными клёпками, лук, копьё, палаш (тяжелая сабля), кинжал и кожаный пояс с бронзовыми украшениями. В общем, полный боекомплект.
 – У древних воинов натяжение лука доходило до 160-180 кг. Это было грознейшее оружие. Так что ерунда все, когда в исторических фильмах показывают, как из лука женщины стреляли. Это какую же силушку надо иметь! Тесаная стрела с железным наконечником пробивала любую броню. Тетива делалась из жил или сушёной крапивы. А сам лук обязательно был обёрнут тон¬кой берёзовой корой.
Костюм древнего воина теперь хра¬нится в фондах Березовского музея.
А у Рязанцева уже совсем другие планы. Он собирается провести персональную выставку. Будет заниматься чеканкой и живописью. С мыслью о восстановлении хантыйских национальных ремёсел Леонид Сергеевич распростился.
– Зачем поднимать покойника? Он умер. Национальное искусство идёт не туда. Металл они исключили полностью, хотя традиционным в культуре ханты и манси было именно литьё. Ударились в бисер. А бисер на Север принесли русские. Национальное искусство идёт к украшательству. Но красиво убранный осёл всё равно будет хуже плохо убранного иноходца.
За двадцать лет Рязанцев стал настоящим сибиряком – радушным и хлебосольным. Ему непременно хотелось пригласить нас в Теги – благо, лодка под рукой, то бишь, у пристани. И погода стояла – как на заказ: ни дождей, ни, тем более, заморозков. Честно говоря, побывать в Тегах очень хотелось. И, быть может, поездка и состоялась бы, но…
В пять утра следующего дня Рязанцев вломился в гостиницу с 2-х литровой бутылью пива, а по его внешнему виду было совершенно ясно: наш друг по полной программе использовал свое свободное время. Купаться в водах Малой Оби не входило в мои планы, так что от путешествия пришлось отказаться. Впрочем, я на Рязанцева не в обиде, поскольку, сам не зная того, он сделал мне подарок – познакомил с Ириной Кучерян. Румынской графиней. Женщиной, о судьбе которой можно писать книги и снимать телесериалы. Как он уговорил ее рассказать нам о своей жизни? Я и сейчас этому удивляюсь. Она не только рассказала – все, без утайки, но и отдала фотографии – то последнее и самое дорогое, что связывало ее с прошлым. Ее история – это даже не рассказ. Это исповедь, слушать которую больно и страшно.

Графиня из Устрема
В Берёзово, похоже, коренных жите¬лей уже почти нет. Кого ни спроси – либо из ссыльных, либо из тех, кто приехал в семидесятые осваивать газовое месторождение да так и остался. Хотя, конечно, и те, и другие уже называют себя местными. Вот и тетя Ира говорит: «Я – хантыйка! Здесь моя родина!». На далёкой своей настоящей родине она не была более шестидесяти лет.

Расцветали яблони и груши
Ирина Кучеряну почти не помнит своего детства. Точнее, она не смогла бы рассказать о нем подробно и последовательно, так, как это делают писатели или большие начальники в своих мемуарах. В памяти у нее порой всплывали отдельные, не связанные друг с другом картинки, но она, скорее всего, не смогла бы даже сказать, в какое время происходили события, оставившие свой след в ее подсознании. Единственное, что знала точно: детство было праздником. Ежедневным, бесконечным, захватывающим – праздником, которому, казалось, не будет конца. Может, это потому, что все, что произошло тогда, когда детство уже закончилось, рисовалось ей исключительно в черных красках?
Первое воспоминание: родной город Черновцы, центр знаменитой Буковины – в далеком ХII веке древние русичи заложили крепость на левом берегу реки Прут. Много раз менявший господ, после первой мировой войны город отошел к Румынии, и кто мог подумать тогда, что для тысяч жителей благословенного края этот исторический факт станет обвинительным приговором. И маленькой девочке тоже не было никакого дела до большой политики. Лето, цветущие яблони и груши, как в любимой песне советского народа – вот, что занимало ее мысли… Только на высокий берег Прута выходила не Катюша, а нарядно одетые черновецкие обыватели прогуливались в выходной день целыми семьями – с чадами и домочадцами, чинно раскланиваясь друг с другом. Дети под присмотром нянь и гувернанток катались на каруселях, родители сидели на лавочках и обменивались последними новостями. Красный леденцовый петушок на палочке, сияющие глаза и восторженный смех сестер, музыка духового оркестра, улетающие в небо качели – вот что такое детство!
Еще одно воспоминание: обычное утро обычного дня. Ирина – старшая, ей лет  девять, Любе – семь, значит, Оле еще нет и пяти. Они наперегонки бегут по лестнице на второй этаж, чтобы пожелать маме доброго утра. В спальне уже раздвинуты шторы, но Виктория Андреевна еще лежит в постели. Рядом стоит горничная Олеся, в руках у нее серебряный поднос, на нем – чашка кофе, сахарница с тонкой серебряной же ложкой с витым черенком и нежный фарфоровый молочник. Каждое утро Олеся, маленькая, белокурая, пухленькая полячка лет девятнадцати  с наивными голубыми глазами, похожая на куклу из магазина детских игрушек, подает хозяйке кофе в постель.
Мать сохранила эту барскую привычку на всю жизнь. Конечно, в Березово, когда они жили в бараке с земляным полом, промерзшим окном и картонными стенами, отделявшими одну комнатушку от другой, с самодельной печкой - буржуйкой, которую топили по черному, горничной Олеси уже не было, как, впрочем, не было и кофе, и свежих булочек, посыпанных белоснежной сахарной пудрой, которые приносил мальчишка-посыльный из пекарни пана Войтылы – самого лучшего булочника в Черновцах и его окрестностях. Но в конце пятидесятых Ирине выделили отдельную квартирку в деревянном двухэтажном доме почти в самом центре Березово – на две комнатки, с маленькой кухней, она смогла забрать к себе мать, и Виктория Андреевна, вспомнив прежние свои привычки, потребовала от дочери, чтобы та по утрам подавала ей в постель чай, а потом и кофе, когда напиток из прошлого появился в березовских магазинах.
Виктория Андреевна Кучеряну происхождение свое вела хоть и из угасшего, обедневшего к началу ХХ века, но все же графского рода. Она получила хорошее воспитание, говорила на трех языках – украинском, польском и румынском, играла, как и полагается девушке из благородной семьи, на фортепиано, имела красивый голос, была хороша собой и, благодаря всем этим несомненным достоинствам, смогла найти себе достойного мужа – Ефрема Кучеряну, дворянина, офицера румынской армии, героя последней войны. Они были красивой парой и очень подходили друг другу. Ефрема часто не бывало дома, поскольку дела службы требовали его присутствия в полку, но, когда глава семьи приезжал, дом наполнялся людьми, голосами, смехом, музыкой. Отец – черноволосый, кудрявый красавец со щегольскими усиками, с темными, смеющимися глазами и глубоким бархатным голосом создавал вокруг себя праздничный круговорот, в который были вовлечены все вокруг него, и в первую очередь – любимые дочки и жена, отличавшаяся от темпераментного, жизнерадостного мужа спокойствием и даже некоторой холодностью.
В сороковом году советские войска вошли в Западную Украину. Полковник румынской армии Ефрем Кучеряну покинул Черновцы – ночью, переодевшись в гражданскую одежду. Если бы он остался в Румынии, возможно, у него был бы шанс уцелеть, но полковник решил иначе: спустя неделю вернулся домой. Жене, встретившей его с немым вопросом в глазах, сказал: я не могу бросить вас на произвол судьбы. Будь, что будет! Если бы он остался в Румынии …
Удивительно, но тогда, в сороковом году, его даже не арестовали...
Так и остались они в родном городе и чужой теперь стране.
Сначала жители ничего не почувствовали. Просто поменялись флаги на магистрате, который теперь стал называться горисполкомом, и других официальных учреждениях. Румынскую полицию сменила советская милиция, по улицам стали ездить машины с мужчинами в чужой, незнакомой форме, но они никого не трогали, не убивали, не закрывали храмы и школы, не грабили магазины, и жители Черновцов решили, что смена власти для них ровным счетом ничего не значит. Более того, Красная армия и советская власть с точки зрения мирных обывателей были гарантией того, что война, которая уже вовсю разгоралась в соседней Польше, обойдет их стороной.
В сорок первом советские власти вспомнили о «пятой колонне» в лице западных украинцев,  еще не забывших, что такое капитализм, и, честно говоря, не очень-то привечав¬ших «освободителей». Семью Кучеряну подняли в два часа ночи трое в кожаных куртках, дали время собраться – до  шести утра. Что можно успеть собрать за такой срок? Напоследок шестнадцатилет¬няя Ирина выпустила со двора всю пти¬цу – гусей, уток, кур, чтобы не достались голодранцам. А когда уже уходили со двора, вспомнила про голубей – их у неё было три десятка.
По лестнице, привычно прислушиваясь к легкому стуку каблуков по деревянным ступенькам, она поднялась на чердак, подошла к окну. Черновцы… Город-сад… Вишня еще только зацвела – бело-розовое пушистое облако колыхалось над парками и усадьбами, словно гигантская порция свежевзбитых сливок с кусочками фруктового зефира. Над домами плыл сладкий дурманящий запах. Неправдоподобно синее небо, на котором не было даже легкой дымки, обещало жаркий день. Картина могла бы быть сказочной, если бы не люди, тянувшиеся  тонким, но непрерывным ручейком, словно муравьи – трудяги, в сторону железнодорожного вокзала. Ирина была еще слишком молода, чтобы осознать весь масштаб беды, обрушившейся на город, но в эту минуту ей стало страшно.
– Ирэн! – отец махал ей рукой и показывал на запястье, намекая на время.
И тогда она сделала то, зачем пришла: открыла голубятню и выпустила на волю птиц. Белые всполохи рассыпались по голубому полотну неба...  Как это было красиво! В любой другой день Ирина завопила бы от восторга, но не сейчас. Сейчас ей хотелось кричать от злости и отчаяния. Почему?! Почему она должна уходить из дома, где родилась и выросла, где провела лучшие дни своей жизни?! Потому что война? Но какое ей дело до войны?! 
Она шла по улице вслед за родителями и то и дело оборачивалась. А птицы кружили и кружили над крышей родного дома. Так и осталось в памяти – белые голуби в рассветном небе.
На вокзале в Черновцах сотни изгнанных из своих домов людей провели сутки – ждали, пока подадут состав. А потом семьи разлучили: мужчин погрузили в один вагон, женщин и детей – в другой.
– В таких вагонах возят коров и лошадей. А нас там было человек сорок. Несколько дней не выпускали на улицу: ни поесть купить, ни воды принести. Для туалета была проделана дыра в полу в углу, отгороженном простынёй. Окошко заколочено досками, но я отодрала одну и просунула голову. Часовой, а на станции возле каждого вагона стоял солдат с оружием, пригрозил мне, но я ему сказала: «Я должна всё увидеть и всё записать. Любопытная была».
Жаль, но дневник, который Ирина вела в те годы, не сохранился. Бесценный был бы документ!

Булка хлеба ценой в бриллиант
До Омска, а везли их именно туда, ехали долго. В дороге многие умирали, не выдерживая голода и тягот пути. Семью Кучеряну спасло то, что Виктория Андреев¬на сумела сохранить свои драгоценности, когда на вокзале в Черновцах перетряхивали их чемоданы. На одной из станций она выменяла на кольцо с огромным бриллиантом булку хлеба и кипяток.
В Омске они прожили почти год – до весны сорок второго. Странно, но из этого периода жизни в памяти у тёти Иры мало что сохранилось: дни, как близнецы, и заполнены лишь одним – борьбой за выживание. В ту зиму от фамильных драгоценностей почти ничего не осталось. Едва дожили до весны. Когда, наконец, вскрылась река, на пароходе «Коммунист» (не правда ли, очень символичное название?) их повезли дальше на север.
 – Калмыки, татары, молдаване, украинцы – всех погрузили в трюм. Но мать-то – барыня, пани! – разве будет сидеть в трюме! Сунет золото, и мы выходим наверх. Даже мылись. Русский выучили в дороге. Мать смотрела вокруг – на угрюмую тайгу, на желтую реку, подтачивающую берега, и говорила:«Вот здесь и похоронят!».
В Берёзово их разделили на партии. Кто-то остался в районном центре, кого-то отправили дальше. Семья Кучерян попала в Устрём, большой по тому времени посёлок, на рыбозавод. Поселили ссыльных в старом бараке, для тех, кому не хватило места, пост¬роили новые. Комнатки были маленькие, но «графиня» Кучеряну и здесь не пропала.
 – Мама – генерал, разве стала бы она в одной комнате жить?! Одевалась хорошо даже в Устрёме: интеллигентка, туфельки на каблуках. На меня бы сейчас сказала: «Публика! Шо ты мене позоришь?»
У каждого барака стояла будка с милиционером. Здесь же, в посёлке, была комендатура, куда ссыльные раз в месяц ходили отмечаться.
– А я не стала ходить! Сказала: пусть сами приходят и отмечают.
Пайку во время войны получали скудную – 250 граммов хлеба. Так что работали все – и взрослые, и дети. Возле бараков разбивали огороды, сажали для себя овощи. Ирина на колхозной молочной ферме (была в Устрёме такая) доила коров. За работу иногда давали литр-два молока.
Она приносила его домой, и «графиня» варила кашу на всю семью. Сама Виктория Андреевна сначала работала на рыбозаводе – чистила рыбу, а потом – сторожем в Устрёме.

Любовь  «рыбного генерала»

В том же сорок втором, в первый день своего пребывания в Устрёме, Ирина Кучерян встретила свою судьбу. Директор рыбозавода (он встречал партию новых рабочих) не мог не приметить на палубе парохода юную черноволосую, черноглазую румынку, плохо говорившую по-русски: «Видно, сразу я ему понравилась. Влюблён был в меня. Всё говорил: «Уедем на Чёрное море!».
Она была ссыльной. Он – «рыбный генерал». Женатый. Партийный. Он не мог жениться на ней, но и отпустить тоже не мог. Повторял: «Близок локоть, да не укусишь!»
Когда окончилась война и «рыбного генерала» перевели работать в Ханты-Мансийск, он взял с собой Ирину. Она жила в его семье, была домработницей: «Но чтобы глупости какие – этого не было». Потом – Тобольск: «рыбный генерал» устроил её работать поваром в столовую на рыбозаводе. В Тюмень вслед за ним она уже не поехала. Вернулась в Устрем, к матери, а потом перебралась в Берёзово. Бывая в посёлке, «рыбный генерал» обязательно заходил к ней в гости. Замуж Ирина так и не вы¬шла – не за кого, говорит, ребёнка рожать не стала: «Что их плодить, безродных!»
Много лет спустя, когда «рыбный генерал» лежал на смертном одре, Ири¬на Ефремовна взяла билет на самолёт, прилетела в Тюмень, купила огромный букет цветов и пришла к нему в больницу – проститься. На последней его фотографии, сделанной за два года до смерти, её рукой написано: «Он ушол из жызни навсегда. 11. VI. 1991».
Сейчас Ирине Ефремовне уже за восемьдесят. Она называет себя хантыйкой, а суровый северный край – своей родиной. Её мать Виктория Андреевна Кучерян умерла, как и предвидела, в Берёзово, в 1981 году в возрасте восьмидесяти восьми лет. До конца жизни окружающие называли её «графиней». Ирина жила с матерью и до последнего дня подавала ей в постель чай и кофе. Младшие сестры Люба и Ольга до сих пор живут в Устрёме. Следы отца они разыскали только в девяностые: профессиональный военный, он работал разнорабочим на строительстве железной дороги и умер от дизентерии в 1943 году.

Белый бог с голубыми глазами

Люди в Берёзово живут разные. Впрочем, у нас в России они всегда делились на тех, кто сажал, и кого сажали, на тех, кто охранял и кого охраняли, а ещё на тех, кто стрелял и в кого стреляли...
Когда пора начинать думать о душе? В сорок лет, наверное, ещё рано. А в девяносто семь уже поздно. Хотя, говорят, покаяться никогда не поздно. Вот только кается человек, если признаёт, что грешил. А если ищет себе оправдание? Ищет и вроде находит. Но грехи спать всё равно не дают – приходят из прошлого бес¬плотными призраками, стоят у изголовья. Шестьдесят пять лет прошло, а он помнит их ещё живыми – кого в лицо, кого по имени, и слова их последние, обращенные к нему, тоже никак не может забыть.
В тридцатые годы ханты называли его «белый бог с голубыми глазами». Красив был участковый Иван Каренин. Власть вершил в Березовском районе, на территории – куда там иным европейским  государствам!
– Да какая там власть! – машет он теперь рукой. – Тихо жили, спокойно. Краж не было, хулиганства никакого. Дел-то всего ничего, самые тяжелые – недостачи у продавцов в продмаге да ханты, бывало, вешались. С чего? Да кто их разберёт...
Покоя не нарушали даже политические, которых пароходами  высаживали в Берёзово и окрестных посёлках. Да что там – в чистом месте выгружали очередную партию, люди вгрызались в песчаный берег, получался посёлок, как, например, Андра. А сколько было таких. Но ссыльные жили тихо, не бузили, понимали, что выхода у них нет: кругом вода да тайга – куда убежишь?
И всё-таки есть, что вспомнить бывшему участковому Ивану Александровичу Каренину. Вот, к примеру, знаменитое Казымское восстание. Посёлок Казым от Берёзово по нашим меркам далековато, по местным – рукой подать, всего каких-то сто километров. На родовых угодьях ненцев, на святых местах раскинулось богатое рыбой озеро Нум-то. Но что советской власти до святых мест, когда нужно выполнять план по рыбе: на озеро отправилась бригада рыбаков. Шаманы не пустили чужих людей в свои угодья. Тогда для проведения воспитательной работы в Казым поехали партийные работники. О чём они говорили, как говорили – свидетелей не осталось, но только коммунистов ненцы взяли в заложники, а в Берёзово отправили петицию с требованием не трогать святое озеро. В ответ против мирного населения бросили войска...
Ненцы защищались, пока в их охотничьих ружьях не кончились патроны, потом сдались. Заложников, впрочем, это не спасло: восставшие привязали их к нартам и таскали по тундре. Тела погибших выдали властям только через пару месяцев. Коммунистов с почестями похоронили в центре Берёзово и назвали их именами улицы в посёлке.
Участковый Каренин непосредственно в этих событиях не участвовал, работал в то время в Саранпауле. Первый раз участников восстания видел лишь издали – зимой, на лошадях, со связанными за спиной руками арестованных везли в Ханты-Мансийск, проводить следствие. Но суд состоялся в Берёзово, и уже отсюда приговорённых к тюремному заключению участковый Каренин сопровождал в тобольскую тюрьму.
– Вёз их на пароходе, в трюме. Всего было человек пятьдесят, все пожилые, с бородками, молодых среди них не было. Сидели они тихо. А нас, сопровождающих, было четверо, все с револьверами, Прибыли в Тобольск рано утром, пришли в тюрьму, а их не принимают – что-то с документами не так. А мне их куда? Сидят себе на площади перед тюрьмой на кор-точках... Но потом всё же приняли. А мы в тот же день домой. Слышал, что кто-то из них вернулся...
Начальником конвоя, сопровождавшего заключённых, он потом будет не раз –позже, в 37-38-м годах, когда начнётся «настоящая работа». Партиями отправляли  тогда в Ханты-Мансийск, Тобольск и Омск ссыльных, оптом записанных во враги народа. А враги-то – старики да старухи, кроме них, в посёлках оставались только женщины – рабочая сила да маленькие дети.
– Одна старуха,  – вспоминает Каренин, – до Ханты-Мансийска не дошла, умерла в дороге. А ещё знакомого один раз уводил, из зырян, по прозвищу Тошвань,– так мне неудобно было ему в глаза смотреть.
Ещё бы! Знал ведь, не мог не знать, что ждёт в ханты-мансийской тюрьме всех, кого он сопровождал. Все они теперь в Книге расстрелянных, как, например, семидесятилетний ссыльный Иван Глоткин – скромный бухгалтер с берёзовского рыбозавода.
– За что их? – спрашиваю.
– Советскую власть ругали...
Но не эти в большинстве своём неизвестные Каренину ссыльные не дают ему спать душными летними ночами. В те годы волна расстрелов докатилась и до Берёзово. В центре посёлка, там, где сейчас красуется новая музыкальная школа, стояла конюховка (конюшня). В этой конюховке только за одну ночь без суда и следствия отправили на тот свет около ста местных жителей, в основном манси. Почти всех участковый знал по именам.
Приговорённые к смерти за несущес¬твующие преступления ждали своей участи в здании местной милиции, которое находилось через дорогу от конюховки. К ним отнеслись гуманно – завели патефон, чтобы смертники не волновались и не сорвали «акцию». Что они слушали в последние минуты жизни? Классику? Или песни, прославляющие советскую родину? Догадывались ли о том, что их ждёт?
Выводили по одному. Сопровождал их от милиции до места казни участковый Каренин...
– Я  не стрелял! Я только заводил в конюховку. Там их подхватывали под руки,
уводили вглубь, ставили лицом к стене на колени и стреляли в затылок из «мелкашки». Многих я знал. Вёл их, а они просили: не стреляй!
Стрелял – не стрелял... Убить сто человек – это ж тяжелая работа! Трудно представить, что палачи трудились без отдыха, не сменяя друг друга. Как они не сошли с ума от такого количества трупов?! Нормальному человеку даже представить такое невозможно! За что? Объяснение одно:
 – Они на своих праздниках всё говорили: надо советскую власть ломать! Как-то меня послали в горы шамана искать по фамилии Хозымов – он народ подбивал. Три дня я за ним ходил, наконец, нашёл, ночь с ним в одном чуме спал, приковав к себе на¬ручниками, а потом в Берёзово привёз...
(Кстати, тогда и пошла легенда о боге с голубыми глазами, победившем шамана: «И открылась дверь чума, и вошёл бог...»)
– Знали ведь, что его ждёт?
– Знал... А что было делать? – время было такое: если бы я отказался, то и со мной так же поступили бы. А шаман, говорят, всё равно потом сбежал и на берегу повесился.
В шестидесятые в местной берёзовской газетке в интервью с Карениным эта история подавалась совсем по-другому: как геройский поступок, проявленный в борьбе с врагом советской власти. Вот вам и объяснение – и почему ханты вешались, и к вопросу о «стрелял – не стрелял»: порука-то была круговой и кровавой.
Расстрелянных в конюховке людей оду¬ревшие от крови палачи перетащили в соседнюю хомутовку – до следующей ночи. Убитых Каренин и его помощник раздели, чтобы легче было на телеги грузить и легче закапывать. Они долго думали, как поступить с малицами и прочей одеждой. Хотели продать да побоялись: вещи-то все ручной работы, единичные, не фабричный ширпотреб, а вдруг кто из родных или знакомых опознает! Решили сжечь. Следующей ночью, когда Берёзово погрузилось в сон, убитых вывезли в лес, который начинался сразу за поселковой больницей, и закопали всех в одной большой яме. Яму, и сейчас вспоминает Каренин, усмехаясь, тяжело было копать: зима, земля застыла.
Спустя несколько лет, уже вернувшись с войны, которую он провел на Дальнем Востоке, охраняя заключенных, строивших железную дорогу, Каренин пытался найти эту братскую могилу, но так и не смог: примерное место, говорит, могу указать, а точно – нет. Но безвинно убиенных никто и не искал. Нет и на месте расстрела ни креста, ни дру¬гого памятного знака.
В юности Иван Александрович Каренин, а родом он хоть и из Берёзовска, но только Пермской области, жил бедно: семья – одиннадцать человек, семь душ детей. Мать, говорит, пекла хлеб с травой пополам. Оттого и в милицию пошёл служить, что муки шесть килограммов в месяц давали да кило сахару.
Пенсионер Каренин жизнью доволен: пенсия персональная – пять тысяч рублей, губернатор за возраст, как за выслугу лет, ещё восемь сотен подбрасывает. Скважину вот ему во дворе пробурили, крышу перекрыли – как не помочь ветерану. Три газеты бесплатно получает. А ещё, между прочим, выписывает вестник «Здоровый образ жизни». «Мне бы, – говорит, – сейчас жить да жить. Радоваться да жить!». Но сам признаётся: спать не могу! На столе у него – сборник «Известия ЦК КПСС» за 1956 год, открытый на странице, где указано число расстрелянных в годы репрессий. Мешает она, эта цифра, спокойно проводить последние отпущенные Богом дни.
Иван Александрович Каренин прожил долгую жизнь. В январе 2006 года ему исполнилось сто лет. Но вот что интересно – вспомнить нечего. На закате дней своих он вспоминает лишь ту единственную ночь в конюховке и повторяет, как заклинание: я не стрелял!

Последний хранитель хантыйских святынь

Писать о национальных обычаях и традициях, не будучи человеком, достаточно в них осведомлённым, дело бесперспективное. Легко запутаться и попасть впросак. Поэтому пишу не о них, а о человеке, который в последние годы по мере сил пытался эти обычаи сохранять, передавая знание о них окружающим.
В Берёзово Дмитрия Григорьевича Гындышева называют последним хранителем хантыйских святынь.
– Почему? – пытаюсь выведать я у него.
– А это уж вы у людей спросите! – хитро улыбается старик, щурясь на солнце.
Дмитрий Григорьевич по национальности ханты. Родился в деревне Войтеховка на Малой Оби, шестой из семи детей. «Мать, – рассказывает, – меня под лодкой родила: поехали на охоту в родовые угодья, да сроки не рассчитали».
Судьба нормального советского нацмена: начальная школа в посёлке, но, главное, – школа жизни: с шести лет – с ружьём на охоту:  «Помню, ружьё выше меня было. Отец рогатину сделает,  я ружьё на неё – и ничего, стреляю...». 
В одиннадцать лет он – уже самостоятельный рыбак; семилетка – в Берёзово, десятилетка в Ленинграде, там же – Институт народов Севера. В1958 году он вернулся в Берёзово, работал учителем, потом инструктором идеологического отдела в райкоме партии, позднее зав. отделом национальных культур в поселковой администрации. Ему бы, по долгу службы, бороться с национальными поверьями да с религиозными предрассудками, а он помнит все святые места своих предков, разорённые за годы Советской власти.
– В святые места, – вспоминает Дмитрий Григорьевич, – допускались только мужчины, женщины и близко не подходили. Там проводились моления, жертвоприношения. Добраться туда очень трудно, просто так не пройти, особенно не знающему дороги человеку. На святом месте делали лабазы, ставили сундуки, где хранили божественные образы – выструганные из дерева идолы и обереги. Возле лабазов делали самострелы, устанавливали металлические стрелы – от лихих людей.
Однажды от такой стрелы он сам чуть не погиб: полез вперёд отца откры-вать лабаз, стрела просвистела мимо уха и вонзилась в берёзу на глубину в несколько сантиметров.
Надо сказать, ханты проявляли особое уважение к духам. Они содержались
в специально отведённых зонах жилища или определённых местах тайги, доступ к которым был невозможен без их хозяина - хранителя. Отношения между духами и людьми имели дачеобменный характер. Человек удовлетворял «потребности» духа, заключавшиеся в жертвоприношениях разного рода или поднесении подарков: одежды, тканей, денег. Но жертва или её обещание «обязывали» духа услышать обращение к нему и в свою очередь удовлетворить просьбу человека. Традиционная этика предписывала человеку быть сдержанным в своих просьбах: просили «немного рыбы, немного дичи». Если дух не выполнял свои обязательства, можно было пожаловаться на него высшему духу.
Боги были разные: Нуми-Торум – по его воле была создана земля. Его сын – Мир-Сусне-Хумт - управляющий жизнью людей. Семейные духи-пок-ровители – пупыги. И, наконец, духи – покровители селения - пауля. И святые места тоже были разные: одни принадлежали лишь жителям какого-то селения, а другие – общие для всего округа. Такое святое место, к примеру, и сейчас есть на границе Октябрьского и Березовского районов.
– О жертвоприношении в святом месте, – рассказывает Дмитрий Григорьевич, – договаривались заранее: назначали время сбора, шаман определял необходимость принесения жертвы. В жертву обычно приносят корову или теленка. На шее у животного повязывают платок или тряпочку. Шаман молится и просит у духов помощи, обязательно упоминая при этом имя Торума – всевышнего Бога. Ханты стоят полукругом лицом к солнцу и молятся вместе с шаманом. Каждый рассказывает духу про  свою боль.      
– Вы верите в шаманов?
– Во время войны дядюшка и два его сына ушли в армию. И ни вестей, ни писем. Жена обратилась к шаману: живы или нет? Как сейчас помню: был жаркий день, шаман в белой рубашке... Стал шаманить: «Старший, – говорит, – живой, только много крови пролил. Отец в трудармии трудится. А младшего не могу найти, наверное, погиб». В сорок третьем на него, действительно, пришла похоронка, а старший вернулся после восьми ранений. Так что я верю в силу шамана.
Но вернёмся к жертвоприношениям. Жертву важно принести определён¬ному богу, чтобы умилостивить его. Перед тем как отдать на заклание корову, ханты обращаются к своему духу: «Слышишь меня?!» – кричат они хором несколько раз. И обухом топора убивают жертву. Тушу разделывают. Часть мяса варят в котлах для ритуального обеда, часть – увозят домой для домочадцев. Старейшинам раздают самое вкусное: язык, глаза, мозги. Ритуал жертвоприношения длится весь день, после чего идолы занимают свои места в сундуках, лабазы закрываются, а ханты, умилостивившие богов, разъезжаются по своим селениям.
В годы Советской власти ханты старательно хранили верность этой традиции, только называли её не жертвоприношением, а национальным фестивалем.
– Нынешнее поколение, – сетует Гындышев, – стало забывать обычаи предков. Мы ещё хоть что-то помним, а вот среднее и младшее поколение уже не верит ни в бога, ни в чёрта, ни в кочергу.
Если бы не Советская власть, Дмитрий Григорьевич стал бы шаманом. В годы войны с ним случилось нечто, что, быть может, легко объяснимо с точки зрения современной медицины, но что было пугающе непостижимо для ханты, с трудом выбиравшихся из тьмы язычества. В четырнадцать лет он впал в кому, а может, в летаргический сон, и провёл в небытии 21 день. Его чуть не похоронили, потому что у него не было ни пульса, ни дыхания. Русский врач, чьего имени он не знает до сих пор, в буквальном смысле слова вытащил его из гроба: появился в доме Гындышевых, когда мальчика уже выносили, чтобы предать тело земле, и с большим трудом, но нашёл в нём признаки жизни. На двадцать первые сутки Дмитрий пришёл в себя – с абсолютно чистой, как у младенца, памятью. «На том свете не приняли его! – сказали родителям шаманы. – Рано!». Но по округе пошла молва о чудесно воскресшем мальчике, и в дом Гындышевых потянулись люди. «Если бы не Советская власть,  – смеётся Дмитрий Григорьевич, – стал бы я шаманом!».
Он до сих пор помнит все святые места, на которых бывал с отцом.  Как-то с директором Березовского музея сплавлялся по реке. В известных только ему местах выходил на берег, зажигал огонь и начинал молиться. Говорят, что право быть последним хранителем передаётся лишь достойным людям. Или последним в роду мужчинам.