Месть Симки..
Поехал я как-то в середине лета в соседнюю деревню проведать свою хорошую знакомую, бабу Нюшу, Анастасию Ивановну, у которой довольно часто бывал. Любил с ней зимними вечерами чай пить с вареньями и плюшками разными, а за чаем беседовать о том, о сём, расcпрашивать о всякой старине, касательно нашей довольно глухой округи в Ярославской области. Бывало, и лечил её, стала с годами прихварывать. Годов ей ровно 70 стукнуло, но выглядела она на добрых десять лет моложе. И не просто молодо, сохранила и стать, и красоту, и добрый нрав. Родители, все предки с её стороны — крестьяне. Сначала барские, потом вольноотпущенные, а после Октября — советские и колхозные. А в бабе Нюше с рождения вдруг проклюнулась прямо-таки аристократическая, барская порода и холёность в облике и поведении в самом, что ни на есть, лучшем виде. В её почти абсолютно правильном и пропорциональном лице, что, согласитесь, вообще редко бывает, если это только не безжизненный мрамор, гранит или дерево в руках влюблённого начинающего скульптора, только лучики морщинок на скулах от угла глаз и выдают возраст.
И это вообще-то удивительно. Деревенский народ старится быстро. Да и то сказать, мало чего светлого и видели за свою жизнь. Работа бесконечная от зари и до зари на колхозных полях-фермах и вечная управка по дому: скотину, какую-никакую, напои и накорми, домочадцев тоже накорми и обиходь. А ещё стирка-глажка, штопка-шитьё, со стола прибери, полы выскобли-примой, да за огородиком догляд нужен ведь… Вот и выглядят в шестьдесят годов бабками-старухами. Быстро валятся и их благоверные. Редко, когда мужики до семидесяти годов доживают.
И бабе Нюше тоже всё сполна досталось. Пятая в многодетной родительской семье, рано познала крестьянский труд. И зыбку с младшенькими качала, и за хворостом в ближний лесочек ходила, на огороде полола-окучивала, мамке помогала по дому управляться, со взрослыми ходила сначала сено ворошить, а потом и косить лет с девяти. Всю одёжку, почти до свадьбы самой, донашивала-перелицовывала за старшими. Но жалеет теперь лишь о том, что выучиться на кого-нибудь не довелось, кончила всего пять классов. В городе большом была ребёнком раза три всего. С тятькой ездила в Рыбинск и Ярославль. А взрослой была несколько раз и в Москве, и в Ленинграде. В те же Рыбинск и Ярославль ездила по мере какой-либо надобности. Город её никогда не прельщал. Уставала от бесконечных толп народа и очередей буквально за всем, не нравились ей суетное движение транспорта и бензиновый чад на улицах, даже асфальт ноги наминал. Всегда из города торопилась домой. И не только потому, что скотина, заботы домашние ждали. Любит деревенские просторы с тишиной и покоем, мирные звуки скотинушки в хлеву, лай собак, уютное мурлыкание кошек и котов, квакание лягушек на пруду… Словом, деревенский она житель.
Так вот, приехал я тогда в деревню и поставил у крайних домов машину. После недавних двухдневных дождей не проехать было к дому бабы Нюши. Прихватил немудрёный гостинец к чаю и конфеток её внукам, Подхожу к дому, открываю калитку палисада и вдруг слышу сильный грохот, стук и шум падающих то ли вёдер, то ли корыт и тазов каких… Настежь, со стуком, распахивается дверь крыльца и оттуда вылетает пулей сначала большая рыжая кошка, а за ней с метлой в руке немолодой мужик в белоснежной расхристанной сорочке с галстуком-селёдкой на шее. Он замахивается метлой и поскальзывается на лужице, нелепо взмахивает руками, секунду судорожно пытается удержать равновесие и…, плюхается всей спиной на траву. Раздаётся злой мат и какой-то всхлип-стон. Я не удерживаюсь и заливаюсь смехом и слышу-вижу бабу Нюшу, которая всплескивает руками и в голос хохочет, а из-за её спины выглядывают испуганно Настёна с Ванькой шести и четырёх лет. Подойдя, узнаю в лежащем в луже родного старшего брата хозяюшки — дядьку Борю, приехавшего, наконец, стало быть, из Москвы.
Сестра ждала его приезда каждый год как неизбежное стихийное бедствие. И не потому, что не любила его или не выносила бесконечных брюзгливых поучений-указаний, которые он щедро раздавл каждодневно на правах старшего брата. Больно любил братец в деревне частенько, как сам и говаривал: «от трудов праведных в столице на природе как человек отдыхнуть, уваженьице оказать и себя показать», большей частью общаясь с разными местными выпивохами и иногда бывал, чего греха таить, невыносим: чудил и дурил. Однако и помощи от него было много. Это и сенокос и посадка-копка картошки, которой всегда надо было из-за скотины порядочно. Да и так, что в доме приколотить-приладить, опять-таки забор поправить. Худо ведь без мужика-то. А своего хозяина вот уж семь годов назад похоронила. Хороший он был человек, но много старше её. Пришёл с фронта не единожды раненый. Хворал последние годы. Так и не дожил до своих семидесяти лет. Вот, если бы ещё брат Борис, которого она вообще-то любила, поменьше пил. Ведь уже и возраст солидный, восьмой десяток идёт и здоровья теперь тоже не богатырского. Но, слаб человек…
Вот и сейчас он грузно поднимается и, не замечая ещё меня, разглядывает на себе, только что бывшую белоснежной, рубаху, всю теперь в грязно-зелёных полосах и пятнах куриного помёта, продолжая злобно материться. Баба Нюша машет мне рукой, мол, проходи и, продолжая смеяться, выговаривает ему: «Вот, поделом тебе, идол ты окаянный! Что Симка-то тебе сделала, душегуб ты эдакой ненормальной…Вона, Саша приехал, хошь бы его постыдился. Сымай рубаху, нечего её разглядывать, простирну и будешь на сенокос надевать».
Борис Иванович живо повернулся ко мне, смущённо заулыбался и, пробормотав: «Я щас.», — быстро пошёл к бане, стаскивая на ходу рубаху. Малышня обрадованно облепила меня и наперебой стала рассказывать, что же у них тут стряслось.
А стряслось тут вот что. Накануне с утра зарядил мелкий нудный дождичек, но, несмотря на хмарь и морось, Борис Иванович отправился по грибы. Как сам заявил: «Соскучал в городе по лесу, да и вместо похмелки хорошо прогуляться с утречка…». Часика через два вернулся, принёс с пол-лукошка крепких боровичков, несколько белых луговиков. Не особенно и промок, а вот свою любимую шляпу, с которой и не расставался, позабыв оставить дома, изрядно намочил, и налипла на неё всякая паутина, лесная блошка-мошка. Маленько расстроился из-за шляпы. Он искренне считал, о чём неоднократно говорил, что шляпа — едва ли не главный отличительный признак мужчины «с понятием об своём мужском достоинстве», предлагал подобрать и мне хорошую шляпу в Москве. Вернувшись, грибы сплавил сестре, а сам, выкушав чаю, опрокинув с устатку стопку водочки московской из своих привезённых столичных запасов, взялся за шляпу.
Мужчина он основательный и во всякой работе спешки не любил. Перво-наперво старательно очистил щёточкой одёжной, кое-где даже зубной щёточкой прошёлся, чтобы ворсинка к ворсинке прилегла значится. Настолько был занят шляпой, что даже отмахнулся от предложения соседа, вчерашнего собутыльника Володьки, «маненько здоровьишко поправить под карасиков». Привёл шляпу в порядок, попримял как надо, поля загнул-расправил над паром, примерил перед зеркалом многажды, что замечательно показала мне перед зеркалом малышня под смех бабуси, а потом положил на печь сушиться. Строго наказал пацаняткам вообще на печь не забираться, «покуда шляпа не высохнет». И только после этого, со смешанным чувством хорошо выполненной работы и лёгкой досады, что нет на голове шляпы, отправился с бутылочкой в гости к Володьке, бурча под нос, мол, какая закуска с прудовых карасиков, пахнущих тиной болотной, вот лучок-укроп, огурчики малосольные, грибки, вот это ещё куда ни шло — закуска для понимающего человека, а не для пьяни какой, да что с деревенских-то тюхтей взять…
Пришёл с гостей и не шибко поздно, и не сказать, чтобы совсем «на бровях», но, как заметила тётка Нюша: «хорошо выпимши, нешто Боря наш упустит, пришёл плохо стоямши и, как сноп, повалился на диван». Сняла с него куртку и ботинки, накрыла одеялом. Под утро встал, выхлебал литровую банку квасу, разделся и лёг на кровать спать, наказав сестре не будить его, мол, намерен выгуляться и за дело приняться.
Пока я уложил дядьку Борю досыпать, то немного расскажу о нём. Родом он из этой же деревни, что на Сити, где и живёт его сестра. Когда началась вторая германская война, куда забрали тятьку, всех дядей (к слову сказать, из четырёх родственников вернулся только один – искалеченный дядя Степан), то 13 летний Борька стал бригадиром полеводческой бригады. Но недолго выращивал с бабами, стариками, старухами и детьми картошку, капусту, морковку и репу, хотя зарубка в памяти об этой поре осталась у него на всю жизнь. Тяжко пахали на быках и сами тянули по весенней вязкой грязи тяжеленные плуги и бороны… Всегда помнит, как замешивали в грязную сорную ржаную мучку липовый лист, всякую лебеду, толчёную осиновую кору и мякину льняную.
Через годик его забрали в Рыбинск на военный завод. Быстро подучили в ФЗО и приставили к станку, точить снарядные и минные болванки. Был маловат ростом и подкладывал под ноги снарядный ящик. Помните такие фотографии военной поры про героизм народа в тылу? Всегда хотел есть и вечно недосыпал. Часто получал от мастера подзатыльники за то, что во время краткого перекура засыпал и никак не мог проснуться и разлепить глаза. Бегом бежал под кран ополаскиваться и опять к станку, надо ведь выполнить сменную норму…
После войны там же ещё немного поработал токарем-расточником. С завода и забрали в армию. Служил зенитчиком-артиллеристом под самой Москвой. Прямо в армии вербовали на разные московские заводы и строительство метро будущих дембелей. Вот и подался ефрейтор Борис Шурманов в Москву. Долго работал на большом заводе сначала по своей военной специальности токарем, а потом перебрался в цех гальваники, где и платили больше, и жильё обещали побыстрей, и на пенсию выходили раньше из-за вредного характера работы. А всё это было актуально для него. Уже через год московского житья-бытья окрутила его, захомутала фрезеровщица Верка из его же цеха, родом из разорённой войной деревни на Смоленщине. Быстро народились две девчушки-погодки.
Так и стал москвичом, бывая, тем не менее, каждогодно в деревне на Сити у матери, сестрёнок и братцев. Бывал в основном один и редко когда с дочками. Они всё больше к мамкиной родне ездили, где неохотно, часто только по нужде и бывал отец семейства. А вот в последние годы, будучи пенсионером и работая вахтёром ночным в каком-то институте каких-то там сплавов, стал больно гордиться тем, что он, видишь ли, «едрёна вошь», ни кто нибудь, а столичный житель. А в столице, по его твёрдому теперь разумению, «живут тебе, понимаш, ни кто попало, а народ заслужонный и достойный», ясно дело, относя к ним и себя. Может, поэтому дядька Боря и любил костюмы, рубашки с обязательным галстуком и шляпу. Всё дело-то, оказывается, в шляпе и было.
Вернёмся теперь к спящему Борису Ивановичу. Выспался, умылся и в хорошем настроении уселся завтракать с Ваней и Настей. Для ребятни это был уже обед. Пообещал взять их с собой по грибы в следующий раз. Попросил сестру костюм почистить и повесить в шкаф, мол, без надобности пока, так как уже пора и сенокосничать, надо косы отбить, косьё вот пересадить-наладить. Радовалась бабуся — наконец-то Боря выгулялся. Уж неделя, как приехал. Идиллия, да и только! Никакой бури и беды не ожидалось.
А разразилась она, буря то есть, как только дядька Боря полез на печь за шляпой своей драгоценной. К неописуемому ужасу и негодованию его, на шляпу, которую он вчера вечером «цельных два часа» с таким усердием и тщанием приводил в порядок, нагло улеглась всеобщая любимица кошка Симка! Появилась она в доме два года назад крохотным котёнком взамен пропавшего старого-престарого Мусика на радость детворе. Принесла его из соседней деревни бабушка Нюша. И теперь это был целый котище, холёный и хорошо кормленный, почти весь рыжий с черными подпалинками кое-где, с желтовато-белым брюшком и симпатичной белой маской на мордочке.
Столичный «заслужонный и достойный житель» Борис Иванович в дикой ярости схватил за шкирку, мирно спавшую и видевшую свои кошачьи сладкие сны про мышек, Симку и со злости швырнул на пол. Сам проворно соскочил, схватил метлу и взялся гонять под кроватями, диваном, кухонным столом несчастную животину под вопли и плач детворы, возмущённые крики сестры… Он норовил схватить её опять. А Симка, вся ощетинившись, от страха пыталась грозно шипеть и напугать этого взбесившегося ни с того, ни с сего громадного мужика, в ногах которого ещё недавно уютно подрёмывала. И что это такое с ним сделалось, не иначе перепил какой негодной самогонки или разбавленного неизвестно какого спирта и в уме повредился!! Ишь, как разъярился, аж пена на углах рта появилась. Хоть бы кто догадался дверь из дома открыть, не понимают ничего, зашибёт ведь с дуру-то… А дядька Боря как раз яростно грозился: «Щас, погоди у меня! Мурка драная, щас, за ноги и об колодину, и об колодину! Стерва, отродье чёртово, щас я те башку-то размозжу, чтоб людям не пакостила…» — ,переходя тут же со злости и на домашних:, — «развели тут всякую чуму, заразу всякую, от которых только блохи да чесотка…, щас, налажу вам тута всем кошкин дом, бога мать! Попомните вы у меня! Развели тут кошек и собак, не дом а псарня какая-то!». Тётка Нюша широко открыла дверь в коридор и крикнула: «Бегай, Симушка, бегай!». Симушка изловчилась, больно царапнула важного столичного жителя за правую руку и сиганула в дверь. Ну, а финал я уже видел. Такая вот оказия со шляпой приключилась.
Вскорости вернулся дядя Боря из бани. Пар из него уже изрядно повышел, но ещё кипел, клубился и парил.
— Здравствуй, доктор! Вишь, какое свинское дело, кошки эти драные учиняют. Ну, ты скажи, как человек учёной, нет, ты скажи мне, да сестре моей, дуре соломенной, внуши, она тебя шибко уважат, какой-такой прок от котов и кошек, а? Ладно, ещё собака, та хоть сторожит чего, ну хоть взять её кобелька Бимку, облаивает хоть чужих-то, а коты что? Одна вонь от них. Даже у нас в Москве, на что культурная столица, дак и то, все лестницы провоняли, зайти культурному человеку срамотно…
— Здравствуй, Борис Иванович! Больно уж ты расходился нынче. Успокаивайся, что ли, а то вот ребятню только напугаешь своим криком. Давай-ка, мы с тобой чайку попьём, новости столичные расскажешь…
— Да чего, можно и чего покрепче… Не кажный день и видаемся. Ты там, Настасья, грибов что-ли, ещё нажарь, да и мечи чего на стол, — обратился он к сестре. А та обеспокоилась:
— Саша-то за рулём ведь, да и ты обещался, а? Ведь обещался же? Не жалко, Саша, да и я бы стопочку с тобой с удовольствием, давно ведь не бывал. Дак он же, идол, неделю как приехавши и не просыхат вота… Да разве что по стопочке махонькой, а то ведь горе у него, — прыснула, не удержавшись, баба Нюша.
— Нет, ты глянь, мил человек! Надсмехается ещё надо мной! Шляпа, эт тебе ни что-нибудь, бестолковая ты женщина! — начал снова расходится дядька Боря.
Но мы начинавшийся пожар быстро потушили водочкой московской под грибочки, ароматное сало домашнее, колбаску московскую, огурчики с грядочки и зелень всякую. Договорились в ближайший четверток, когда отовсюду приезжают торговцы на местный рынок в райцентре, что я его свезу шляпу новую присмотреть, а может и купить. Дядька Боря даже осерчал, когда смешливая баба Нюша сказала:
— Ладно, сама тебе куплю. С вами побываю на рынке. Будет тебе память от нашей Симки.
— Настасья, ты кончи, не доводи меня, знаш ведь! — тут же взвился дядька Боря, — смешки перед человеком уважаемым строишь, поговорить культурно не даш…Денег она дасть, богачка нашлась, поглядите на неё! Что же это я тебе, попрошай какой, голь безродная какая, что-ли? Чё ты страмишь меня перед человеком?
Баба Нюша миролюбиво оправдывалась:
— Да что ты, ей богу, серчаешь! Я ведь как лучше. Шляпу-то ведь жалко, а мы как-будто и виноваты нечаянно. Денег-то и сам знаш, у ково в деревне деньги-то нынче, пензии у всех не больно и велики… Дак, это тебе как бы подарок бы был от меня. Ты-то завсегда с подарками дорогими. Да и внукам привозишь. Он, Саша, и нынче всего навёз. И вота колбаску энту дорогущу тоже…
После этих слов Борис Иванович оттаял, стал даже как-то жалеть сестру, помянул добрым словом и мужа её, за что мы и выпили тут же. Гроза, слава богу, миновала, но брат твёрдо заявил:
— Вот при Саше, Ильиче, значится, говорю, покуда я тута, у тебя буду жить, чтоб этой рыжей твари дома не было! Гляди, словлю где, утоплю в пруду и вся тебе недолга. Ты меня, сестрица дорогая, знаш. Сказал тебе при нём, — ткнул в меня пальцем дядька Боря. Сестрица Настасья только горестно вздохнула: что ещё брат удумал?
Борис Иванович проводил меня до машины. Обещался не пить, сенокос на носу, а тут дождики вот пошли, поспешать надо. Договорились, что заеду.
Через недельку, как и обещал, заехал. Споро собрались и поехали на рынок все вместе, и Настьюшка с Ванечкой тоже. По дороге выяснилось, гонял дядька Боря Симку нещадно, где ни увидит её. Прямо личным лютым врагом сделалась мурлыка безответная. Поначалу Симка думала, что всё обойдётся, да не тут-то было! Стала бояться этого большого и грузного дядьку. И завидев его, норовила тут же улизнуть подобру-поздорову. А на дядьку Борю не действовали никакие уговоры и попрёки. Он железно выполнял данное слово и гонял мурку из дому и всюду, где только и видел её. Шляпу же сунул на полку в шкаф и больше не надевал и вообще, казалось, и думать забыл. За недельку отменно поработал. Сена наготовил, как сам сказал: «Около дела. Развёдрилось, вота и сенцо хорошее».
На счастье дядьки Бори, на рынке оказалась палатка-шатёр со всевозможными шляпами. Было из чего выбирать. Выбрали шляпу дорогую, австрийскую. Понимал он толк в шляпах. Красивая была шляпа. И как-то сразу Борис Иванович помолодел даже, сделался значительным. С уважением и тихой гордостью поглядывала на брата и бабушка Нюша. А дядька Боря, с трудом сдерживая удовлетворение, время от времени поглядывал в маленькое зеркальце и довольно крякал. Хорошее настроение сделало его щедрым. Накупил малышне подарков, купил хорошей ярославской водки на клюковке, фруктов, всем мороженного. От сестриных денег отказался, посоветовав купить себе чего-нибудь на зиму. Назад все ехали в праздничном приподнятом настроении. Но на просьбу сестры уж пощадить Симку, он ответил категорическим отказом, как и мне на мою просьбу даровать амнистию Серафиме.
Шляпу мы обмыли и договорились, что я Бориса Ивановича отвезу на автобус. После сенокоса собрался побывать дома и вернуться уже к уборке картошки.
Приехал я в назначенный день и застал такую картину: сидят на лавочке у дома баба Нюша с кошкой Симкой на коленях, ребятки по бокам и гладят мурку. Как-то виновато-горестно улыбаясь, баба Нюша поведала: собрался братец с вечера. Пришли его друзья-собутыльники, посидели маленько. Посмотрел новости по телевизору и довольно рано лёг спать. А утром…
Проказница Симка, которую по-прежнему нещадно гонял брат, уж как и пролезла со двора, должно быть через подпол и дыру под печью, забралась на шкаф, стащила новую шляпу на пол и напрудила вволю!
Обнаружив это, Борис Иванович, молча, не попив и чаю, ни с кем не попрощавшись, вообще слова не вымолвив, махнул через реку вброд на ту сторону в Соколы на автобус. Сначала я решил было найти его в райцентре, да по здравому размышлению с бабой Нюшей решили не делать этого. Горе у человека.
И в тот год не приехал дядька Боря копать картошку. Сестра его больно сокрушалась, что вот ведь и картошечки домашней не послать ему в Москву. Но на Новый год, к неописуемой радости бабы Нюши, прислал добрую поздравительную открытку.
А кошка Симка принесла потомство — трёх симпатичных котят, двоих из которых тут же и разобрали, а одного оставили себе, чтобы не обижать мамку.
Базыки, февраль 2002 г.
Александр.Цой.