Мореман
Откуда он взялся в поселке никто толком из моих сверстников не знал тогда, в 1963 году. Спустя тридцать с лишним лет я могу лишь догадываться, так как ничего конкретного и сейчас не знаю. Он определенно не был нашим кумиром, но собой заполнил громадное наше пацанячье пространство.
Так или иначе, но он был вовлечен во все наши дела, шалости, вообще в нашу жизнь. Пишу о нем потому, что этот странноватый и нелепый на первый взгляд человек, оставил, смею надеяться, неизгладимый след в душах жителей далекого сахалинского посёлка на берегу Татарского пролива.
Впервые мы увидели его где-то в самом начале сентября. После уроков два седьмых класса, играли в футбол класс на класс поперек школьного двора. Ворота были из портфелей, но мяч был настоящий, с камерой. Я был вратарём одной из команд, и на голове у меня красовалась фуражка почти как у самого Льва Яшина, а на руках были настоящие кожаные, правда, малость дырявые, отцовские перчатки.
Шла азартная, бескомпромиссная игра. И вдруг за моими воротами, кроме вездесущей малышни, появился еще один, весьма азартный и очень шумный болельщик. На вид ему было лет двадцать пять. Что-то клоунское, несуразно потешное было во всём его облике. Совершенно круглая голова с короткой ровной стрижкой, оттопыренные большие уши, довольно внушительный нос, заметное брюшко и длинные руки. Одет он был в вельветовую куртку-бобочку с большими моряцкими пуговицами от бушлата и явно коротковатые штаны, обут в потрепанные китайские кеды. Совершенно самостоятельно сидели на носу маленькие круглые очки с толстыми стёклами, которые смешно подпрыгивали, когда он что-нибудь говорил.
Размахивая руками, потешно подпрыгивая, он истошно орал: «Эй, мазила! Корнер! Корнер!.. Ты чё, парниша, нога кривая? Эй, эй!! Пеналь, пеналь, законный пеналь, говорю! Законный! Эх ты, решето дырявое!». Последнее восклицание уже в мой персональный адрес после пропущенного мяча .
Шума он один производил больше всех, хотя временами из-за споров мы тоже здорово глотки драли. Из-за него игра наша довольно быстро кончилась, но никто не был в претензии. Просто в нашем небольшом посёлке мы знали всех и, естественно, что этот занятный незнакомец сразу привлёк к себе наше всеобщее внимание, и нам, конечно же, просто стало не до игры.
Мы столпились у моих импровизированных ворот и с нескрываемым подростково беззастенчивым интересом уставились на него. А он, доброжелательно улыбаясь, разглядывал нас. Самый смелый из нас, Кешка, вежливо спросил: А Вы кто? Как Вас зовут?" В ответ странный человек протянул каждому их нас правую руку тыльной стороной кисти и предложил: «А вот, читайте…". На кисти довольно коряво был выколот якорь и по кругу неровно шло: "Котя Мореман».
— Так Вы моряк, что ли? — спросил кто-то из нас.
Он осклабился, показав явный некомплект зубов и как-то ловко задрав одной рукой бобочку, показал морской ремень с бляхой. Другой, невероятно быстро, словно фокусник какой, вытащил из кармана штанов мятую фуражку-мичманку с малюсеньким козырьком и водрузил ее себе на голову. Явно кому-то подражая или продолжая ёрничать, лихо вскинул в приветствии правую руку к козырьку и смешно прищелкнул ногами:
— Точно так-с, юные господа! Имел честь быть гардемарином.
С этого первого знакомства кличка Мореман, казалось, намертво прилипла к этому смешному, часто непонятно и замысловато выражавшемуся, но совсем незлобивому человеку.
Для всех в посёлке он был хоть и непонятным, но безвредным чудаком. Может быть потому, что он был необычен во всём. Ходил быстро и немного левым боком, чуть приволакивая правую ногу. Сколько помню, одет он был всегда в одно и тоже, как в первый день знакомства. Только зимой добавились ещё толстый флотский бушлат, подшитые валенки, шапка с опущенными ушами, добротные рукавицы-шубенки и длинный теплый вязаный шарф. Вся одежда была далеко не новая, но всегда опрятная. Вообще он был большой чистюля. У него всегда водились чистые носовые платки, которыми он часто протирал, близоруко щурясь, свои сильные очки. Ещё у него были большие карманные часы с погнутой крышкой без цепочки, которые он любовно называл «мои женевские ходики-пароходики».
Мореман всюду совал свой любопытный нос, будь это детвора на улице или мужики-рыбаки в единственной поселковой пивнушке. До всего ему было дело. Мимоходом иногда довольно замысловато, а большей частью очень смешно и неожиданно остро комментировал все подряд из замеченного его удивительным взглядом, не дожидаясь ни одобрения, ни возражения, вообще никакой реакции. Просто у него была такая странность — думать вслух и говорить всё, что считал нужным тоже вслух и сказать, немедленно отреагировать на все увиденное или услышанное, что хоть как-то привлекло его неугомонное внимание.
Этот Мореман был чрезвычайно интересен нам подросткам ещё и потому, что обладал самыми удивительными и разнообразными познаниями, часто просто недоступными нашему пониманию. Однажды мы, пятеро закадычных друзей, только что переступившие порог седьмого класса, сидели после уроков на берегу моря на брёвнышках и до хрипоты выясняли кто главней: царь, король, император или князь. Каждый из нас шумно приводил свои «неотразимые» доводы как мог, но никак не мог убедить в своей правоте остальных. В разгар неразрешимого спора откуда-то появился Мореман. С минуту послушал наш галдёж, а потом взобрался на бревно и громко возопил: «Внимание! Тишина! Сейчас глупым отрокам, жаждущим исторических знаний, будет прочитана бесплатная публичная лекция. Прошу полной тишины!» — торжественно заключил он и слез с бревна, усевшись теперь на него верхом как на коня. Мы, как подсолнухи на солнце, повернули головы к Мореману, разинув рты. И он, совсем уже не скоморошничая, а наоборот, серьезно, с увлечением внятно взялся нам объяснять.
Я с тех пор и знаю, что русское «князь» произошло от варяжского "конунг" через старославянское «конязь», а король – от английского «Кинг». И пусть кто-то сейчас скажет, что эти объяснения не совсем безупречны с точки зрения строгой науки, пусть. Но тогда, в те далекие теперь годы моего детства, Мореман потряс нас своими недюжинными познаниями. Легко нарисовав на мокром песке, насколько было это возможно, подробную карту мира, он показал нам сначала империю Александра Македонского, а потом – Юлия Цезаря. Свои картографические рисунки на песке Мореман сопровождал веселыми комментариями: «итальянский ботфорт с сицилийской шпорой», «африканский рог-носорог под бок аравийской верблюдицы»…
Иные познания Моремана были не просто обширны, но и весьма глубоки. Так, например, он отлично знал парусное вооружение и такелаж каравелл, фрегатов, барков, кочей, шлюпов – всех судов допарового флота. Запросто объяснил нам устройство, стоявшего на нашем рейде парохода-углевоза, начиная от шпангоутов-рангоутов в трюме и кончая последним кнехтом на палубе. Мы, поселковая ребятня, в большинстве своем никогда не видели вблизи ни трамвая, ни троллейбуса, ни, тем более, метро или самолеты. И здесь Мореман был для нас сущим кладом! Он всё знал и охотно объяснял, попутно прекрасно рисуя свои пояснения на песке, земле, доске, любом клочке бумаги. Ещё мы были искренне восхищены им потому, что Мореман отлично разбирался в воинских званиях не только нашей Красной Армии, но и фашистской. В бесконечных тогдашних фильмах про войну мы вечно спорили между собой, а кто есть кто среди персонажей, кто там главней и почему. Мы были в том счастливом возрасте изрядные «почемучками» и потрошили Моремана изрядно.
Вообще в те годы кино и радио занимали в жизни жителей далекого островного посёлка исключительное место. Эти плоды цивилизации поддерживали живую связь островитян с огромным материком с большими городами, далёкими Москвой и Ленинградом. Хорошо помню, как семьями собирались послушать своеобразные радиосериалы спектаклей или праздничный концерт. Ну а мы, подростки, затаив дыхание, вслушивались в пулеметные репортажи любимых футбольных комментаторов и вместе с ними истошно вопили к испугу наших мамок и бабусек: «Г-о-о-о-л!»
Особое место занимало кино. В двух клубах, в порту и на шахте, кинофильмы демонстрировались на утренних и двух вечерних сеансах. И крайне редко когда залы пустовали. Что уж говорить о нас, мальчишках. Иные полюбившиеся фильмы мы смотрели по три раза, всякими правдами и неправдами просачиваясь по трое-четверо на один билет. Тетки-контролёрши нас понимали. Да и мы, впрочем, не особо претендовали на места. Можно было и сидя на полу преотлично смотреть желанное кино.
Мореман тоже был завсегдатаем кино, но ему часто влетало от зрителей, особенно на киножурналах перед сеансом. Он единственный мог, как всем вокруг казалось, нагло и невпопад громко расхохотаться, а то и ляпнуть никому непонятную дурацкую остроту вроде: «Да здравствует лом и кайло!», «Советское – даже у папуасов и в Африке советское!», «Да здравствует советский лесоруб, вырубивший все вокруг!».
Неудивительно, что многие наши родители считали его малость «тронутым», у которого «не всё дома». Кое-кто даже пытался, безуспешно, правда, оградить своих чад от влияния этого «тунеядца». Кстати сказать, мы тогда не понимали значения слова «тунеядец». Мне оно казалось неприличным, сродни ругательству до тех пор, пока мы не спросили у Моремана кто это такой тунеядец. А он, помню, без объяснений ткнул себя в грудь указательным пальцем и гордо заявил: «А я и есть тунеядец!», чем немало нас смутил и заставил задуматься над некоторыми словами, понятиями и представлениями взрослых.
Однако большинство взрослых относились к нему вполне терпимо и часто даже жалели его, охотно подкармливали. Правда и он в долгу не оставался. С охотой брался за всё: мог и в огороде помочь, дров наколоть, воды натаскать, угля с моря наносить. Трогательно помогал одиноким бабкам поселковым, хоть и горьким пьянчужкам, а заодно и нас приобщал к этому делу. Он никогда ничего не просил за работу, тем более не торговался, когда его рядили на работу. Дадут что-то — ну и ладно, не дадут — тоже хорошо. Из-за чего слыл у некоторых прижимистых хозяек придурком. Но сам Мореман получал удовольствие оттого, что помогал всем: хоть нам, пацанам, хоть взрослым. Поселковые тетки уважали его за отменную вежливость, безукоризненную честность и еще за то, что он вообще не пил и даже часто ставили его в пример своим мужьям, слабоватым на это дело,
За давностью лет вспоминаются разные бытовые мелочи, всякая всячина, которые, как мне думается, тем не менее, существенно дополняют неординарный облик Моремана. Как-то раз, зимой, моя мама хотела подарить ему оставшуюся от отца хорошую одежду. Но он наотрез отказался, заявив, что свой сын подрастает. С удовольствием взял только связанные специально для него шерстяные носки и необычайно церемонно поблагодарил маму, поцеловав ей руку, чем несказанно смутил её. То ли после этого случая, то ли вообще сумела понять его, но мама стала поощрять мое общение с ним.
Интересно Мореман осваивал, ставшую давно привычной для всех островитян вне зависимости от национальности, а для него экзотическую корейско-японскую кухню. Безбоязненно пробовал маринованных кальмаров и осьминогов. Папоротник в соевом соусе и знаменитую корейскую салатную капусту «кимчи» вообще считал редкостными деликатесами. Научившись пользоваться палочками для еды, не расставался с ними, уверяя всех, что палочками есть вкусней и полезней.
Наш посёлок, конечно, не был средоточием высоких нравственных ценностей. Нравы большей частью были просты. Где-то в начале октября мы вместе с Мореманом шли на берег моря достраивать наш шалаш или, как мы называли его, «халабуду». Мы шли мимо пивного ларька, где местные мужики прямо на улице, под мелким моросящим занудным сахалинским дождиком, расположившись вокруг пузатой бочки, цедили пиво из бокалов и, как обычно, матерно гундели, так, ни о чём. Мореман засмеялся и по своему обыкновению громко изрек: «Сверху вода, внизу вода, а посередине одна моча». Кто заржал, кто заматерился, но вдруг из толпы мужиков, пьяно пошатываясь, отделились двое, и пошли на Моремана: «Ты чё, падла, сказал…, порвём на куски, поял, ты…, сука рваная…»... Я с тоской подумал, не сладить Мореману с ними. Под ложечкой противно засосало.…Посмотрел на пацанов, а они уже похватали, кто что и становились за мою спину. Так у нас повелось в наших мальчишечьих потасовках. Считалось, что в нашей компании я дерусь лучше всех и ребята должны были защищать мои бока и спину. Мы слишком хорошо знали обоих, этого Коляна и его дружка Панкрата. Оба уже раза по три отсидели, вернулись больные и озверелые, всё искали себе «приключений», задирая всех подряд. И хотя мужики наши часто били их нещадно, не особенно жалея за злой нрав и негодяйство, они всё равно лезли в драку, как и сейчас, просто так, наверно тюремного куража ради. Бросить Моремана мы не могли и со страхом приготовились драться за него до последнего.
Но произошло неожиданное. Мореман сам шагнул к ним навстречу, загораживая собой нас. Спокойно снял очки и, сильно щурясь, сказал: «Меня уже били в камере… И те, и другие…Я не боюсь вас, ребята. Если будете бить не бейте сильно по голове, могу совсем ослепнуть». Два звероватых хмыря вдруг оторопело уставились соловыми глазками на смельчака, как-то потеряв намерение подраться. Панкрат, пьяно приобняв Моремана, заглядывая ему в глаза, щербато лыбясь, спросил:
— Чё, корешок, как мы с братаном на кичмане сидел, чё ли? И скоко ты у хозяина оттянул, а, корифан?
Мореман спокойно водрузив на нос очки, произнёс:
— А я в зоне не сидел. В предвариловке сильно избили и с испугу, что умру, сунули в тюремную психушку, а потом сюда, к вам.
Колян с Панкратом, ожидавшие обычной потехи, мордобойной потасовки, выпивохи, мы все – удивлённо уставились на Моремана. Колян, оглядев камни и палки в наших руках, хмыкнул и процедил:
— Ша, сявки, кина сёдни не будет, пшли вон отсюдова и ето чучело с собой заберите.
В очередной раз Мореман нас просто потряс! Может быть, мы именно тогда впервые осознали, что такое настоящая смелость. Одно дело, закрыв глаза от страха, очертя колош¬матить друг друга в ребячьей потасовке, где самым большим грехом считалось сбежать с «поля боя» или, стиснув зубы, чтобы не разреветься от боли и унижения, заставить себя «геройски» идти на отцову порку… Но, чтобы вот так, как он, когда отпетые и злобные типы, у которых мало что осталось святого, могли запросто искалечить, насмерть пырнуть но¬жом… Ясно осознавать это, и тем не менее, бесстрашно пойти на них!
Мореман в самом деле не испугался и это поняли все, включая подонков-задир, расчитывавших именно на животный испуг жертвы. То-то была бы потеха для них. Но Мореман не испугался их, это поняли все, и именно поэтому драка не состоялась.
По приезду в наш посёлок Мореман устроился (а скорее всего, как я это сейчас осознаю, заранее определили, не спрашивая его согласия) на работу сторожем в поссовете. Фактически он там и жил в маленькой комнатенке. Днем, когда мы были в школе, он обычно сидел в библиотеке на втором этаже поссовета. Помогал заполнять формуляры, получать на почте новые книги старой и уже совершенно седой библиотекарше Ирме Ивановне. Она была родом из Петрозаводска, давным-давно сосланная к нам как «белофинка». «Это сейчас я белофинка, — показывая на свою седую голову, смеясь, говорила она, — теперь это ни от кого не скроешь, а тогда я была обыкновенная белокурая молодая девушка и даже симпатичная».
Добрая и славная Ирма Ивановна всегда угощала нас ароматным чаем с черничным вареньем, если мы допоздна засиживались в библиотеке, и никогда не торопила нас домой. От Ирмы Ивановны мы и узнали, что ту глупую наколку Константину, так звали по-настоящему нашего Моремана, сделали уголовники против его воли в тюремной психбольнице. Сказала нам, что он очень болен и просила не дразнить его и не обзывать глупой кличкой. «Когда-нибудь вы поймёте, что словом можно не только больно обидеть, но даже и убить», — однажды строго сказала нам Ирма Ивановна.
Мы недоумевали, как это словом можно убить, ведь не пистолет же, не нож и даже не кастет? Пошли к Мореману за разъяснением. Он сощурил один глаз, задумался, а потом тихо произнёс: «Вообще-то у нас привыкли за слово убивать или сажать». Невесело усмехнулся, а потом, уже, смеясь, добавил: «Вот написал я стишки про «чудо овощ-злак, кукуруза — знает всяк, что растет аж в Заполярье. Только хлеба нет у нашей Марьи…», ну и так далее, поэмка целая получилась, дурость, конечно же, так, ерундель просто, но вот, извольте господа! С гранитных невских берегов на хладный дальний берег Сахалина, прямо на вашу родину славную. — Посерьёзнел и сказал: — Ну, а слово может и впрямь убить. Только понять это, ребята, предстоит каждому самостоятельно».
Он тянулся к нам, мальчишкам, мы это чувствовали. Большей частью мы были совсем не против его присутствия, наоборот, сами часто искали. Теперь мы звали его Костей и только за глаза — Мореманом. Он с удовольствием ходил с нами на рыбалку, ловлю крабов и чилимов (так у нас зовут креветки), а мы любили сидеть у него в гостях в поссовете по вечерам. Он очень любил поэзию и легко читал по памяти Заболоцкого ("Некрасивая девочка". "Не позволяй душе лениться" ), Пастернака ("Зимняя ночь", "Душа"), целые отрывки из Козьмы Пруткова.
Потом, в старших классах, я недоумевал, почему мы не изучаем произведения этих замечательных поэтов, как и Ахматовой, Берггольц, Цветаевой? Почему нет их книг в наших библиотеках? Анна Павловна, наша новая «русачка», то есть учительница по литературе и русскому языку, охотно читала нам стихи этих авторов из своей заветной толстенной тетрадки не на уроках, а по зимним вечерам у себя дома.
Эти своеобразные литературные посиделки у Анны Павловны за чашкой чая, которые я, вот уже пятидесятилетний, и поныне вспоминаю со светлой благодарностью, проходили уже без Моремана.
В самом начале лета следующего года в поселке случилась трагедия. В не по-летнему дождливый, ненастный вечер вдруг загорелся старый деревянный двухэтажный дом, построенный ещё японцами. И хотя лил порядочный дождь, пожар вспыхнул чудовищный. Сбежался едва ли не весь посёлок. Примчалась с рёвом и воем машина «пожарка». Была страшная суматоха, и стояли невообразимый гвалт и крик. Пожарные поливали из брандспойтов горящий и соседние, тоже сплошь деревянные, дома. Мужики баграми выдирали из огня охваченные огнём балки, бегом вытаскивали какие-то пожитки…Истошно вопили женщины, страшно плакали в голос маленькие дети…
Внезапно раздался нечеловеческий, прямо какой-то звериный, женский вопль-вой, преисполненный ужаса и отчаяния: «Ю-у-у-у-рр-и-и-к!!!», на миг перекрывший все остальные крики и звуки.
С торцовой стороны левого крыла этого довольно длинного дома, где была ветхая деревянная лестница с давно пустой пожарной бочкой наверху, в окне первого этажа, подгоняемая жаркими языками пламени, появилась маленькая фигурка семилетнего Юрика Лапшина. С испугу он, как кошка, метнулся на лестницу и полез наверх. А пламя с гулом уже бушевало под ним, напрочь отрезав ему путь вниз. В оцепенении, побросав всё, с ужасом все смотрели на Юрку и объятую пламенем лестницу, осознавая, что только чудо может спасти мальчишку.
И вдруг в окне второго, еще не занятого огнем этой части этажа появилась нелепая грузная фигура Моремана. Бесконечно долго балансируя, одной рукой держась за подоконник, он пытался поставить ногу на площадку с бочкой и достать свободной рукой Юрку. Наконец, неимоверным усилием он дотянулся до лестницы и одновременно рывком вбросил мальчишку в окно, но тут же лестница с хрустом и треском переломилась и полетела с Костей на землю прямо в огонь.
Мы с Кешкой, не сговариваясь, метнулись и в нестерпимом огне схватились за бушлат Моремана и тут же меня с силой отшвырнули назад с матерной бранью: «Салажня! Мать вашу так!». Я больно ударился спиной о чей-то комод и одновременно Кешка с воплем «Ой, мамка!» протаранил лбом соседний сундук, накануне выволоченный из огня.
Нам потом дома всыпали по первое число. Кешка вывихнул руку и сжег все волосы, а у меня был здоровенный синяк на спине, обгоревшие волосы и брови, несколько ссадин на руках. Но это было совсем не важно. Мы все волновались за нашего Моремана.
Его увезли на катере рано утром следующего дня в райбольницу. Дожди смыли несколько мостов на единственной из посёлка дороге, вот и пришлось морем доставлять. Долго не было известий о нем, пока не вернулся дней через десять отец спасённого Мореманом Юрика. Он сообщил, что Константин будет жить, хотя сильно обгорел, сломал руку и ногу. Рассказал, что из Ленинграда приехала его мама и ей разрешили забрать сына домой.
Потом от взрослых я слышал, что Лапшин-старший, знатный в нашем горняцком посёлке шахтер, твердо заявил: «До Москвы пешком дойду, всё отдам, а судимость с этого парня сниму».
Вот и вся недлинная история необычного во всех смыслах молодого человека по прозвищу Мореман в нашем посёлке. И если вдуматься, то это не совсем обычная история обыкновенных людей с обострённым чувством собственного достоинства, про каких наверно и говорят в народе, что они «с царем в голове». Но именно они, в силу этого, первыми и попадали в жернова системы, где царствовала казённая история взаимоотношений народа с властью, в которой чётко было прописано, «от Москвы, до самых до окраин…», кто тебе друг, кто тебе враг, кого любить и жаловать, а кого ненавидеть и топтать, о чём можно и нельзя говорить, писать, да и просто думать.
Сейчас, когда я уже закончил своё повествование, мне не хочется с высоты сегодняшнего дня размышлять на тему о том, кем оказался для нас Мореман. К сожалению, не знаю, выполнил Юрин отец своё обещание или нет, как не знаю ничего и о судьбе самого героя. Да это сейчас и не важно. Важно то, что он был в нашей жизни. Просто изложу наше тогдашнее пацанячье мироощущение. Очень часто мы сильно горевали, что нет рядом Моремана, особенно в трудном мальчишеском споре, когда нам нужен был совет, чтобы понять: что к чему в этом сложном мире вокруг нас, в нашей подростковой жизни. Ведь нам тогда было по двенадцать-тринадцать лет и каждому еще предстояло рано или поздно осознать — какой след в его жизни оставил этот Мореман.
Сыктывкар
21.10.1997 г.
Александр Цой