Художник Виталий Ковалёв http://www.proza.ru/2011/02/03/144
Я ехала в электричке и удивлялась тому, что вот уже и еду в электричке, а вроде только что сидела дома, в благоустроенной квартире и читала, изредка поглядывая в окно.....
За окном ветер и дождь трепали почем зря наполовину облетевший тополь и, когда он, измученный, начинал биться в стекло, я отрывалась от книги и смотрела на плохую погоду.
Мама, чем-то недовольная, ходила из комнаты в комнату, открывала шкафы, заглядывала в ящики, уходила на кухню и снова возвращалась.
- Читаешь? Ну читай, читай... Все время одна... с книжечкой... на диване. Ты забыла сколько тебе лет? Никуда не ходишь, никто к тебе не приходит, не звонит.. Никому ты не нужна.
- Мам, ну ты то еще зачем?
- А затем. - Она так на меня посмотрела, что я снова уткнулась в книгу.
- Что толку в этой твоей книжечке, - продолжала она. - "Антоновские яблоки". Выбрось сейчас же на помойку.
- Мам, ты ли это?
- Я. Я. Почему ты всё время дома сидишь? Ты замуж собираешься выходить?
- Мам, да за кого?
- Найди за кого. На диване ничего не высидишь. Иди куда-нибудь. В театр. В кино.
- Дождик же.
- Все равно иди, - она стала толкать меня в спину. - Просто иди.
- Мам, да что с тобой в конце концов?
Я захлопнула книгу и резко встала. Мама замолчала, словно спохватившись, а я вышла в коридор и, немного подумав, стала одеваться.
- Дочка, ты куда?
- Ухожу.
- Дочка?
- Ну ты же сама говорила...
- Сейчас-то зачем, в такую погоду?
Я молчала, а мама ходила за мной как хвостик и бормотала:
-Дочка моя.
Она села на стул и мне её стало жалко-прежалко.
- Мам, я на дачу поеду. Яблоки соберу, а то пропадут. Дай мне сумку побольше.
- Да? - Мама обрадовалась. Она сама всё собиралась съездить, да как-то нездоровилось.
- Дочка, ты всё не вези. Тяжело. В доме разложи. Постепенно перевезём.
Она засуетилась, ища сумку, плащ, а я смотрела на неё и думала: "Ну разве я одна".
Потом я вытащила с этажерки первый попавшийся журнал, кинула его в сумку и поехала на дачу.
Электричка шла со всеми остановками и я приготовилась к часовому ничегонеделанию.
Сиди себе, покачивайся, таращся в окно, пока не будет остановка с жутким названием "Электроугли".
Может само по себе название и ничего, но те образы и картины, которые возникали в моей голове от этого слова, всегда мучили меня. Это был почему-то электрический стул, на который в добавок ко всему накидали раскалённых углей. И вот, что хочешь, то и делай - как "Электроугли", так этот стул... Потом ведут скрученного Стеньку Разина в разорванной рубахе. Но это уже лучше, когда Стенька Разин, потому что сразу возникает персидская княжна и я отвлекаюсь на их отношения. Но, княжну выбрасывают за борт, а мне хочется покидать туда же все эти навязчивые электроугли, чтобы они зашипели, задымились и выветрились наконец из моих странных мозгов.
Вот так и вертятся в голове эти мысли ни о чём под стук колес... Обрывки воспоминаний (эти застрявшие в бессознательном куски прожитой жизни), какие-то недозревшие пучеглазые идеи (возникающие совершенно бессистемно), грандиозные планы и мечтания, которые (ну, конечно, не все) может быть все-таки окажутся зародышами будущих грандиозных событий...
И опять, и опять никак не получается осуществить вечное желание в неторопливой этой дорожной маяте более продуктивно продумать всю свою жизнь, мамины слова, прочитанные книги....
Я достала из сумки своё случайное чтиво и открыла наугад:
".... Свиное рыло. Окали сию голову на огне, выдерни вон шейную кость, вырви язык, швырни в рыло крупной соли, 12 луковиц, понюшку пьянь-травы и вари, пока не приспеет..."
Ой, что это я такое взяла? Я взглянула на обложку. "Дружба народов". Я снова открыла журнал:
"...затем влей в рыло штоф красного вина, соскобли выварки и подавай под салфеткой."
Необычное повествование сразу утянуло меня с головой в книгу. Но, так как я очень хорошо знала эту свою способность - полностью растворяться в чтении, особенно в дороге, я оставила работать на внешний мир мозжечок, чтобы не проехать.
Мой основной мозг, а значит и я сама палили на костре свиное рыло, швыряли в него луком и солью, а мозжечок фиксировал мое движение в реальном пространстве, отмечая остановки и даже как-то реагируя на сидящего напротив человека, который не снял рюкзак и поэтому сидел на самом краю скамейки.
Его ноги изредка касались моих и тогда я недовольно поднимала голову. Человек начинал виновато моргать, а я, видя, что он не нарочно, переставала сердиться и начинала моргать вместе с ним.
Потом снова удалялась, чтобы отведать блюдо под названием "свиное рыло".
Но когда, читая, я полностью отключалась, то со мной могло произойти все что угодно.
Как-то, в метро, я читала о Циолковском. В то время я вообще увлекалась великими личностями и читая, находила у нас много общего. Я с удовлетворением отмечала, например, что могу как и Марина Цветаева растопыривать веером пальцы на ноге и так же, как Лев Толстой бог знает до каких лет не могу понять, что во мне пропадает. Ну а Циолковский - тут и говорить нечего. Полное родство душ. "Полет, вот естественное состояние человека...", "...умирать надо в полёте...".
Я упивалась чтением. И вот, по ходу действия, приходит к Циолковскому молодой человек, разочарованный в жизни, наклоняется к слуховой трубе, которой пользовался ученый, и начинает жаловаться на судьбу. Он старается говорить как можно громче, а в этот момент сидящая рядом со мной женщина вдруг спрашивает - который час.
Я к ней повернулась и как закричу: - Двадцать минут десятого, - ведь по книге мне нужно было кричать в слуховую трубу.
Женщина подпрыгнула, схватила свои сумки и всё время на меня оглядываясь, пошла в самый конец вагона.
Я грустно смотрела ей в след, а когда поняла, что произошло, начала смеяться и, главное, долго как-то не могла успокоиться.
Конечно, те кто сидел рядом, быстро повставали и разошлись кто куда...
Ох, этот мой смех в одиночку. Ладно бы - вдвоем. А то, так неудобно бывает.
... Я закрыла журнал, так как в странном этом повествовании появилась Маргарита.
При этом имени меня почти всегда охватывает беспокойство. Но сейчас мне это было совершенно ни к чему, потому что, если я впаду в "минор" (а это, после маминых слов и при такой погоде, будет где-то "ре минор"... трагический... бетховенский), то тогда конечно я не поеду на дачу (пустую, холодную, заколоченную), а пересяду на встречную электричку и потом понесусь сломя голову домой, где сразу успокоюсь, потому что только переступлю порог, как сразу снова обрету статус "единственности", "незаменимости", "необходимости", статус "единственной дочери", где без меня не мыслится жизнь, где меня любят такую, какая я есть и будут любить всегда, каких-бы ошибок и промахов я не наделала, какие бы провалы и неудачи не преследовали меня - мне здесь всякой будут рады.
Конечно лучше, если бы я была счастливой, но главное - чтобы была.
Убрав журнал в сумку, я стала прислушиваться к себе. Минора не чувствовалось... Нет, все в порядке... Ровно, спокойно.. Внутри играли Моцарта.
Светлый, радостный - но Моцарт. Не Штраус.
Мое душевное спокойствие, почти комфорт, я объяснила тем, что за окном был желтый цвет. Кадмий - как сказал бы художник. Осень щедро одарила им подмосковный пейзаж. Это он, желтый цвет, вывел в равновесие мое душевное состояние, которое только что чуть было не ухнулось вниз, в меланхолию, откуда я всегда так долго и мучительно выбираюсь.
Я любила желтый цвет. Весной меня большего всего радовали полянки с одуванчиками. Летом - золотые шары, цветущие вдоль дачного забора, зимой - желтая круглая луна, а осенью - прозрачные березки в круглых медяшках и антоновские яблоки - крепкие, кислые, желтые.
Сегодня, читая Бунина, я о них вспомнила и почувствовала неодолимое желание открыть дачную калитку, войти в сад, вдохнув настоявшейся пряной осенней свежести и подобрать с земли мокрые, крупные яблоки.
Я знала, что через несколько мгновений будет все точно так, как сейчас в моем воображении. Я буду стоять под яблоней, трясти её, подставив лицо холодным дождевым каплям и ждать, пока растревоженное, возмущённое дерево не запулит в меня крепким антоновским яблочком.
…... Ну вот, я снова смеюсь в одиночестве, на меня снова поглядывают, мне снова неудобно. К счастью объявили мою остановку и можно выйти.
Спускаясь с платформы и провожая глазами электричку, уходившую на "Петушки", я в который раз подумала, что когда-нибудь обязательно соберусь и съезжу в этот населенный пункт с таким веселым, ярмарочным названием. Я собираюсь туда вот уже 15 лет, как у нас есть дача, но сейчас я подумала, что надо торопиться, потому что, пока я буду собираться, "Петушки" переименуют в какие-нибудь "Электротрубы" и меня туда уже никакой силой не затащишь.
... Перейдя железную дорогу, я пошла по знакомой тропинке к полю, через совхоз, мимо свинофермы, к которой я частенько сворачивала, вставала на приступочку и смотрела на братьев наших меньших. Но сейчас я туда не пошла. Слишком много свиных рыл для одного дня.
Я шла полем и опять удивлялась - ведь только что сидела в электричке и представляла, как буду идти полем, а вот уже и иду..., а ещё через некоторое время буду топить печку, слушая как дождь стучит по крыше и вспоминать, как я сейчас иду полем, и думаю о том, как буду топить печку..
Мелькают мои мгновения и тут же становятся воспоминаниями. И каждую минуту я теряю именно минуту, и .... приобретаю еще одну прожитую минуту, которая отложится в моей памяти и будет всегда со мной.
Потом я топила печь, слушая как дождь стучит по крыше и вспоминала, как я шла полем, через совхоз, мимо свинофермы...
Узнав в себе знакомое напряжение, я приготовила на всякий случай чистый лист бумаги и карандаш.
С утра я чувствовала, как начал бродить во мне некий насыщенный раствор из неясных образов, беспризорных фраз, случайных ассоциаций, несвязных мыслей...
Я знала, что от случайного толчка все это может закристаллизоваться в стройное образование. Сведутся концы с концами, замкнется круг и все моё существо с внутренним миром, так сейчас напоминающем какую-то критическую массу, будет сосредоточено на обыкновенной шариковой ручке, которая будет спешить записать этот, уже совершенно определенный словесный ряд.
Я смотрела не отрываясь на огонь в печи... Пламя заворожило меня и неясной судорогой во всём теле отозвался во мне мой далекий предок, глядевший также, безотрывно, на огонь, там, в своем каменном веке, давно уже сгинувший с лица земли, но бывший, живший, сумевший передать тот первобытный ген удивления и мне, представительнице такого образованного, такого рационального, практичного (не дай бог последнего) поколения на Земле.
И пожалев своего бессловесного, но уже одушевленного предка, поняв его то немое томление, я села за стол, подвинула к себе приготовленный белый лист бумаги и, испытывая величайшее наслаждение от своей грамотности и умения выразить словами неведомо откуда снизошедшую на тебя благодать, описала весь сегодняшний уходящий осенний день и то, до краев наполненное счастьем мгновение, когда я рассыпала на столе собранные мною ароматные яблоки и они раскатывались по нему, как бильярдные шары, и падали со стуком на пол. Крепкие, желтые, антоновские.