Когда-то давным-давно жили в одной стране патриции и рабы. И у рабов, и у патрициев жизнь была нелёгкой. По-разному, конечно.
***
Патриции, свободные граждане, просыпались трудно, вставали поздно, дожидаясь, когда их члены восстановят силу и упругость, а чувства возродятся к жизни. Если этого не случалось слишком долго – патриции расстраивались и даже приходили в отчаяние, начиная сомневаться: нужна ли кому, вообще, такая свобода? А когда, наконец, возрождение свершалось, они передвигали свои тела к обеденному столу, чтобы зарядить себя энергией для последующего добровольного труда – долгих споров с другими патрициями о смысле бытия, сути и цене свободы.
Эти напряженные споры изматывали своей бесплодностью, ибо никто не мог до конца понять природы этой загадочной субстанции, данной патрициям от рождения – свободы, и они, неудовлетворённые, разбредались кто куда: одни – к любимым ученикам, чтобы попытаться поискать хоть какой-нибудь смысл, другие – на надоевшие зрелища, где смерть всегда побеждала жизнь, а третьи, самые отчаявшиеся и разуверившиеся, шли в поля, смотреть, как трудятся их рабы. Подолгу наблюдали эти изнурённые мучительными раздумьями граждане, за неутомимой работой невольников, не терзающих свои души муками выбора, лелея глухую зависть в сердцах и тайно мечтая избавиться от этой невидимой, но очень нелёгкой ноши – свободы, врождённой и неотъемлемой, словно горб у горбуна.
***
Рабы тоже трудились много и мало спали, и также, как патриции, не получали от жизни удовлетворения, хотя совсем не спорили о цели существования. Существование у них было безрадостным по другой причине, но и не из-за тяжёлого физического труда, как можно было бы подумать – у них было всё, чтобы восполнять силы тела, не нагружая голову, а потому, что им всегда хотелось невозможного – свободы. Как патриции, они не знали, что это, зачем она и что с ней можно делать там, на воле, но хотелось очень.
Не жалко было бы патрициям для рабов свободы, но жалели несчастных: что может быть хуже, чем смерть мечты. Дай рабам свободу, и они потеряют свой главный смысл существования, найдя лишь пустоту. И свободные граждане сдерживали свои душевные порывы, продолжая втайне завидовать рабам, потому что те знали, чего хотят, а они – нет.
* * *
Они были рабами. Он и Она. Но они были несчастнее всех по обе стороны ограды: сердца их были свободны, а тела – нет. Они знали то, чего не знали остальные – зачем нужна свобода. Ни разу ещё не соприкасалась их кожа, но мысли их были неразлучны. Они работали в разных концах плантации, жили в разных бараках и видели друг друга лишь издалека, но по ночам, когда рабы и патриции восстанавливали силы для будущего дня, их свободные сердца выпархивали из усталых тел навстречу друг другу и сливались.
Не было людей во всей стране, кто знал бы так много о свободе. Они знали её каждой клеткой, знали в тысячи крат лучше любого самого учёного гражданина. Поэтому их отчаяние и жажда жизни всё росли, крепли, борясь между собой и не побеждая. И они жили дальше.
Время шло, и в постоянных баталиях отчаяние и жажда жизни набрали такую силу, что стало нельзя жить. И однажды они отшвырнули мотыги и пришли к своему хозяину потребовать Свободы или Смерти. Хозяин их был очень умный патриций. Он без слов понял этих двух рабов, когда они появились на портике его дома. Понял, что о Свободе и смысле жизни они знают больше его, изучившего ради этого столько наук, положившего на это десятки лет бесконечных споров. Они видели цель, а он не видел. Они страстно жаждали свободы, а он – не знал, что с ней делать.
И тогда Хозяин очень обрадовался, решив, что эти двое смогут дать ответ на мучительный вопрос: где есть предел у желания Свободы? Какова её цена? И он спросил их: на что готовы вы ради Свободы? НА ВСЁ, – ответили рабы. Подумав, патриций сказал: Я дам вам Свободу и прочее, в чём можно нуждаться в этой жизни, оставлю вам свой дом и своих рабов, если вы здесь, сейчас, изобразите для меня позу соития. Мизерный пустяк ради великой цели.
Взгляды молодых рабов встретились. Быстрым движением Она расстегнула заколку на плече, уронив на каменный пол тунику, открыв, спрятанный на теле узкий стилет. Он, ощущая, как сотрясается в непонятном восторге собственное тело, впервые поцеловал её губы, ложбинку между грудей, волосы ниже пупка, снял шнурок с кинжалом с её шеи и нашёл остриём сперва её сердце, затем своё.
Долго сидел патриций над телами своих рабов разочарованно и отрешённо: неужели так невысока цена свободы, так низок порог её желания, что пустяшное препятствие смогло остановить этих двоих, казавшихся совершенно отчаянными в стремлении к ней. Почему не преодолели они даже столь низкий барьер, за которым сияла такая желанная ими свобода?
Он ошибался в принципе. Ведь эти двое как раз и обрели теперь абсолютную, безграничную свободу, найдя предел желанию жить. Это была единственная цена, при которой сделка могла состояться. По другой цене можно купить много разных вещей, но ни одна из них не окажется Свободой.
21.02.1990
на заставке: картина Жан Леон Жерома "Рынок рабов в Риме"