Ноябрь, 1920 год. Керчь. Холодное зелёное море в проливе. Уходит за границы России последний пароход с остатками «белого» войска «чёрного» барона Врангеля. Слёзы на глазах казаков, оставляющих на пристани своих боевых коней. И кони мечутся перед полосой воды, которая становится всё шире и шире.
Полковнику Цветкову с трудом удалось сесть на пароход. Он вёл с собой бледного молодого человека, который опирался на сильную руку полковника... Поток военных в брюках с лампасами, женщин с узлами, чемоданами, корзинами: всё это плыло, менялось, искажалось в глазах молодого человека. Перед полковником люди расступались, хотя он был в гражданском, без знаков различия. Было в лице этого человека что-то, заставляющее людей вытягиваться в струнку, уступать ему дорогу.
...Ещё с февраля, того же, 1920 года, полковник с молодым человеком жил в посёлке Опасное, на окраине Керчи, вблизи пролива и переправы. Цветков выхаживал раненого, ожидая, когда тот сможет подняться на борт парохода. А суда уходили одно за другим...
Питание было неважным, и рана у юноши никак не затягивалась, он кашлял кровью довольно долго. Болела грудь. Бледность говорила о большой потере крови.
Когда полковник нашёл его в снегу, он был без сознания. Очевидно, ещё пытался ползти какое-то время, по сторонам широкого следа, который он проделал, лежали смёрзшиеся кровавые комья. Цветков поднял обессилевшего юношу, почувствовал слабое биение сердца, дотащил его до жилья. Ранение в грудь почти не оставляло надежды на его выздоровление, но полковник так хотел, чтобы он выжил! Он недавно потерял своего сына...
Какое-то странное чувство заставляло полковника делать всё возможное и невозможное для молодого человека, и, казалось ему, как это ни странно, что делает он что-то и для своего сына. Тогда полковнику не отказали в приюте, сдали комнатку, потом - в другом месте, в третьем. Молодой человек был ещё очень слаб, но постепенно удалось добраться до Керчи, где и поселились в Опасном. Цветков менял на гражданскую одежду и питание одну свою реликвию за другой. Так «ушёл» золотой портсигар с монограммой, часы, добротное обмундирование, даже кулон, подаренный им когда-то жене, и теперь взятый в дорогу на память. Остались ордена, тщательно зашитые в бельё, и одно массивное обручальное кольцо. Зато удалось выправить бумаги, заменяющие документы, на имена казаков для обоих.
И вот сейчас, 16 ноября, сели на пароход. Палуба была забита людьми, но Цветков пошёл к корме, где подметил устроенный кем-то навес. Там потеснились, уступив им местечко вблизи леера. Юноша уронил голову на плечо полковника и заснул, несмотря на шум, длинный надрывный гудок парохода, выстрелы. Цветков, скосив глаза, посмотрел в сторону берега, увидел, как лошади сбились в табун и понеслись
прочь от воды. Стреляли, салютуя белому флотскому Андреевскому флагу с косым голубым крестом, родной земле, исчезающей за кормой. Прощались... Затем - ровный шум, выход в открытое море, гребни волн за бортом, холодные и чёрные.
Тимофей очнулся по-настоящему на третий день пути, ночью.
- Холодно, отец, - сказал он.
Полковник укрыл его своим длиннополым пальто, и тут же чья-то услужливая рука положила на плечи полковника шинель.
- Спасибо, - обернувшись, прошептал он, приняв всё как должное.
Цветков знал, почему люди так внимательны и почтительны по отношению к нему. Его сходство с царём было просто поразительным, не сразу сообразив в чём дело, люди в его присутствии испытывали чувство почтения и робости. Полковник невольно копировал и поведение царя, был немногословным, сдержанным.
Утром Тимофей попросил есть. Прежде аппетита у него совсем не было, и полковник обратился к соседу с просьбой присмотреть за раненым, а сам отправился на поиски съестного. Ему удалось выменять на довольно пристойные продукты последнее своё богатство - обручальное кольцо. Тимофей поел, немного оживился, возможно, близость моря зарядила его своей энергией. Глаза его заблестели.
- Куда мы плывём?
- В Константинополь. А, вообще-то какая разница. Тебе легче стало?
- Да. Дышится хорошо, будто расправилась душа... Это вода, я знаю. Мы привыкли дома засыпать под шум воды. У нас была мельница. Я говорил вам?
- Да, да, говорил. В Лобово, в имении. Пшеница, мельница. Всё было.
В сумерки к ним подошёл человек со следами сорванных погон, он отдал честь полковнику.
- Прошу прощения, что побеспокоил вас, - начал он, - я ищу вас целый день. Теперь уверен, что нашёл, - он протянул Цветкову его кольцо. - Вот, возьмите.
- Но как же? Я получил провизию...
- Да, да, я знаю. Это моя молодая жена, она из цыган, не может устоять перед золотом. Простите нас. И вот, возьмите, пожалуйста, ещё - тут хлеб, холодное мясо - вам с раненым необходимо, а мы запаслись хорошо. Будьте добры, прошу вас...
- Это ваш сын? - спросил он, помолчав, глядя на Тимофея. Цветков покачал головой:
- Нет, сына я похоронил под Ростовом. А за кольцо очень вам благодарен. Это последняя память о жене, о сыне, о России. Только перед супругой вашей неловко...
- Что вы! Не все офицеры потеряли честь вместе с погонами. Это мой долг...
Так начались скитания полковника Цветкова и Тимофея Лобова, двадцати лет. У полковника на родине осталась могила сына, красавца-поручика. У Тимофея - разорённое гнездо - усадьба в Лобово, в Подмосковье, сестра Серафима, беременная, которую вместе с ним увела и спрятала в сторожке на хлебном поле крестьянка Матрена. Она была кормилицей ребятишек Лобовых. Старшего брата Николая, смертельно ранило, когда Тимофей был почти рядом с ним, так брат остался навсегда в земле России.
Тимофей говорил мало, но в бреду часто вспоминал всех родных, а, приходя в себя, рассказывал полковнику, как нагрянули на усадьбу пришлые пьяные орды, как убили отца на пороге дома, как кромсали рояль топором. «А ну, вдарь её по зубам!» - кричали они с восторгом. Он вспоминал о самом страшном дне, когда жизнь висела на волоске, тогда и увела их Матрена горящим пшеничным полем, что было гордостью семьи. Трещали спелые колосья, стлался дым, женщина вела их тайной тропинкой к сторожке. Тимофей тогда обломал два спелых полных колоса с колючими усиками и спрягал их на груди.
- Береги себя, Сима, - прощался он с сестрой, сохрани наш род Лобовых. Я обязательно вернусь, если жив буду.
Он подался на юг, за армией Врангеля, где служил брат, Николай, настиг, когда драться было уже невозможно. Отступали. Спасались бегством. Николая ранили. Тимофей оставил его в хате каких-то местных жителей, выложив все свои сбережения, обещал вернуться, как только сможет. Возвратился, но брата уже похоронили. Тимофею отдали вещи, письма, которые хранил брат. Было там и фото его невесты. Где она? Где все, кого он любил? Где сестра Сима?
Ответов на вопросы не было. Тимофей смотрел на убогий крест на могиле брата сквозь проступившие слёзы, как сквозь увеличительное стекло. Он всеми силами своей души старался запомнить это место. «Я вернусь! Я вернусь, Коля, я вернусь, - твердил он». Потом догнал своих, понимая всю обречённость их общих усилий.
Он хорошо знал Петра Николаевича Врангеля. Тот спрашивал его о брате, с которым был в дружбе много лет. Сочувствовал, говорил, что эмиграция неизбежна, нужно пробираться в Керчь и сохранить то, что возможно для будущего... Необходимо спасти Белое войско. Тимофея опекал друг брата, ротный Львов, которого Тимофей любовно называл отец.
Потом Тимофея тяжело ранило, а когда он пришёл в себя, то очнулся в чужой комнатушке, и показалось ему, что заботливый «отец» менял повязки, поил молоком. Тимофей принял полковника Цветкова за ротного и назвал «отец», как привык. Потом он убедился в том, что ухаживает за ним другой человек, лицо которого показалось Тимофею странно знакомым, почти родным. Он долго не мог понять, где же он видел его. Извинился за то, что принял полковника за другого, за фамильярное обращение, но Цветков велел называть его «отец» и впредь.
- Так будет лучше, - сказал он.
Беседовал Тимофей с ним шёпотом, преодолевая слабость, всегда испытывая облегчение от общения с этим человеком...
Какая встреча была им устроена в Константинополе, какие фотографии на память делались там! Какие статьи в газетах заполнили весь город! И как неустроенно и страшно стало потом. В их дальнейших скитаниях было всё. Какая-то нелепая и унизительная работа. Ни полковник, ни Тимофей не хотели давать интервью навязчивым журналистам. Интерес к эмигрантам очень скоро угас. Нужно было чем-то жить.
Выручало этих сроднившихся людей умение полковника находить со всеми общий язык. Им давали приют, работу. Приходилось жить при католическом храме, даже на кладбище, во времянке на стройке. Всё было...
Наконец попали на пароход вербовщика. Повезли их работать на кукурузную плантацию, в Америку. Тимофей стал тут Тимоти Лобби, а Цветкова коротко называли «колонел» (полковник). Много лет утекло с тех пор.
Со временем Тим и колонел, которые успели поколесить по Америке и скопить немного денег, смогли выкупить участок земли, они поселились в маленьком городке Ливермор, недалеко от Сиэтла. Построили дом, точную копию подмосковной усадьбы Лобовых. Высокая крыша с резным коньком, мельница, почти игрушечная, которую Тим вместе с полковником устроили возле небольшого ручья. Ручей расчистили, соорудили плотинку. Местные подшучивали:
- Крези рашн билдинг Раша ин Америка. (Русский чудак строит в Америке Россию). Трудились оба не за страх, а за совесть.
Как вырастил Тим свой первый урожай пшеницы? Наверное, так же, как и Робинзон Крузо в знаменитой книге Д.Дефо. Из тех самых двух колосков с Лобовского горящего поля, которые побывали с Тимофеем во всех его скитаниях, и всё же сохранились, вызрел спустя несколько лет небольшой участок полновесных колосьев пшеницы. Это были особые, тяжёлые зёрна, похожие на матовый янтарь. Потом из шуточной, как казалось, затеи с мельницей возникли нешуточные караваи, каких в этих местах и не пробовали раньше. Соседи стали их раскупать и нахваливать: «это тебе не Мак Дональдс! - говорили они.
Тим женился, появились дети, три девочки, очень похожие друг на дружку. Они любили плескаться возле ручья и мельницы с шумом и визгом точно так же, как Тимофей с братом и сестрой когда-то давно, в Подмосковье. Тимофей мастерил своим девочкам такие же кораблики, как их весёлый гувернёр Мишель делал когда-то в Лобово для них, помещичьих детей.
А Цветков стал задумываться, тосковать. Потом отрастил какую-то странную бороду, лопатой. Вместо прежнего рассудительного, аккуратного спокойного и уверенного в себе человека, появился какой-то мужик с барскими замашками.
- Что ты задумал, отец? - беспокоился Тим.
Был уже 1936 год. Слухи из России приходили самые различные, казакам, желающим возвратиться в Советский Союз, предоставили такую возможность. Этим и решил воспользоваться полковник.
- Поеду я, - говорил он Тимофею, - видишь, тут меня теперь никто не узнаёт. Возьму те, старые бумаги наши, помнишь, - мои на имя Вознюка Ильи. Не могу я больше. Хочу могилу сына проведать. Истосковался. Прости.
-Тебя узнают, посадят, расстреляют!
- Брось, столько лет прошло! Кто меня узнает? Какой я теперь полковник? Смотри, с бородищей этой. Скажу: «испужалси, вот и убег, а таперича домой захотел, баба у меня там».
- Артист настоящий! Великий талант в тебе пропал артистический. Ох, боюсь я, не переиграть бы тебе! Кто знает, есть ли ещё там могилы наши.
- А у меня приметы там, найду, непременно найду.
Тимофей не смог отговорить полковника от его затеи - поехать в Россию, тем более что тот обещал и его сестру поискать.
- Эх, и я бы поехал с тобой! Хоть и страшно, а тянет в родные места.
- Куда тебе! Если меня к стенке поставят, так тому и быть. Ну, разве ты заплачешь, а по тебе, посчитай, сколько плакать станут! Скольких осиротишь?! Нет уж, обожди...
Уехал Цветков летом, получил Тим один пакет из Нью-Йорка, адрес на конверте был незнакомым, а письмо внутри подписано - Вознюк Илья. Это было зимой, в декабре. Двадцать раз на дню перечитывал Тим это послание.
«Здравствуй, Тимофей, дорогой! Не удивляйся. Письмо передаю с оказией. Знаю, человек взялся за это дело верный. Пакет будет опущен в Нью-Йорке. Может быть, ещё и встретимся мы с тобой, но не думаю. Сначала всё было неплохо, ко мне особо не присматривались. Но, знаешь, как борода мешала в первое время, тут их теперь никто не носит. Даже самый последний мужик - бритый. А убрать её боюсь, узнают! Потом
приспособился к бороде, привык. Стал ходить по деревням кем-то, вроде попа. Я же всё к Ростову пробирался, к могилке сына...
Тут теперь религии не поддерживают, а людям нужно. Отпеть покойника, например, до церкви ехать сотни вёрст, ближние храмы порушены.... Вот я и помогаю. Кормят, благодарят. А живут убого. Пьют. Грешат. Я и лечу их, когда просят. Деток жаль... Изменился я. Стал спокойнее. Сам себя не узнаю. Может быть, это из-за молитвы. Не знаю. Но научился настоящей вере именно теперь.
Соскучился по тебе, по нашему золотому домику, по мельнице. Ты не думай, что я о твоей сестре забыл и о могиле сына не пишу почему-то. Я просто тяну время. Эх, Тим! Не нашёл я могилы, там приметы у меня оставались, запомнил, что слева схоронен был штабс-капитан Митин, а справа - юнкер Ильин. Поверишь ли, нет ничего. Одни холмики остались, даже кресты спалили в печах в холодные зимы. Нет у них святынь. «Религия - опиум для народа!» Вот главный лозунг. Деревья вытянулись. Шёл я по снегу, не прятал слёз, поставил свечки церковные, тоненькие, прямо в сугробы. Всем поклонился...
Простился и с юнкером и со штабс-капитаном и с моим мальчиком дорогим.,. Баба подошла какая-то из ближнего села, привела меня в хату, поставила стакан самогона. Выпил я, отогрел ноги, поклонился бабе и пошёл. А куда? Думаю, на смерть, милый ты мой.
А теперь о сестре. Знаю, как тебе будет больно читать это. Хорошо, что ты не поехал. Нет больше вашего Лобово, нет ни усадьбы, ни мельницы, ни крестьянских дворов, ни пшеницы. Ничего нет. Всё ушло под воду. Канал тут построен. Московское
море разлилось - всё ушло на дно. Окрестные деревни, пастбища, строения. Воду в гранит загнали. Всё построили за пять лет. Чудо, да и только! Но в деревнях шепчут, что тут столько людей полегло. Кто они? Говорят, из тюрем, лагерей нагнали. Одной охраны - тысячи. Потом и охранников, весь конвой, рассчитали. Много знали! Ох, Тимушка!
Зато Москва теперь с водой. Шлюзы, всюду камень, простор, если б не кости снизу, да не деревни ваши! Совсем бы хорошо! Чайки носятся. Море!
Нашёл Лобовских переселенцев. Твою Матрену отыскал. Старенькая она, дочка её, что при тебе родилась, помнишь, ты рассказывал, Шура, уже взрослая. А муж Матрены, вашей спасительницы, сгинул где-то. Рассказывала она и о твоей сестре Симе. Ты говорил, что была беременна. Узнала она, что муж её убит, ушла от Матрены, где скрывалась. Пошла в Киев, на богомолье, в Лавру. Сама Матрена рассказывала, что подвязала ей живот большим платком, дала хлеба. Говорила, что пошла она, молиться за всех вас, братьев, за отца убитого.
Родила твоя Серафима девочку зимой того же, 20 года, когда ты в снегу погибал с дырой в лёгком. Дело было в Киевской Лавре, на Варвары Великомученицы. Назвала девочку Варей. Твоя Серафима там, при монастыре, пела, вот её и держали за голосок ангельский, как говорила Матрена. Один раз Сима с дочкой были в Лобово, ещё до 34 года, когда всех переселили в эту самую Лобню, новое место в Подмосковье.
Варя, племянница твоя, тогда была подросточком, такая тихоня, рассказывала Матрена, богомольная, бледненькая девочка. Немного пожили они у подруги Серафиминой, бывшей дворянки, может быть, помнишь соседку вашу, Аделаиду Власьевну. У той тоже девочка была, Катя, вот они и подружились с Варей.
Пишу тебе так подробно, чтобы ты смог найти кого-нибудь, если вдруг появится возможность приехать или хоть весточку послать.
А о себе мне говорить особо нечего. Подозревают меня. Гонят за то, что несу веру людям, не даю спиваться, увещеваю... Документы мои не нравятся, потому что я нигде не прописался. Паспорт мне выдали, но тут нужен такой штампик, без которого здесь жить нельзя. Иногда, кажется, что меня окружили и травят как дикого зверя. Неужели я не увижу тебя больше?
Всё, Тимофей, прощай, привет девчонкам твоим, жене. Не знаю, смогу ли ещё написать, тут с этим строго. Такого человека, как этот вот «посланник», я вряд ли найду... Его проверять не станут. Ну, всё.
Прощай! Целую тебя»
Часть П
Долго ждал вестей от полковника Тимофей, всё не хотелось ему верить в то, что он больше не увидит его. А время неслось, дети росли, жена, полная болезненная американка, слегла, заболела. Девочки помогали в работе с помолом хлеба, с выпечкой, Тимофей иногда нанимал помощников, как настоящий помещик, но всё время он думал о поездке в Россию, о своей пропавшей сестре. Жива ли она? В такие дни жена говорила ему:
- Ты, наверное, бороду запустить собираешься? Тимофей хорошо понимал, - «запустить бороду» означало поехать в Россию, на смерть. А тут началась война 1941 года, Тимофей решил направить в Россию вагон зерна. Да, да, из тех самых лобовских колосьев. После Победы во Второй Мировой войне Тимофея как одного из крупных жертвователей даже пригласили посетить Советский Союз. В Америке стали появляться писатели, учёные, многих приглашали в Союз, приехать, самим убедиться в том, что «советские люди, победившие фашистов, строят новое общество».
Тимофей не переставал думать о лобовских переселенцах, надеясь как-то узнать о сестре, о полковнике... Он запрашивал Красный Крест, другие международные организации о местопребывании родных, но время шло, а ответа всё не было. Ехать он не решался, да и жена стала болеть...
И вдруг чудо произошло. После войны, уже в 1948 году, пришло сообщение о том, что его сестра, Серафима Лобова с дочерью Варварой проживают в городе Киеве, приложили и адрес.
Не мешкая ни минуты, Тимофей собрал посылку из тёплых вещей, вложил консервы, баночку с мёдом, аккуратно упакованную, сгущенное молоко, прибавил свою фотографию, снимки детей, письмо. Тимофей с нетерпением ждал весточки, и ответ, хоть и не скоро, получил. Варвара, племянница, благодарила за посылку, сообщала о тяжёлой болезни мамы. Она подробно написала о том, как бежали из Киева от фашистов во время Второй Мировой войны, о том, как жили в Узбекистане, как мама стала всё чаще и чаще хворать, как она. Варя, всё время молится Богу, чтобы маме стало полегче. «Спасибо вам, дядя, что вы нас нашли, мама давно так не радовалась, когда узнала, что вы живы и счастливы. То, что вы нам прислали - это просто Дар Божий. Мы такого и не пробовали. Сгущенное молоко и мёд очень помогают, мама теперь меньше кашляет. Спасибо и за то, что младшую свою девочку вы назвали Серафимой. Теперь это имя не модное, но вы всё же помнили свою сестру. Да?»
Получив письмо, Тимофей снова собрал посылку, на этот раз куда более увесистую. Казалось, он помолодел, появилась надежда на встречу с сестрой, племянницей. В то время всё больше людей приезжало в Штаты...
Но надежды не оправдывались. Варя успела получить вторую посылку от Тимофея. Потом её вызвали в довольно серьёзное учреждение, где не любят шутить, и предупредили, что она не должна отвечать на письма и получать посылки из-за границы, иначе за её больной мамой некому будет ухаживать. Угроза была страшной. Варя больше писем или посылок не получала. Так прервалась связь с единственным родственником.
Варя работала санитаркой в больнице, учиться дальше она не могла, была уже взрослой, да и матери становилось всё хуже. Она мыла полы, выносила использованный гипс, гнойные и кровавые повязки. В хирургии лёгкой работы не бывает. А Серафима большую часть дня лежала одна, рядом с её железной койкой стоял на табуретке стакан чая, булка...
Силы оставляли её, женщина исхудала, кашель становился всё более мучительным, затяжным. Только во сне ей было спокойно, снилось несуществующее уже Лобово, мельница, братья, проказливые и шумные. Редко видела она во сне и свою мать, которая умерла совсем молодой. Собственно она видела во сне не живую маму, а овальный портрет, написанный с неё по фотографии местным художником. Говорили о нём, что он ученик самого Карла Брюллова. Мама там была молодой, красивые чёрные волосы расчёсаны на прямой пробор, они гладкой волной прикрывают уши...
Живой мать уже не приходила к Серафиме, даже в сновидениях. Часто Сима рассматривала фотографии Тимофея и его девочек, такие красивые, цветные снимки. Она улыбалась своей тёзке - маленькой Симочке. Даже разговаривала с ней шепотом... Ей казалась та жизнь каким-то вечным, ярким праздником. «Слава Богу, - вздыхала она, - слава Богу, живой Тимофей!»
В 1952 году Серафима скончалась. Варя похоронила мать на Байковом кладбище, в Киеве. Осталась она одна. Женщина 32 лет, ещё молодая, но потерянная какая-то. Ни родных, ни близких. Она, правда, переписывалась с Катей, дочерью Аделаиды Власьевны, с которой подружилась, когда приезжала с мамой в Лобово. Эти письма и были её единственным утешением, и ещё молитва. Варя была богомольной, хотя выросла в безбожной стране, но детство, проведенное в Лавре, давало себя знать.
Писать в Америку Варя боялась, оттуда тоже не было известий, но две посылки, полученные в 1948 году, Варваре припомнили. Её осудили за связь с заграницей, и за религиозную пропаганду на пять лет исправительных работ.
Так осталась без хозяйки казённая санитарская комнатка под лестницей в больнице. Комнатка, пропахшая лекарствами, с железной койкой мамы, с Вариной раскладушкой, с иконкой Божьей матери и свечками, спрятанными в тумбочке. Ещё при обыске у этой «шпионки» Варвары Лобовой, изъяли письмо, которое она не успела отправить подруге в Подмосковье. Его тоже приобщили к делу.
Варя пыталась отнять своё послание у следователя, но не смогла, и в её папке, под названием «Дело», осталось письмо без начала. «... хотят меня сфабриковать преступницей, им же надо делать кого-нибудь преступниками. Это же лёгкая работа. Ой, Катя, одно утешение моё в молитве. Запрусь, молюсь, выплачусь - это дух души, как кислород всегда со мной, везде, во всём. Молитва - это соль жизни моей, источник укрепляющий, утоляющий мою одинокую жизнь. Мой Бог любви, упование и помощь во всём. Это я чувствую. Вот, Катенька, перед этим снился мне сон. Кремлёвская, ещё старинная стена с подпорками каменными. И вот льёт дождь, а я иду к стене московской, и разогналась по-артистически, по-балетному и вбежала на стену. А у самого верха мне женщина подала руку, и я взошла на широкую стену.
Вот и неприятности неизвестно откуда. Живёшь спокойно, а враги посылают милицию, чтобы утопить человека невинно. Всё меня дёргают, допрашивают...
Ой, Катенька, моя милая, ты одно моё утешение, с тобой я могу поделиться горем. Когда приснилась мне Москва, то я и мать свою припомнила - буржуйку. Как она рассказывала: беременная мной, после смерти отца, до Москвы дошла в лаптях молиться. Матрена её платком повязала, дала хлеба. А оттуда, уже босиком, пошла с богомольцами в Киев, в Лавру. Как она страдала, бедная, так и я страдаю, от самого её чрева соткана я сплошным горем. Ой, Катя, не могу больше писать, заливаюсь слезами.
Целую тебя крепко. Любящая тебя - Варя Лобова».
Варваре разрешили взять с собой лишь фотографии, бельишко, немного тёплых вещей.
Часть III
Это было летом 1952 года, после смерти Серафимы Варвару с группой других заключённых повезли. Сначала она жила в Макеевке. Там черно от угля, небо какое-то закопченное, воздух гнилой. Варя стала кашлять. Она даже думала о смерти. «Кашляю я, точно, как мама, - говорила она своей подруге, а маму совсем недавно схоронила». Положили в тюремную больницу. Немного подлечили, а когда выписали оттуда, то предписали не направлять на тяжёлые работы. «Эта женщина здесь - совсем случайный человек, - жалел Варю начальник тюрьмы». Так Варя стала истопницей в училище, а эта работа воспринималась всеми как высшее благо. Ведь у Вари был тут свой уголок, она могла что-то спрятать в столе...
Уголь подвозили и сбрасывали во дворе. Варя носила его ведрами, накладывала в ненасытные печи, забрасывая железным совком. Это шарканье совка в печном зеве снилось ей теперь ночами, больше ничего. Уставала. Потом направили «на химию». Варя боялась этой «химии», молилась, просила у Бога смерти. Много было разговоров о том, что «на химии» зэк совсем бесправен, особенно женщина. Не найдёт себе покровителя, любой будет обижать. Просила Варя начальство, унижалась, обещала топить ещё исправнее, но «закон - есть закон», как ей сказали. Привезли партию женщин в Архангельский край. Уже была весна 1953 года. Варя впервые увидела море, серое, холодное, но простор глазам открылся чудесный. Небо чистое, тихое, чайки.
Куда-то дальше поплыли паромом.
- Красота какая! - шептала она, впервые увидев столько воды.
- Погоди ещё, что летом-то будет, - услышав её шёпот, - сказала одна пожилая женщина. - Я сама из этих мест. Зацветёт земля. Ой, деточка, тут тебе не угольный край. Студёный, но чистый. Сначала долгий день будет, потом - ночь. Увидишь!
Настали новые времена. Умер Сталин, многих отпускали по домам. Но тех, кто направлен «на химию» совсем недавно, пока придерживали. Варе нравились здешние места, она дружила с той самой пожилой женщиной, Лидой, что назвалась местной, той приносили рыбку вяленую, и Лида всегда угощала Варвару. Варя сказала, кем она раньше работала, вот её и назначили санитаркой в медпункт. Работа привычная, только фельдшера боялась Варвара.
Это был какой-то обрюзгший, неопрятный мужчина, всегда недовольный, с раскосыми бегающими глазками, он очень скоро стал проявлять к Варе нежелательное внимание. Варвара, пыталась как-то повежливее отделаться от него, но это удавалось с трудом.
- Подумаешь, недотрога зэковская, - оскаливал он жёлтые зубы. Чистенькая.
Варвара на самом деле выглядела удивительно чистой. Всегда в свежем платочке, аккуратно одетая, она сочувствовала больным, помогала, чем могла. А фельдшер старался поскорее выдворить посетителя, всех считал симулянтами, и всё настойчивее преследовал санитарку Варвару. В бараках и в фельдшерской тоже были печи, и Варя даже просилась в истопницы, подальше от «ухажёра», но ей отказали. «Истопник у нас есть. Тут здоровый мужик еле управляется, разве ты не видела Льва?»
Конечно, Варя видела огромного мужчину с чёрными всклоченными кудрями. Как-то так получалось, что он иногда выручал её, в самый опасный момент, вваливаясь с огромной охапкой дров. Он с грохотом обрушивал поленья возле печи, а Варя успевала выскользнуть за дверь в это время, спасаясь от нахального поклонника. В один из таких дней истопник появился со своими дровами в самый тяжёлый для Вари миг, когда фельдшер облапил её и уже толкал к кушетке.
Кричать Варя боялась, глаза её были полны слёз. Лев бросил поленья, вскинул свои огромные глазища, оказавшиеся неожиданно светло-голубыми, и, обращаясь к фельдшеру, проговорил с расстановкой:
- Ты мои кулаки видел когда-нибудь?
- Ну? - буркнул фельдшер.
- А то, что если ты тронешь Варвару ещё хоть раз, то попробуешь этих самых кулаков, - он поднёс к носу грязного мужика кулак, похожий на кувалду. - Усек? - спросил он. Мне, вольняшке, бояться нечего, ну, дадут, предположим, лет пять за хулиганство. А мне ведь некуда податься. Здесь живу. Но ты уже будешь инвалидом. А то ещё - убью.
- Я что? Я же не знал, что это твоя девка. Сказал бы раньше, чёрт лохматый!
Лев вывел Варю за руку из комнаты и шепнул ей: «Ничего не бойся. Сам тебя не трону и никому в обиду не дам. Чуть что, говори. Лев, истопник, вольный, он за меня пришибет. Поняла?» Варя была так испугана, что даже не поблагодарила, только кивнула. Ей почему-то и Лев казался страшным, непонятным. Вольный, а не уезжает. Почему?
Фельдшер перестал обращать на Варвару внимание. Стало легче. Если бы не необходимость спать в бараке! Как и говорила Варе местная Лида, всё в этой стороне было удивительным. Широченная полноводная Двина тут впадала в море. Солнце опускалось в летнее время, на какой-то миг ныряло в воду, тут же всё окрашивалось в пурпурные тона, на воде аллели разводы, но вдруг яркий солнечный диск снова выплывал на поверхность и поднимался всё выше и выше. На это чудо можно было смотреть часами, а оно длилось какую-то минуту.
Спать не хотелось. Это было странно. Ночь, а светло, как днём, только тихо. Варвара работала, ни с кем особо не дружила, только иногда с удивлением замечала робкие взгляды лохматого Льва. Она была благодарна ему за то, что избавил её от фельдшера, но не знала, как выразить свою признательность. Побаивалась чего-то. Однажды Лев сказал ей:
- Давай хоть для виду вместе пройдёмся. Не бойся ты меня, синеглазая.
- Я уже не боюсь, - сказала Варя. - Вы - добрый. Дай вам Бог здоровья.
- А ты у нас ещё и в Бога веришь? - засмеялся Лев.
- Верю, - призналась Варя.
- Совсем ты ещё ребёнок. У тебя родные есть?
- Нет, - Варя опустила голову, вздохнув, - мама умерла совсем недавно, а меня сюда забрали.
- Ну, ну, - тихо сказал Лев, - не расстраивайся. Жизнь - нелёгкая штука. А отец?
- Он ещё в Первую войну погиб. У меня есть один дядя, мамин брат, средний. Он в Америке живёт, а у него три дочери.
- Ну вот, а ты говоришь, что нет никого.
- Спасибо вам, меня теперь никто не трогает, думают, что я ваша подруга.
- Прекрасно, - опять заразительно рассмеялся Лев. - Я был бы счастлив, иметь такую подругу.
- Скажите, пожалуйста, - решилась Варя, - вот вы не уезжаете отсюда, хотя вас и освободили. Почему?
- А мне некуда ехать, - ответил Лев на этот раз без тени улыбки. - Вот я действительно один на белом свете! Я жил в Днепропетровске, на Украине, пошёл на фронт в 41 году. Сам живым остался, а от семьи - никого. Отец у нас умер до войны, мать с сестрой и двумя братьями - погодками фашисты расстреляли. Я в первое время побегал, дом наш разбит, другого жилья сразу не дали. Жил в общежитии. А там, короче, пришлось мне с одним подонком рассчитаться. Говорил, что евреи не воевали, а покупали свои ордена. А я такого стерпеть не мог. Искалечил я его, не рассчитал силы. Меня осудили, потом - сюда, на «химию». Вот и вся история, девочка. Я ордена не покупал, я их кровью добывал, - добавил он, помолчав.
- Простите, что напомнила вам всё это... Надо идти, время в барак возвращаться.
-Ты подумай, - сказал Лев, пожимая узенькую ладошку Вари, - ты такая худенькая, когда-нибудь зайди ко мне, я в хибарке живу, недалеко от рыбозавода. Ухой накормлю. Оголодала ты, видно...
- Спасибо, зайду.
- Да, знаешь, этот домишко - мой собственный, неплохой, бревенчатый. Там один дедок умер, а мне его дом по дешевке артель продала. И, представь себе, в уголке горницы остались иконы. Я ничего трогать не стал. Посмотри, кто там написан. Может быть, знакомый твой святой, - опять засмеялся Лев.
- Хорошо, - тихонько ответила Варя. Теперь она стала думать об истории Льва. «Какие у него глаза светлые, а волосы чёрные... Странно это. Какая жизнь тяжёлая. Всех потерял. А мне тоже до Америки не дотянуться. И я одна. И писем нет. И адрес мой другой».
В ту ночь Варя шёпотом молилась за Льва. Она просила для него здоровья, покоя...
Уже в августе белые ночи стали серыми, потом дымчатыми какими-то, а с сентября день так укоротился, что рано, раненько приходилось включать свет. Пошли дожди, с реки и моря понесло сыростью, у Вари снова появился кашель. Туманы стояли густые, густые, отойдёшь на шаг - ничего не видно. Хотели Варвару положить в больницу, но она отказалась, потому что срок её сократили за примерное поведение, и впереди уже маячила свобода. Варя часто смотрела, как летят на юг перелётные птицы. Ждала и своей свободы, как спасения. А куда поедет, куда полетит, даже не думала.
Дважды Варвара была в домике у Льва. Посмотрела его иконы, помолилась. Там была написана Божья матерь, другая же иконка - Николай Чудотворец, как показалось Варе - хорошего письма в окладе. Лев не смеялся, он топил печь, на этот раз не по службе, а в своём домишке, старался ради гостьи. Перед её приходом он вымыл недавно выкрашенный пол, сейчас от тепла пол слегка дымился, пахло сосновыми стружками - это на полочке оказались удивительные модели судов.
- Какое чудо, - восхитилась Варя, - неужели вы сами это всё сделали?
- А что мне ещё вечерами делать?
- Красота!
- Они по всем правилам северного судостроительства сделаны, по старым чертежам. У меня даже городской музей просил их. Обещали хорошо заплатить. Я отдам, но вот решил тебе показать. Можно, я буду на «ты» обращаться?
- Можно, конечно.
Во второй раз Варя пришла днём. Получилось так. Она сильно кашляла, и её отпустили с работы пораньше. Варя сидела в бараке одна, дождь барабанил по крыше, вдруг дверь открылась, на пороге - Лев с охапкой дров.
- Всё - ваша последняя печь. А ты зря здесь в сырости сидишь. Пошли ко мне. Я уже освободился, у меня в домике тепло, уха готова. Давай, давай, не стесняйся!
- Но ведь дождь идёт, а у меня нет зонтика.
- Тоже проблема! У меня плащ есть.
- Так вы промокнете...
- Мне ничего не сделается, а ты пропадёшь со своим кашлем. Пошли!
В доме у Льва действительно было очень тепло. Он умело заделал все щели между брёвнами, составляющими стены, подновил полки, стол покрыл новой клеёной, табуретки сделал сам. Они были новенькими, жёлтыми, из некрашеного дерева. Засветили керосинку, сели на лавку. Варя смотрела на струйки дождя, сбегающие с уголков кровли. Тихо, только звук падающих где-то капель: шлёп, шлёп... Неожиданно Лев сказал.
- Выходи за меня замуж, а?
- Вы что, серьёзно? - вздрогнула от неожиданности Варя.
- Конечно. Ты не бойся, я никогда тебя не обижу. У нас жён, детей не бьют, жалеют. Выходи, правда...
- Так мне уже тридцать пять. Куда там!
- Подумаешь, тридцать пять! А мне - тридцать восемь. Может быть, кажусь тебе старым?
- Что вы. Лев.
- А, может быть, мешает то, что я - еврей?
- Нет, я так не думаю. Бог у всех один. Я в Киеве многих евреев знала, они на самом деле очень хорошие мужья и отцы... Только мне ещё срок досидеть нужно, а потом, у меня ведь - ни кола, ни двора. Та комнатка, что была в Киеве - больничная, наверняка давно занята другой санитаркой. Я, правда, просила вещи мои и мамины спрятать в камеру хранения при больнице. Обещали мне. А вообще-то я даже не знаю, что сказать. Мама там похоронена, я думала в Киев вернуться...
- Так приедем, обязательно, проведаем. Я тут тебя мигом вылечу. Мёду куплю, с жиром смешаю, переварю с какао. Будешь есть эту смесь, мигом поправишься. А сейчас, чего сидим, я же уху обещал.
Лев наполнил ёмкие керамические плошки ухой, которую достал из печи. Варя с таким удовольствием поела, что сама удивилась.
- Честное слово, давно такого не пробовала.
- Так рыбка же свежайшая, сам ловил! Через месяц по ходатайству начальства, к которому Лев нашёл особый подход. Варвару освободили. Варя тут же хотела ехать в Киев, но Лев её уговорил подождать, пока не закончится полярная ночь, пока не прекратится кашель.
Он ухаживал за молодой женщиной, как самая преданная сиделка. Варя не знала, как благодарить его, но её смущало то, что Лев относится к ней по-дружески, даже не пытаясь сблизиться. «Наверное, он меня просто жалеет, - часто думала она». Между тем. Лев подал заявление в местный ЗАГС, подходил срок регистрации. Он купил тонкое обручальное золотое кольцо Варе, а себе - простое - под золото. Потом купили белое платье, от фаты Варя отказалась.
Свадьба была скромной. Пригласили фельдшера, который стал к Варе хорошо относиться, Лида принесла пирогов, испеченных её родственниками. Ей самой ещё предстояло сидеть год. Пришёл и начальник поселения, соседи Льва, два рыбака. Была небольшая заминка с фамилией при оформлении брака. Варя сказала, что мама обещала своему брату Тимофею сохранить род Лобовых, и даже перед смертью просила дочь, если Бог даст выйти ей замуж, фамилию не менять. Да, и как её было менять, если фамилия Льва была Притыкин?
- Ну, почему Притыкин? - спрашивала Варя. Все будет смеяться надо мной и над детками, если появятся!
- Притыкин, потому что мы все тут приткнулись, понимаешь?
- Кто все? - недоумевала Варя.
- Евреи... Где приткнулись, там и прижились.
- Какие грустные у тебя глаза, даже, если ты смеешься, - заметила Варя.
- Неужели ты не знаешь, что у всех евреев такие?
- Никогда не думала. Странно...
- Даже наши дети рождаются с печальными глазами, потому что мы всегда гонимые. Изгои...
- Ой, не говори, я этого ничего не знала. Ты - лучше всех, честное слово, я так думаю, но позволь мне остаться Лобовой.
- Конечно, Варюша. Кричали на свадьбе: «Совет да любовь! Горько!»
Остались молодые вдвоём. Варя всё возится за загородкой, символизирующей кухню, моет посуду. Подошёл Лев. Смотрит, а у Вари глаза на мокром месте.
- Скажи честно, с самого начала не должно быть у нас секретов друг от друга. Что случилось? Ты не любишь меня?
- Нет, не то, - всхлипнула Варя ещё горше. - Мне стыдно признаться, но, наверное, ты прав, не должно быть недомолвок. Дело в том, что я боюсь, потому что я - девушка.
Лев посмеялся немного, а потом сказал очень серьёзно.
- Хочешь, я не притронусь к тебе, пока ты сама не скажешь, что уже пора. Я всё понимаю, тебе привыкнуть надо. Как ты долго не решалась сказать мне «ты», помнишь? Варя с благодарностью прижалась к нему.
- Я могу потерпеть, конечно, - сказала она, - только я не знаю, что же мне делать, я ничего не умею.
- Всё сделает природа, ничего тебе делать не надо, - сказал Лев и задул огонёк в керосинке.
Часть IV
Варвара понемногу стала поправляться, кашель совсем прекратился. Она очень много спала, чему способствовала полярная ночь. Лев нашёл более выгодную работу на рыбозаводе, да и к дому поближе. Варвара тоже хотела там поработать. Пару дней смогла походить, а потом её стали донимать тошноты. Вид рыбы с распоротым брюшком просто изводил её. Лев, да и Варвара, не сразу сообразили, что это беременность. С работы Варя уволилась.
Постепенно туманы расползались, становилось светлее с каждым днём. И вот настало время ехать в Киев, куда Варя так стремилась. Собрались, закрыли дом, приоделись получше и поехали. Такого как в России, дома колхозников, тут не было, а гостиницы дороги. Варя пришла к своей больнице, но там почти все были новенькими. Вещи ей, правда, предложили забрать, они так и пролежали два года в камере хранения. Новая сестра-хозяйка просто заставляла Варю поскорее выносить всё и выметаться.
- Свои вещи некуда ставить, - ворчала она, - а тут ещё явилась, сама из зэков, и мужа, какого-то дикобраза, приволокла. Не то еврей, не то чёрт знает кто! Тогда Варвара со Львом поехали в Лавру и были там приняты тепло, люди ещё помнили певунью Серафиму, Варину маму. Им выделили комнатёнку позади трапезной, покормили, помогли перенести вещи из больницы. Никто и не упомянул о национальности Вариного мужа. Растрогалась Варя особенно тогда, когда старый монах благословил их со Львом, троекратно перекрестив.
И тут, впервые за последние годы Варе показалось, что она наконец-то дома. Возвратилась в свой старый забытый дом, пусть сумрачный, пахнущий свечами, постной пищей. Пусть по ночам слышалось тихое шуршание насекомых, тарахтенье мышек. Но это был её дом! Видя, как она радуется, и Лев улыбался. Потом поехали на кладбище, где Варвара заходилась трудиться около заброшенного холмика. Нашли рабочих, заказали самую недорогую плиту из мраморной крошки. Предстояло пожить при монастыре несколько дней.
Уже видно было, что Варвара в тягости. Ей неудобно было спать со Львом на узкой кровати. Муж стелил себе на полу, подкладывая старые Варины вещи, зимнее пальто, одеяло. Но Варя ночью стонала, жаловалась на холод.
- Ладно, попробую тебя согреть, - и Лев пристраивался с краешка. - Господи, какие же холодные у тебя ноги, как рыбки!
Становилось тепло. Варвара засыпала, а Лев тихонько сползал на пол.
Вскоре плита на могиле Серафимы была готова. Супруги посадили прутик вербы и кустики фиалок с корнями. Можно было ехать на свой, теперь уже родной, север.
Варвара родила девочку в местном Архангельском роддоме, назвать решили Серафимой. Наступил 1957 год.
Будучи в Киеве, Варвара написала несколько строк в Америку, дяде Тимофею, она не надеясь на ответ, но на всякий случай сообщила свой новый адрес, написала, что вышла замуж, что мама умерла в Киеве, в 1952году...
Жизнь не была лёгкой, но многое скрашивала дивная природа. Варе довелось увидеть и Северное сияние, которое ни с чем вообще невозможно было сравнить. Эти сияющие на небе полотнища из разноцветных волнистых слоев. Увиденное взволновало женщину до слёз. «Спасибо, Господи, что довелось лицезреть чудо твоё, - бормотала Варя». В последнее время она молилась меньше. Рождение девочки, дом, сооружение необходимой пристройки, сарайчика для дров - всё это оставляло время лишь на сон. Зато дом Льва преобразился, заколыхались на окнах белые занавесочки, подзорники, привезенные из Киева, разросся пересаженный Варей с берега шиповник.
Маленькая Симочка росла на воле, ребятишек, правда, в посёлке было мало, зато достаточно кур, собак, козочек - всякой живности. Девочку все любили, каждый старался с получки купить малышке пряников, привозных яблочек, конфет. После долгой зимы и холодов наступила прекрасная пора. Всё цвело, лепестки крупного, пахучего шиповника светились на солнышке розово-белой пеной. Потом настало длинное, звонкое лето. Пахло чудесно, розами, травой.
Неожиданно, уже в шестидесятые годы, из Америки пришло письмо. Тимофей писал неуверенно, Варе показалось, что по-русски он пишет с трудом, Тимофей писал осторожно, боялся подвести племянницу, очевидно, он что-то знал о жизни в Советской России. Он сообщил о смерти жены, о том, что старшая его девочка, Сюзанна, вышла замуж. Тимофей приглашал Варвару с мужем в гости, уверял, что поездки уже разрешены. Он пришлет приглашение и деньги на дорогу, если племянница с мужем решат ехать! «Места у меня много, свой дом, как дворец. Приезжайте! - писал он».
О поездке Варя не могла и подумать, но ответила дяде, дала понять, как она оказалась на Севере, написала и о том, что родилась девочка, названная, как и дочь Тимофея, Серафимой. В свою очередь письмо дополнил Лев, приглашая дядю приехать к ним, в прекрасные места, хотя, честно говоря, ни он, ни Варя не могли представить себе, где и как смогли бы принять богатого родственника из Америки.
Варя работала дома, она любила вышивать, и её искусство нашло почитателей, появились заказчики. Лев по-прежнему - на рыбозаводе. Что-что, а рыбка в доме была всегда, и малышка любила её больше всего, да ещё картошку, которая хоть и мелкая, но у Варвары в огороде вызревала. Дивились соседи на её урожаи, а Варя говорила только одно: «Удобрять землю надо, вон, сколько куриного помёта у всех в сараях, а ещё накрывать овощи чем-то нужно, да лампой подсвечивать, когда день короток, и картошка будет». «Хохлушка, - с уважением говорили местные». Так и жили.
А в Америке Тимофей читал Варины весточки, посылал фотографии. Одна Серафима, младшенькая его дочь, умела читать по-русски. «Когда меня не станет, - говорил Тим детям, - некому будет в Россию писать, некому будет и читать». Разбросало родных людей по разные стороны океана. Американскую Серафиму по-местному иногда Анжелой называли, а маленькую российскую её племянницу звали Симой. Интересно то, что похожими оказались обе Серафимы, как две капли воды.
Рассматривая фотографии из далёкого северного края, Тимофей сразу же подметил это сходство. Он так хотел когда-нибудь хоть на час возвратиться в Россию. Долгие годы ему снился дом в Лобово, качели в саду, Симкин рояль, гувернёр Мишель, брат. Сима всегда снилась ему маленькой, ведь чаще других именно Тимофею приходилось ухаживать за сестрёнкой. Утром он просыпался с заплаканными глазами, потому что знал: всё укрыла вода. Большая вода - целый океан!
Тогда его Серафима - Анжелочка говорила сестре: «Смотри, сдаёт совсем наш папа, всё глаза на мокром месте». В такие дни она садилась к роялю и играла то, что просил её Тимофей, она по слуху подобрала вальсы, которые исполняла когда-то его сестра...
Часть V
Как ни удивительно, но Тимофей всё же решился отправиться в далёкое путешествие, в Россию, когда ему было почти 70 лет. Ох, как нелегко было принять это решение! Ещё сложнее, оказалось, преодолеть сопротивление близких, которые хорошо знали историю «колонела», не вернувшегося из России! О его поездке передавали из уст в уста, она обрастала подробностями, Тим читал девочкам затрёпанное письмо полковника. Девочки слушали его, открыв рты...
Как труден был первый шаг к осуществлению мечты, потом - второй - ещё более тяжёлый, далее пришлось преодолевать третий, четвёртый и другие шаги. В Россию! Со своим приглашением, полученным после войны, Тимофей обращался в необходимые учреждения, оформлял документы, визы, приобретал билеты. Самое приятное и памятное - покупка подарков. Тимофей, казалось, летал на крыльях.
- Это для племянницы, я думаю, она небольшого роста, - говорил он хозяйке магазина, - а это, наверное, подойдёт её девочке. Нет, она уже не очень маленькая, ей лет тринадцать...
Сначала Тимофей летел в Нью-Йорк, это отняло почти восемь часов. Устал... Потом - пересадка. Длинный путь до Москвы, где его опекали какие-то официальные лица. Они же сразу пригласили Тима в Военкомат, как это называлось, для вручения медали «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941- 1945 гг.» Тимофей был растроган.
- Я этого не заслужил, - пытался он отказаться от награды, - я же не воевал!
- Как же! Вы - один из самых щедрых жертвователей. Ведь вагон зерна, целый вагон зерна, в то время это многого стоило, понимаете!
Тимофей пытался узнать, как бы ему позвонить к племяннице. Варваре, но это оказалось совсем невозможным. Какой телефон! Туда и транспорт-то настоящий не ездит! Ошеломленный старик, ещё довольно крепкий, с густой седой шевелюрой, Тимофей поездил немного в автобусе по Москве, он почти ничего не узнавал! Как всё изменилось! Только русский язык остался, правда, немного другой...
Он провёл ночь в гостинице для иностранцев, занимая вполне приличный номер, а рано утром, поблагодарив опекающих его людей, сел в электропоезд и отправился искать Лобню. По дороге Тимофей не раз жалел о том, что затеял поиски, надо бы сразу же ехать на Север. Но притягивали родные места, звала за собой память. В селе Тимофей почти никого из знакомых не застал живыми, только дочь Матрены нашёл, и она вспомнила, что к ним приезжал когда-то старик с бородой.
- Он молился за нас с мамой, - вспоминала Шура, - спрашивал про вашу сестру, тётю Симу, потом его искали какие-то люди, мама их боялась, а они несколько раз приходили к нам.
Усталый и огорчённый, Тимофей возвратился в свой гостиничный номер. Искать Цветкова не было никакой возможности, спрашивать же о Вознюке - тем более, просто страшно. Документ ведь поддельный! Утром Тимофей поехал в Архангельск, сначала поездом, потом его везли на пароме к той пристани, что Варвара указала в письме.
Жара была страшная, Тимофей с большим жёлтым фибровым чемоданом, в шляпе из белой парусины смотрелся очень экзотично. Возбуждение и усталость заставляли его сердце работать с огромной нагрузкой.
«Зря я всё же не предупредил их, - подумал он, идя в сторону небольших серых домиков». Но двое ребятишек опередили его, и вот уже навстречу ему бежала Сима...
«Нет, конечно, какая Сима, она же умерла, а это Варя, племянница моя. Варвара!»
- Деточка моя, неужели это не сон. Милая, - Тимофей смахивал слёзы, обнимая племянницу. «Я сделал это, - сказал он по-английски мысленно».
- Дядя, мы же не знали, что вы всё-таки решитесь приехать, мы ничего не приготовили. Как же так, что вы не предупредили нас!? - укоряла Варя. Лев на работе, Симочка - в школе.
- Да не суетись ты, голубушка. Знаешь ли ты, сколько лет, сколько зим я мечтал об этом дне! Какой воздух у вас. Роскошно. Да мне никакие апартаменты не нужны! Я - в России, у близких мне людей, у родных!
- Слава Богу, - жаль только, что мама не дожила до этого дня.
Варвара провела гостя в дом, Тимофей склонил голову, проходя в низкий дверной проём. После яркого солнца на улице, он сначала ничего не мог рассмотреть в комнате. Потом присел за стол, оглядел стены, где висели фотографии сестры, брата, иконки в углу.
- Как вы просто живёте, - сказал Тимофей, - и счастливы?
- Да, - улыбнулась Варвара, - я вам чайку поставлю, а потом, когда Лев придёт с работы, пообедаем все вместе. С дочуркой познакомитесь. Здесь у нас всё просто, без затей.
- Это я ещё помню. Там иначе.
Беседовали с Варей, Тимофей разложил альбом со снимками детей, дома, машины. Вскоре пришла из школы Сима - маленькая. Варя встретила её в сенях.
- Какой дядя из Америки? - шептала девочка. Тимофей слышал всё это, улыбался.
- Твой дедушка, - представился он, когда Сима вошла.
- Вот это да!
Тут Тимофей, не дожидаясь хозяина, стал разворачивать свёртки с подарками. Джинсы, яркие футболки, платки с золотой прожилкой. Стол был завален свёртками.
- Это мне? - пищала Сима. - Ой, какая красота, мама, девчонки упадут! Вскоре послышались шаги Льва. Он сразу же всё понял, увидев сияющие лица своих любимых женщин. Тимофей пожал ему руку.
- Крепкая рука, хороший человек, - сказал он, - надёжный. Вот вам, как говорится на Руси, «незваный гость, что хуже татарина».
- А мы примем любого гостя, чем богаты, тем и рады. Варя принесла чугунок картошки, запеченную рыбу, солёные огурцы, запотевшую бутылку водки- казёнки из погреба.
- Прошу, - позвала она всех к столу. Тимофей поднял стаканчик с водкой, хотел произнести тост, но не смог сказать ни слова и вдруг расплакался.
Лев обнял его, что-то зашептал на ухо, стараясь успокоить...
Потом все выпили, помянули и тех, кого нет за этим столом: Серафиму, брата Николая, полковника Цветкова. Закусили. Девочка смотрела на непривычное застолье, где радость смешалась со слезами. Ей понравился высокий, седой дедушка из Америки, но больше всего понравились ей подарки, так хотелось поскорее всё примерить, поносить, обновить, сбегать к подругам, показать... Варя слегка шлёпнула Симу:
- Ну, беги, беги, примеряй, хвались, давай!
Долго горел свет в домике Льва, Тимофей рассказывал, Варя со Львом слушали его, потом Варя вспоминала свой первый дом в Лавре, маму. Решено было через недельку ехать в Киев, проведать родную могилу. Сидели, вспоминали, торопились выложить всё, что застыло в памяти какими-то сгустками тоски. Тимофей сразу же почувствовал родную душу и в своём зяте, они даже запели тихонько вместе старинную русскую песню: «...В такую дурную погоду нельзя доверяться волнам...» Спал Тимофей крепко, крепко. «Я сделал это? - несколько раз повторил он по-английски и по-русски.
- Я сделал это!»
На кладбище в Киев поехала с Тимофеем Варя, Лев остался на работе и на хозяйстве. Стоя у могилки сестры, Тимофей почувствовал резкий укол в области сердца. Варя заметалась, кто-то побежал к выходу, вызывать «Скорую помощь», а Тимофей бледнел на глазах. И тут Варя, как опытная санитарка, вдруг поняла, что это. «Смерть за моей спиной, - как будто услыхала она слова». Варя стала кричать, но Тимофей уже ничего не слышал. Приехавшая бригада «Скорой помощи» зафиксировала смерть...
Варя села в машину в каком-то шоке... Ей сделали укол. Потом, оставив дядю в морге, она поехала в Лавру. Помогали похоронить Тимофея монастырские служки. Всё провели, как следует по обычаю, долго молились, а потом в монастыре устроили поминки. Варя плакала, не находила себе места. «Так хотел Бог, - утешали её в монастыре, - это же не так просто, что он приехал сюда из Америки и умер. Он же был счастлив, что увидел всех вас. Родину. Ушёл он с облегчением. Значит, так хотел Бог».
Возвратилась Варя из Киева, почерневшая, усталая. Послали телеграмму в Америку, затем - маленький пакетик - медаль «За победу над Германией» на имя Тимоти Лобби.
От Серафимы-Анжелочки пришла ответная телеграмма: «Меня обнял ужас, я так не хотела пускать его в эту Россию. Мы каждый день плачем». Спустя ещё несколько дней в Ливермор пришло запоздалое письмо от Тимофея, из России. Тим специально для младшей дочери написал его четко, на русском языке. Серафиму поразила фраза: «Даже если мне суждено умереть тут, не жалейте обо мне. Я так счастлив. Я столько видел. Тут замечательные места, а наши родные - прекрасные простые люди! Я просто счастлив».
Потом и медаль с соответствующим документом дошла до Америки... Неповоротлива почта в России, но дети смогли ещё раз «услышать» живой голос Тимофея.
А на Байковом кладбище в Киеве выбили надпись на общей с сестрой плите: «Тимофей Лобов. 1900-1970гг.»
Но жизнь продолжается... она, словно блики на воде -
танцует, ускользает, исчезает
и, затаившись в глубине,
в какой-то миг всплывает, возникает...