Тост.
Я пью за разоренный дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоем,
И за тебя я пью,—
За ложь меня предавших губ,
За мертвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб,
За то, что Бог не спас.
27 июня 1934, Шереметьевский Дом
Анна Ахматова.
Аврал.
Часть первая.
1.
Конец ноября. Один из подслеповатых, похожих друг на друга день, если так можно выразиться, потому что всё время вечер.
Застой. Не осень – мрачная слякоть.
На носу зима – её ждут.
Ну, а пока – неопределённо.
Даже кошек, праздно гуляющих, не встретите вы на улицах Ивангорода.
Люди, задрав воротники, стараются проскочить незаметно.
Что у кого на уме – не поймёшь.
Все ждут большой перемены с 84-го на 85-й год.
Согнувшись по диагонали, не отрывая глаз от раздолбанной дороги, Гоша Дедов чешет проворно к своему приятелю – Виталию.
Старательно оббегая зияющие осенней пустотой зеркала луж, он нет-нет да притопнет на край зеркала: уж так хочется врезать по физиономии, преследующей его из лужи в лужу уже без малого тридцать шесть лет.
Дедов внезапно остановился: чего-то всклокоченный я сегодня, как швабра пеньковая, удивился он отражению.
Профессиональным взглядом художника всматривается в знакомые черты лица, вписанного в мутноватую плоскость лужи.
Скорчил рожу двойнику и помчался дальше.
Он ещё хотел плюнуть в отражение, но передумал.
И в самом деле: не плеваться же в каждую лужу.
Гоша встряхнул белёсой, выцветшей от беспробудной жизни, шевелюрой. Пробегавшая мимо уличная собака, взглянув понимающе на человека, тоже передёрнула шерстью – брызги в стороны.
Дедов нерешительно пригладил волосы на голове – эх, если бы так можно было жизнь пригладить.
Собака шарахнулась в сторону от цепкого взгляда человека и куда-то помчалась. Гоша посмотрел дворняге вслед – никаких мыслей.
Опять глянул украдкой в лужу – упрямая солома топорщится.
Вот, блин, достали.
Он зачерпнул ногой по воде и перемахнул через лужу.
Суч-чары, крыс-сы музейные.
Выкрикнул громко, благо никого поблизости не было.
Собака, отбежавшая на значительное расстояние, пискнула жалостливо и, поджав хвост, опрометью метнулась за покосившийся забор.
Гоша ещё выкрикнул что-то грозное, но проезжавшая мимо машина заглушила сердечное слово.
Нет, не заладился сегодня день у Гоши Дедова.
С утра всё поехало по наклонной – на редкость поганая масть пошла.
Сами судите: Гоша работает в Нарвском музее – на должности истопника-уборщика.
Точнее сказать, работал. Потому что сегодня, понедельничным утром, его как раз и расписали. Правда, по собственному желанию.
Отсюда и настроение – сволочь.
Бывают у Гоши и вторники, но сегодня – точно не его день. Хоть ноги вытирай.
Спешит Дедов к приятелю-художнику: хочет пожаловаться на свою неустроенность, душой оттаять. Надо же перед кем-то выговориться.
2.
Да, сегодняшний понедельник для Дедова – чёрная мета – аврал.
Но чтобы вникнуть в суть гнусной ситуации, в которой оказался Гоша, надо оглянуться назад – хотя бы на несколько лет. Ибо череда знаковых событий, так решительно повлиявших на ход его теперешней жизни – звенья одной цепи.
Уже третий год живёт Дедов невесть где.
Сказали – временно, когда расселяли жителей дома, приговорённого к капитальному ремонту.
Просто по состоянию здоровья, прежний дедовский дом был отправлен в бессрочный ремонт, а его с семьёй – во времянку.
О том, что негры в гетто живут лучше, как утверждает Гошина жена, он и сам знает. Но мало кто знает об истинной изнанке теперешнего дедовского дома, с виду, напоминающего пьяного вдрызг мужика, вывалившегося из пивнушки и не умеющего сообразить, в какую сторону дальше пилить.
Возле железнодорожного переезда застыл двухэтажный пьянь-дом. Да не просто застыл, а непотребно скособочился какой-то шалой мыслью – полный аврал.
То есть таких домов в Ивангороде как грязи – поедом.
Но когда тебя нежданно-негаданно переселяют из уютного дома, пусть местами и облинявшего, в абсолютный беспредел – это приговор.
Хотелось бы только знать – чей?
И Гоша, естественно не раз, задавался риторическим вопросом.
Кобылу вашу р-райск, взывал он к небу, ну это же ни в какие ворота! Это же натуральная кур-ради пер-рси (чёртова жопа).
Пожив с женой-эстонкой, он выучился ругаться, в пику благому русскому мату, какой-то кашей перловой. И теперь не упускает случая, чтобы выразиться по-чухонски.
Но, так и не уяснив, чей же это был умысел, взять и порушить привычный уклад его жизни, Дедов принял вызов судьбы без понимания.
Пугает дом у железнодорожного переезда случайных прохожих.
Даже собаки уличные дают кругаля, лишь бы избежать встречи с пьянь-домом, отпугивающим всё живое, ещё не лишённое соображения.
Слепая обида на людей, бросивших дом на произвол судьбы, зыркает из разбитых окон.
Глаза сами убегают прочь от зияющего чернотой подъезда, испохабленного алкашами и кошками.
Две семьи, в числе которых оказалась и Гошина, переселённые временно в авральный дом, приговорили по каким-то соображениям к отбыванию срока.
Именно с тех пор и затаился в глазах у Дедова большущий вопрос к самому себе.
Да, тут или принять приговор судьбы или вскобениться.
Гоша не просыхал от красноречия первых месяца два, а потом смирился: против лома – нет приёма.
Все его соображения с пониманием были выслушаны женой и приятелями.
Однако, из всех вариантов, предложенных чинушками из жилищной конторы, Гоша сам выбрал этот дом. Чего теперь пенять на судьбу.
Зато у Гоши была большая комната, пригодная для живописи. А что ещё надо художнику?
Поэтому, когда его вместе с постоянными страхами, картинами, вздорной женой и малолетним сынишкой, выгрузили во дворе скособоченного дома, он с тоской в душе принял назначенное.
Не вешаться же по всякому поводу, тем более что вся жизнь – сплошной повод.
Объяснил он жене своё толстовское непротивление злу насилием.
Говорят, японские камикадзе и русские художники – одного поля ягода, с той лишь разницей, что первым при жизни – всё, а вторым и после жизни – оставаться художниками.
Гоша скрипнул душой, и принял приговор судьбы, как повод для размышлений о неотвратимости навязанных кем-то правил игры.
Ибо смертный примеряет жизнь – как смерть.
А художник – как смирение.
3.
Виталий, помогавший Гоше переезжать, только глянул на полуразрушенную домину, тут же и сплюнул.
Да, Дедуля, подсволочили тебе, нечего сказать – эта развалюха дорого не спросит, на кого глаз скосит.
Может, пока ездуна не отпустили, поскидаем барахлишко в грузовик, да катим ко мне – в «художку».
Для этой суматохи, он мотнул головой на дедовские вещи, уже выгруженные из машины, у меня места в сарае хватит.
На что Эльза, Гошина жена, что-то прошипела по-эстонски, и тот вжал голову в плечи.
А что, поживёте пока у нас – в «лепке». Там в американский футбол гонять можно.
Я тебе дело говорю, ты смекай.
Момент вариантный: картошечки пожарим, селёдку забодаем, да под хорошее настроение…
А потом заяву напишем – гнидам этим.
Но Эльза замахала руками, матернулась на иных языках, схватила первый попавшийся узел, и со стонами скрылась в дверном проёме. Мрачная чернота проглотила её, и только эстонская ругань слышалась откуда-то из чрева пьянь-дома.
Дедов, не глядя на Виталия, схватил два огроменных узла, и припустил следом за женой.
Виталий не последовал примеру новосёлов. Дождавшись возвращения приятеля, он предложил втащить наверх диван.
Давай, Дедуля, вира помалу, коли такой расклад вышел.
Ну и кабанистый у тебя лежак – поди, ни одного клопика на старом месте не оставил?
Давай-давай, заноси родимого…
Вот, зараза, а с виду смирненький такой – весь в хозяина.
Приятели, мирно переговариваясь, втащили Гошино лежбище на второй этаж.
Этой ходкой, они как бы отрезали дорогу назад.
И, чтобы окончательно покончить с сомнениями, Виталий произвёл расчёт с шофёром, скептически наблюдавшим за стараниями переселенцев.
Ладно, старик, забирай свои полбани и держи краба.
Он осторожно передал бутылку водки шофёру и приготовил радостную пятерню для рукопожатия.
Мало, - отрезал водила, скосив глаза на сторону.
Ездун был неговорлив, и Виталий спорить не стал.
Гони, Дедуля, ещё флакон борматушки этой акуле империализма…
Фразу Виталий не закончил, поскольку встретившись с глазами пролетария, подметил скрытый упрёк в свой адрес.
Держи, - тоже скосив глаза, передал он водителю бутылку вина сверх задуманного.
Годится, - сухо согласился шофёр.
Улыбаясь одними ушами, Виталий закурил папиросу и неприязненно уставился на авральный дом.
Ничего, жить можно, бывало и хуже.
В ответ домина жалобно скрипнул провисшей кровлей, и свесившиеся оконные рамы с выбитыми стёклами вразнобой зашуршали.
То ли ещё будет, подумал Виталий, провожая холодным взглядом отъезжавшую машину.
Он приценился к стопе холстов, попробовал Гошину живопись на вес, посмотрел наверх – на харкающую матерно, почему-то уже по-эстонски, кровлю дома, на оголённые кое-где лаги, напоминающие рёбра обглоданной рыбины и, перекинув стопу на левое плечо, уверенно вошёл в дом.
Уже около часу они втроем таскают вещи, недовольно поглядывая друг на друга. Неожиданно Дедова прорвало.
Его ухабило минут десять. Он вспомнил все инстанции, которые пришлось одолеть, выбивая временное жильё, в котором нашлось бы место и для мастерской.
Он чистился, будто у попа в исповедальне.
Виталий с Эльзой сочувственно глядели на него, курили, поддакивали.
Дескать, в таком гнилушнике этим жилконторовцам самим бы жить.
Падлы бацильные, - заключил Дедов речь веским словом.
И они продолжили таскать барахло, стараясь не задерживаться подолгу на лестничном марше, дабы не рухнуть вместе с лестницей в ад кромешный.
Однако шатун-лестница натружено стонала, но испытания переездом выдерживала достойно.
Уже второй час таскают переселенцы барахло, изредка перекуривая и обмениваясь впечатлениями о внешнем облике дома.
Неужели в этом гадюшнике жить можно?
Всё не может поверить Эльза в реальность происходящего. Гоша только головой трясёт сокрушенно, но слов не находит. Лишь хватает узел побольше и уносится от недоумённых вопросов жены.
Эльза, не прекращая причитаний, спохватывается следом.
Куча вещей резко тает – тает и время дневное.
А что, Дедуля, магазин-то страстной далеко от тебя?
Деловито поинтересовался Виталий у Гоши и тщательно притоптал беломорину.
Да нет, за углом, - Дедов кивнул в сторону погорелых сараев.
И в подтверждение его слов, кровля протяжно со смаком вздохнула, будто кто-то рыбине хребет переломил.
Не-е, жить можно – ничего себе.
Главное, чтобы труба печная сверху на голову не завернулась. Вот смеху-то будет, представляешь.
Успокоил приятель Гошу.
Дедов занял угловую квартиру, кажется единственную застеклённую во всём доме – подарок жилконторовцев к новоселью.
В доме проживал ещё один авраловец, въехавший в пьяный дом месяца за два до Дедова, но у того окна уже были местами оббиты фанерой.
Раскидав по комнатам вещи, Гоша с приятелем придирчиво изучают стены, потолок, выглядывают в окна: двор изгажен донельзя, но если прибрать, глазу будет на чём остановиться.
4.
Наскоро вколотив пару гвоздей в стену, Дедов суетится возле стопки холстов: ищет, какую из работ повесть в своём новом жилище первой.
Наконец, натюрморт с бытовыми предметами, отдалённо напоминающий по стилю письма Брака, занял почётное место.
Гоша сосредоточен. Прикидывает в уме, что где можно расставить.
Для острастки, пнул ногой бильярдный стол, подаренный родственниками жены, в качестве приданного. Закурил.
А где твоя?
Поинтересовался Виталий.
И тут приятели заметили, что Эльза куда-то исчезла.
Вот, блин, свалила. Ни здрасте – ни до свидания.
Дедов как-то сразу оживился, вроде, даже помолодел.
Нет, не зря сказано: баба с возу – кобыле легче.
И хорошо, зачем она здесь?
Гоша сдул кусок ваты, прилепившийся к плечу.
Только под ногами мельтешить.
Счас мы это дело обмозгуем. Где там сумка с харчами: он шарит глазами по разбросанным всюду вещам.
А кого ты первым в дом запустишь?
Кошки у тебя нет, петуха тоже, так жена бы и пригодилась, на худой конец. Она бы тебе быстро вычислила зону эрогенную, усёк?
Вот, где ты, к примеру, диван приспособишь, чтобы жизнь ночную без промаху ладить? Тут особая чутилка нужна.
Нечего там запускать – я здесь недолго задержусь. Язычник.
Гоша нервно озирается в поисках сумки с закусью. Однако его улыбчивый взгляд, покинув пределы квартиры, уже лунатит где-то возле погорелых сараев, где пасутся две зачуханные козы, с уляпанными репейником боками.
Козы, будто почувствовав тяжёлый взгляд подселенца, перестали щипать траву – уставились в окна пьянь-дома.
Они дёрнулись ретиво на вопрошающий взгляд Дедова, но привязь удержала животных.
Виталий подошёл к бильярдному столу, погладил тёмно-зелёный бархат.
Так, хватит ля-ля, пора расписать партейку.
Огибая взглядом Гошу, он посмотрел в окно: увидев замызганных коз, вздохнул понимающе.
Да-а, соседями ты не обижен – не смотри что рогатые.
Запусти козла в огород – заживёшь без хлопот.
Ответил в рифму, Дедов.
Он тоже вздохнул протяжно и нехотя отошёл от окна, широким жестом предлагая приятелю заняться конкретным делом.
Что осуществляю – то потребляю.
Одобрил Виталий жест приятеля.
Они наскоро разложили немудрёную закуску на банном полотенце, постеленном поверх зелёного бархата.
Первую налей Авралу – пусть вместе с нами махнёт – за новоселье.
Язычник, - буркнул Дедов, наливая до краёв домовому.
Вроде, ничего примечательного не было в словах Виталия, но только повелось с тех пор называть дедовский дом Авралом.
А горожане, завидев Дедова, говорили: вон, Аврал идёт.
5.
Тревожно живётся Дедову – не привыкнуть ему к закидонам пьянь-дома. Уже третий год притирается он к Авралу.
Но трудно ужиться внутри существа, вытесненного, как и Дедов, на обочину жизни. Поэтому много проблем у художника со своим двойником. Всех не перечесть.
А тут ещё Гоша работу потерял. Похоже, не без участия домового.
Короче, на острие нерва живёт художник.
Как могло такое случиться, недоумевает Дедов, что я сорвался и порушил всю дипломатию в отношениях с Кайзером.
Вот ведь достали, заразы.
Наверняка проснувшись, Олимпиада Казимировна Тендер – зав. художественной частью при Нарвском музее – вляпалась в новый день не с той ноги.
А тут ещё Мавзолей – ленивый кот.
Пошёл, - оттолкнула Олимпиада кота ногой, влезая в тапочки.
Ёпсь, - вырвалось у неё.
В тапочке было нагажено.
Ах, ты, сволочь такая, - растерянно прошипела Олимпиада, и брезгливо запустила в кота изгаженной тапочкой.
Сама по себе примета неплохая – с утра вляпаться в кошачий беспредел. Но настроение почему-то у заведующей увалилось ниже допустимого.
Она не поздоровалась, маховито войдя в администраторскую музея, где заканчивал уборку Дедов.
Лишь невидяще кивнула головой.
Здрасьте, здрасьте, - смущённо улыбается Гоша.
Вы ещё здесь! Почему затянули с уборкой?
Что вы себе позволяете? Ваше время вышло.
Дедов порозовел и затосковал сразу всеми участками тела, что с ним частенько случалось, когда наезжало начальство или шумела жена.
Мозг лихорадит глупая мысль: кажется, залетел.
Он молчит, понимая даже не умом: пока Олимпиада не выговорится, ему из музея всё равно не смыться. Мало ли что у неё за выходные накипело – надо тётке на ком-то душу отвести.
Если ей поддакивать, то она и в десять минут уложится.
Однако, Кайзер, так художники прозвали Олимпиаду за её подобострастье ко всему иностранному и невыносимо гнусный характер, всерьёз завелась.
И постепенно музейная атмосфера наполнилась особым кайзеровским духом.
Гоша, хорошо разбирающийся во всех оттенках музейной жизни, сразу понял, не удастся ему незаметно слинять в свой закуток, где хранится технический инвентарь. Поэтому решил молча стерпеть наваждение.
Всё равно слова не дадут сказать, а скажешь – так себе дороже.
И вообще, надо зрить в корень, как Козьма учил.
Просто Дедов давно приметил, когда его Аврал бывал не в духе, то и у него день шёл через пень колоду.
Если на работе начальство не взгреет, так Эльза подлечится, или суп прокиснет, или холст поведёт.
Гоша мельком взглянул на конторские часы: скоро должны подойти молоденькие помощницы Кайзера, и тётка, разогревшись на нём, перекинется на методисток.
Глядишь, можно незаметно сделать ноги из музея.
Прикидывая, насколько ему хватит воздуха продержаться, Дедов потихонечку пятится к выходу.
Если разобраться, его рабочая смена уже закончилась, и он, чисто из вежливости, выслушивает этот утренний спич Кайзера.
Но иначе настроена Олимпиада Казимировна Тендер.
Похоже, она не станет ждать подчинёнок, она на нём отработает весь запас углекислого газа, скопившийся за выходные в её обширных телесах.
Гоше, от однотонных завываний начальницы, заложило уши. Он скуксился, точно убежавший кофе. Согласно закатывает глаза, мнёт старательно в руках тряпицу.
Через силу, изображая на лице улыбку, ждёт ответной реакции от начальницы.
Но Олимпиаду его гримасы заводят ещё больше.
Почему разводы на полу? И вообще, кто разрешил вам читать на рабочем месте? Молчать! Что вы себе позволяете?
Дедов весь внимание.
Он подметил, что голос Кайзера уже сполз на фельдфебельскую визжинку, а это предвещало скорый конец прополки.
Всё-таки решила «эмэнэскам» оставить запала чуток, - подумал с облегчением.
Правильно. А то на мне перегорит, чем девчонок будет в чувство приводить: им после выходных шоковая терапия – первое лекарство.
Однако Гоша, надо полагать, не совсем адекватно реагировал на наезд заведующей, потому что Кайзер вдруг опять перешла на гортанную унтер-офицерскую речь, от чего у него сами собой захлопнулись клапана ушных раковин, а глаза увлажнились.
Ощущение дикого одиночества, испытанное однажды в детстве, когда он потерялся в завихрениях большого города, окончательно деморализовало тех. работника.
Во, даёт, - мелькнула мысль, - выходных-то всего два дня, а её несёт, будто из отпуска месячного вернулась.
Он улыбнулся – дурак дураком. И согласно закивал головой.
Но когда Кайзер, откусив воздуху больше положенного, сорвалась на кашель, Дедов не упустил момент: он буквально потряс начальницу каким-то невнятным мычанием, суть которого и сам не разобрал.
Только тётке почему-то расхотелось изливать душу перед уборщиком-Гошей.
Отдышавшись, она возвысила голос до шепелявого крика – как бы поставив точку в беседе.
К тому же, ей показалось, что в облике Дедова произошла какая-то опасная перемена.
И действительно: Гоша сошёл с лица.
Внизу живота у него вдруг разлилась тягучая противность.
Дедов смекнул: не видать ему добра по жизни, если тотчас же не избавится он от музейного духа.
Затаив дыхание, дёрнулся истопник-уборщик мимо Кайзера. Зацепил за письменный стол – листы бумаги повалились на пол.
Краем глаза увидел – Кайзер метнулась наперерез. Но мученические глаза тех. работника озадачили тётку, и она отступила.
Без единой мысли в голове, пронёсся Гоша по залам музея.
Гулкие шаги указывали направление его бренного тела в сторону туалета.
6.
Когда Дедов вернулся в администраторскую, ему показалось, что Кайзера вроде бы стало больше. Но приглядевшись, он увидел директора музея, выглядывающего из-за спины зав. худ. частью.
Обходительный и застенчиво улыбающийся директор хлопотал возле Олимпиады Казимировны, пытаясь примирить её неукротимый нрав с грубой музейной реальностью.
Здравствуйте, вежливо поздоровался Дедов с директором.
Здравствуйте, вежливо ответил директор.
Они приязненно изучают друг друга.
Но почему-то ноги у Гоши враз обмякли.
Две начальствующие особы в одном флаконе – это перебор.
И он, инстинктивно, желая раствориться в чём-то более значимом, прислонился к печке, тянущейся чёрной кишкой от пола до потолка. Но тут же отпрянул, потирая бёдра – печь раскалилась, как нервы у Кайзера.
Во, даёт, Змей Горыныч, - улыбнулся виновато Гоша, пряча руки в карманы.
Директор по-отечески мягко изучает Дедова. Сочувственно покачивая головой, подыскивает правильные слова – молчит.
Виновато улыбаясь, Гоша полуобернулся в сторону двери, намекая о конце своей рабочей смены.
Как вам работается у нас?
Отеческая улыбка директора не оставляла сомнений – он на стороне тех. работника.
Но Гоша не успел ответить.
Кайзер перехватила инициативу. Хищно поблескивая стёклами очков, она обрушила на Дедова каскад провокационных вопросов.
Гоша взмахнул умоляюще руками и прислушался к животу – там молчок. Он беззвучно похватал воздух ртом – слов не нашёл.
Глупо улыбаясь, смотрит на Кайзера и её директора, казавшегося рядом с Олимпиадой Казимировной гуттаперчевым мальчиком.
Наконец собрался с духом, и клекотнул что-то о своей генной предрасположенности.
Что аккуратность в работе – у него в крови.
Что не в его правилах гнать халтуру.
Что у него химия такая.
Гоша сглотнул ещё какие-то оправдательные слова и смолк, давая возможность высказаться первым лицам.
Оттеснив гуттаперчевого директора в сторону, заведующая смело выдвинулась вперёд. Она в ударе: её обвинения сами находят дырочку.
Но Дедов вслушивается в бормотания маленького, тоже желающего внести лепту в правое дело.
С нескрываемой надеждой, он пытается заглянуть в глаза своему спасителю.
Что же вы, а?
Меж тем, стыдит маленький тех. работника.
Гоша видит, как обличающие слова осыпаются перхотными снежинками на плечи чёрного директорского пиджака. И слабеет душой.
Мы пошли вам навстречу.
Взывает директор, хитро жмурится и энергично стряхивает с плеч оголившиеся нервы. Синий огонёк лижет его волосы, вощённые лечебным маслом, глаза – оловянные пуговицы.
Олимпиада Казимировна лично поручилась за вас.
А вы, надо прямо сказать – не соответствуете.
Кто вы на самом деле?
Не дождавшись ответа, сам же себе ответил.
Вы оборотень, Дедов, понимаете?
Нам здесь художники не нужны – нам нужен истопник-уборщик.
Гоше нестерпимо захотелось оттаскать маленького за напомаженные волосы.
Но вместо этого, он обречённо вздохнул: Кайзер всё равно отобьёт патрона, несправедливо укоряющего его в профнепригодности.
Да мало ли чего хочет Дедов?
Но прежде всего – справедливости.
Ведь он действительно старается всё делать на совесть.
Вот и сегодня, сколько хватило рук, с четырёх утра, Гоша корячится в Нарвском музее: топит печи, моет полы, протирает пыль – всё честно.
Хотя, может действительно – он сам виноват, что жизнь такая скалозублая?
И на прежней работе как-то не так случилось.
Он и там внезапно сошёл с дистанции. Тоже не поладил с начальством.
А место было тёплое – кочегарка.
Не сомневается Дедов: сегодняшнее недоразумение – это проделки домового.
Только почему так цинично изводит его Аврал?
Что замыслил?
Гошу и раньше приводили в уныние Кайзер и её карманный директор.
Но когда маленький, в ультимативной форме, напомнил ему о совести, Дедов завёлся.
Только не успел он выложить этим бездарным чинушкам о наболевшем.
У него опять засосало внизу живота.
Я сейчас, миль пардон.
Гоша пружинисто выкатился из кабинета. И мелким бесом, вихляя среди витрин, помчался в сортир.
7.
Демонстрируя Олимпиаде Казимировне солидность, маленький достал из внутреннего кармана пиджака носовой платок и смачно высморкался.
Кайзер уважительно посмотрела на патрона и потянулась к нему душой. Но тот остановил порыв Олимпиады строгим взглядом, отчего-то покраснел густо, и в следующее мгновение воздух в администраторской испортился.
Тьфу, почему так вонько? – как у козла в ухе, - подумала Олимпиада Казимировна, не понимая, что хотел сказать этим жестом патрон.
Она виновато забегала глазами. Не зная, куда себя деть, подскочила к столу, сбивает в стопку листы бумаги.
Может, чай поставить?
Пожалуй, - маленький пожал плечами.
Всё настроение испортил – оборотень.
Помогай таким – худ-дожники.
Да-да, подхватила тётка, все они такие – худ-дожники, с позволения сказать, хреновы.
Никакой ответственности.
Директор извлёк из сейфа вахтенный журнал, и они с Олимпиадой Казимировной углубились в изучение оценок, выставляемых сотрудникам музея за каждый трудодень.
Маленького недавно утвердили на должность директора, как нацкадра, поэтому он старается огорошить музейщиков какими-нибудь экстравагантными нововведениями.
Но большие перемены в инфраструктуре музея ещё впереди – и все к лучшему.
Облегчившись, Дедов нерешительно переступил порог канцелярии, будто на Голгофу взошёл.
Маленький, увидев тех. работника, многозначительно протёр очки носовым платком. Неуёмная Олимпиада, вторя патрону, тоже достала из сумочки платок и изящно протёрла стёкла очков.
Оба внимательно изучают Гошу.
Что ж, больше тройки поставить вам за проделанную работу нельзя, - примирительно констатировал директор.
И то с натяжкой, - поддакнула Кайзер.
Дедов понимающе кивнул головой и почему-то хохотнул истерически.
Он был согласен с любым решением административных работников, лишь бы отпустили его домой.
Да он издевается над нами, - взвизгнула Кайзер, уловив в нервном хохотке Дедова нотки беспечности.
Гоша непроизвольно прикрыл лицо руками, желая исчезнуть, превратиться в летающую тарелку, в кочергу – лишь бы долой отсюда.
Маленькая чернявая фигурка директора метнулась к уборщику.
Как, как вы смеете насмехаться над нашим трудовым уставом?
Поддерживаемый за локоток гренадеристой Олимпиадой Казимировной, маленький трясёт вахтенным журналом перед носом Гоши. Тот отмахивается и что-то бормочет.
Нет, это же подрыв наших основ, это форменный саботаж, - строго заключил директор.
И вообще, вы хоть понимаете, сколько времени отняли у нас?
Да, - поддакнула Олимпиада, - форменный.
У вас, Дедов и живопись какая-то вся – не наша, не советская.
Гоша хотел возразить, но только выдохнул тяжко.
А маленький уже достал носовой платок из кармана: картинно тыкает тряпицей в самые непотребные места. Лучится молодым задором.
Широко расставив ноги, Кайзер смотрит на своего патрона влюблено – сияет.
Соревнуясь, кто быстрее и остроумнее докажет Дедову его профессиональное ничтожество, они исследуют канцелярию, будто отыскивают залежи пыли на обратной стороне луны.
Дедов поёживается, пыхтит обиженно.
Сверив платки, начальство осталось довольно.
Что и требовалось доказать, - подытожила научные изыскания Олимпиада, и взглянула на Гошу сверху вниз, выражая художнику крайнее презрение.
Победно сверля тех. работника вдохновенным взглядом, директор уверенно исправил тройку на двойку.
Дедов покаянно вздохнул и наладился валить из музея, пока тётка с маленьким пребывают в экстазе.
Но не тут-то было – Кайзер взбрыкнула. Ей – мало!
Она выволокла из-за шкафа стремянку, одним движением установила конструкцию посреди кабинета. Торжествующе осенив маленького влюблённым взглядом, зачем-то полила свой носовой платок из чайника, и лихо взобралась по шаткой лесенке поближе к лампочке, висевшей над канцелярским столом.
Элегантный взмах – и мирный покой музея нарушил яростный выстрел.
В следующее мгновение администраторская погрузилась в черноту.
Не видели Дедов и маленький, как Олимпиада Казимировна Тендер рухнула со стремянки. Просто озадачил их грузный шлепок, сотрясший музейную атмосферу.
Раскинувшись на полу во всю длину могучего тела, Кайзер взвизгнула тоненько и затаилась.
Но уже через секунду бодро вскочила, похлопывая по опухшим от обиды бёдрам.
Дедов нерешительно приоткрыл входную дверь – свет ворвался в конторку. И Кайзер, вся в потоке лучей, застенчиво улыбнулась патрону.
Однако встретив непонимание во взгляде маленького, она пошла на попятную, задом, естественно, цепляя стремянку.
Испуганное эхо вторично прокатилось по залам музея.
Все трое смотрят на лестницу, развалившуюся двуногой похабницей посреди канцелярии.
Вот теперь точно уроют, - подумал Гоша.
8.
Дедов быстро смекнул о грозящей ему опасности.
И пока начальство осознавало нечаянный факт затмения, решил под прикрытием спасительной темноты бежать из музея.
Завтра на работу не выйду – скажусь больным.
Кто им печи натопит?
Они озябнут и всё само рассосётся.
Его пораженчески склонённая фигура уже почти пересекла светлую щель дверного проёма, когда голос Кайзера, словно выстрел в спину, отбросил Гошу назад – в кабинет.
Куда?!
Рявкнула заведующая.
Ко мне.
И он признал: Олимпиада несокрушима в любой ситуации – точно жид вечный.
Эх, пожевать бы чего, затосковал Дедов, глядя на Олимпиаду и маленького, жмущихся друг к другу.
И неожиданно для себя тихо пропел: треугольник – два козла – получается верблюд.
Но начальство услышало.
Унизительно закончилась трудовая вахта для Гоши Дедова: ему вкатили жирную двойку.
Однако Кайзер настояла, чтобы двойка была с минусом.
И Дедов не на шутку обиделся: ладно двойка, но за что минус всобачили?!
Вот крысы музейные, хотят чистенькими в истории остаться, да? Художник, типа, всё стерпит.
Подогрел он себя разгорячённой мыслью.
Нет! Я не согласен с вашей оценкой, выпалил Гоша запальчиво. Требую пересмотра.
Но директор был непреклонен: он талдычил что-то о ноу-хау.
По понятиям выходило, что дедовщины, то есть хамства, в музее не потерпят.
И Дедов сдался.
Ему вдруг нестерпимо захотелось домой. Пожаловаться Авралу на понедельничную непруху.
В груди сладко ёкнуло.
Неожиданно для себя, Гоша крикнул ломким голосом: всё, шабаш, кобылу вашу р-райск, ставьте в ваш гум-мозный журнал хоть дупель пусто – мне до лампочки!
Директор быстро состряпал бумагу.
Гоша, не глядя, подмахнул.
Вот так: слово за слово – хреном полбу.
А вышло – по собственному желанию.
Часть вторая.
1.
На одном дыхании проскочил Гоша Дедов мост «Дружба», соединяющий Нарву с Ивангородом.
Не оглянулся на замок Длинного Германа, в недрах которого терзаются музейными заботами Кайзер со своим маленьким.
Скорее домой
Всё, всё – у меня вольная!
Поёт сердце человека, только что порвавшего с тягостным прошлым.
Точно от поганой женщины освободился Дедов, к телу которой привык, но которая есть смерть душевная.
От всегдашнего покорного терпения, возведённого в культ, в религию, освободился художник.
Больше никто не вынудит его дышать отравленным воздухом.
Отражаются в походке Дедова раздумья осени: того и гляди сорвутся на дождь. Торопливо, задним умом, пережевывает он давешний поединок с чинушками, что-то бормочет неразборчиво.
Не заметил, как проскочил средневековые крепости, возвышающиеся по обеим сторонам Наровы – друг против друга.
А ему и дела нет.
Ибо его дом – не крепость.
Живопись – вот главный жизненный смысл художника – его воля-вольная.
Всё остальное – прибежище серости.
Да, прекрасен человек, познавший силу душевного просветления, возвысившийся над сволочным порядком земным – над миропониманием Олимпиады Казимировны Тендер.
Больше не надо ему прикидываться валенком, подлаживаться под настроение вздорной, озлобленной тётки.
Он больше никому ничего не должен.
Блин, а что я жене скажу, ёпа-мака.
Вдруг вспомнил Гоша о житейском.
Ничего, как-нибудь, - процедил сквозь зубы, и шпаренной трусцой припустил вверх по просёлочной улице – к Эльзе.
Скорее, скорее домой.
До боли захотелось Дедову подладиться к жёнушке, ощутить ласку её жадных рук, утонуть в глазах ненасытных.
Он даже не заметил, что сорвался на бег. Так захотелось враз покончить с подёнщиной – занырнуть с головой под халат к жене, спрятаться от произвола серых людишек.
Скрыться от злой воли судьбы, почему-то истребляющей беспощадно плоть его человеческую – по капле, ежедневно.
Прижимаясь левым плечом к перекопанным картофельным полям, распространяющим глубинный запах земли, Дедов пронёсся мимо воинской части, расквартированной близ Ивангородской крепости. Быстро поднимается по разбитой дождями дороге вверх – к пивной.
Невозможно поверить, но всего лишь час назад Гоша Дедов был убеждён в несокрушимости кайзеровского миропорядка.
Но это он послал Олимпиаду с её маленьким в кобылу р-райск.
Да – ты свободен.
Стучит в висках голос судьбы и сердце человека полыхает признанием любви к своей звезде путеводной.
Больно на душе – да.
Зато – воля!
Через боль – да.
А кто сказал, что зуб больной удалять – услада?
Уже и пивная, облепленная в этот ранний час мужиками, точно несвежий бутерброд мухами, осталась позади.
Не сбавляя темпа, Гоша промчался мимо коз, пасущихся возле погорелых сараев. Зверюги рванулись к нему – Гоша шуганулся.
Опасливо оббегая любопытных коз, удовлетворённо подметил: уже признают, чертяки.
Впопыхах, лицом к лицу, застыл перед главным своим Авралом.
Ну, чего пялишься, падина бессловесная?
Расписали меня, в кобылу твою р-райск, по собственному.
Доволен?
Но молчит Аврал.
Лишь обиженно скрипнула кровля, да где-то внутри дома, у соседа, вскинулась пьяная песня. Но тут же и сникла.
Гоша хмыкнул беззлобно и атакующим прискоком взлетел по шаткой лестнице на второй этаж. Проскочил по тёмному коридору к двери своей квартиры, нетерпеливо роется в карманах.
Возится с замком – заело некстати.
Наконец ключ провернулся, дверь жалобно скрипнула, и Гоша боком протиснулся в прихожую.
Затаив дыхание, прислушался.
Спит, поди, кобыла ленивая, - успокаивающе-ласково подумал о жене. Сейчас я её...
Жены дома не оказалось.
Вот, зараза, - быстро оценил он свою беспризорность.
Шарит пустыми глазами по холодной квартире, заглянул в мастерскую, прошёл на кухню.
Куда бы ни обратил взор, на всём лежит молчаливый упрёк Эльзы.
Холодно дома – на душе холодно.
2.
Гоша прошёл в мастерскую. Закурил.
Ну как сказать Эльзе об увольнении? – ведь прибьёт.
Конечно, - обращается он мысленно к жене, - можно с этой сволотой сговориться на время, коли их власть, но дышать-то через жопу – кто ж долго выдержит?!
Как ты не понимаешь?
Передых иногда человеку нужен – врубаешься?
Гоша смотрит на холодную печь, забирающую остатки тепла – эта зараза конфорку не закрыла, когда ушла.
Переговариваясь с женой, ищет топор, запропастившийся где-то.
Сколько говорю, взяла вещь – клади на место, чухна, блин.
Заведясь на жену, Гоша, порой, съезжает мозгами: иначе как объяснить жжение в груди, какой-то повышенный градус самоощущения, заставляющий вспомнить о своей принадлежности к ингерманландцам, этнически ближайших родственников финнов. Это самоощущение и позволяет ему свысока относиться к эстонцам.
Такая расовая чехарда, находит иногда как насморк на Гошу, и он напоминает Эльзе, кто в доме хозяин.
Ах, вот ты где?
Как же ты сюда завалился?
Гоша с трудом достал топор, почему-то оказавшийся под диваном.
Потрогал лезвие большим пальцем – нормально.
Давая и жене высказаться, Дедов глубоко дышит и ищет сухое полено, чтобы щепу нарубить.
Нет, мать, как не вороти, а козлы они.
И кто это придумал сказки об особом душевном складе провинциальных музейщиц, библиотекарш, учителок.
Если и возникнет светлая душа среди этих тёток, её тут же всем скопом уроют – серость правит балом.
Гоша умело раскромсал полено. Возится с печкой, бухтит чуть слышно. Однако огонь в печи веселья не добавил – почему-то захотелось уйти из дома.
Как ты не понимаешь, у них заведено так – всё под себя грести. Нет нашему брату места в их родословной.
Дедов понимал в глубине души, что напрасно он изливает душу перед женой, пытаясь объяснить истинную причину неуживчивости с начальством. Она сама их породы – пустая чашка.
Эльза работает какой-то бякой по профсоюзной части, как и положено нацкадру. Она приросла к своему блатняковому месту и злится на мужа, не желающего поменять задрипанную жизнь художника на что-нибудь более достойное, в её понимании.
Тема этих споров давнишняя. Поэтому толку в них, как в прошлогодней газете.
Дедов подошёл к окну: козы по-прежнему пасутся у погорелых сараев.
Надо же, деревья совсем облысели.
Куда податься?
Грудь сдавило, будто Кайзер со своим маленьким, опять зажали его в канцелярии.
Осторожно выдохнув, он усилием воли настроил мысленную волну на разговор с женой.
Они не живут как нормальные люди. Им ужрать человека, который богаче их и умом, и сердцем – первая радость.
Гоша подошёл к кухонному столу. Достал из пакета хлеб, отломил кусок – пережёвывает без аппетита тяжёлые мысли.
Сиротливый день, участливо качнув головой, смотрит на художника сквозь обсиженные мухами оконные стёкла – серо на душе у Дедова. И за окном серо: обдирает дождь печальные мысли короткого дня – до нитки.
Гоша безучастно наблюдает за схваткой строптивых коз, не поделивших островок пожухлой травы.
Вам-то чего неймётся, твари бодливые?
Ну, прямо Кайзер со своим маленьким.
Те тоже всё поделить не могут музейную атмосферу, всё не могут решить, кто хозяин в замке Германа – вот порода.
Да, пошли вы все – козлы вонючие.
Мне дела нет – я по собственному.
3.
Нет, ты не уходи от ответа, - запальчиво обращается Гоша к жене, - может я не прав – так ты растолкуй?
Но молчит холодная печь – в беспомощности человеческой тонут ответы.
Скрипнув в коленях, Дедов присел на корточки, заглянул в печную утробу – зябко передёрнул плечами. Хотел подкинуть дрова в топку, но быстро встал и направился к окну.
Сделав пару шагов, опять присел – в голове шумнуло, потемнело в глазах. Гоша лёг на пол: ледяной сквозняк хозяйничает понизу.
Ему понравилось снизу смотреть на работы, развешанные по стенам. Какие-то мысли возникли. Он привстал. Осторожно поднимается с колен.
Неожиданно для себя, сдавленно крикнул: ну не может художник ужиться с этой породой – мы по разные стороны жизни.
Бу-бу-бу, - согласился сквозняк. Гоша припал к окну – жены не видать. Темнеет стремительно.
Уже минут десять он бесцельно мечется по мастерской. По третьему кругу оббежал бильярдный стол, прочно застолбивший место посреди мастерской.
Вот ведь, каналья, - угрюмым взглядом упёрся Дедов в зелёный бархат, - и выкинуть тебя, мерзавца, нельзя – подарок жениной родни. А руки чешутся – оккупант, хренов. Ну, погоди, чухна болотная!
Я до тебя доберусь.
Гоша описал неровную дугу вокруг стола, заглянул в пустые лузы, хранящие память о забитых шарах.
Многое мог бы поведать бильярдный стол, дай ему слово.
Но тихо посапывает оккупант, точно брюхо чревоугодника, переваривающего интимные стороны Гошиной семейной жизни.
Посапывает бильярдный стол, напоминает о податливом теле жены. На струнах желания неугомонной Эльзы играет, охальник.
Дедов пошатнулся, внезапно заскучав по женским пригоркам Эльзы, простонал громко.
Где ж тебя носит, дурёха?
Не дождавшись ответа, выбежал на кухню, опустился перед печью на колени, прислушался к дыханию в топке.
Через кухонную дверь мимоходом зацепил взглядом скучающий мольберт. Но тут же отвёл взгляд, боясь встревожить в себе художника. Неспокойно на душе – какая тут живопись.
Только не убежать от себя.
Гоша резко поднялся с колен. Пытливым взглядом приручает холодную белизну холста.
Отыскивает в пугающей белой пустыне жаркий родник своей женщины, хорошо знакомой с палицей его полудня.
Орошает художник белые травы холста мыслью упругой, подаёт жене хитрые знаки, прислушивается к шумам за окном, к тяжким вздохам кровли, к похотливым стонам авраловой лестницы.
Загадал скорую встречу с женой.
Ибо грех это – грузить насущный день желаниями мёртвой плоти.
Боясь спугнуть редкостный момент внезапного вдохновения, беззвучно жуёт Дедов губами мысль, ещё не оформленную в конкретный образ, но перехватившую дыхание жарким объёмом.
Ему не хватает самой малости: осмыслить прорастающий образ душой. Ухватить тот звёздный миг, совершенный и недоступный, но всегда желанный каждому истинному художнику.
Он почти вплотную подкрался к какой-то приоткрывшейся тайне. Осталось только сфокусировать мысль, а вернее, сердечное дыхание, чтобы поймать в объектив сознания чудо собственного очеловечивания.
Вот так, время этой подлой реальности на какой-то миг отвалилось от него в сторону, точно пиявка, насытившаяся дурной кровью – кайзеровской.
Кажется, совершенно расслабился Гоша: уже руки шарят вокруг в поисках кисти.
И тут, чья-то невидимая рука, прихватив за загривок, макнула Дедова с головой в ледяную пустоту безразличия – в эту жуткую прорубь вечности.
Не балуй, - огрызнулся Гоша, признав хватку Аврала.
Просто понял он, что уже не сможет оставаться безучастным к своей женщине. Несмотря на запрет Аврала, должен прямо сейчас отпустить мужского поводыря на вольные хлеба – забыться в живописи.
Если сердце, конечно, не остановится.
Ухватил-таки Дедов главную мысль сегодняшнего дня – позволил себе быть художником.
4.
Что же ты, голуба?
Дедов осторожно прошёлся раскрытой ладошкой по шершавой поверхности холста.
Может, полюбимся, наконец?
Он пришёптывает ещё какие-то ласковые слова.
Ожидая ответа, оправдывается перед холстом, будто жене зубы заговаривает.
Обложили, сволочи, понимаешь. Ни вздохнуть, ни выдохнуть. Но я наверстаю.
Дедов просит прощения то ли у жены, то ли у живописи, обязуется сей момент обломать сочные листья с тела возлюбленной.
Ворожит над холстом, будто над телом желанной Эльзы.
Без лишних церемоний примеряет плоть её женскую к своему святому вдохновению.
Приструнил душевную неухоженность – теперь мужской поводырь за главного.
Э-э-х, взъерошил Гоша волосы на голове, нет чутья у бабы – где ж тебя носит, в кобылу р-райск?
Он представил запыхавшееся лицо Эльзы, сонное даже во время оргазма. И протяжный стон художника перекрыл учащённое дыхание Аврала.
И закипающий градус в крови ударил выстрелом в голову: холст вывалился из рук – бухнулся плашмя на пол.
Вот теперь Гоша Дедов готов к работе.
Да, созрел художник для настоящего дела.
И непроизносимые слова жены, задыхающейся от волнения, обожгли его слух запоздалым раскаянием – освободили от всех стыдливых запретов.
И сошёл Гоша грубой силой на холст – нежным сердцем выдавил на палитру краски.
Глаза закрыл. Вздохнул глубоко.
Забыл про себя – осталась чистая живопись.
Исчезла не проходящая боль под сердцем, улетучился разъедающий душу страх перед жизнью.
Горящими руками, не помня себя, живописует Дедов – заливает нешуточной страстью белоснежное поле холста.
Вслушивается в чухонские причитания жены, такие желанные его открытому слуху. Работает.
Сладко постанывает Эльза, проникаясь участием мудрого поводыря – помогает мужу.
Вздрагивает тело холста от нежно-грубых прикосновений художника – наслаждается Гоша властью над телом жены, потакающей его неуёмной фантазии.
Миллионы светлых крупинок укрыли тело живописи – пот градом.
5.
Нет, мы ещё поглядим, на чьей улице самовар стоять будет, кобылу вашу, р-райск.
Раскрыв холст, Дедов вспомнил про Кайзера и её маленького.
А тебе только бы облаять меня, - мечтательно улыбаясь, устыдил жену.
Поддев мастихином из банки эскизной-жёлтой, прищурил глаза, и не выпуская из объятий тело жены, ищет, куда бы вплавить солнышко, чтобы наверняка село в гамму слово молитвенное.
Чтобы вскрикнула Эльза блаженненько и провалилась в чухонский сон – нескончаемый.
Ты сама посуди, убеждает он жену, разве можно с этой шалупонью водиться?
Дедов откинул голову, с сомнением оценивает сквозь прищур резкое цветовое пятно.
Отбросил мастихин. Закурил. Схватил кисть: приглушил костерок – не хотелось вываливаться из мелодии эстонского сна Эльзы.
Нет. Так не пойдёт – мы это дело пригасим. Вот так. Вот так.
Через плечо Дедов постреливает взглядом в полуоткрытую дверь, ведущую в спальню: нахохлившийся диван режет глаза отчуждённостью. Гоша вспомнил о чём-то – кисть вывалилась из руки, он опустился на пол.
Просто вспомнил Дедов о жене, болтающейся невесть где.
Враждебно посмотрел на настенные часы: время перевалило за полдень – за окнами темень.
Растерянно рыскает глазами по стенам. И чтобы не притягивать к живописи приметы чужого времени, старается не замечать примятой постели, сохранившей округлые запахи Эльзы.
Вздохнул протяжно, нехотя перевёл взгляд на работу.
Подхватил кисть, ищет пару к открытому жёлтому.
Что ж ты творишь, жена?
Гоша вздохнул, и проявил силуэты резким светом. Не стал он прятать под угрюмыми стягами ноябрьского дня чистый звук святого желания: прямо из тюбика даванул кадмий жёлтый – зажёг пламень душевный.
Вот оно святое озарение, думает Гоша, глядя на холст.
Поискал на ощупь среди тюбиков, вываленных большой кучей перед мольбертом, охру красную – растащил мастихином по остаткам белил, вплавил розоватые светлячки в крутые склоны Ореховой горки. Нормально.
М-да, где же вы, вещие странники белой травы, - пропел задумчиво. Повозил свободной рукой бороду, изучает холст, растягивает блаженные минуты вечности.
Так бы и застолбить мгновение.
Что ещё надо художнику?
Просто ослабила хватку неуёмная стихия живописи, безраздельно владевшая художником первых несколько часов: пришла отстранённость – созерцательность.
Дедов устал – нужен отдых от женщины.
Он слушает постанывающий голос жены, тоже уставшей от любовных утех. Улавливает каждый вдох женщины, пропитанный ароматом горчичных зёрен.
Окрылён прозрением художника сладкий стон, издаваемый блаженной Эльзой.
Ибо причастность к человечеству определяется количеством любовных дорог, исхоженных святым желанием Господа.
Ибо много дверей у церкви, но в Главную стучится палица мужского поводыря в час вдохновенный – и это правильно.
6.
Громыхнула на железнодорожном переезде машина.
Гоша прислушался: будто непрошеный гость в дверь постучал.
Ухватившись руками за поясницу, он поднялся с колен.
Разве может быть гость непрошеным, подумал умиротворённо.
Хоть бы кого-нибудь принесло.
Смотрит в окно – никого.
Лишь у переезда настороженно горит красный глаз светофора.
Холодно. Неуютно.
Да кончай ты, мать, губой трясти, выкрутимся – не впервой.
Говорит Дедов жене, глядя на прогоревшую печь.
Блин, забыл дрова подбросить.
Он топчется возле окна: жены не видать.
С горькой усмешкой наблюдает, как у погорелых сараев всё ещё бодаются козы.
Вот, заразы бодливые – и чего вам неймётся.
Доля у них, похоже, такая: по карме прописано Олимпиаде с маленьким счёты сводить, музей делить – нормальных людей изводить.
Гоша прошёл на кухню, присел на берёзовую чурку, приспособленную для рубки дров. Но чурка пошатнулась, и он съехал на пол.
Дверца печки распахнулась, повисла на одной петле.
Ясно дело, Олимпиада тётка нужная – кто бы спорил. Картинки продавать? Конечно – как без неё.
Гоша заглянул в холодную топку, хотел было по новой растопить печь. Но бросил собранную щепу под ноги, бежит к окну: что-то в сердце ёкнуло.
Он выглядывает во дворе жену, но не видать даже огней светофора.
Неужели и у них там лампы сгорели?
Вспомнил, как выстрелила музейная лампочка в руках Кайзера – печальная улыбка скривила губы.
Гоша увидел через открытую дверь бильярдный стол, напирающий массивной кормой на его мир творческий. Подошёл к оккупанту и зачем-то пнул его по толстенной ножке.
Показалось, будто стол вздохнул удручённо.
Ладно, старик, ты-то хоть не бухти, - погладил оккупанта по тёмно-зелёной бархотке. Достал с полки шар, отливающий жёлтой костью: 9-й номер скользнул по столешнице, прибился к угловой левой лузе.
А куда мне прибиться? – где моя Эльза?
Крутит в руках кий, не решаясь произвести следующий удар – хочет наверняка загнать свой вопрос непраздный в лузу.
Поразмыслив, отбросил кий. Быстро составил пирамидку.
Резким ударом разыграл номер 1-й.
Игра началась.
7.
Дедов перебирает в памяти детали вчерашнего разговора с женой.
К вечеру, когда за окнами дома прошёл пассажирский шестичасовой «Москва-Таллин», Эльза устроила ему разнос. Что на неё нашло? Только спустила оглашенная баба на муженька всех палканов, и окончательно озверев душой, смылась из дома.
Она умчалась, прихватив сынишку – пацана лет пяти.
Завелась ни с чего, с пустяка, а остановиться уже не могла – ей необходимо было убить в нём какую-то важную часть сердца.
Он, естественно, тоже завёлся. И с шумом выронил тарелку, как назло попавшуюся под горячую руку. Осколки – по всей кухне.
Эльза сделала глаза, включила трубу иерихонскую, наскоро собрала сумки, подхватила визжавшего сына в охапку, и убежала к матери.
А дедовская тёща – случай особый.
Мечутся мысли по тёмно-зелёному полю – гоняет Гоша шары от борта к борту. Вколачивает крупинки мирового ничтожества – своего ничтожества – в лузы.
Шумно приседая на стыках рельс, там, за окнами, в ноябрьской тьме, прошёл железнодорожный состав – грузовой, должно быть. Кошки на чердаке не поделили что-то. Внизу хлопнула дверь.
Гоша бросил кий на зелёное поле. Прислушался: никого.
Прошёл в кухню, присел на чурбан. Поджав ноги, беззвучно шевелит губами – продолжает спор с женой.
Пристально вглядывается в печь – но холодное сердце Эльзы не отвечает взаимностью.
Надо бы раскочегарить тебя, может, оживёт безучастное сердце, - подумал, глядя прямо в глаза Эльзе.
Печь в ответ взволнованно уркнула.
Он быстро запихал в топку щепу, нетерпеливо плеснул разбавитель для масляной живописи на растопку, чиркнул спичкой – огонь полыхнул угрожающе, куснув за руку.
Гоша отпрянул: у-у, зараза, кусачая, беззлобно погрозил жене – кажется, брови подпалил.
Пойми, надо от человеческой серости хранить свой душевный склад, как от дурного сглаза. А ты меня всё норовишь куснуть.
Он поворошил поленца, прикурил от головешки, закашлявшись, произнёс: ты прости, мать, что я такой у тебя непутёвый.
Затаил дыхание, ожидая услышать голос жены, но урчит прожорливое брюхо печи – не разобрать слов Эльзы.
Я от тебя сердечности жду, а ты зубы скалишь.
Эльза, Эльза – в кобылу твою эстонскую р-райск.
Угрожающее молчание в ответ – нет жены дома.
Как нет её в Гошиной жизни, где он душой художник.
8.
Гошина тёща с незапамятных времён пропадает в потерянном мире. На окружающую действительность реагирует, лишь получая пенсию, да радуется чему-то, злорадно ухмыляясь, когда дочь прибегает жаловаться на засраную жизнь.
Все помыслы старухи остались в потерянном рае, исчезнувшем в сороковых-военных, как сладкий сон.
Она, вопреки рассудку, окопалась в этом бредовом сне – заняла круговую оборону, огородившись от реальности.
Не захотела покинуть островок свой юности, как будто знавший цветение.
Позабылся угрюмый крестьянский труд на хуторе, где горбатились они вдвоём с болезненной мамашкой на хозяина-упыря. Позабылись обиды и слёзы.
Подумаешь: обычная жизнь обычных людей.
Не заметила батрачка, как сначала исчезло детство, а потом и юность.
Потому что вместе с войной, свалилось на неё испытание бабьим цветением.
Просто в назначенный природой срок, уступила батрачка уговорам дождливой осени и грубости немецкого солдата, завалившего любопытную девку в побитую ранними заморозками картофельную гряду.
Что поделаешь, так вышло: совпало её бабье цветение с лихолетьем военного времени.
А потом немцев согнали. Пришли эти.
И отняли у неё бабье счастье. А взамен дали колхоз, ещё более безрадостный, чем бабья доля.
Вот и доживает Гошина тёща свой век в том – потерянном чухонском рае. Ненавидит людей, укравших у неё цветение.
Если выдёргивала Эльза старуху из мечтательной полудрёмы по каким-то житейским делам, она злобилась и шипела беззубо на дочь, и грозилась разбить ей морду.
Да, исчез навеки немецкий солдат – исчез едкий дым ботвы картофельной, сожжённой где-то на задворках её бабской памяти.
Исчез смысл её жизни – остался сын, который повзрослев, растворился на просторах огромной, чужой страны.
Потом, уже в пятьдесят втором появилась дочь – и навеки прервался счёт реального времени.
Потому что провалилась Гошина тёща в нескончаемый чухонский бред – в цветение болезненной памяти.
Курит Дедов – взгрустнул что-то о тёще.
Ничего, старая – ведь были и у нас моменты. Мы ещё поднимемся. Дай срок.
Толкуя с тёщей о жизни, Гоша набил до отказа поленьями топку.
Щас, мы это дело раскочегарим, чайку сварганим.
Правильно говоришь: у них на жизнь слепота куриная. Что они в любви понимают – от них только муха забрюхатить может.
Ты своего немчука в сердце таскаешь, точно пулю.
А у меня в сердце, извини, живопись.
Дедов набрал в чайник воды, поставил посудину на плиту.
А Эльзе наподдай по её жирной заднице и гони в три шеи домой. Нечего, дуре, пороги материнские обивать, когда муж дома дожидается.
В кобылу вашу, кур-ратскую р-райск.
9.
Гоша взглянул на часы: через час с небольшим пройдёт пассажирский скорый – «Таллин – Москва».
А жена всё шлындит где-то – домой не идёт.
Дедов глубоко затянулся, закашлялся.
И новый прилив тоски привычно устроился в солнечном сплетении. И бесстыже скривился диван от взгляда художника, точно распутная девка.
Гоша гневно раскромсал сигарету о пепельницу, прислушался к шорохам за окном.
Нет, показалось. Это по лестнице скатились с чердака коты, да сквозняк шуганул по коридору.
Дедов уткнулся взглядом в портрет Эльзы, написанный ещё в первый год их знакомства.
Вот, ведь, вполне нормальный, осмысленный взгляд у человека, - рассуждает Гоша, глядя в глаза жене.
А теперь что?
Чурка чуркой, будто её только что из какой-то эстонской глухомани извлекли.
А с другой стороны, сколько не дуй на остывшую головешку – огня не выдуешь.
Дедову очень хотелось, чтобы Эльза возразила ему, но молчит портрет жены, и стена, к которой он прислонился – была холодна.
Упёрся Дедов взглядом в холодную стену: как-то вдруг осознал, что безрадостные события последних нескольких лет неспроста сгруппировались в некую дремучую силу.
Что не может он противостоять этой силе, расписавшей его судьбу как партию в бильярд: карамболь от трёх бортов – 9-й номер в среднюю лузу.
Вот так, одним движением кия, чья-то воля лишила Гошу жены и работы в музее, вогнав его 9-й номер в лузу.
Да это же происки Аврала! – это домовой выгнал жену из дома, мелькнула мысль.
Твою кобылу р-райск, что ж ты творишь, каналья?!
Вскрикнул полушёпотом Дедов, боясь заглянуть в глаза Авралу.
Боится Гоша заглянуть правде в глаза: не поддаётся разуму дерзкий вызов судьбы, предпочитающей совсем другой расклад жизни.
Ибо ожидаемый завтрашний день может прямо сейчас постучать в дверь.
Но места там не будет ни Эльзе, ни его страхам привычным.
А значит пришёл ему полный расчёт.
Неужели опять – по собственному?
Тревожные мысли свили гнёздо в голове. Ноет противно под сердцем. Мелькнуло перед глазами испуганное лицо сынишки – Гоша потрогал грудь. Вслепую подобрал мастихин с пола – захотел спрятаться в живописи.
Но руки были пусты – ушла душа от художника.
Он отбросил железку на пол.
Метнулся к окну, будто там, в осенней тьме, был ответ на его непростой вопрос. Не видать жены.
Смотрит на Гошу двойник, отражаясь в оконном стекле – молчит выжидающе.
В печи гудит огонь: пора заваливать торф.
Он склонился над топкой, набил брюхо печки торфяными лепёшками. Для надёжности, подпёр брыкливую дверцу кочергой.
Угар едким выхлопом рванул в дымоход, успев-таки противно дымнуть в лицо.
Неужели кранты? – неужели нет выхода?
Огонь захлебнулся вначале, но досадливо кашлянув, вытолкнул торфяной дух из топки – и радостно загудело в печи.
Значит, есть выход, - решил Дедов.
Что же делать мне: или подмахнуть судьбе по собственному, или довериться Его Величеству случаю.
Вот вопрос.
Одному дома быть не хотелось – нет сердцу покоя.
Дедов боялся оставаться один на один с открывшейся правдой, отделившей его от себя, от семьи.
Он приладился задницей к печке: вспомнил музейную – матюгнулся.
Плохо соображая, оделся и выскочил из дома.
Аврал проводил подселенца понимающим взглядом: Гоша споткнулся, но на ногах устоял.
Да пошёл ты, - не оглядываясь, буркнул Авралу, и помчался по безлюдной, небрежно освещённой улице к своему приятелю – Виталию.
Благо живёт Виталий не так далеко – у бани.
Часть третья.
1.
Прискакивая, бежит Дедов по главной улице Ивангорода.
Каждой клеточкой тела чувствует насмешливый взгляд Аврала, прилипший к спине, точно крылья ангела.
Ничего не скажешь, жёстко сыграл Аврал партию в бильярд, поставив на кон Гошин главный вопрос – житейский.
Расписав от трёх бортов костяной шар, загнал в лузу Гошин фарт.
Что делать?
Давит на плечи правда Аврала.
Безжалостен выбор судьбы: или сдаться на милость беспробудной кайзеровщине – или валить на зелёный костерок светофора.
Не разбирая дороги, мчит Дедов к Виталию мелкой трусцой – не оглядывается.
Понимает, что холодный расчёт его судьбы, принявшей облик Аврала, загнал его в угол.
Дедов с разбегу забежал в лужу – вмиг налились ноги ледяной тягомотиной.
Ну, кто тебе сказал, что негры в гетто лучше живут?
Крикнул затравленно, уставившись в лужу.
Ты дальше Таллина и носа не высунула. Твой эстонский мирок, вон – в этой луже целиком умещается.
Он притопнул по жениному мирку – брызги залетели под брючину.
Оторвал Гоша взгляд от жены – растерян.
Озирается – никого.
Набравшись смелости, заглянул ноябрю в глаза – осенний Ивангородский реквием тут же залил мир непроходимой тоской.
Не утихает в груди боль. Дышит Гоша через раз – рывками нервными.
Ты говоришь, надо под Кайзера лечь – тогда и жизнь наладится.
Что и тётке не сладко – стелиться под начальство ковриком.
Что жизнь у всех такая – подстельная.
Нет, мать – я так не могу.
Мне против природы своей идти – грех на душу.
Гоша наподдал по пачке из-под «Беломора», прибитой ветром к паребрику – промахнулся. Ещё разок зацепил – пачка отлетела на середину лужи.
Воровато оглянувшись по сторонам, он с вызовом плюнул в лужу, и резко свернул в просёлок, ведущий к пустырю – к «художке», где мастерская Виталия.
Большими скачками мчит вперёд, втайне надеясь потерять в осенней распутице своё замешательство.
Темно. Лишь на автобусной остановке, возле бани, мечется на ветру жёлтый огонёк лампочки.
И как пацаны её до сих пор не раздолбанили – такая мишень?
Благодарная мысль, адресованная мелким пакостникам, взбодрила Дедова.
И он продолжил наставлять жену.
Что ты хочешь? – это вечная борьба живого и мёртвого.
Так положено: или с мертвяками заодно, или жить с душой в согласии.
Он поскользнулся, оббегая огромную лужу, но устоял.
Пока дух не иссяк – надо гнуть свою линию. Понимаешь?
Опасливо вильнув резкими огнями фар по предбанной площади, мимо прошмыгнула легковая машина.
Она неожиданно выскочила из-за бани: с головы до ног окатила Гошу противной жидкостью, и хамовато подмигнув габаритными огнями, умчалась куда-то по Гагаринской.
Как-то подло, с подковыкой, ударила холодная жижа в лицо – будто леща закатила Эльза.
Вот, гады, - крикнул вслед машине Гоша, и заплакал.
Дедов поозирался пристыжено – никого.
Лишь тёмные глазницы банных окон смотрят на человека, запутавшегося в сетях житейских.
Изучает банный дух душевное состояние художника, оказавшегося на автобусной кольцевой – конечной.
2.
Очередная дикая выходка Аврала вконец обескуражила Дедова.
Ему даже расхотелось дышать от обиды.
Беззвучные слова повисли в воздухе – гримасничают.
Брезгливо отряхиваясь от щедрот ноябрьской истины, Гоша что-то гундосит про чувство меры. Плаксиво постанывая, просит у кого-то прощения.
Ну почему всегда, когда судьба предлагает мне шанс, начать жизнь заново, я испуганно пячусь назад – туда, где душе моей места нет? Где художнику – боль сердечная?
Почему больше всего на свете, хочется мне сейчас прижаться к жене, втиснуться в родное тело своей женщины.
Уткнуться в белый лён её волос – вдохнуть воздуха семейной жизни.
И пошло оно всё в кобылу р-райск.
Нет у Гоши объяснения своему малодушию.
Он широко разводит руками, отряхивается и вставляет кому-то почём зря.
Стекают грязные ручьи с человека, застывшего в раздумье возле огромной, во всю площадь, лужи.
Ищет Дедов затравленным взглядом брод.
А, может, сигануть с головой в этот бред осенний – хоть на время сбежать от себя.
Просто так – назло этому миру.
Чтобы до кишок достало, чтобы знать своё место!
Ну не знаю я, что делать.
Гоша подошёл к зелёной скамейке, стыдливо прислонившейся к фонарному столбу.
Ноги внезапно прогнулись в коленях. Его шатнуло – он плюхнулся, будто врос в скамейку.
Громко матюгнувшись, погрозил кулаком ивангородской луже, которой ещё секунду назад хотел доверить своё одиночество.
Ладно, ладно…
Он, наконец, решился что-то очень важное сказать жене, но слов простых не нашлось.
Ему ясно вдруг стало: осенние листья, сбитые непогодой, не отлетают далеко от дерева.
Так и он – стелется ковриком в ногах своего малодушия.
И пусть – лишь бы Эльза была рядом.
Просто настигла Гошу важная мысль на автобусной остановке – на кольцевой-конечной.
И он не смог себе объяснить, что делает здесь.
Забыл Дедов куда шёл, зачем.
Всё! Хватит метаний!
Я возвращаюсь назад – домой – к Эльзе.
К греховной сути своей, связавшей меня и жену в солёный узел – да!
А как без греха?
Безгрешная жизнь – и есть главный грех.
Он решительно вскочил со скамейки, радостно пнул ногой фонарный столб, и помчался домой – восвояси.
Ибо хранима судьбой та часть света, которую только и можно отыскать на просторах женской плоти.
Ибо силой главного чувства восполним мир человека.
3.
Топчет Дедов осеннюю слякоть напропалую.
Не разбирая луж, прямиком шпарит по Гагаринской улице – он сделал свой выбор!
К переезду, на красный глаз светофора, часто срываясь на бег, спешит Гоша Дедов.
А как иначе: вдруг Эльза домой вернулась?
Вдруг печь прогорела?
Подгоняемый надеждой на мир с женой, спешит Гоша: хочет признаться ей в самом главном.
Он сердцем чует призывный голос жены, тоже спешащей соединиться с ним плотью, и плотью.
Не полная же она дура, радуется Дедов за свою женщину: она ведь моя кольцевая-конечная! – теперь я это точно знаю!
И встречный ветер, участливо соглашаясь с человеком, ласково жалит его в лицо. И улыбка Аврала, как свет путеводной звезды, вновь прилепилась к Дедову.
Вот и переезд.
Жадно вглядывается Гоша в красный зрачок светофора – мимо проносится скорый «Таллин – Москва».
Блин, уже вечерний прошёл – дальше некуда.
Радостно подмигивает пассажирский поезд жёлтыми окнами – напоминает человеку о будничном.
А Гоша никогда и не забывал о жене, о сыне.
Да и к Авралу уже притёрся. Можно сказать, сроднился со своим земным прибежищем.
Да, он сделал человеческий выбор.
Аврал – это их с женой кольцевая-конечная.
Поскольку великая сила инерции скрыта в золотом пересечении мужского и женского.
Дедов весело переступил порог дома.
Даже не кивнув приветственно Авралу, сходу проскочил наверх – жены дома не оказалось.
Наверно, ближе к ночи подкатит, - успокоил себя, и принялся шуровать кочергой в печке. Машинально набил почти прогоревшую печь дровами. Закурил. Подошёл к окну – черно.
Надо же, темень, что у Кайзера на уме: тьфу ты – не к ночи будет помянута.
Он во всех комнатах включил свет – почему-то опять сделалось боязно.
Только сейчас обратил внимание на чайник, взвизгивающий истерически. Гоша забыл убрать чайник с плиты, когда уходил к приятелю, и тот теперь заходится дурным от обиды голосом.
Весь в хозяйку, - буркнул он снисходительно.
Ну ладно тебе, подумаешь, забыл – с кем не случается. Тебя бы на моё место – не так бы закукарекал.
С этими бабами последнее из головы вылетит, - примирительно бормочет Гоша, заваривая чай прямо в большой синей кружке. Заварку прикрыл сверху блюдцем – пусть потомится.
За окном мрак.
Гоша смотрит в глаза своему отражению.
Ну что, допрыгался?
Всё, всё – хватит переливать из пустого в порожнее, - запретил себе думать о жене.
Но мысли предательски возвращаются к Эльзе – нет с ними сладу.
Чтобы отвлечься от тягостных размышлений смотрит на свеженаписанный холст. Обжигаясь, пьёт чай. Напевает вполголоса песенку.
Возвращаться к живописи не хотелось – перегорел.
Хотя правки кое-где надо бы сделать.
4.
Дедов рассеянным взглядом изучает холст, поглаживает броду, теребит волосы, недовольно вздыхает.
Вот, блин: жёлтый – холостой. Выскакивает.
Развёл красотень – придётся убрать.
Да, не в жилу здесь этот задор – какая-то театральщина.
Он крутит в руках мастихин – не решается войти в работу.
Остыла душа, да и свет дневной упущён. А при электрическом: глаз желтит – жарит.
И к жене нет прежнего расположения – на сердце дрянь.
Ну как ты не понимаешь, уставился Гоша на печь: художнику, как и любому другому мужику, тыл нужен – надёжный.
Горькие слова художника, похоже, задели Аврала – дом как будто качнулся и свет в лампочках заморгал.
В твою чухонскую жопу, - метнулся Гоша к окну.
Сразу тремя глазами полыхает на переезде светофор!
Вот ни хрена, они там что – белены объелись?.
Нет, не могу я работать, когда в моём доме воровством пахнет, - выдохнул укоризненно и бросил мастихин на палитру.
Даже матери нельзя доносить на мужа, дура.
Он закурил.
А с Кайзером твоим мы разберёмся, и мировую заключим – не впервой.
Гоша торопливо взглянул на диван.
Но запах жениной плоти почему-то не задел за живое, и он подытожил суть их сердечной беседы тяжким выдохом: образуется.
Подумаешь, заносит Кайзера – с кем не бывает.
Вот увидишь, она отходчивая, как немчура под Сталинградом.
Нет, надо эту бодягу кончать, - твёрдо решил Дедов прервать разговор с женой. Сколько можно душу выворачивать?
Он направился к книжному стеллажу.
Наугад вытащил из стопки книг увесистый альбом – «Анри Матисс».
Открыл наобум: «Разговор, 1911 г.»
Вздохнул. Изучает репродукцию – мысли вразброс.
Однако, заворожило напряжение, будто бензиновые пары, разлитые в пространстве матиссовского интерьера: спичку чирки – труба.
Гоша насторожился: взвешивает накал страстей, спровоцированных, казалось бы, обычным семейным толковищем.
Мужчина в светлой пижаме, похоже, на пределе: выговаривает жене правдивые слова – очень убедительно.
Надо же, думает Гоша, сколько раз рассматривал эту репродукцию, но никогда и в голову не приходило, что Матисс обыграл обычную семейную сцену.
А как она сидит – ну, пантера, ну, стерва.
Дедов, приблизил альбом поближе к глазам, внимательно считывает детали семейного поединка. Прикипает всеми фибрами растревоженной души к чужой ссоре.
Хороша-а, зараза, нечего сказать – куда моей чухне до неё.
Нет, ты посмотри на эту фифу?
Гоша с сердцем прихлопнул альбом и бросил его на бильярдный стол.
Не пойму я этих баб, чего им неймётся?
Не зная, куда себя деть, опять потянулся к альбому. Опасливо открыл на той же странице.
Да она чёрная вся – мегера.
Гоша вяло улыбнулся, сравнивая ту французскую стерву со своей чухломой.
Не, моя жлобовата для такого театра, в кобылу р-райск.
Нет в Эльзе форса, да и сидеть так не умеет.
Моя, если плюхнется на диван – так Аврал в коленях прогнётся.
Противно – никакого достоинства.
Нет, ты глянь на эту шалаву французскую, глянь!
А мужик?
Тоже хорош: шею налил, что бык-пятилетка. Ну, чего ты пялишься на змею подколодную.
Хватит уже мерси-пардону жевать: врежь ей всю недолгу, чтобы с неё чернота сошла, как с белых яблонь дым.
Сама ведь просит – заверни что-нибудь пошершавее, пусть наших знает!
Вот дрянь. Ты посмотри, как она головёшку-то откинула? Сколько презрения к мужу?
Ах ты, стерлядь этакая, в кобылу твою французскую р-райск. На кого ты губёшку-то раскатала, антанта?
Перед кем ты глаза узишь, язва кишки двенадцатиперстной?
Тьфу на тебя, даже ругаться не хочется.
Странно, как я раньше не въезжал в эту психологию?
Да тут настоящее «Ледовое побоище» – великое противостояние полов.
Вот где скрыт твой динамит – ай да, Анри, ай да, Матисс.
Нет, первый раз вижу, чтобы так человека достали по жизни – он белый весь, как лунь.
А она чёрная.
Вот на каком душевном напряжении надо живопись работать.
А не по нужде своей убогой, в кобылу вашего Кайзера р-райск.
Дедов ухмыльнулся – доволен внезапным прозрением.
Натурально пантера, удивляется Гоша.
Он к самому носу подтянул альбом, будто на нюх пробует ту атмосферу.
Да, ситуация, конечно, похожа на нашу. Но у них там, кажется, полный гитлер капут.
Смотри, мужик даже кулаки в карманы спрятал: во, как они могут достать – это он за себя не ручается.
М-да, чует бабьё, где можно мужиков побольнее кусить.
И хоть бы что вертихвосткам. Знай, жилы вьют из нашего брата.
Да на вас надо Кайзера напустить.
Точно: этой стерве французской фельдфебель нужен! Она бы с неё стружку-то чёрную враз сняла.
Только ей плевать и растереть – и на Кайзера, и на музей Нарвский.
Смотри, она сейчас ногу на ногу закинет и прикажет мужику вина принести. И тот принесёт, будьте уверены.
А решётка!
Вся вензелями чёрными завилась, шипит на мужика бабьими змеями. Опытная тётка – умеет произвести впечатление.
И всё на синем – чтобы подчеркнуть.
Крутой разговор.
Зато на дворе солнце – свет до самого неба.
Благодать – жить хочется.
Гоша бросил альбом на зелёный бархат стола, подошёл к окну, шаркнул взглядом по предполагаемому небу: темень лупит отовсюду – жить страшно.
5.
Тьфу ты, совсем забыл, перевёл Дедов взгляд на печь, поди, опять прогореть успела.
Вот дрова жрёт, что тебе бабьё мужские нервы. Поедом, жрёт, в кобылу р-райск – никакого спасу.
Гоша закинул в топку пару поленец, сверху навалил с пяток торфяных брикетов – уже было тепло в квартире, но надо на ночь прогреть, хотя всё равно к утру тепло выветрится.
Он вспомнил, что надо бы где-то денег занять, купить дрова и торф на зиму.
Может, у Виталия? – так тот сам на бобах.
Может, у Кайзера, когда отойдёт?
Нет, тётка без своего расчёта снега зимой не даст.
Дедов всё чаще поглядывает на часы – мается.
Мысленно взвешивает разные варианты примирения с женой, перебирает возможности трудоустройства.
Хорошо ещё по собственному желанию оформили, - проясняет ситуацию чайнику, - а так бы по статье – представляешь?
Нет, не придёт уже сегодня Эльза.
Может, всё-таки к Виталию сходить – вечер скоротать?
Прислушался к миролюбиво урчащему в печи огню. Закурил. Залез верхом на бильярдный стол. Отвалился. Прислушался.
Живёт Аврал своей обычной жизнью: то лестница скрипнет, то громыхнёт что-то на чердаке, то кровля ухнет жалобно, то сосед вжарит в три этажа.
Ладно, к Виталию сбегаю завтра, с утречка.
У Гоши в руках опять альбом: он ткнулся, не глядя, в веер страниц – на сей раз «Музыка, 1910 г.»
Поначалу Гоша туповато смотрит на репродукцию – никаких мыследвижений.
Но постепенно оттаивает стекло отчуждения, и он входит в работу Матисса, вживую виденную не раз в Эрмитаже.
Вслушивается Дедов в далёкую, пока ещё чужую мелодию. Изучает на ощупь, открытым сердцем, атмосферу живописи. Становится продолжением дивного звука, затопившего мастерскую, Ивангород, планету.
Просто перешагнул человек границу обычного понимания, и звуки елеуловимой музыки сопроводили его в живописный мир Матисса.
Прикрыв веки, Дедов представил себя, стоящим на зелёном холме. Может быть на вершине Ореховой горки?
Мелькнула мысль, а не поставить ли пластинку, усилить впечатление Бахом. Но тут же и передумал: зачем забивать органом простодушную мелодию пастушков. К тому же, показалось Гоше, что мальцы зазывают его к себе.
И он шагнул в неизвестность.
И волны магических звуков поглотили сознание человека. И Гоша сорвался с дыхания, как тогда, возле бани, когда его окатила машина.
Дедов попробовал крикнуть, но голоса своего не услышал: всё затопила мызыка – он сам превратился в музыку.
Поёт зелёный склон Ореховой горки, поют красные мальчики, и он поёт.
Это творческий дух вытеснил тоску из сердца Дедова – и он запел своим голосом.
И небесный Звук вознёс дух художника над вершиной земной.
И переполнилась душа Дедова интонациями материнской колыбельной песни.
И Гоша сладко уснул, примостившись калачиком на столе бильярдном.
6.
Проснулся Дедов от того, что его облили холодной водой.
Тебе бы всё дрыхнуть, - поздоровалась Эльза, заметив пробуждение мужа.
И разом обрушились на Гошу сильные запахи жениных духов.
И он сладко потянулся.
О-о, ну ты даёшь, а я тебя во сне видел, - улыбается Дедов спросонья.
Можешь и дальше смотреть свои сны, - нехотя ответила Эльза.
Лихорадочно поблескивая глазами, она выбрасывает из платяного шкафа вещи – свои и сына. Сыплет словами неразборчиво.
Дедов, ещё не совсем очнувшись ото сна, настороженно следит за действиями жены – виновато улыбается. Машинально стирает с лица водные подтёки.
Непрерывно оглядываясь по сторонам, Эльза беспорядочно набивает чемоданы – отыскивает, чтобы ещё прихватить.
Принципиально не замечает мужа.
Закончив сборы, уже в дверях, она матернулась по-эстонски, по-русски добавив: приятных сновидений, худ-дожник, блин.
Ты чего, мать?
Только и нашёлся спросить Гоша.
Я тебе не мать.
Я не желаю, слышишь, не желаю, чтобы ты называл меня своей матерью.
Визгливый голос жены, от избытка чувств, сломался на типичный эстонский акцент.
Я не шел-ла-ю шить с тапой, ты, ты…
Да что гоф-форить: я ухожу, с меня тафольна. Я думала ты мущщина, а ты мерзкий абмансик. Ты даше паршивый Кайзер не мошешь укатать, кур-рати р-райск, - подвывает Эльза.
Блин, уже доложили, - быстро сообразил Гоша.
Ты сам всё портишь, где умный человек люди под себя польсует с выгодой.
Точно: всё знает, зараза, и про музей, и про моё увольнение – вот доброхоты.
Гоша попытался возразить, но Эльза слушает только себя, напрочь забыв о существовании мужа – бывшего мужа.
Наконец, она выдохлась. На исходе сил, уже без прежнего энтузиазма, скороговоркой пропела о лучших годах, убитых на неудачника.
Напомнила, что он прохвост, эгоист и полное ничтожество.
Ну, ты даёшь, честное слово, - заспанным баритоном подпевает Гоша жене.
Куда же ты, на ночь глядя, мать?
Астафь сваю мать – я никакая не мать типе.
Перепуганная душа художника вмиг переместилась в пятки.
Береги мой дом, даже если этот дом – Аврал.
Кричит душа, но Гоша не слышит. Удушающие запахи жениных духов лишили его сознания.
Ищет он безвольной рукой возле сердца дыру, из которой сочится струёй животворный дух – прикрывает рану.
Ушла жена. И сердце Дедова покрылось изморозью – застыло ледниковым канем.
И он, откинувшись на зелёный склон бильярдной столешницы, прикрыв лицо руками, поёт беззвучно о чём-то – себя не слышит.
Так безмолвно касатки кричат, выброшенные на берег земной незадачливой долей.
7.
Поёт Гоша Дедов.
И Аврал поёт – в голос.
И ледниковый валун, привалившись к ногам Ореховой горки, поёт.
Услышав хоровое пение Ивангородских праведников, проникся Бог состраданием к человеческому одиночеству.
Сам запел – никому не уступая право первого голоса.
Ивангород, 1984 год.
Нарва, 1994 год.