Сегодня, в день семидесятилетия Иосифа Бродского, наверняка будет сказано много слов, поэтому ограничусь коротеньким эссе в знак уважения и любви.
Бродский запретил друзьям писать мемуары. Вероятно, считал, что за поэта должна говорить поэзия. И все же за словом стоит личность. Не исчерпывающаяся одним поэтическим даром. Но еще и готовностью служить ему. И в психушке, и в ссылке, и в эмиграции.
Поэта долг - пытаться единить//Края разрыва меж душой и телом.//
Талант - игла. И только голос - нить.//И только смерть всему шитью - пределом.//
Бродский - третий русский поэт, удостоенный Нобелевской премии. Соединивший в своей биографии судьбу изгнанника и триумфатора. Удостоившийся определений в диапазоне от самого великого русского поэта второй половины ХХ века до самого заумного, холодного, скучного, высокомерного и циничного. Тарковский сказал о Бродском «Пишет, как машина». Глупо утверждать, что это определение не содержит доли восхищения. Впрочем, нужны ли панегирики, равно как и упреки, тому, кого признала сама Ахматова, мало кого дарившая благосклонностью, а позднее, в эмиграции – Уистен Хью Оден, классик англо-американской литературы.
Неповинной главе всех и дел-то,// что ждать топора да зеленого лавра.//
Если собрать воедино монографии, статьи и эссе, посвященные поэтике Бродского, наберутся тома. Интересно, что огромное место в них отводится толкованию текстов, практически лишенных метафорики, и хоть и наполненных аллюзиями, но содержащими довольно четкие дефиниции. Да, усложненность образов присуща поэтике Бродского, она служит пропуском в его мир. Не трафаретный, не форматный, не снисходительный к массовому вкусу и пониманию. Дававший читателю свободу выхода за рамки советской поэзии и тематически, и образно, и даже лексически, сочетая библейскую или античную торжественную, архаическую высоту с просторечием и даже нецензурщиной.
Моя песня была лишена мотива,//но зато её хором не спеть. Не диво,//
что в награду мне за такие речи//своих ног никто не кладёт на плечи.//
…Гражданин второсортной эпохи, гордо//признаю я товаром второго сорта//
свои лучшие мысли, и дням грядущим//я дарю их, как опыт борьбы с удушьем.//
При этом у Бродского есть стихотворение, которое с каким-то жестоким упорством воспринимается буквально –
Ни страны, ни погоста//не хочу выбирать.//
На Васильевский остров//я приду умирать.//
Твой фасад темно-синий//я впотьмах не найду,//
между выцветших линий//на асфальт упаду.//
И душа, неустанно//поспешая во тьму,//
промелькнет над мостами//в петроградском дыму,//
и апрельская морось,//под затылком снежок,//
и услышу я голос://- До свиданья, дружок.//
И увижу две жизни//далеко за рекой,//
к равнодушной отчизне// прижимаясь щекой,//
словно девочки-сестры//из непрожитых лет,//
выбегая на остров//машут мальчику вслед.//
Сколько всего прозвучало по адресу Бродского post mortem с цитированием этих Стансов городу! Не пришел умирать!.. Но кто же знает, куда он пришел (если успел) в последний час c последней молитвой. О прощении и прощании.
Слушай, дружина, враги и братие!//Все, что творил я, творил не ради я //
славы в эпоху кино и радио,//но ради речи родной, словесности.//
За каковое раченье-речество//(сказано ж доктору: сам пусть лечится)//
чаши лишившись в пиру Отечества,//нынче стою в незнакомой местности.//
Ветрено. Сыро, темно. И ветрено.//Полночь швыряет листву и ветви на//
кровлю. Можно сказать уверенно://здесь и скончаю я дни, теряя//
волосы, зубы, глаголы, суффиксы,//черпая кепкой, что шлемом суздальским,//
из океана волну, чтоб сузился,//хрупая рыбу, пускай сырая.//
Он пытался черпать, чтоб океан сузился, ведь не дано человеку пройти по воде, аки по суху, туда, где осталось самое дорогое.
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,//в городке, занесенном снегом по ручку двери,//извиваясь ночью на простыне -//как не сказано ниже по крайней мере -//я взбиваю подушку мычащим "ты"//за морями, которым конца и края,//в темноте всем телом твои черты,//как безумное зеркало повторяя.
Поэтам свойственно увлекаться, посвящать многочисленным возлюбленным взволнованные стихи. Возвращаться к одной женщине в течение более двух десятков лет дано немногим. И в этом тоже - самостоянье и величие человеческое.
Тело в плаще обживает сферы,// где у Софии, Надежды, Веры//
и Любви нет грядущего, но всегда//есть настоящее, сколь бы горек //
не был вкус поцелуев эбре' и гоек, //и города, где стопа следа //
не оставляет - как челн на глади //водной, любое пространство сзади, //
взятое в цифрах, сводя к нулю -//не оставляет следов глубоких //
на площадях, как "прощай" широких,//в улицах узких, как звук "люблю".
Стихи, написанные в 70-х на изломе судьбы, стали вершинами лирики Бродского. Отчаяние переплавлялось в смирение и одновременно отчуждение от жизни. И понимание - Только размер потери и//делает смертного равным Богу.//
За любовь к метафизике, за предпочтение ее живой жизни, за трезвость, если не скепсис, по отношению к жизни во всех проявлениях, в том числе и к человеку, Бродский заплатил свою цену. Успех и признание шли об руку с одиночеством. А «одиночество вселяет высокомерие» - говорил Ницше. Но когда оно, это одиночество, прорывалось сквозь слой (или щит) иронии, надменности и отстраненности, появлялся Крик ястреба или Осенний вечер в скромном городке -
Здесь снится вам не женщина в трико,//а собственный ваш адрес на конверте.//
Здесь утром, видя скисшим молоко,//молочник узнает о вашей смерти.//
Здесь можно жить, забыв про календарь,//глотать свой бром, не выходить наружу//
и в зеркало глядеться, как фонарь//глядится в высыхающую лужу. //
Несмотря на мизантропию, на расположенность, и человеческую и поэтическую, к одной питерской школе – Горбовскому, Рейну, Кушнеру, и в первую очередь - к Лосеву, в Осеннем вечере проступает отзвук давней симпатии к Слуцкому –
…И становится слово прочерком// И становится тишью - звень//
И становятся люди – почерком//в редких письмах//в табельный день//
Можно любить Бродского, восхищаться его холодным совершенством, его языком и стилистикой, тем смешением высокого и низкого, что Рейн назвал «эстетическим уколом», его часто ассонансной или диссонансной, но свежей, не затасканной рифмой, его «имперским» дольником, его ямбом и хореем, и игрой с размерами (и жанрами), можно относиться критически и выуживать недостатки. Нельзя одного - отрицать, что в поэзии как высшей форме существования языка, речи, Бродский останется весомой частью.
...и при слове "грядущее" из русского языка//выбегают мыши и всей оравой//
отгрызают от лакомого куска //памяти, что твой сыр дырявой.//
После стольких зим уже безразлично, что //или кто стоит в углу у окна за шторой,//
и в мозгу раздается не неземное "до", //но ее шуршание. Жизнь, которой,//
как дареной вещи, не смотрят в пасть, //обнажает зубы при каждой встрече.//
От всего человека вам остается часть //речи. Часть речи вообще. Часть речи.