Заповедник

Алина Багазова
День пятый после вступления в Федерацию планеты Земля.

Когда шло общемировое голосование, я был в глубочайшем запое и пропустил это важное для человечества событие. Когда объявили результат: наша планета вступает в Федерацию  - я шарахался по улицам в поисках бутылки или Степаныча, который снабжал исправно нашу пьющую троицу. В отличие от меня и Петровича, Степаныч был мужем и отцом вполне благопристойного семейства. И, несмотря на его запойность, родичи старались заботиться о нем по мере сил: отмывали, откармливали всякий раз, как непутевый муж вваливался домой. Ну и давали на бутылку, когда он умолял. Жалели, в общем. Хотя на их месте я бы гнал поганой метлой алкоголика. Да-да, сам алкоголик и говорю так потому, что знаю: все эти клятвы: я завяжу, трубы горят, в последний раз, мне очень плохо, умираю… всё это пустое. Нам нравится так жить, и завязывать с кайфом нахаляву мы не собираемся ни при каких обстоятельствах.
Не собирались – до тех пор, как объявили про эту чертову Федерацию с её благодеяниями для всех подшефных мирков. Не, ну это хорошо, не спорю: почистить планету от мусора, восстановить экологический баланс, о ресурсах позаботиться… но вот ещё одно их нововведение: очистить землю от людей, прожигающих жизнь впустую в помутненном сознании: алкоголиков, наркоманов - это совсем уже! Я протестую! Что мы, животные какие паразитирующие? Мы тоже люди! Говорят, даже курильщиков не пощадят, типа загрязняют воздух. Тогда уж гребите и водил с их выхлопными газами!..
Что-то я разошелся совсем, Степаныч, наливай!
Так вот, едва продрал глаза наутро, как узнал, что идет облава. Собирают по улицам, подвалам всех, кто мало-мальски пьян или обкурен, потрошат ночные клубы и притоны… Родственники, конечно, пытаются прятать горемычных своих бухариков, но поздно.
Вообще-то, справедливости ради, надо заметить, что началось это не сразу. После голосования людям дали три дня, чтоб прийти в себя и взяться за ум, шанс такой, значит, неблагонадежным. Кто решит завязать и остаться – успеет. Ну а я пропил эти три дня, не ведая, не вникая в политическую обстановку и в то, собственно, что празднуют люди на улицах. Праздник – это всегда здорово, испокон веку в праздничный день нальют, потому что весь город  упивается. В праздники мы сливаемся с общей массой и становимся вроде как не хуже других, даже дорого одетых, но налитых водкой и пивом по самые уши.
Вот странно: с наркотиками и алкоголем борятся, а продажу не запретили, даже цены снизили. Ну, кто же из наших сам решится при таких условиях противостоять искушению? Никто. Все надеются, что это пустой шум и ничего не случится.
А вчера Петрович заполз в наш подвал весь белый, говорит, прямо на улицах людей собирают и загружают в фургоны, тех, кто сам идти не в силах – просто закидывают, как мешки. Он сам еле успел спрятаться.
Кругом плакаты, листовки, с призывами. Мол, приходите сами, приводите своих запойных, которые в печенках у вас сидят уже, мы поможем. Интересно как? Нет человека – нет проблемы?
Степаныч принес две бутылки и новое слово «наркозаповедник». Говорят, это мирок, созданный Федерацией в соседней системе специально для таких забулдыг, как я и мои друзья. В листовках об том, якобы, написано, да кто ж вчитываться будет. А если и будет – то кто поверит в то, что есть такое место, где текут спиртовые реки с героиновыми берегами, а поля – табачные и конопляные – кури, пей, нюхай сколько влезет в компании себе подобных, вдали от нормальных людей! Угробляй, типа, свою жизнь, но не в ущерб обществу, в условиях, приближенных к потребностям! Вот и мы не поверили, когда это общество так трепетно заботилось о нас? Дружно решили: вывозят за город, да и расстреливают, чего цацкаться? Никому мы не нужны… Уроды. У меня семьи давно уж нет, а ведь жена была, даже дочку родили, а потом… познакомился на работе с Петровичем – и пошло-поехало, заливал трудности быта с маленьким ребенком сначала пивом, а потом уж всем подряд. Настоящие, матерые алкоголики всегда начинают с пива, оно незаметно так убивает мозг и потом ты уже и не понимаешь, кто ты и как дошел до жизни такой. А потом я потерял семью, а позже с Петровичем вместе и работу. С тех пор вот слоняемся, ночуем в подвале (а теперь каждый раз на новом месте, все подвалы прочесываются еженощно), воруем да побираемся. Ну а что в этом такого: лишило нас общество работы – пусть кормит! И поит.
У Петровича вроде тоже нет никого, так что, по сути, он бесполезен, а вот Степаныч – наш ангел-поитель, мы его трепетно любим и бережем. И как же замечательно, что он не бросил нас, не ушел домой исправляться в те три дня, загнулись бы без него.
И как теперь жить? В вечном страхе быть обнаруженными? Петрович нервничает, говорит, что никогда так за жизнь не цеплялся, даже когда была жива ныне покойная супруга, когда болела… А я так думаю – надо переждать, скоро схлынет эта волна «гуманизма» и нас оставят в покое. И всё будет, как прежде.

День восьмой после вступления в Федерацию планеты Земля

Надо же, всего неделя прошла, а на улицах – шаром покати. Раньше можно было пройтись на подкашивающихся и за первым же углом какой-нибудь сердобольный товарищ по несчастью обязательно похмелял из под полы – крепко наше тайное братство! А тут мало того, что пусто, так ещё и носа не высунешь, кругом посты, отслеживают. Подвалы не шерстят – уже хорошо, можно хоть спать спокойно. Теперь Степаныч ночует с нами, а еду днем тайком приносит его жена – заплаканная сутулая с непрокрашенными седыми волосами. Святая женщина!
Однажды, правда, разочаровала она меня. Говорит: мол, разузнала у властей, что если кто ещё остался и прячется, а хочет вылечиться и завязать – надо прийти и написать заявление. Тогда не в наркозаповедник, а в клинику отправят и помогут стать полноправным членом общества, вернуться в него. А какого пупа мне возвращаться туда, откуда меня изгнали и лишили всяких прав?! Говорит, Катюша, дочка наша, плачет, за папу волнуется…давит, значит, на нервы и жалость! Мы с Петровичем чуть не вскипятились за это дело, но я-то моложе, смекалистее, зажал ему рот и оттащил в угол, пока Степаныч с женой выясняли. Нельзя кипеж поднимать и кусать руку, которая кормит (хоть и на нервах играет), а то настучит куда надо и нас заметут, и так смотрит волком на на нас: мол, мы споили муженька её, с пути истинного свернули. Видать, такой он был «сладкий» – этот путь. Она б давно его силой увела лечиться, а нас сдала, но ведь он лечиться по собственной воле не хочет, а таким прямой путь – в наркозаповедник, коли такой и впрямь существует. Но это вряд ли. Иначе бы что ей так переживать – где для пьянчуг все условия прекрасной жизни созданы, чего б не жить? И раз переживает – не всё так сладко да гладко.
Но Степаныч – мужик! Не сломался, не сдался, напрочь отказался идти с ней. Даже на мерзкий шантаж дочкой, его больными с молодости ногами и слезы о том, что денег больше нет кормить всю нашу ораву, не купился, вот это я понимаю, уважаю!  А значит, поживем ещё.

День десятый после вступления в Федерацию планеты Земля

Недолго счастье длилось… Замели нашего Степаныча сегодня. Видимо жена, стерва такая, решила бросить его на произвол судьбы (женщины все такие неблагодарные, в тяжелый момент жизни мужика кидают, как вещь ненужную) и перестала приходить. Вчера мы ещё держались – доедали и допивали остатки. А сегодня уже так ломать стало, что я лично думал: всё! Конец!
И пока Петрович блевал с голодухи в углу подвала, а я подвывал от боли в желудке, Степаныч решился: вроде постов поменьше стало, и люди занялись другими делами: восстановлением порядка и чистоты, реконструкцией улиц и домов – смешаться с общей толпой и «на промысел» сходить. Он и одет приличнее нас, жена на случай добровольной сдачи одежку свежую принесла – такого не заметут.
Замели. Не успел отойти от дома на десяток метров, как завалился на землю. Ноги отказали что ли? К нему тут же патруль кинулся, проверили на опьянение, и через пять минут за нашим другом прибыл всем знакомый страшный голубой фургон. Вот и всё, нет с нами нашего Степаныча. И выпить же нечего за душу его грешную…
Полдня отлеживались, потом Петрович (ему всё же маленько получше было) отлучился и даже вернулся с булкой какой-то и бутыльком. Правда не водяра, а хрень какая-то, растворитель или что… прочитать толком не смог, темно в подвале, но пахнет спиртом, по-нашенски. У строителей, говорит, чудом спер. Есть бог на свете! Пришел праздник на нашу улицу. Никогда не ценили так малое, пока не приперло.
Наливай, Петрович, теперь ты наш благодетель! За тебя пьем, Степаныч, пусть тебе там икнется, где бы ты ни был.
Выдули полбутылки на двоих, съели полбулки, остальное отложили. Надо экономить, пока ещё чего не раздобудем. На войне, как на войне, выживать приходится, значит - заботиться о дне завтрашнем.
Петровича развезло похлеще, чем раньше, заплакал. Говорит, может, зря сопротивляемся, может действительно существует он – рай для алкоголиков и наркоманов? Сдаться и наслаждаться там жизнью. А то ведь сейчас – это разве жизнь?
А я сказал: не реветь, не сдаваться! Мы – в оппозиции! Самые лучшие люди всегда, испокон веков, были в оппозиции к власти. Вспомнить хоть… Ильича. Ух ты, надо же, вспомнилось! А то ведь последние дни такие провалы в памяти – ни черта не помню, даже имени своего порой. Так о чем это я?
-Продержимся, друг – сказал я ему, - Бог – он есть, вот увидишь, поможет.
И уснул. А когда проснулся под вечер – пусто. Ушел Петрович. Не выдержал, сломался. Ох, жизнь – жестянка! Прождал его до ночи и с горя выпил за упокой оставшееся. Всё одно – или погибать, или вывезет кривая.

День одиннадцатый после вступления в Федерацию планеты Земля

Еле оклемался с утра. Снились Петрович и Степаныч, махали руками, звали к себе в райские долины. Едва открестился, тьфу-тьфу-тьфу, молодой я ещё, рано мне… туда.
А как проснулся – пожалел об том. По мне будто каток всю ночь катался, а под утро и вовсе остановился и никуда не уезжает. Тяжесть – не пошевелить ни рукой, ни ногой. И всё болит. Чувствую, сейчас блевану, а голову повернуть не могу. Едва не захлебнулся…
Мерзко от своей беспомощности. Надо скорее как-то в себя приходить да «на промысел», а то загнусь. Зря всё вчера выпил, сейчас бы «подлечился».
Кое-как приподнялся, пополз под окошко, вдохнул свежего пыльного воздуха вперемешку с затхлостью, смог даже встать.
А тут и гости! В подвал виновато протиснулась предательница – жена Степаныча, с сумкой объемной. Прячет глаза, а сама жадно вглядывается в темноту: где же благоверный?
-Сашенька, говорит, я не могу больше. Не хочешь лечиться, черт с тобой, говорит, пей, но бросить тебя не могу.
И ждет ответа.
-Нету, - говорю, - Сашеньки твоего, поймали его, увезли. Но сумку оставь, выпью и закушу за помин его души, чем бог в твоем лице послал.
Взвыла, кинулась опрометью наружу, так пятки и сверкнули. Сумку, понятное дело, с собой уволокла, стерва! Эх, мне бы больше сил и прыти, хоть в подъезде бы догнал, да отнял. А так…
Сел в угол, сижу и бью себя кулаками по коленям: не сдаваться, не опускать руки, прорвемся! Не может быть, чтоб во всем городе я один остался, есть же где-то единомышленники – найду, главное до ночи дотянуть, в темноте все кошки серы, а все люди – братья, как-нибудь  проберусь по соседним подвалам.
А запах-то колбасный от унесенной сумки так и витает в воздухе…зараза! Сцепить зубы, и волю в кулак. Ты теперь один, Семен, рассчитывать не на кого. Значит, будешь выбираться из передряги самостоятельно.
Некстати вспомнились голубые глаза жены и пушистые ресницы доченьки.
Некстати накатило оцепенение, и не успел понять, как провалился в глубокий сон, блаженно убирающий острую режущую боль в желудке…

Сон или явь?

«-Вот он. Один здесь... Нет, было трое, мой муж и…
ЯРКИЙ СВЕТ В ЛИЦО. УБЕРИТЕ ЕГО. В ЗАБЫТЬИ ТАК СЛАДКО.
-Живой хоть? Вроде да…Грузите, ребята.
ОТКРЫТЬ ГЛАЗА. КОЛБАСНЫЙ ЗАПАХ МИМО ЛИЦА…КУДА… КУДА ВЫ МЕНЯ ТАЩИТЕ? ЯРКО-ГОЛУБОЙ БОК ФУРГОНА…ОТКРЫВАЕТСЯ ДВЕРЦА…
ОТПУСТИТЕ, ТВАРИ!!!!!!!!»

Наркозаповедник. День первый

И всё-таки рай существует. Потому что я открыл глаза и понял, что нахожусь именно там.
А рядом сидел Петрович и поглаживал меня морщинистой рукой по щеке. Увидев, что я очнулся, он тут же смутился, убрал руку и застенчиво проговорил: Сёма…брат, мы в раю!
Я вдохнул поглубже этот будоражащий аромат алкогольных паров и сел, голова кружилась от неожиданно нахлынувшего неизбывного восторга! Неужто мы и впрямь в так называемом «заповеднике»? И если всё, что о нем говорят, правда – тогда, оооо!!!!
Вскочил на ноги, поражаясь хорошему самочувствию, и огляделся. Повсюду, сколько хватало простора для обозрения, расстилалась бескрайняя долина. Лишь горы на горизонте, да с другой стороны морская гладь. Поле, усеянное цветущей коноплей, море пива, ручьи и реки: водочные, коньячные; ликерный водопад – головокружительно!
А песок у моря, неужели….
Румяный Петрович (как пояснил, нас перед транспортировкой сюда промывают, потому я свеженький, как огурчик) радостно закивал, показывая пальцем на ползающих по пляжу людей, загребающих «белую смерть», лижущих её, вдыхающих и блаженно откидывающихся навзничь. Это был действительно рай, где не нужно заботиться о «дне насущном», а только кайф круглосуточно, «не отходя от кассы».
На радостях машинально крепко выругался. Где моя большая кружка, Петрович?
Пришлось привыкать к отсутствию подручных средств (а ведь даже в подвалах мы пили только из стаканов, пусть и не первой свежести), а тут, где весь алкоголь отменного качества, без примесей и разбавлений – нет элементарной рюмки. Ну и что? В конце концов, есть руки. Сполоснул в водочном ручейке, продезинфицировал,  и… к морю пива! Что мы, не люди что ль? Говорят, там воблочка плавает уже просоленная! У самых берегов косяком ходит, только доставай.
Мягкий прибой приятно охладил губы, когда я приковылял и бухнулся на четвереньки, сделал первый глоток. Рядом со мной, жадно сверкая дикими глазами, лакал мужик, вероятно тоже из новоприбывших. Увидев мой любопытный взгляд, он пояснил: нет, я тут уже неделю, из самого первого завоза. Бухло тут, мол, отменное, но и чаще хочется. Никаких побочных, отравиться, наверняка, невозможно, разве что похмелье поутру – так это решаемо! И тяга к спиртному только растет. Из первых он один ещё на пиве, другие уже от водочной речки не отползают, даже за закуской лень сходить.
Поинтересовался на всякий – где взять закусь, гулять так гулять. Ответил, что надо поле конопляное проползти до середины, там дерево растет…
Туманно так ответил. Но я на ус намотал. Хотя сейчас еда была без надобности, ещё вчерашняя булка лениво переваривалась в желудке, а мне много и не надо.
Ах, какое пивко! Я такого у себя дома не пробовал, даже из самых дорогих сортов ни одно не сравнится! Пил, пока не почувствовал, что надулся под завязку, как воздушный шарик. Ну, теперь можно отдохнуть и осмотреться. Отвалился от набегающей волны, улегся на теплый песочек.
Не обманывали, значит, куда обещали – туда привезли. Знал бы – не сопротивлялся бы.
Спрашиваю у Петровича – а где Степаныч? Тот кривится и крутит пальцем у виска, мол, дурак он, Степаныч. Совсем «крышей двинулся»! Тут гуляй да веселись в свое удовольствие, а он угрюмый ходит,  о жене вспоминает. Страшно сказать: два дня тут, а уж о столбе возврата поговаривать начал.
Мимо прошла троица, шатаясь и горланя во все горло «Шумел камыш», страстно захотелось подпеть от избытка жизненной радости, но чем-то зацепил меня тот столб, и я спросил, что это за штука?
Петрович разъяснил, что у дерева с закусью стоит щит. На нем крупно написано, что ежели человек одумается и захочет вернуться домой и к нормальной жизни (неужели есть такие дураки?) - он должен прийти к столбу возврата и дотронуться до него. Через какое-то время за ним прилетят и заберут. Но не всё так просто, там ещё условия какие-то трудновыполнимые нужно выполнить, чтоб всё получилось… Короче, никто к столбу не стремится, дураков нет. Кроме Степаныча. Со вчерашнего дня в «рот ни капли, в нос ни грамма», кроме еды. Сидит под деревом, к возвращению готовится.
Подивились мы с Петровичем этой глупости, да и решили не мешать бывшему товарищу. Свидимся ещё, если одумается. А пока…
Что называется, пустились во все тяжкие. А чего бы не пуститься, когда здесь всё есть и через край. А женщин – молодых и на всё согласных – тоже немало. Правда нам как бы этого не очень-то и надо… Заметил я, что интерес у меня к женскому полу поугас уже с полгода как. Да и нормальные разве дадут? А тех, что дают, брать страшновато: кто его знает, что подцепишь… Гнить изнутри не радует, хотя Петрович смеется, мол, всё уже проспиртовано, ни одна зараза не выживет, алкоголики в этом плане здоровее здоровых! И наслаждается жизнью по полной. А я решил «забить» на эти дела, мне и без секса неплохо.
И понеслось! День за днем я далеко не отползал от моря, Петрович приносил еду и всяческие ублажал меня, радовался, что вместе и в горе, и в радости. Приводил женщин, но не соблазнил. Если мужики-алкаши всё ещё сохраняют свой «мужской» вид, то женщины всё менее становятся на женщин похожи. Этакий средний род, без ярко выраженных половых признаков, пожелтевшие, морщинистые, одутловатые, с хриплым прокуренным голосом. Однажды спросил у друга: что за бабку ты привел? А выяснилось, что мадаме всего 25. С тех пор он уходит по амурным делам куда-то, а пред мои очи с тетками не появляется.
С куревом тут непросто, однако. Даже в условиях рая образовался некий табачный Синдикат. Сидят дядьки из самых ещё неспившихся, но самых ленивых, крутят папироски из отменного табака в табачный же лист. Территорию забили, охраняют от других, а курево продают всем желающим за еду, водяру и героин. Такой вот натуральный обмен и самому никуда ходить не надо. Валяются, вальяжные, как котики в сени кустарников, и потребляют всё, что им несут. Неплохо устроились, да. Такой тип людей в любом месте создаст себе все удобные условия.
Но, в принципе, это и лучше: не надо самому крутить и забивать.

Наркозаповедник. День пятый

Со Степанычем я увиделся на пятый день своего пребывания в алкогольном раю.
Подумать только, не просыхать целых пять дней и ни малейшего дискомфорта! Разве что постоянный туман в голове да с передвижением проблемы, ноги заплетаются. Зато задушевных «собутыльников» и готовых побрататься – хоть отбавляй! Правда, от пляжа пришлось уйти в конечном итоге. Наркоманы не такие добрые, как мы, пьяницы, когда их глючит – неадекват полный, одного нашего избили так, что думали, помрет. Нет, оклемался. Но решили, что нам и у реки с водярой будет неплохо. Пиво, конечно, вставляет, но это для малышей, а мы мужики серьезные, калачи тертые, у каждого не один год «стажа» за плечами там, в нашем мире.
Но, бывает, среди наших тоже случаются конфликты. Не помню из-за чего, однажды и мы с Петровичем поругались. Вроде в разговоре кто-то что-то не то сболтнул. Ну и, в общем, ушел от меня Петрович к водопаду ликерному. Некому стало таскать мне хавку, вот и решил, что пора самому пропитание добывать. Да и с местным рационом ознакомиться. Петрович-то всё больше колбасу таскал, огурцы и хлеб. Не может быть, чтоб в таком месте так скудненько кормили.
Выдвинулся к конопляному полю с утра и к обеду, ориентируясь по огромной пышной кроне на горизонте и подсказкам товарищей по счастью, набрел, наконец, на «пищкомбинат».  Степаныч сидел под деревом в обнимку со щитом и дико смотрел по сторонам. Его трясло мелкой дрожью, что было заметно даже издалека. Алкаши пугливо огибали бедолагу по дуге, как умалишенного, уже даже не предлагая выпить.
Но я всё-таки рванулся его обнять. И он, кажется, даже слегка обрадовался моему появлению. Сказал, мол: Сема, как я рад! Петрович говорил о тебе, но я не ждал, что уже свидимся.
-Куда собрался-то? – спрашиваю, - чего тебе здесь не хватает?
-Не хочу, - отвечает, - тут загнуться. Ноги отказывают всё чаще, совсем я их «убил» своими возлияниями, всякой гадостью. Хочу домой вернуться, к жене, там, если суждено, умереть, как человек, не как животное – здесь, где если и заметят на день третий, то может и закопают, а может просто в море скинут.
(тут я поморщился и внутренне порадовался, что от моря ушел)
-И не будешь скучать по всему этому? – спрашиваю, - что будешь там-то делать? Ты ж практически «отброс общества», а с каким клеймом вернешься из заповедника – и так ясно…
-Не-е-ет, - говорит, - Сема. Если вернусь отсюда – героем буду. И сам себя чувствовать, и в глазах людей. Ведь не так это просто – вернуться. Чтоб забрали – надо здесь неделю не пить, не курить, ничего кроме еды и воды не употреблять. Потом ещё к столбу возврата добраться самостоятельно. А это, говорят, почти невозможно. Находится столб тот высоко в горах, а ведет к нему узенькая тропка с пропастью по обеим сторонам. Сечешь, Сема, как непросто? По такой тропке и трезвый, здоровый человек, не каждый пройдет. А уж алкоголик (даже бывший) с нарушенной координацией, да ещё со слабыми ногами – и подавно. Слышь, Сема, а давай со мной, а? Поможем друг другу и станем людьми.
-А тут мы кто? – усмехаюсь я, - короли! Даже у наркобаронов в нашем мире нет целого пляжа «ангельской пыли». Хотя, теперь есть… Все они здесь теперь.
-Сема-Сема, - качает головой мой непутевый друг, - грустно, что настоящие ценности мы начинаем со временем осознавать. И никто нам их не покажет, если видеть отказываемся. Здесь мы – животные, для которых создан «естественный ареал обитания», глупые, безмозглые животные.  Безмозглые – потому что мозг сами себе и убиваем. А там – на Земле – остались наши близкие, родные, которые любят нас, помнят и ждут. Вот она – настоящая ценность! Здесь не купишь любовь за горсть табака или пригоршню коньяка, а если и встретишь «даму сердца», то через пять минут она о тебе уже забудет. И это страшно! Ведь именно женщины – то святое, что должно быть чистым, спасать и вести за собой. А спившихся баб здесь не меньше, чем мужчин. И это настоящее горе!
-Степаныч, - говорю, - а ведь ты где-то прав. Жена же от тебя не отказалась, ты не в курсе. Она пришла на другой день, после того, как замели тебя, с сумкой еды, готовая и дальше на все. Она так убивалась, что нет её Сашеньки больше. Не знала, наверное, что заповедник этот существует, не верила, как и все мы.
-Не зря всё это, значит, не зря… - голос Степаныча вдруг сел, а сам он расплакался, как дите, - видимо выберусь отсюда всё-таки. Людочка, ты только дождись!
Ну, как на фронте, честное слово! Мне аж не по себе стало.
-Конечно, Степаныч, у тебя есть резон возвращаться. Но мне душу не трави своей агитацией. Никто меня лично не ждет, и никому дела нет, жив я ещё или помер уже. Дочка, наверное, слово «папа» говорит давно уже кому-нибудь другому, более достойному.
Вспомнились пушистые реснички и тонкие пальчики, и глаза противно защипало. Вот этого ещё не хватало! Они меня предали, выгнали из семьи, а тут никто не предаст, тут все друг за друга горой, все друг другу братья. А с Петровичем помиримся, куда денемся!
Степаныч качает головой.
-Зря ты так, Семка, придорожную грязь предпочитаешь золоту… Ты вот попробуй тут пару дней не употреблять и посмотри трезвыми глазами на всех, на происходящее. Хуже скота люди ведут себя. В нашем, земном обществе, всё как-то завуалировано и разбавлено было, а тут без прикрас, в чистом, концентрированном виде. И, несмотря на все условия, мрут как мухи. Потому что жизнь человеческая состоит не в бесконечном потреблении, а злобу внутреннюю, даже в довольстве живя, не искоренишь. Наркотики её только подстегивают, и жизнь тут ничего не стоит, ни копейки. А кончишь ты либо захлебнувшись пойлом, либо печень откажет, либо какой-нибудь «брат по счастью» прибьет в пьяной драке или «на спор». Неужели это и есть счастье? И чем дольше мы тут, Сема, тем меньше шансов выбраться в жизнь нормальную. Вспомни, Сема, как ты жил до того, как запил в первый раз?
После этих слов я не мог больше слушать Степаныча. В горле запершило и зверски захотелось напиться, нажраться до полубеспамятства, забыть этот разговор, будто его и не было. Махнул рукой на поиски еды и поковылял к водочной реке. Пусть остается один со своими измышлениями, философ хренов.
-Сема! – крикнул вслед, - я завтра уже иду к столбу. Если надумаешь со мной, приходи! А уж там уговорим и тебя забрать!
-Да пошел ты, - смачно выругался я сквозь зубы.

Наркозаповедник. День шестой.

А всё-таки вчера я сильно перебрал. Проснулся в разгар дня и чуть инфаркт не заполучил: лежу голяком на наркоманском пляже, а вокруг ни души. И по всему видно – ночка бурная была. Ё-моё! Всё тело ломит… Неужто я ещё и на наркоту подсел? Как же хреново, мозги закипают, «трубы горят», да ещё и не понятно, с кем я тут прокувыркался ночь? Хорошо, если с женщиной, а вдруг… даже думать об этом не хочется. Рука сама потянулась к «песочку», но остановилась на полпути – от моря, хромая, приближалось существо неопределенного пола и возраста, но улыбающееся до ушей.
-А ты мужик! – хрипло пошамкало оно, дохнув перегаром - мне так понравилось, давай ещё разочек, а?
И кокетливо приоткрыло лохмотья, обнажая обвисшую сморщенную, как тряпочку, серую, как у мертвеца, грудь. Меня вырвало прямо в песок, который моментально втянул в себя с шипением содержимое желудка. Успел подумать: а ведь, наверняка, не только я тут так разбавил эту белоснежность - и вырвало снова.

Сдерживая желудочные спазмы, я не дошел – дополз – до дерева с едой. Как в стихе Чуковского, которое некстати всплыло в памяти:
Как у наших у ворот
Чудо-дерево растёт.
Не листочки на нём,
Не цветочки на нём,
А чулки да башмаки,
   Словно яблоки!..
Только на этом росла… еда. Пониже колбасы и огурцы, повыше – что-то более причудливое, вроде котлет и спагетти…но это ж дотягиваться надо. Вот Петрович и таскал, до чего попроще достать. Я покосился на арбуз в трех метрах над собой и предусмотрительно обошел траекторию его вероятного падения.
Степаныч стоял, облокотившись на щит, увидев меня, просиял.
-Сема, ты пришел всё-таки!
-Я поесть пришел, - буркнул угрюмо, - ты меня не переубедил. А что кто-то ждет и любит – тем более.
-Значит, не пойдешь со мной? – прозвучало это так жалобно, что, казалось, сейчас рухнет мир.
-Не расстраивайся, – я похлопал друга по плечу, - ты ж с самого начала собирался один идти. Ты упертый, дойдешь. Привет жене передавай. С горячей благодарностью, если б не она – меня б тут не было.
Сорвал первое попавшееся яблоко, зажевал, не чувствуя вкуса, а на душе так мерзко, будто кошки нагадили, да ещё и злобно ухмыляются из-за угла.
-Ну, хоть проводи немного, - попросил Степаныч.
-Если на мозги капать не будешь и пропаганду устраивать.
Он с готовностью закивал. Одно дело – неделю собираться с духом, готовиться, а совсем другое – действовать, когда пришло время. Ладно уж, прогуляюсь с ним, заодно окрестности осмотрю. А то всё на одном месте, как амеба какая…
-Сема, да ты не пил ещё с утра! – воскликнул Степаныч, когда мы двинулись в путь, в сторону виднеющихся на горизонте гор. Он шел ровно, хоть и слегка припадая на одну ногу. Но крепился, не желая поддаться мысли о слабости, о том, что не справится, не дойдет.
-Успею ещё напиться, - усмехнулся я.
Хотя воспоминания о пробуждении обжигали каленым железом, пить, как ни странно, а тем более курить, не хотелось. Ломота в теле была мне мучительным лекарством от душевных переживаний. Вновь и вновь вспоминалось существо в лохмотьях, с которым я повел ночь. Чувство стыда и отвращения грызло изнутри, но пока залить его водкой не было желания. Да и страшновато. Вдруг опять проснусь голым, но уже с мужиком?
За недолгие дни пребывания здесь я много повидал – никаких нравственных моральных устоев в этом мире не существовало. Мужчины с женщинами, женщины с женщинами, мужики с мужиками… и всё то без малейшей застенчивости, прямо на виду у всех, с превеликим удовольствием. Не удивлюсь, если тут процветает весь букет венерических заболеваний, а к нему и СПИД вдобавок. Только врачей ведь нет, никто не зафиксирует, не вылечит.
А теперь вот и я окунулся в самую глубину, почти дошел до дна. Скоро буду точно так же, невзирая на пол партнера, на его внешний вид, на их количество, не помня ничего уже через несколько часов. Ну а что меня сдерживает, кроме брезгливости, что мешает? Вчера вот, однако, и она не помогла.
Мы ковыляли долго, молча, коричневые острые горы приближались медленно. А меня всё больше и больше раздражал окружающий пейзаж. Неужели вот эти ползающие и валяющиеся с закатившимися от кайфа глазами -  и есть райский Эдем? Предел мечтаний? Представил самого себя со стороны – оборванного, небритого, с черными кругами под глазами, стоящего на коленях перед «экосистемой» этого мира и глотающего из пригоршни коньяк высшего качества…бомж на высокосветском приеме.  Картинка комичная и, одновременно, отталкивающая.
А ведь нам попадались и более-менее прилично ещё выглядящие люди – одинокие и компаниями: в основном, молодежь. Люди постарше, спившиеся необратимо, не радовали глаз. По крайней мере, глаз трезвый.
А молодежь веселится, радуется, верит в то, что они свободны теперь в своих желаниях и возможностях! Очень скоро они поймут, что зависимость – это не свобода.
Ну и мысли посещают на трезвяк. Скорее проводить Степаныча и забыться где-нибудь подальше от всех! Слава богу, мир пока не настолько густо заселен, чтоб не иметь возможности спрятаться.
И тут Степаныч вдруг оступился и навалился на меня, мы едва не рухнули на землю, но я устоял и помог выровняться товарищу.
-Пр-р-р-роклятые ноги… - шепчет виновато друг, - только не сейчас, не подводите же меня!
Вижу слезы на его глазах и отворачиваюсь, давая возможность их быстро смахнуть, беру крепче под руку. А он поначалу бодрится, старается высвободить её, но потом вздыхает, благодарно кивает.
После обеда мы, наконец, добрались до подножия скал. Здесь уже не видно ни одной живой души, ландшафт скуден на наркотики. У меня ноги стерлись, а как мой спутник? Герой, однако, вот что значит целеустремленность, ведь едва держится на ногах…
Меня же тошнит и мутит так, что руки начали трястись, а глаза сами блуждают в поисках хоть маленького родничка, жажда такая, что всё плывет перед глазами. Степаныч вдруг вытаскивает из-за пазухи фляжку, протягивает.
Там вода.
-Откуда тара, Степаныч? – усмехаюсь, делая несколько больших глотков. Марево отпускает.
-С собой была, когда меня взяли. Видишь вот, пригодилась тут…
Некоторое время стоим молча, разглядывая скалы, потом замечаем тропку между ними. Мне вдруг становится неловко сказать, что дальше я не пойду, бросить друга здесь, решаю проводить ещё немного. Мы, не сговариваясь, одновременно, рука об руку, делаем шаг.
Раньше о горном серпантине знал лишь понаслышке. Сейчас же, карабкаясь по нему, понял – всё, что знал, не преувеличение, а суровая реальность. Дорога, хоть и широкая, но жутко неудобно вьется вокруг горы. Пыль забивается в легкие, а солнце печет так, что фляжка опустела очень быстро и всё равно – мы идем. Практически покорители Эвереста! Но Степаныч-то знает, куда и зачем, а мне это на фига? Где-то в глубине моей пропитой души шевельнулось чувство вины: в тот день Степаныча замели из-за нас. Мы послали его за пойлом, а могли бы потерпеть денек, а потом ведь жена пришла. Но кто ж знал?
И теперь карабкаемся «домиком» по сухой каменистой дороге без каких-либо признаков растительности, сморкаясь поминутно и кашляя, пересохшими губами подбадривая друг друга. А что толку. Мы не знаем, сколько идти ещё и что там впереди. На щите, вещающем о столбе возврата, не было карты. Лишь указание – идите в горы. Вот мы и идем.
Желудок режет от голода, но грызть камни пока не готов. Ужасно хочется вернуться. Только Степанычу домой, а мне – в долину, к «хлебному дереву», натрясти себе ужин, найти задушевную компанию и отдохнуть. Честное слово, я даже не против женского пола сейчас. А какой вид с горы на долину, на море, на водопады…и солнце, клонящееся к закату.
И вот, когда уже собрался наплевать на кодекс мужской дружбы (ему хорошо, а мне по этой же пыли возвращаться ещё!), за поворотом, наконец, вдруг привалило счастье: такая уютная (в сравнении оценил) дорога кончилась. Перед нами расстилалась глубокая пропасть…
И лишь узенькая тропка, всего в три мужских ступни шириной, продолжила дорогу, оторвавшись от надежной скальной стены, шла по над пропастью, словно мостик. Только «мостик» этот без перил – справа и слева зияет бездна. А что именно эта тропка нам и нужна было очевидно – на другом её конце, метрах в ста, на соседней горе, высился огромный белоснежный столб и крупная надпись на щите, воткнутом рядом, гласила – «Столб возврата». Ниже были более мелко начертаны инструкции, но прочитать их с такого расстояния не получалось.
Степаныч шумно выдохнул и как-то съежился, словно сдувшийся мячик. Опустился на землю, привалившись к каменной стене. Я заговорил первый:
-Степаныч, давай вернемся, не сможешь ведь. Сюда я тебя довел, а дальше как? Ни один человек в здравом рассудке не пойдет по этой тропинке смерти! Здесь наше место теперь, до самого конца. Не рви жилы, не спорь с судьбой.
-Человек всегда спорит с судьбой, на то он и человек, Сема. Лучше уж не жить, чем жить так, - он не говорил, хрипел, шелестел пересохшими губами, - мне назад дороги нет. Или я дойду, или…
-Ты не дойдешь, - я едва качнул головой. Солнце уже не пекло так, оно приятно грело, - это бессмысленно.
-Всё имеет свой смысл, - возразил Степаныч, - особенно самоуважение. Без него перестану быть человеком, а это хуже смерти. Сема, ты хочешь остаться и стать таким?
Он кивнул в сторону долины, которая пряталась от обзора за горой.
-Выжить и остаться человеком можно где угодно! – я уже понял, что он не отступит, но и так же ясно понимал, что это самоубийство. Тут и на здоровых ногах не пройдешь, а без поддержки на больных и подавно. Изощренно решил мой друг покончить собой. Вероятно, чтоб было оправдание перед богом, если они увидятся.
-Тебе сколько лет, Сема? – вдруг спросил Степаныч, глядя вдаль.
-Тридцать три.
-В тридцать три распяли Христа. Он не хотел оставить всё, как есть, он хотел поменять что-то в этом мире. Я лучше буду, как он, чем…
-Думаешь, если вернешься, сможешь что-то изменить там?
-Смогу, Сема. Если вернусь. Люди должны знать, что они ЛЮДИ. Вот ты говоришь, что Людочка пришла всё-таки? Значит, не все потеряно! Значит то, что нас спихивают сюда – вовсе не холодное расчетливое равнодушие. Нам дают шанс пересмотреть, понять, действительно измениться. Ты боишься смерти? Я куда больше жизни такой боюсь.  Ты извини меня, Семен, и так я тебя заставит тащиться в такую даль против твоей воли. Но то, что ты здесь, очень важно. Значит, ты ещё ЧЕЛОВЕК. Остальное – дело времени.
Он встал неловко, некрепко, но уверенно. Обернулся, протянул мне фляжку:
-Пусть она всегда будет полна холодной воды, это тебе поможет.
И шагнул. Я не стал пытаться его удерживать. Это его выбор, каким бы он ни был. Я просто мысленно пожелал ему удачи. А он что-то запел вполголоса и двинулся вперед, как канатоходец.
Степаныч дошел почти до середины, прежде чем отказали ноги. От волнения ли (ведь не пил давно) или от усталости (нужно было отдохнуть, восстановить силы, не поддаваясь эйфории и желанию поскорее оказаться на другой стороне), но они подломились. Я едва успел вскочить, ещё не осознавая, что хочу сделать, как он, даже не цепляясь за дорожку, молча соскользнул, камнем канул вниз. Без единого звука.
Солнце садилось за горизонт, а я сидел, оцепенев, у края пропасти и смотрел на белоснежный, окрашенный сейчас кроваво-огненными сполохами столб напротив. Надо же, а ведь за неделю пребывания здесь я ни разу не увидел, насколько красив в этом мире закат…

Наркозаповедник. День седьмой.

Не помню, как спустился с гор и добрел до ближайшего дерева, как рухнул под него. Но проснулся уже утром, обессиленный, истощенный, с таким сумбуром в голове, что даже не сразу понял, где я, кто я.
А ещё это была первая ночь в заповеднике, когда мне приснился сон. Снилось, что иду по тропке к столбу возврата, раскинув руки, как птица. А столб всё отдаляется и отдаляется.
«А пошло оно всё!» – думаю я, и делаю шаг в сторону. И парю, раскинув крылья, лечу, туда, на закат, поднимаюсь выше, ныряю в одинокое облако, а оно прохладное, сырое…
Проснулся лицом в траве, роса приятно холодила, но на душе снова кошки скребли. Поняв, что только-только рассвело, вспомнив Степаныча, я поднялся и побрел к морю. Черт с ними, с утопленниками, пить хочу! И вода не помощник…
Только вот компания мне не нужна, тем более такая, после которой просыпаешься в холодном поту. Да и буду рассказывать, отчего мне так хреново - никто ж не поймет, поржут, идиотами обзовут и меня, и Степаныча…
В переданную мне на память фляжку я налил пива, углубился насколько можно подальше в кустарник, где никто бы случайно меня не обнаружил, я пил без закуски весь остаток дня, а потом либо продолжал ночью с призраком Степаныча, либо уснул мертвым сном, и он мне снился, укоризненно кивая, что я бессовестно осквернил его флягу.

Наркозаповедник. День восьмой.

Такого ужасного утра у меня ещё не было. Проснулся в жару, в бреду, тело колотил озноб, стучали зубы. А ещё мучила дикая жажда. Некоторое время я даже не мог пошевелиться, всё было так болезненно. Лежал и постанывал. Заболел, этого ещё не хватало! Паршиво…
Хотелось есть, вчера ни крошки во рту не было, только бухло.
Заповедник словно вымер, все спали, только где-то издалека кто-то подвывал в белой горячке. Сдается мне животных здесь нет, люди неплохо справляются с этой ролью. Неожиданно вой оборвался, словно кричащего оглушили чем-то тяжелым.  Да, тут так: если мешаешь, то пошел ты…
А мне нужна была помощь. Всё расплывалось, сознание грозилось покинуть в любой момент, а сил подняться не было. И чего я уперся от людей так далеко? Хоть добили бы, чтоб не мучался. Стон вырывался из меня уже помимо воли.
Женский силуэт возник перед глазами, добрый, мягкий взгляд с небольшой робостью, проник в самые глубины моей пропитой души. Как там у Некрасова:  «Есть женщины в русских селеньях…» Или это не у него? Одна фигня – глюк. Захотелось мне сейчас вдруг поменять всю водку мира на один вот такой светлый, участливый взгляд матери… Или умереть.

Наркозаповедник. День десятый.

Проснулся. Один. Лежу всё в тех же кустах, но солнце уже в зените. А сил у меня как будто прибавилось. Отлежался! На мне, как на собаке и даже зараза долго не держится ни одна. Приподнялся и замер: подо мной удобная подстилка, сам раздет догола и укрыт. Заозирался в поисках шмоток и увидел их висящими на кустарниковой лапе. Выстиранные, свежие. Торопливо оделся.
Прислушался к себе: почему такое ощущение, что я здоров и полон сил? И даже нет чувства голода. Сколько провалялся, прежде чем очнулся?
Сзади зашевелились кусты и я увидел Её. Грустное, изможденное лицо. Но есть в нем что-то…одухотворенное. Не похожа на пропитых, землистого цвета, местных баб (даже у  молодых девок без косметики тут моментально проявилась истинная сущность на лице). Увидела меня, облегченно вздохнула, мягко улыбнулась.
-Кто ты? – только и сумел выговорить. Не хотелось, чтобы «чудесное виденье» исчезло.
-Маруся, - мелодично проговорила, - а ты?
-Се-семен.
-Полегчало тебе, Сема?
Вгляделся, отметил, что она мне если не в мамы, то в старшие сестры по возрасту вполне годится.
-Сколько я тут лежу?
-Третий день уж пошел, - присела рядом, - услышала, как стонал, глянула – а ты горишь весь. А я врач, вот и взялась за тебя. На фруктово-молочной диете и поднялся.
-А что, эвтаназия здесь не в ходу? – усмехнулся, но тут же испугался, что обижу.
Здесь многое в ходу, кроме милосердия, человеческого участия…
-А тебя сюда за милосердие отправили? – меня понесло. Не мог мой разум справиться с осмыслением таких взаимоисключающих вещей.
-Сюда моего сына отправили, - просто и без обиды, ответила она, - с работой своей не доглядела, и он подсел на наркотики. В 16 уже перестал быть похожим на человека… Поймали нас на улице, когда тащила его домой, отобрали, увезли. Так в те дни беспокоилась и места себе не находила, искала его по притонам, что про заповедники даже не знала ничего, вообще про вступление в эту… Федерацию. Ну, а когда всё произошло, когда я потеряла его… чтоб сюда же – напилась. И к патрулю вышла. Потом здесь его отыскала, но поздно. Он умирал. Избили его свои же, волки, нелюди. Не смогла спасти. Вот уже третий день, как похоронила. И себя, видимо, тоже.
Мне стало так стыдно, мерзко, отвратительно – не зная человека, начал хамить. А она меня вылечила, заботилась, как о сыне.
-А ты давно здесь? – спросила робко, - на пропойцу не похож.
Посчитал в уме:
-Видимо уже дней десять. Да и не пил почти, только первое время.
-А позавчера что?
-А позавчера друга провожал к столбу возврата…
-Дошел? – оживилась она надеждой.
-Нет, - отрубил я, - не дошел. И никто не дойдет.
-Я дойду, - смущенно, но отчаянно произнесла она.
-Ты была там? Видела?
-Нет.
-То-то же…
-Всё равно дойду!
А меня это упрямство вдруг разозлило. Ну и пусть идет! Встал.
-Спасибо, - говорю, не глядя в глаза, - что спасла, продлила моё жалкое существование. На том и разойдемся.
-Сема… - слабо так, по-женски, мне вслед.
Но я ушел, покачиваясь, однако не оглядываясь. Не по мне это сокровище. Пусть действительно выбирается, если сможет. А не сможет – так у меня нервы целее будут. Хватит, из-за одного уже поволновался - еле оклемался.
И всё же мысль о ней не давала мне покоя весь день. Я подкрепился у «хлебного дерева», выпил совсем чуть-чуть, но пожалел, потому что ещё обессиленный организм не принял и меня тут же принялось мутить. Пошел прогуляться.
Но насколько же мутнее и противнее было наблюдать просыпающееся к обеду местное население! Как бредёт оно толпами «к водопою», пинками раздвигая тех, кто уснул накануне на берегу, не в силах отползти. Как дымит клубами сигаретного дыма, устилая побережье сизым туманом, с которым даже предутренний ветерок не справится. Я издалека наблюдал, как «туман» этот поднимается кверху, и думал: «как быстро смирились люди с новыми условиями. Только есть и пить, ну ещё сношаться и драться – больше ведь ничем не занимаются. И всех это устраивает – почему? Может быть, именно такой контингент людей и спивается, которому ничего не интересно другого? А я? Ведь тоже ничем особенным не занимался в жизни, а мне тут скучно. Раньше, в нашем мире, сидел часами у подвального окна или на площади, на скамейке, наблюдал за людьми. Любовался детьми, птицами, и вроде как получал удовольствие. Хоть и гоняли, приходил туда снова. А сейчас что? Кем любоваться? Себе подобными? Сомнительное зрелище, цирк уродов какой-то.
Ходил-бродил весь день по берегу, по лугу, по лесу, отмахивался от  приглашений присоединиться в самых разных вариантах, и думал. Я столько не думал, наверное, со своих трезвых дней, когда только женился. И это не Степаныч так повлиял на меня, как разочарованно и злобно кинул в лицо Петрович, когда мы случайно столкнулись на конопляном поле (он с алкоголя на «травку» перекинулся), нет. Это она – Маруся – её добрые материнские глаза. Бездонно печальные, желающие каждому встречному отдать свою нерастраченную заботу и ласку, спасти. Она даже в таких условиях не потеряла себя. Некрасиво я всё же поступил.


Наркозаповедник. День двенадцатый.

Не пью уже два дня. Что мне не дает? А шут его знает. Просто не хочу. Вижу, что творится вокруг и не хочу так же. Страшно. Здесь за день, друг у друга на глазах, умирает столько народу! И всё ещё продолжают привозить новых, которые моментально и очень органично вписываются в ландшафт, а старые даже не замечают потерь привычных собутыльников и незнакомых принимают, как друзей. Привозят уже сильно спившихся,  давненько я не видел более-менее вменяемых и свеженьких. Наверное, там, у нас, начинающие деграданты всё же взялись за ум и стали активно лечиться, а сюда теперь попадают лишь совершенно безнадежные.
Кстати, каким именно образом попадают, я так и не смог понять. Каждый раз они появлялись в новом месте, никто не помнил, как тут очутился. Никакого летающего транспорта никогда не наблюдалось на безмятежном синем небе.  К слову, погода здесь самая разнообразная, но дождей пока ещё не было. Солнечно, ветрено, пасмурно… но без осадков. Вероятно, раз мир не застроен хоть какими-то подобиями жилищ, то и бояться непогоды не стоит. Не гноить же нас сюда скинули. Хотя, было бы разумно. Я только сейчас стал понимать, какой язвой общества мы все были. Паразитами. Разрушителями. Не только себя, но и своих близких, детей. Только сейчас я понял свою жену, выгнавшую меня, когда я сделал выбор не в пользу семьи. Она заботилась о нашей доченьке, которой видеть такого «папочку» было нельзя. Дети всё запоминают и, вырастая, строят подсознательно модель семьи по примеру родителей. И моя девочка рисковала бы встретить в будущем мужа-алкаша, наблюдая изо дня в день алкаша-папочку. А я ещё смел считать, что они меня предали! Какой же я, и вправду, был дурак безмозглый!
От всех этих мыслей безумно хотелось забыться, но я знал: это ненадолго. А потом – или путь к скотине, или к человеку, сцепив зубы, обратно…
В тот день я впервые задумался о столбе возврата.

Наркозаповедник. День четырнадцатый.

Второй день уже искал Марусю, но безуспешно. Мы ни разу не столкнулись у «хлебного дерева», ждал и на том месте, где расстались – безрезультатно. Проходил поодаль шумных компаний, ощущая себя странно чужим на этом «празднике жизни», с надеждой всматривался, но знал, что её там нет. Маруся не из тех, кто быстро ломается, есть в ней что-то такое, исконно женское, неуловимое, что в самую душу западает. Мне вот запало – пить не могу, ем с трудом, всё беспокоюсь о ней. Не то это место для такого человека.
Раньше, в нашем мире, я почти не задумывался о том, что у человека внутри. Гораздо более важным было, что он делает, как ведет себя снаружи. А внутри пусть хоть ненавидит и презирает – лишь бы помогал нам, выпивохам, тогда это хороший человек. Теперь понял, что есть нечто, идущее из самых глубин, самого сердца, что очень помогает, даже если его обладатель просто сидит рядом.
А беспокоился за Марусю я не зря.  То, что творилось вокруг, не поддавалась осмыслению. Правду говорят: дай человеку всё, что он хочет, и он быстро деградирует. К скотству алкоголики шли уверенными темпами. Напившись, просто валялись повсюду, даже уже не ползая, иногда страшно было переступать через очередное тело, попавшееся по дороге, опасаясь, что оно уже неживое. И лишь вялое мычание выдавало в нем остатки реакции на окружающий мир. Сейчас я оценил шаг Федерации, её заботу о нормальных людях. Но Маруся – нормальный человек, как она сможет здесь выжить?
К концу второго дня я уже не мог больше слоняться и решил просто остаться в продуктовом раю. Сел под деревом, слушая, как неподалеку журчит ручеек с чистейшей водой, мало востребованный местными, обнял щит, задремал…

 Наркозаповедник. День пятнадцатый.

Сидя здесь, под «хлебным деревом», я ощутил на себе сполна всё, что пришлось вынести Степанычу в свое время. Проходящие мимо обитатели заповедника реагировали по-разному на мое присутствие. По негласному закону, здесь никто не задерживался: набрал жратвы – иди дальше, не мешай другим желающим. А тут я расселся.
Приходили даже дяди из мафиозного Синдиката, такая честь -  ради моей скромной персоны оторвали свои задницы от насиженных мест. Сначала поинтересовались: не собираюсь ли я нарушать местные законы, а может быть я и не пью, как тот умалишенный и планирую сделать отсюда ноги? Стыдили, укоряли, даже угрожали…ушли не с чем. Остальные были попроще: кто-то смеялся и тыкал пальцем, вроде как в юродивого, кто-то психовал и раздраженно порывался начать драку. Я игнорировал. Не для того тут сижу. Но морально вдруг стать общепровозглашенным изгоем было тяжело.
Приходил и Петрович, увидел, поцокал языком, мол, как ты, дорогой товарищ, меня разочаровываешь, совсем с катушек съехал, делать тебе нечего! Покрутил пальцем у виска, сорвал огурец и отчалил, забыв обо мне буквально сразу, как повернулся спиной.
Я сидел, жевал булочку. Были в этом оазисе свои прелести – местный фоновый запах паров алкоголя сюда не доходил, создавалась иллюзия, что я дома, на природе, а что на дереве растут ватрушки – так это замечательно: на свежем воздухе так просыпается аппетит!
Солнце висело в зените, когда она, наконец, появилась. Я столь сильно не радовался даже былому появлению жены Степаныча с полными сумками!  Вскочил навстречу и увидел, что Маруся не одна. Рядом с ней шли довольно трезвым шагом двое мужчин и женщина (из тех, чьи черты алкоголь ещё не успел исказить бесповоротно).
-Здравствуй, Сема!
И мир расцвел, наполнился красками, с ней всё в порядке!
Потом мы все вместе сидели под деревом, не обращая внимание на недовольство местной фауны. В конце концов, маленькие неудобства им не повредят, они куда большие создавали людям в том, нашем, мире.
Маруся рассказывала, что занимается активной спасательской деятельностью. Находит людей, которые шокированы пробуждением здесь и испуганы настолько, что готовы завязать, лишь бы вернуться домой. За два дня нашла троих и уверена, что их гораздо больше, просто нужно потратить ещё времени и сил.
-А как ты? – участливо поинтересовалась.
Ответил ей, как мне здесь всё осточертело и не мило, так, что с удовольствием примкну к её группе, если она позволит. Спросила: хочешь ли ты вернуться домой?
И тут я глубоко и всерьез задумался.
Хочу ли… Оставаться здесь и в самом деле не хочу. Но куда мне возвращаться? К кому? У меня нет дома, нет ни одного человека, который был бы рад моему возвращению или хотя бы не против того, чтоб я на какое-то время остановился у него. Что меня там ждет?
-У тебя есть семья, - напомнила Маруся, а её взгляд пронзил меня насквозь, вдруг наполнил таким спокойствием и теплом, - я уверена, они будут рады новому тебе, особенно когда узнают, что ты перенес и как вышел из этого.
Выразил сомнения относительно их радости и того, что они вообще ожидают папкиного появления.
-Я сама женщина и мать, поверь мне. Любимые так быстро не забываются. А уж папы – тем более. К тому же, если вернешься, тебе сразу будет предоставлено временное жилье и работа, я читала правила Федерации. И уж если не оплошаешь – прекрасно вольешься в общество. Ты должен уйти к семье, ты им очень нужен.
Её слова и впрямь вселяли в меня надежду. Глаза жены и запах моей милой дочурки возникли в памяти и оглушили с новой силой. Не стал сдерживать слез, кого они тут поразят? Маруся сидела рядом и гладила по голове. Как ребенка. По щекам, вытирая слезинки. Вместе с ними вышла из меня последняя гадость этого мира, и я понял, что готов идти. Ощутил ту самую решимость, которая владела в свое время Степанычем. Действительно поверил в то, что буду счастлив там, в нашем мире, нужно только предпринять последнее усилие. И сейчас оно не показалось мне таким уж сложным. Я не боюсь высоты, какое-то время работал на строительстве высоток, бывал на двадцатом этаже, гуляя по перекрытиям… Дойду!
Но как же Маруся? Разве могу, имею право оставить её здесь? Она спасла мне жизнь, она спасает и дальше остальных, а я сбегу, бросив её – такую хрупкую – одну решать чужие проблемы. Просто обязан помогать ей. И уйдем отсюда все вместе!
-Сема, ты не первый, кто пытался уйти, но ты должен стать первым, кто сделает это. Стать позитивным, положительным примером, вдохновляющим людей, побуждающим, дающим уверенность: это возможно! Нам нужен кто-то, на кого будем равняться. Тогда люди станут уходить отсюда один за другим. Понимаешь, Сем, хоть и кажется, что здешнее население невменяемо, есть тот процент людей, что продолжают пить и нюхать только от безнадеги, мечтая вернуться, но не веря в реальность этого. Ты же видел ту тропку к столбу!
Да, тропинка домой тонка и неуютна. Но по какой широкой и комфортной мы убегали из дома! Вернуться надо постараться, заслужить.
Я сидел молча и думал. Взвешивал. Нет, не решение, решимость! То, что хочу домой – это без сомнений. Но вот как окончательно и твердо решиться сделать эти шаги?.. Хотя, даже Степаныч дошел до середины, неужто я не осилю?
И тогда сказал: да.

Наркозаповедник. День шестнадцатый. Путь к столбу.

Собираться стали с самого раннего утра. Подсчитав, что не пил я как раз неделю, решили не откладывать. Им нужен был вдохновляющий пример первопроходца, мне – покинуть этот ад.  Грустно оставлять Марусю тут, но она делает святое дело, и я только преклоняюсь перед этим мужественным поступком.
Пока мои соратники запасались легкой едой для нелегкого похода в горы, я набрал «под завязку» родниковой воды во фляжку Степаныча. На всех нас, конечно, не хватит, но хоть что-то.
Ближе к обеду мы выдвинулись.
Просыпающиеся обитатели заповедника провожали тревожными взглядами нашу целеустремленную процессию. Пытались расспрашивать, поражались, даже шли рядом, но неизменно отставали у первого же водочного ручья. Похмелье было сильнее.
Через пару часов ходьбы остались позади последние источники не только алкоголя, но и влаги. И хотя дозаправленная фляга была к услугам всех желающих, ни один не просил. Терпели, понимали, что самое трудное – впереди.
На этот раз было значительно легче идти. Наверное, потому что в сравнении в прошлым разом я чувствовал себя великолепно, хоть и волновался. Потом, никого не приходилось тащить на себе. Да и дорогу уже знал и расстояние тоже. И мог рассчитать силы.
Пока двигались, я на память заучил все адреса тех, кто шел со мной. По прибытию мне нужно будет сообщить их семьям о том, что они планируют скоро вернуться, чтоб ждали и верили. Отчаянная надежда горела в их сердцах, ох, как я сейчас ощущал это! Каждый изо всех сил уповал на то, что мне удастся дойти. А потом уж и они, по протоптанной дороге, туда, где их будут гарантированно ждать. Я действительно стану первопроходцем, идолом, дарящим веру. Усмехнулся. Героем быть не приходилось ещё в моей недолгой и непутевой жизни.
Первый глоток воды был сделан почти на подходе к повороту, за которым всё и случится. Они не знали этого, не были здесь ранее. Но мне больно было глядеть, как мужественно терпят жажду и усталость, думая, что всё ещё далеко. Объявив привал, я развязал флягу и кивнул на сумку с едой.
Маруся послушно присела рядом, а уж за ней и остальные. Видя, как жадно я пью, все поняли – мы уже рядом. Робко присосались к фруктам.
Сидели недолго, с каждой минутой мое волнение росло и нужно было идти, иначе…я не знал, чего от себя ждать. Встал, и, как по команде, поднялись остальные.
И вот он, знакомый вид на тропинку с пропастью по обе стороны! Тут мы со Степанычем сидели, он набирался духу. А вон там – я запомнил отчетливо – канул вниз…
Мои спутники дружно охнули и встали, как вкопанные.
-А вы чего хотели? – усмехнулся я, не оборачиваясь, - любишь катиться по наклонной, когда-нибудь свалишься в пропасть, запоминайте, будет поговоркой этого мира!
-Сема, - Маруся тихонько подошла, прикоснулась к плечу, - мы в тебя верим!
-В другого верить легче всего, - буркнул я, - мне бы эту уверенность… Да не переживай, Марусь, не передумаю. Самому это нужно.
Она вздохнула, кажется, с облегчением и сочувствующе одновременно.
Не сговариваясь, мы присели «на дорожку». Я сделал ещё пару щедрых глотков из фляги и отдал её предводительнице.
-Передаю по наследству, теперь она ваша, при любом исходе, талисман. Но если у меня не получится, выкиньте нафиг, плохой талисман.
Спутники криво улыбнулись моей шутке, а девушка ещё и уставилась восхищенно, мне аж неловко стало. Весь такой герой из себя, шучу тут перед лицом возможной смерти, а ведь по сути пока ничего не сделал. И делать-то шаг придется, как ни оттягивай сей торжественный момент.
Я встал. На этот раз один. Девушка жалась к стене, мужчины моментально побледнели. Даст ли мой пример им что-то? Столь велико ли их желание попасть домой, что решатся? Или я упаду и тем самым положу конец любым возможным последующим попыткам?
Мы по очереди молча обнялись.
-Удачи тебе, Сема! – сказала чуть надломленным голосом Маруся, - успешного возвращения. Ну а мы за тобой. Увидимся в нашем мире.
Я лишь кивнул, все высокопарные фразы разом вылетели из головы, когда шагнул к краю.
Одно дело изнывать от мук здесь и желать оказаться дома, и совсем другое – стоя вот тут, глядя в бездонную, подернутую дымкой, глубь, заставить себя сделать первый шаг. Ноги вмиг ослабели, и за это я мысленно обложил себя таким многоэтажным матом, что сразу взбодрился. Не раскисать! Сделай же хорошее хоть раз в жизни, Семен, не для себя, для других!
И я пошел. Как ни странно, самое трудное – сделать первый шаг. А потом вдруг страх улетучился, появилось странное ощущение покоя, уверенности. Волнение не ушло, но оно смягчилось, щедро разбавилось пофигизмом.
Я шел, сфокусировавшись зрением на тропинке чуть впереди, всё остальное расплылось в спасительное марево. Шел и шел, не осознавая, сколько уже пройдено, боясь поднять глаза и посмотреть на белоснежный столб – мою конечную цель. Равновесие сохранять было почти легко, если не отвлекаться.
Однако, я почему-то сильно вспотел. Напряжение в ногах было таковым, что они заныли. Пот катился по лбу, щекам, пару раз я зажмуривался, чтоб капельки не попали в глаза. И в какой-то момент остановился, поднял руку, чтоб утереть лицо, одновременно с тем и взгляд – чтоб понять, насколько я ещё далеко.
Я стоял как раз на полпути. Примерно на том месте, где и разбился Степаныч.
Нарушенная координация движений вкупе с потрясением заставила покачнуться. Позади тоненько вскрикнула девушка, и это стало последним толчком…
Меня повело вправо, пытаясь присесть на корточки, оступился и начал падать. Но когда мой взгляд невольно упал в бездну, руки сами собой вцепились, вонзились нестриженными ногтями в плотную, но всё же не твердую поверхность тропки. Я схватился за неё всем телом, повиснув над пропастью, зажмурился, замер, ощущая, как стремительно покидают меня и спокойствие, и силы. Перед глазами крупно – серая почва, по которой только что ступал, зернистая, беспощадная. Но выбраться обратно на тропинку я уже не мог. Только разжать руки…
И тут боковым зрением уловил вдруг движение. Распахнул глаза и обомлел. Ко мне по тропинке бежала Маруся. Миражом, легкой ланью, ангелом… - такие вот дурацкие ассоциации вспыхнули в мозгу. Около меня присела на корточках, белая, как мел.
-Давай, Сема, - прошептала севшим голосом, - ты должен.
Схватила меня за шиворот (откуда силы взялись в хрупкой женщине?), потянула вверх. Повинуясь, принялся вскарабкиваться. Осторожно, аккуратно, без рывков, чтоб не столкнуть её ненароком с тропинки. И вот, сантиметр за сантиметром – я уже стою на коленях на этом узком мосту над пропастью. Она поднялась на ноги и помогает встать мне. Снова вернулось спокойствие и вместе с ним восхищение. Какая сила духа у этой женщины! Обернулся: наша «группа поддержки», окаменев, не сводила с нас глаз.
-Пойдем… - шепнула Маруся как-то по матерински тепло, тихонько подталкивая в спину, - я с тобой. Мы дойдем.
И я знал, что теперь точно дойду. Я чувствовал это.
Последний шаг перед тем, как кончилась тропка, был самым запоминающимся. Он навсегда отпечатался в памяти, замещая собой опасную неудачу на полпути. И мы с Марусей рухнули на теплую, прогретую солнцем, землю у столба, отползли от края.
Что-то ликующее поднялось во мне, кричало, рвалось наружу, но я боялся расплескать этот клич победы, оберегал его, как драгоценный напиток. Теперь всё самое страшное позади. Просипел восторженно:
-Рад, что ты решила вернуться со мной. Спасибо тебе за то…ты спасла меня снова. Маруся, не я герой, это ты – героиня! Без тебя я бы… я…
-Сема, - она произнесла моё имя так тепло и нежно, что аж сердце зашлось на мгновение, - ты сделал всё сам. Я лишь слегка помогла. А теперь… мне нужно вернуться. Я не отправлюсь домой сейчас, не могу. Ты же видишь, как они важны.
Она кивнула на оставшихся по ту сторону. Словно дети, осиротевшие от потери мамы, они столпились у самого края, всматривались, пытаясь понять, что им теперь делать. Сейчас, когда их Мать покинула их так неожиданно.
-Ты… хочешь пойти обратно? – мой голос сел от изумления.
-Да, - просто ответила она и вдруг весело рассмеялась и чмокнула меня в нос, - не надо такого лица, мальчик мой, улыбнись! Ты победил! И это только начало. Не забудь о тех, кто остался тут, предупреди их семьи. А я по одному буду переправлять их домой. И – счастья тебе, замечательный!
Резво вскочила, ещё раз улыбнулась и быстро-быстро, словно привычно, побежала по тропинке. Я закрыл глаза, чтоб не видеть. Если она сейчас упадет, я не смогу… Совесть не позволит мне вернуться домой, кинусь вслед за ней…
Открыл глаза только тогда, когда с той стороны донеслись ликующие вопли.
Маруся обнималась с остальными. Маленькие фигурки приплясывали и махали мне.
-Давай, Сема! – донеслись подбадривающие возгласы.
Я рассмеялся и вскочил на ноги. Всё словно сон, как добрая сказка.
Обернулся к столбу. Вот он, небольшой, всего в пол-охвата, а такой труднодостижимый… Робко потрогал его молочно-белую поверхность, прохладная… Прильнул к ней разгоряченным потным лбом. Как же хорошо!
А вот и щит.
«Обними столб, прижмись всем телом и замри на минуту» – гласила надпись. Боже, как всё просто!
Не теряя ни мгновения, подчинился инструкции.
Сколько я простоял так, в обнимку с билетом домой, не считал. Может минуту, может больше. Ждал: как это будет происходить?
Солнце клонилось к закату, окрашивая горизонт причудливыми языками пламени, адского пламени этого красивого, но убийственного мира. Его отсветы прямо перед глазами играли с белоснежностью столба, отражались и разливались по ней.
А потом  вдруг сознание стало медленно покидать меня. Я постепенно терял чувствительность тела. Сначала ноги, потом спина, выше, руки онемели.
И, перед уже гаснущим взором, в небе, прямо над головой, возник огромный  стальной серый диск…