Венделл Берри - Фаустовская экономика

Виктор Постников
Фаустовская экономика:
Ад без предела

Harper’s Magazine (май 2008 г.)

Общая реакция на видимый конец эры дешевого топлива, как и на другие грядущие ограничения, такова, что люди перестали об этом задумываться.  Это выражается в намеренной «забывчивости», или же предвкушении больших прибылей от производства «биотоплива», например, этанола, или же общей веры в то, что “ученые что-нибудь да придумают.”  Другими словами, речь идет о нерушимой вере в то, что называется «американским образом жизни». Мы будем продолжать потреблять, тратить деньги, производить отходы и водить наши машины, чего бы это ни стоило.

Эту веру трудно разрушить, и  уже хорошо видно, что главной причиной изменения климата стали Отходы и Жадность. Идиотизм такого масштаба все больше смахивает на общенациональное помешательство. Похоже, что у нас развилась коллективная мания величия,  заставляющая поверить в то, что мы «свободны» в своей  жадности и расточительстве.  (Возможно, заменив пшеницу на биотопливо, мы в конце концов вылечим свое ожирение и станем опять модными скелетами, но будем по прежнему водить машины !).

Наша проблема не только в расточительстве, но и в иллюзии неограниченных возможностей. Мы занимаемся самообманом и не замечаем, что беспредельность принадлежит лишь Богу. С некоторым облегчением мы стали относить себя к «животным» или «высшим животным».  Но нельзя одновременно относить себя к животным с характерными человеческими признаками и считать себя неограниченными. Любое определение означает предел,  поэтому Бог отказывается давать себе определение: “Я Тот кто есть.”

Легко показать, что наше общество основано на бредовых допущениях о безграничности.  Недавний саммит в Луисвилле, шт. Кентукки, назывался “Необузданная энергия: план по освоению энергетических ресурсов Кентукки.”  Темы саммита: производство "чистого угля", биотопливо и другие «инновационные предложения», конверсия угля в “жидкое топливо,” и «экологически дружественные» технологии.  Эти чаяния, которые "должны создать новые рабочие места и повысить энергетическую безопасность страны,”  будут поддержаны государственными “гарантиями . . . налоговыми кредитами и другими налоговыми  льготами.”  К подобным заявлениям мы уже привыкли.  Они стали, по сути, клише для политиков и журналистов.  Этот язык не допускает никаких сомнений или оценок. Весь проект “Необузданная энергия” держится исключительно на безмозглом оптимизме: “Соединенные Штаты обладают 250 миллиардами тонн угольных запасов, которых хватит еще на сто лет, даже при удвоенной скорости потребления".

Мы населяем эту планету многие тысячелетия, а сейчас собираемся прожить еще сто лет за счет "ускоренного потребления" угля? И это называется национальной безопасностью?  Промышленный фундаментализм сжигает мир в своих печах и двигателях внутреннего сгорания, и если мир продержится еще сто лет, это "хорошо". Может быть разумнее  загасить огонь ? Как только жадность получает статус пристойности, экономика выходит за рамки разумного. В ней нет места умеренности, бережливости, нет обратной связи. Она может все. Она – монстр по определению.

В такт с нашим безграничным потреблением,  общепризнанной основой экономики стали  безграничный рост, безграничные потребности, безграничное богатство, безграничные природные ресурсы, безграничная энергия, и безграничные долги. За идеей безграничности экономики стоит доктрина человеческой безграничности: каждому позволено преследовать свои безграничные цели, будь-то экзальтированный христианский капиталист или производитель порнографии.

Такая фантастически беспредельная глупость возникла, возможно, ввиду совпадения Промышленной революции с внезапно открывшейся возможностью эксплуатировать ресурсы Нового мира. Или, напротив, из-за страха перед «малостью» нашего мира, о чем свидетельствует астрономия и средства современной коммуникации. Страх перед ограниченностью Земли и жизнью на ней может приводить к своего рода клаустрофобии, а, значит, желанию «освободиться» от ограничений. Но это желание парадоксальным образом ограничивает мир еще больше. Жизнь в этом мире мала для тех, кто так думает, а желание расшириться превращает его в ничто.

Со временем стало ясно, что кредо безграничности означает не только желание беспредельного потребления, но также и беспредельного знания, науки, технологии и  прогресса. И это неизбежно приводит к беспредельному насилию, загрязнению, войне и разрушениям. В конечном итоге, эта безумная логика приводит к культу политического беспредела.

Принятие широкими слоями масс доктрины беспредельности привело к своего рода моральному нигилизму: желанию быть эффективным во что бы то ни стало, быть свободным от любой сложности.  Минимизация дружеских отношений, уважения, ответственности, и самоанализа вошла в нашу культуру; героями её стали наши политические лидеры.

Наша вера свелась к лозунгу: “Нам нет предела”.  Нашей религией стал промышленный аутизм. Если проблема решается без привлечения высоких технологий, больших затрат энергии или машин, интеллектуалы чувствуют себя неуютно. Поэтому ставить крестик на бумажном бюллетене уже не годится.
Но налаживание дружеских соседских отношений и взаимопомощь не могут осуществляться на удаленном расстоянии, даже с  помощью масштабных энергетических затрат. Второй проблемой является экономическая фантазия, из-за которой денежное богатство более не отражает реальное богатство земли, ресурсов и человеческого труда, а напротив лишь портит и снижает его. 

Очевидно, что фантазия человеческой беспредельности ведет к сокращению продолжительности жизни. Все больше трезвых голосов, и не только среди экспертов, о том, что мы вступили в полосу всевозможных ограничений. Маловероятно, что нам предложат другой мир в качестве компенсации за разграбление этого. Мало надежды и на то, что нам удастся с помощью науки и техники перехитрить нашу экономическую глупость. Надежда на лечение индустриальных болезней с помощью техники, похоже, отпадает. Короче, мы начинаем осознавать себя конечными существами в конечном мире.

Это ограничение, однако, нельзя рассматривать как рок. Напротив, оно возвращает нас к реальности и человеческому наследию, от которого мы были отрезаны фантазиями. В каждой культурной и религиозной традиции, вместе с признанием нашей животной природы,  человек определяется как животное, способное жить не только в естественных пределах, но и в культурных пределах. Как природные существа, мы обязаны жить внутри природных пределов, которые можно определить как “земля”, “экосистема”, или “место.” Реагируя на такое вынужденное ограничение, мы, люди, проявляем добрососедство, бережливость, умеренность, щедрость, заботу, доброту, дружбу, верность и любовь.

Но в нашем неограниченном эгоизме мы попытались определить  “свободу,” как уход от всех ограничений. Как объясняет Берт Хорнбэк в своей книге "Мудрость слов", “свободный” этимологически связан со словом "свой" или “сводный.” Эти слова пришли  из одного и того же индо-европейского корня,  имеющего смысл “дорогой” или “свой.” Мы делаем наших друзей свободными любя их, устанавливая рамки верности и преданности. Отсюда следует, что наша “идентичность” заключена не в нашей самости, а в сознательно поддерживаемых связях.

Размышляя о нашем незавидном положении, я обратился снова к Кристоферу Марлоу и его  "Трагической истории доктора Фауста". Это пьеса Ренессанса: ученый Фауст стремится обладать “всеми сокровищами Природы”,  “обшарить океан . . ./и закоулки мира . . .”  Для утоления своей жажды знания и власти он отдает свою душу Люциферу, получая в качестве компенсации услуги со стороны полудъявола Мефистофеля, номинально слуги Фауста, но на самом деле его хозяина. Размышляя по поводу безграничности, я был поражен тем, как Мефистофель описывает ад. Когда Фауст спрашивает, “Как получилось, что ты оказался за пределами ада?”. Мефистофель отвечает, “Почему? Это тоже ад, я никогда не выходил из него.” И далее объясняет:

У ада нет пределов, его не ограничишь
Одним лишь местом; все мы [проклятые] в нем,
Где мы, там - ад.

Для тех, кто отрицает небо, ад везде, и потому ничем не ограничивается. Для "проклятых" даже мысль о небе – это ад.

Понятно, поэтому, что Мефистофель отрицает любые рамки: “Но, Фауст, брак – лишь церемониальная игрушка. Признавшись мне в любви, не должен больше думать ты о ней. ”  Продолжая эту тему, чтобы понравиться Фаусту, дьявол разыгрывает спектакль, показывая семь смертельных грехов, три из которых - Гордыня, Гнев,  Обжорство - представлены как несчастные сироты, выходящие из ограничений родительской или сыновней любви.

Спустя семьдесят лет, когда определение «человека» по-прежнему оставалось весьма туманным, Джон Мильтон в Книге VII Потерянного рая снова возвращается к человеческому стремлению к знанию. На просьбу Адама рассказать об истории творения, вежливый Архангел Рафаил соглашается “удовлетворить его желание/И предоставить знание в *определенных рамках* [мой курсив] . . . ,” объясняя, что

Знание как пища,  и как пища требует
Умеренного аппетита, знать - возможно
Только в том объеме, что твой ум объемлет;
Все лишнее отбрось, иначе мудрость скоро
Превратится в газы в животе обжоры.

Рафаил говорит с ангельским красноречием о том, что знание без мудрости, беспредельное знание, не стоит даже испорченного воздуха; этому архангелу не откажешь в чувстве юмора!  Но он также говорит о том, что беспредельное знание, которое человеческий ум не в состоянии удержать, смертельно опасно.

Я хорошо сознаю, что рискую привнести язык религии в эту, можно сказать, научную дискуссию. Я поступаю так, поскольку не уверен, что мы можем адекватно определить сегодняшние проблемы, не говоря уже о их решении, без некоторого заимствования у культурного наследия.  Все мы в конце концов пытаемся справиться с неудачными попытками ученых, техников и политиков “придумать” версию продолжения человеческого рода в реально допустимых, если не воображаемых, экономических и экологических  условиях. Если возвратиться к традиции, мы неизбежно сталкиваемся с религиозной проблематикой, которая как минимум разрушает эгоистический аспект индивидуальной жизни и заставляет задуматься о том, кто такие человеческие существа и какими они должны быть.

Этой проблеме не меньше лет, чем Декларации Независимости, в которой провозглашается “самоочевидным, что все люди созданы равными; что они наделены Создателем определенными неотъемлемыми правами . . .”  Таким образом даже наши политические корни дают нам понять, что мы имеем дело с определением человека, так или иначе связанным с Создателем; наши права и права всех людей не делегированы правительствами, а являются врожденными правами, принадлежат всем нам от рождения. Это определение не столько связано со страхом смерти или даже вымирания, сколько с древним страхом того, что ради выживания, мы можем превратиться в бесчеловечные чудовища.

Поэтому в нашей культурной традиции мы находим следы непрерывных усилий осмыслить, что же собой представляет человечество, что мы должны делать, а чего не должны. Ясно, что мы должны придерживаться ограничений, иначе перестанем  существовать как люди; известно, что периодами мы теряли человеческое лицо. Иногда, например, некоторые из нас выступают за то, чтобы  человеческие существа не развязывали войну против гражданского населения, или  не держали в тюрьмах заключенных без суда и следствия, или не использовали пытки.
 
Некоторые из нас также уверены, что нельзя быть свободными за чей либо счет. И несмотря на это, в выражении “свободный рынок,” слово “свободный”  для одних означает неограниченную экономическую власть, для других экономическое бесправие. Несколько лет назад после выступления на одном собрании два искренних и встревоженных молодых ветеринара подошли ко мне с вопросом:  можно ли заниматься ветеринарной медициной без нанесения серьезного экономического урона фермерам? Причиной их встревоженности был тот факт, что ветеринарная помощь овце или свинье стоила больше, чем само животное. Я должен был признать, что поскольку их медицинская практика сильно зависит от патентованных препаратов, у них нет выбора, т.к. рынок препаратов полностью контролируется фармацевтическими компаниями; в то же время, большинство фермеров не контролируют цены на сельскохозяйственном рынке. Тогда меня спросили, может ли такая хищническая экономика приводить к положительным результатам? Ответ: конечно, нет. Из-за абсолютного разрыва между экономикой производителя и экономикой покупателя. Производители медицинских препаратов заинтересованы в выживаемости пациентов лишь постольку, поскольку выжившие будут продолжать покупать препараты.

Рассмотрим теперь другой пример. Недавно я разговаривал с пожилым, можно сказать, старомодным, фермером из Небраски. Будучи не в состоянии самостоятельно заниматься фермерством, он отдал свою землю в аренду молодому фермеру за получение “части урожая”.  Пожилой  фермер так отозвался о своем арендаторе, “Если у него хороший год,  у меня хороший год. Если у него плохой год, у меня плохой.” Это то, что я называю общественная экономика. Это значит разделять общую судьбу. Это значит поддерживать общие интересы между двумя торговыми партнерами. Эта экономика весьма далека от той экономики, в которой оказались молодые ветеринары, и в которой сильные мира сего бесконечно “свободны” в своем праве торговать и принижать бесправных.

Эту экономику разрушения общества, сознательно или бессознательно, создавали большинство ученых и техников за последние двести лет. Они оправдывали свои действия тем, что стоят в авангарде прогресса и увеличивают  знание и силу человека.

Поэтому наибольшая наша потребность сегодня в науках и технологиях, признающих свои пределы, в их "одомашнивании", в том, что Уэс Джэксон из Института земли (г. Салина шт.Канзас) называет “возвращением домой.”  Это должны быть человеческие науки и технологии,  работающие в условиях самоограничения.  И в них должен проявляться контекст места, сообществ, и дружеского отношения к природному и человеческому.

Я знаю, что идея подобных ограничений ужаснет некоторых людей, возможно даже большинство, поскольку мы воспитаны на том, чтобы чувствовать себя постоянно «на переднем крае» в области знаний.  Но я знаю также, что появляется все больше свидетельств того, что расширение наших горизонтов не такая уж хорошая идея. Расширение пагубно для фермеров, которые взяли кредиты, чтобы купить больше земли в 1970-х.  Оно оказалась трагической ошибкой всех, кто развязывает войны.  Если оно по прежнему приветствуется в форме корпоративного гигантизма, то следует спросить: а для кого?  Фауст, который захотел единолично обладать всем знанием и всем миром, в результате оказался самым одиноким и несчастным.  Не думаю, что Марлоу шутил в своем произведении.  Не думаю, что и Сатана шутит, когда говорит в Потерянном рае, “Я сам - ад.”

Идея ограничений кажется неприемлемой для нас, поскольку как  Фауст и мильтоновский Сатана мы принимаем ограничения за клетку. Но думаю, что и Марлоу, и Мильтон и другие, пытались показать, что это огромная и потенциально роковая ошибка. Ошибка Сатаны как ее понимал Мильтон, возможно даже с некоторым сочувствием, заключалась в том, что Сатана не мог выносить своих ограничений; он не хотел подчиниться никому и никогда. Ошибкой Фауста было нежелание оставаться  “Фаустом, человеком.” В нашем мире не так уж редко найти писателей, критиков и преподавателей литературы, а также ученых и техников, которые считают непокорность Сатаны и Фауста героической и желательной.

Напротив, наши человеческие и земные границы, будучи правильно понятыми, становятся не клеткой, а стимулами для совершенствования и поисков красоты, полноты отношений и смысла. Возможно нашей самой большой утратой за последние столетия была утрата понимания того, что некоторые ограниченные вещи, на самом деле неистощимы. Например, экосистема работающего леса или фермы, оставаясь экологически целостной, неистощима. Из своего личного опыта я знаю, что даже небольшое место может представить такие возможности для работы и обучения, такой сосуд красоты, отдохновения и удовольствия, вместе со своими скрытыми проблемами, что не хватит одной жизни или даже поколений для исчерпания всего богатства.
 
Для того, чтобы вылечиться от болезни беспредельности, нам следует оставить идею о том, что мы богоподобные существа, что мы потенциально вездесущи и всесильны, готовые вот-вот раскрыть “тайну вселенной.”  Нам следует возвратиться к другой, гораздо более древней мудрости: мы неотделимы от природного существования и, будучи существами ограниченных интеллектуальных способностей, вынуждены признать свои пределы.  Мы должны снова научиться использовать наилучшим образом то, что у нас есть, что нам дано. Если перед нами всегда будет теоретически более выгодная ситуация или место, мы никогда не научимся использовать ни то, ни другое.  Даже одну жизнь трудно прожить наилучшим образом. Если же у нас две потенциально возможные жизни, то мы вряд ли проживем их наилучшим образом. Или как выразился один из моих учителей: “Они ничего не смогут сделать стоящего, если у них будет две возможности.”

Для того, чтобы справиться с проблемами, которые, вообще говоря, неизбежны,  т.е. научиться жить с ограниченным интеллектом в ограниченном мире, я предлагаю сместить наш упор с науки и технологии в сторону искусства. Следует посмотреть на искусство по-новому.  Дело в том, что искусство не стремится расшириться до невозможного; его задача обогатить себя в границах, которые выбираются перед началом любого творчества.

Именно художники, а не ученые, постоянно сталкивались с проблемой ограниченности.  Картина, какой бы большой она ни была, должна в конце концов ограничить себя рамкой или стеной, на которой висит. Композитор или драматург должен считаться, по крайней мере, с размером и возможностями аудитории. Рассказ должен иметь начало и конец, которые согласуются с интеллектуальными возможностями писателя и читателя. И конечно, существуют методические пределы для искусства: пять актов в пьесе, четырнадцать строчек сонета.  В этих пределах художники достигают законченности стиля произведения,  поддерживают отношения между его частями и целым, которые могут достигать поразительной сложности. Вероятно, каждый из нас может назвать картину, музыкальное произведение, поэму или пьесу, смысл которых постоянно расширяется и остается свежим на протяжении многих лет.

Сегодня мы знаем, что природная экосистема живет по законам такой же сложности -  изменяющейся, неистощимой, и без всякого сомнения, никогда не познаваемой до конца.  Более того,  для того, чтобы наши экономические ландшафты были устойчивы и продуктивны, мы должны поддерживать в них ту же сложность, что и в природных экосистемах. Мы можем достигнуть этого только путем совершенствования искусства земледелия, разведения животных, лесоводства, и, в конце концов, искусства самой жизни.

Правда и то, что научные эксперименты должны проводиться внутри тщательно выбранных пределов, ученые в этом смысле ничем не отличаются от художников.  Но в науке за одним экспериментом логически следуют другие и так теоретически до бесконечности. Согласно основному мифу современной науки, такое продвижение всегда представляет собой замену меньшего, устаревшего знания, новым, большим знанием, которое в будущем заменится еще большим и так далее.

В искусстве, напротив, нет никакой бесконечной последовательности работ.  Последующие работы не обязательно должны быть лучше предыдущих. Методология науки такова, что законы гравитации или геном должны быть открыты в принципе, и в этом смысле не являются уникальными и характерными для того или иного ученого.  Но похоже, что в искусстве не существует другого шанса.  Мы должны признать, что у нас был лишь один шанс получить Божественную комедию и Короля Лира.  Если бы Данте и Шекспир умерли раньше, чем были написаны эти поэмы, никто другой их не написал бы.

То же справедливо для искусства обработки земли, экономического искусства, искусства жизни. Это делается раз и навсегда. У нас не будет возможности переделать наши эксперименты, если мы испортим почву. Аппалачские горы и леса мы разрушили ради добычи угля, и они ушли от нас раз и навсегда. Сегодня поздно экономить на нефти, ее осталось очень немного. Мы должны начинать строить наше искусство жизни на том, что осталось.  Столкнувшись с “пикойлом,”  мы  видим всю иллюзорность принципа «больше». В какую сторону ни повернись, мы видим предел, за которым уже нет «больше». Ударять по этим пределам с большой силой – не самый рациональный способ.  Замедлить движение, чтобы избежать катастрофы - вот наилучший способ, который позволит приобрести необходимую политическую трезвость. Конечно, имеет смысл рассмотреть альтернативные источники энергии, если в этом есть смысл. Но кроме этого, следует переосмыслить всю экономическую структуру наших жизней и приспособить ее к допустимым отклонениям и пределам физического существования. Когда не остается «больше», следует  использовать наилучшим образом  то, что есть.

____________________

Венделл Берри (Wendell Berry) (род. 1934 - шт. Кентукки) - американский писатель, академик, критик и фермер. Согласно Берри, хорошая жизнь заключается в устойчивом сельском хозяйстве, неразрушающих технологиях, здоровых сельских общинах, связи с местом проживания, удовольствии от хорошей еды, ухаживании за животными, хорошей работе, местной экономике, магии жизни, искренности, бережливости, почитании и взаимозависимости. Угроза хорошей жизни по Берри исходит от : промышленного сельского хозяйства и индустриализации жизни, невежества, беспорядка, жадности, насилия по отношению к другим и природе, ухудшения гумуса, глобальной экономики, и разрушении окружающей среды. Берри поддерживает традиционное сельское хозяйство Амишей.  - (Из Википедии)