Стрекодельфия. глава 31

Екатерина Таранова
- Это произойдет сегодня, - сказала она.
Вот так, очень просто. Проснулась и произнесла это. Словно речь шла о чем-то чрезвычайно неважном, будничном. От порыва ветра лист оторвался от ветки, упал с дерева. Полетел, влекомый ветром. Так просто. Вот и все.


Уже несколько раз я видел, как они гибли… Как растворялись. Но к этому невозможно привыкнуть… Привыкнуть к смерти.
Мне внезапно захотелось оказаться как можно дальше от этого места.
Например, подумал я, сидеть бы сейчас где-нибудь в Венеции, на берегу канала… можно погрузить ноги в гниловатую, но такую прохладную, такую освежающую воду… Это была жажда бегства…


Такое отчаянье требовало – быть не здесь. Такого отчаянья я не испытывал даже когда мы с Зюскинд узнали о болезни дочери… Мне было стыдно из-за своих теперешних мыслей и чувств, но я ничего не мог поделать… Попасть куда-то… в другое место… Почему я не взял Даяну в охапку сразу после гибели Морро… И не сбежал вместе с ней отсюда. Почему? Конечно, ответ был готов… Я знал, почему… знал…

Я слышал какие-то звуки… Кажется, у меня начинаются звуковые галлюцинации… что неудивительно, учитывая все беды, свалившиеся…упавшие…
Чей-то глуховатый голос жужжал прямо в ухо, кажется, левое… и говорил что-то невнятное. Постепенно я стал различать слова, хотя, возможно, это была иллюзия. Слова, слагающиеся в нечто такое вот: «Черный человечек говорит – не молчи. Красный вращает свою трость… Задумчиво… Задумчиво. Торопиться некуда. Фигуры в капюшонах еще не пришли; они еще не шевелятся, потому что не их время. Еще нет…»


Она бы не ушла со мной. Мне страшно было услышать ее отказ…
Она бы не смогла покинуть это место… И не потому, что боялась побледнеть где-то в чужом краю, а не на своей родине. Не потому… Она вообще ничего не боялась. Она была слишком благородна, чтобы допустить даже мимолетную мысль и присоединении к когорте беглецов… К таким, как Глюндельфлюц… Таким, как Лекарь…
Она сказала:


- Это произойдет сегодня. Это мой последний денек.
И улыбнулась.
Я готов был задушить ее… за эту улыбку. Готов был разрыдаться…
Она, как ни в чем не бывало, смаковала свой кофе.

- Твое исследование об Одилоне Редоне – как оно продвигается? – спросила она внезапно, и глаза стали вдруг мутными и мечтательными… Ты ведь что-то там сочинял об одной его картине, о Шуте с бубенчиками – у него еще был такое длинное лицо с запавшими щеками… Такое… слегка меланхолическое… Коричневые, почти бесцветные бубенцы. Тусклое лицо. Шут в состоянии покоя. Шут на пенсии. Разве можно так рисовать шутов? Эх вы, люди, люди… Дай мне волю, уж я бы нарисовала вам Шута… И правильного – такого, какими и должны быть Шуты. Но вот незадача – у меня не остается на это времени…


Я совсем забыл об этом своем исследовании. И правда, еще до смерти Морро я начал тут… ну да… придумывать нечто вроде… эссе о старинном художнике Одилоне Редоне. И надиктовывал свои обрывочные мысли и мимолетные ассоциации Акимычу… А он послушно все это записывал… Да. Мне показалось, что в Стрекодельфии я стал лучше понимать творчество Редона… Что до Акимыча… Иногда у меня возникало подозрение, что ему вообще-то все равно, что записывать… Он был послушен, как древний негритенок-раб…


- По-моему, сейчас не время говорить о Редоне. И чего ты о нем вспомнила… Именно сейчас… Даяна…
- Ну?
- Ты сказала, что это произойдет с тобой сегодня?
- Угу…
- И тебе совсем не страшно?


- С чего это мне должно быть страшно?
- Откуда ты можешь знать, что это произойдет именно сегодня? Я хочу сказать, откуда ты можешь знать, что это случится именно тогда… когда случится?
- Перестань. Твое отчаянье и меня начинает нервировать…
Она допила кофе и отставила от себя чашку.
- И вообще, в этом нет ничего страшного…

- Все вы это твердите. Но я вас не понимаю.
- Как мне надоело то, что ты постоянно ворчишь.
Она потянулась, сладко-сладко, а я свалился к ее ногам, охватил колени. Я готов был застыть так на целую вечность, однако она мягко остранила меня, говоря:
- Поскольку это, как говорится, последний мой день, я намерена оторваться на полную катушку. И уж во всяком случае, не сидеть здесь…
- И… что ты собираешься… делать?


- Обещай, что уберешь это похоронное выражение с лица, иначе попрощаемся прямо здесь и сейчас… И тогда ты не увидишь, как я буду таять. А зрелище будет красивое. Уж я придумаю чего-нибудь пооригинальнее последней улыбки чеширское кота…
Она зевнула.
- Ну что, убирай это страдальческое выражение со своего лица! Убираешь или нет? Я не шучу.
Я сделал титанические усилия, чтобы улыбнуться ей. Наверно, улыбка вышла кривая, но она поощрительно потрепала меня по волосам.
Раздался осторожный стук в дверь, и вошел Лекарь.
- Привет!


Он увидел, как я обнимаю колени Даяны… валяясь перед ней на полу…
- Может, я не вовремя?
- Да нет, нет, заходи. Все в порядке, просто Костя узнал, что со мной это произойдет сегодня. И немного раскиселился.


- Ясно. – Лекарь почесал в затылке. – А это… точно сегодня?
- Ну… вроде того.
И тут он спросил о том же, о чем спрашивал я:
- Чем собираешься заняться?


Она ответила, легонько отталкивая меня:
- Да уж не собираюсь лежать в кровати и киснуть. Вот уж  нетушки!
- Не собираешься киснуть? – Лекарь причмокнул языком. – И все-таки, делать чего намереваешься?
- Думаю… думаю… что решу это в процессе. Кажется, сегодня мне хочется рисовать… Может, полетаю в космосе, потом навещу Октября… Еще хочу помедитировать в Зеркальном лабиринте, искупаться в Водном… Поиграть в солнечные пятнашки с каким-нибудь свободным от дел прозрачным зайцем – я просто нутром чувствую, сегодня их день. Они сегодня будут чрезвычайно активны, потому что Луна находится в третьей фазе. А ты, Лекарь, может, и не знал… А если сидеть тут – ничего не высидишь. Не собираюсь. И любоваться вот на его… печальное лицо. Кстати, а ты-то зачем пришел? Уж не посочувствовать ли мне?
Она скорчила карикатурную рожицу, из глаз потекли ненастоящие, якобы грустные слезы. Я знал ее… мне казалось, что знаю… иногда она любила покривляться именно так.
- Ууу… не хочу исчезать!!! Не желаю больше бледнеть!!! Посмотри, Костя, у меня вот тут, кажется, кусок лица тает!!! Ой, ой, ой, исчез совсем!
…Кто бы мог подумать… Она так и поступила.


Грустно писать об этом, но она не провела со мной весь последний день.
Мы с Лекарем остались в пустой комнате.
Едва она исчезла, как на меня обрушилось, словно бетонная плита, ясное понимание: вот теперь меня покинули все силы, теперь уж точно покинули.
- На твоем месте я бы так не убивался, - спокойно заметил он.
По его лицу я видел: он хочет поговорить.


Казалось, именно теперь он был готов ответить на все мои сокровенные вопросы о Стрекодельфии и не только о ней. У него был такой вид, словно он является рядовым войска, потерпевшего сокрушительное поражение – вот-вот на башне штаба выбросят белый флаг, и тогда смысла скрывать от противника какие-либо секреты уже не будет…
Короче, он был готов мне сейчас о чем угодно рассказать…
Только вот я не мог его слушать.


Не мог. Всё. Я чувствовал, что с ее смертью для меня все закончится. Всё. Из меня словно выкачали воздух.
Этот прохиндей, этот бывший Охотник, ставший по собственной воле Лекарем, прочитал мои мысли. И сказал:
- Не убивайся так. И знаешь, почему? Потому что это не смерть, а исчезновение… Это другое. Совсем другое. Совсем. И еще – я знаю, ты меня презираешь, но все-таки, выслушай…

- Понимаешь… я не могу сейчас не разговаривать, не слушать тебя. Тебе лучше сейчас уйти. Извини, Лекарь.
- Ну хорошо, допустим, я уйду. А ты-то что будешь делать? Сидеть и ждать ее? Она не вернется. Поверь, уж я-то ее знаю. Всегда была такой. Сколько помню. Непоседа.
- Мне не о чем тебя спрашивать, Лекарь. Не о чем. Но я вижу, что ты собираешься мне что-то сказать. Так говори. А потом уходи.

Казалось, он совсем не обиделся ни на мой тон, ни на слова… И начал говорить неспешным тоном беззаботного рассказчика сказок:
- Жил-был на свете канатоходец. Бродячий цирк, его пленительные огни… У них был свой лев, своя рыба-меч в огромном стеклянном ящике, свои карлики и свои клоуны-шутники. У них было все, чему полагается быть в бродячем цирке, и даже более того. Канатаходец познал, что такое счастье. Он полюбил дрессировщицу игуан, когда она была еще ребенком. Ее звала Тамара, и это имя легло в его душу, как ложится на распластанную ладонь нежный лист осеннего клена. Они вместе постигали сложную цирковую науку. Ему был неведом страх высоты. Поэтому он стал канатаходцем, которого другие вершители высоты не могли превзойти в мастерстве и ловкости. В каждом городе они растягивали канат между двумя башенками самых высоких зданий. Толпа собиралась и рукоплескали внизу. Тамара его обожала… У нее, напротив, был другой талант: она как никто другой, понимала своих игуан и маленького крокодила по кличке Демон… Страсть между канатаходцем и Тамарой цвела словно пышная роза, они собирались пожениться весной, и вся цирковая труппа, в которой полным-полно было как счастливых, так и несчастных душ, грелась у этого райского костра. Беда пришла в зябком, промороженном марте. Ее, то есть беду, принес поклонник. Надо сказать, у Тамары было много поклонников, ибо ее искусство дрессировки вызывало восторг, оторопь и даже страх. Ядовитые и злые, словно яд курары, игуаны и двухвостые ящерки ходили по струнке, повинуясь не ее чисто декоративному кнуту, а тем волшебным заклинаниям, которые она шептала в их холодные уши. Вот почему поклонников у тамариных цирковых номеров с игуанами было множество. От своего вагончика-трейлера, в котором она жила вместе со своими ящерицами, Тамара безжалостно отгоняла влюбленных поклонников, размахивая веников или теми цветочными букетами. «Вон отсюда!» - кричала она, и гневная пена не появлялась на ее губах лишь потому, что она была слишком нежна от природы. А еще она шикала на них, из губ показывался по-змеиному раздвоенный язык, и это лишь добавляло ей инфернального очарования… Так вот, в числе ее поклонников был один такой, особенно назойливый, - канатаходец не волновался на его счет, впрочем, как и на счет других. Он знал: Тамара любит только его, лишь его… Ну а этот его очень веселил, поскольку появлялся возле вагончика Тамары чаще других. Та, которой он поклонялся, гнала его еще ретивей, чем остальных, нередко пуская для этого в ход не только метелку, но и более тяжелые и даже метательные снаряды, как-то половники и даже сковородки. Поразительно… но он не сдавался и всюду следовал за бродячим цирком… Ни канатоходец, ни кто-либо другой из труппы не воспринимал его всерьез. Похож он был на карликовую черепаху, потерявшую панцырь в неведомых боях, - несмотря на свой вроде безупречно белый воротничок и строгий костюм клерка.


Вся цирковая труппа спустя какое-то время уже знала его в лицо; пьяному дрессировщику носорога Николаю нетрудно было узнать и род занятий этого влюбленного чудака. Они как-то вместе выпивали в кабачке, и тамарин поклонник признался Коле, что он работает путешествующим страховым агентом (на что, впрочем, и безо всяких признаний указывает печатная машинка, торчащая у него под мышкой). Дескать, вот почему ему нетрудно мотаться вслед за цирком по всей стране... Его начальство это допускает – и так он бегает за цирком и заодно выполняет свою работу. Впрочем, поспешил он довериться носорожьему дрессировщику Коле: даже если было бы иначе, он все равно следовал бы за труппой… бросил бы все… ибо, по его словам, любил Тамару больше жизни. Именно Коля случайно сболтнул этому идиоту, как сильно сама Тамара обожает кукол… Все произошло так, как это часто бывает – словно снег обрушился на пустыню.


Такое случается… Иногда действительно происходит нечто… с чем ты не сможешь справиться никогда. Этот пингвин, этот страховой агент стал дарить ей кукол. Он решил пробраться в ее сердце окольными путями, - такие пути бывают зачастую надежнее прямых. Он знал: даже если сейчас ей кажется, что она любит канатаходца, это еще ничего не значит. Она может полюбить его подарки, его кукол. А это уже кое-что… В это самое время, когда страховой агент, с виду так напоминающий карликового пингвина, вовсю подбивал клинья к его невесте, канатаходец мучился от перемены настроений. Бессоница заставила его бросить тренировки. Впрочем, и безо всяких тренировок он отлично выступал. Ноги несли его сами собой… по натянутому канату. Но в последнее время его словно что-то… постоянно смущало. Сумрачность преследовала его вопреки всем видимым причинам… Канатоходец понимал, что это не было связано ни с его любовью, ни с его мастерством. Зрители на каждой площади по-прежнему рукоплескали, собраться-циркачи из труппы по-прежнему обожали его. Но что-то было все же не так. Нечто неуловимое изменилось. И он никак не мог понять, что именно. Трепет флюгера на непременной городской башне? Направление ежедневного ветра? Сам ветер? Или… сам канатоходец? Пытаясь как-то сжиться со всем этим, он совершенно потерял из виду тамариных поклонников, и особенного того, что был так похож на пингвина. Заходя вечером в вагончик Тамары, чтобы нежно и страстно поцеловать ее перед сном, он не замечал, что на подоконнике у нее появляются новые куклы. Они прямо на глазах обрастали голубыми и сиреневыми волосами, хлопали ресницами и краснели, как и она сама… Он не замечал этого. Ему казалось, что он вот-вот утратит что-то важное, но это никак не пересекалось с женитьбой на дрессировщице игуан. Нет, это было другое. Что именно? Что же? Пытаясь расшифровать намеки подсознания, канатаходец даже обратился к картам таро и тому подобной чепухе. Некое подобие ответов нашлось в коллажах, которыми баловался фокусник. Помимо фокусов, грек Амфибрак еще и рисовал афишы для цирка, а в совсем уж свободное время собирал коллажи для собственного удовольствия. Он клеил их на стены цирковых вагончиков, на коробки с дрессированными насекомыми, даже на задние стены клеток с хищниками. Но самые удачные Амфибрак хранил в папке с золотыми тесемками, у себя в вагончике. Канатаходец, слоняясь без дела и уже не находя никакой пользы в гаданиях, наткнулся на Амфибрака в одну из этих своих минут такого вот странного настроения. «У вас с Тамарой скоро свадьба…- заметил Амфибрак, поднимая лицо от папки с коллажами. – Что ж у тебя столь кислый вид?» Канатаходец поведал ему о своей бессонице и странном настроении. «Посмотри на наших медведей… - посоветовал грек. – Обычно это помогает.» «Пробовал… - заметил канатаходец. – Я склонен думать, что это пройдет само собой…» «Медведи медведями… - продолжал Амфибрак. – Но ты все-таки побольше проводи времени с невестой. А то, неровен час, сбежит она с кем-нибудь другим. И всё. Поминай как звали. Ищи ветра в поле. Вот так…» Канатаходец понимал, что тот шутит, просто шутит, и заглянул от нечего делать в коллажи грека. «Можно посмотреть?» «Да смотри на здоровье…» «Продолжать всегда труднее, чем начинать все заново, ни с того ни сего…», - такая мысль внезапно промелькнула в голове канатаходца, когда он рассматривал коллажи. К мартышке там была пришита голова обезьяны, свежая листва мешалась с осенней, гвозди украшали праздничные занавески в окнах домов, где, казалось, не находилось больше ничьих воспоминаний. Нервные срывы случаются у всех, однако глядя на эти коллажи, сделанные Амфибраком, канатаходец понял, что грек пребывает в таком нервном срыве постоянно. Грозовые облака, горы, пустившиеся в пляс, война и носороги, рвущие стеклянную траву у подножия высоких перевернутых лабиринтов, - это говорило о внутреннем мире фокусника больше, чем его такой вроде бы спокойный, такой умиротворенный вид… Канатаходец разглядел в этих картинках, сделанных из газетных и журнальных обрезков, открыток и маловразумительной шелухи, ответы на свои вопросы. Девушка с клюшкой и волосами, заплетенными в три косы, говорила о какой-то крупной предстоящей неприятности… Старик в дырявой лодке, настраивающей левой рукой песочные часы с расстроившими вконец секундными стрелками, а правой пытающийся заделать паклей пробоину в лодке, - указывал на нечто еще более худшее. На третьей картинке канатаходец и вовсе разглядел мертвую кошку, полускрытую слоем черного снега. Появление настолько дурного символа вызвало на устах канатаходца улыбку, - это было чересчур. «Что это значит? – спросил он у Амфибрака. – Я вижу очень плохие знаки. А поскольку автором этой вселенной являешься ты, могу я спросить тебя: почему они выпадают мне? Что со мной может случится?» «Случится может всякое…» - казалось, Амфибрак не хотел говорить… «Скажи, что именно?» «Ну… если уж ты настаиваешь… Вот… что самое страшное для меня?» «Наверное, если у тебя… какой-нибудь из твоих фокусов не получится?» «Получается, для тебя самое страшное… может, сам продолжишь?» «Упасть с каната, что ли?» И канатаходец покатился со смеху. Такой вариант развития событий показался ему настолько невозможным, что, просмеявшись как следует, он захлопнул папку с коллажами. И даже завязал тесемки. Он не знал, что в эту самую минуту его невеста рыщет по своему вагончику, разбрасывая вещи. Он не знал, что она ищет свою любимую ящерку Лиску, без которой ее номер выглядел бы неказисто, словно клоун без красного носа… Лиска такая проказница! Ее никогда не найдешь… Залезем в холодильник… в коробку с погремушками и бантами для украшения рептилий… под кровать… под гримерный столик…где же она? Ну где? И вот Тамара наконец, потеряв всякую надежду найти эту чешуйчатую бестию, заглядывает в шкаф… рассохшиеся створки упоительно скрипят… и она видит… она видит… сидящего там пингвинообразного поклонника. Под мышкой его торчала всегдашняя печатная машинка, а в руках он держал куклу, равной которой не было на свете…Через двадцать четыре часа эти двое, Тамара и страховой агент были уже за тысячи километров от этого места… Они сбежали вдвоем. Канатаходец был безутешен. Однако он оказался слишком горд для того, чтобы преследовать беглецов… Невеста его бросила… сбежала с другим… выходит дело, их прежняя любовь не стоила выеденного яйца… Ты, конечно, можешь спросить меня, Костя, что же было дальше? Что? На самом деле это легко предугадать. Канатаходец продолжал выступать. Жизнь шла своим чередом… Но вот, в один прекрасный день, в самом конце марта, канатаходец напился как сапожник… прямо перед выступлением… и вот, как его не отговаривали цирковые друзья, вышел на канат. Дважды он пересек небо над площадью. Однако именно третий раз, как это часто бывает, оказался роковым. Он ступил на канат с обезьянкой на плечах, обезьянка уцелела, он разбился.
- К чему ты мне это рассказываешь, а, Лекарь? Оно, конечно, да, история трогательная, но… но… Хочешь сказать, что нельзя предаваться такому вот чрезмерному отчаянью? Ну, это я и так знаю… Может быть, знаю. Так что, мне непонятно, зачем ты сейчас рассказываешь это мне. Я предпочел бы посидеть в тишине? Или ты говоришь, просто чтобы говорить что-то? Чтобы занять меня? Так вот, я не нуждаюсь в такой заботе. Не нуждаюсь.
- Потому что этим канатоходцем был я.


- Ты?
- Да.
- Знаешь, не верится даже… То есть, я хочу сказать…
- Просто поверь, Костя, просто поверь.


Да. Почему-то сейчас я был склонен ему верить.
- Как получилось, что ты помнишь свою прежнюю жизнь? Ну то есть… прежнее свое существование?
- Так бывает, иногда. Думаю, это вроде как наказание мне. Ты не поверишь, как это тяжело – все помнить. Кстати, именно потому я и захотел превратиться из стрекодельфа в человека. Потому что я очень хорошо помню свою жизнь канатаходца. Я помню наш бродячий цирк, его огни. То, как мы постоянно переезжали с места на место. Но самое важное, знаешь, даже не это. А то, что мне хотелось вернуть себе человеческие чувства. Потому что стрекодельфы, несмотря на всю их несомненную эмоциональность, не чувствуют так, как люди… Это другое. Быть человеком – это другое. Вот поэтому я и вернулся. Ты, конечно, можешь думать иначе, можешь думать, что я их предал… Думай, что хочешь. Просто хочу тебе сказать, что мне сейчас также грустно, как тебе. Я понимаю тебя… Я тоже терял любовь. Я терял радость… вот…


Какое-то время мы сидели с ним молча, а тишине. Я ждал возвращения Даяны, он тоже. Это молчаливое ожидание продолжалось довольно долго…
Может быть, даже слишком.
А потом я услышал какую-то тихую возню… Что-то явно происходило на лужайке, перед деревом Даяны. Я вышел из ее дома-дупла, спустился вниз по одной из многочисленных веревок лестниц, трава была мокрой, я бы рад сказать, что почувстовал ее влагу сквозь свои ботинки, но конечно, я не мог сделать это. Я  просто знал – она мокрая. От земли поднимался туман.


- Смотри, это похоже на картину Макса Эрнста… Ммм… Кажется, она называется «Стеклянный велосипед, изогнувший позвоночник в поисках ласки».
Я поискал глазами источник голоса, и того, о чем говорил этот источник.
Я опустил глаза и увидел ветролова Аморельца, задравшего на меня свое лицо, мокрое то ли от слез, то ли от поднимающихся испарений. Его волосы были всклокочены. Он указывал длинным пальцем на причудливую конструкцию из сухих листьев, прозрачных пузырей-коконов длинноногих летяг и разноцветной проволоки. Еще здесь были столы. Я увидел здесь императрицу, хмурых ветроловов с натянутыми улыбками… и даже двух ластиков. Все стрекодельфы, которые еще не успели побледнеть, тоже пришли.
Они украшали столы; сервировка выглядела отменной. Лучше вроде бы и желать нельзя…
Словно во сне, я опустился на первую попавшуюся трехногую табуретку.
Закончив украшение и подготовку к празднику, они уселись и распевая песни, приступили к трапезе.
И я увидел ее.


Она вернулась из своих обычных каждодневных скитаний.
Как обычно…
Она ведь не хотела делать исключений для этого дня…
Хотела, чтобы все было как всегда, а может, даже и лучше.
Она хотела устроить из последнего дня своей жизни праздник. Она хотела сделать это, и ей это удалось…


Они ели фрукты, пили шампанское…
Они танцевали в нежном, неярком, ненавязчивом свете фонариков… Потом, кажется, они затеяли какую-то игру, нечто вроде гадания по яблочным косточкам…
Потом она залезла на стол.
Она была уже наполовину прозрачна.
Она не поцеловала меня на прощанье. Вместо этого она произнесла речь на неизвестном мне птичьем языке… Может, это был язык стрекодельфов… только сейчас, возможно, от отчаянья, я перестал этот язык понимать…
А потом, под аплодисменты и гул восторженных стрекодельфных голосов, она взлетела в воздух… взлетела… и превратилась в феерверк.


***
Когда Даяна исчезла… когда она исчезла. Покинула этот мир, но не мое сердце, растворилась, улетела фейерверочной змейкой, рассыпалась искрами… Когда она погибла, я провалился в подобие сна… Кажется, так… Мне так это представляется теперь: я был в состоянии шока, такое случается с людьми, переживающими нечто очень сильное, нечто такое, что меняет их раз и навсегда…

Я видел перед собой картины, видел пейзажи, и еще неких существ, столь же причудливых, сколь и безобразных, и не были они своей причудливостью похожи на стрекодельфов, а своей глубоко попрятанной ничтожностью – на ластиков… Не были… И даже на самых уродливых представителей самых отдаленных рас и национальностей галактики, которых я видел на картинках космических энциклопедий и вживую, в открытом космосе, во время полета с Даяной. Потому что они, те существа, показавшиеся мне, нигде не существовали: ни в далеких, улиточно-закрученных вселенных, ни в чужих снах, ни в реальности. Потому что они были всецело порождением моего горя… В черных завихрениях и сгустках вращались злобного вида попугая внутри их загнутых клювов, блистающих крепостью своей непробиваемой скорлупы… Внутри клювов, под языками этих черных обуглившимся в пламени полупопугаев-получерепах, прорастали семена…


Это потом Лекарь мне рассказал. Когда Даяна исчезла, он просто взял меня за руку. И увел оттуда. Прочь из дома-дерева. Дом-дерево… Место, которое было для меня лучшим на свете. И превратилось в самое ужасное место. Потому что именно там сгинула в небытие моя любовь…
Лекарь отвел меня в дом Репейника.
- Ты был как деревянный истукан, - сказал он потом, когда пришел меня навестить… спустя несколько дней.

- Ты просто сидел в кресле. Ты просто сидел и молчал. Смотрел в одну точку… Мы тебя не трогали.
- А что, кто-то еще, кроме тебя, остался в живых?
Я спросил это совсем беззлобно… Во мне не осталось места ни для злобы, ни для каких-либо иных чувств. Всё заполняла пустота…
Он не ответил…
Я сказал:

- Я думал, я спал…
- Нет, ты не спал. Во всяком случае, глаза у тебя были открыты. И ты не выглядел как спящий человек… Хотя, конечно, иногда люди спят с закрытыми глазами.
- Ясно…
Я отвечал машинально, просто чтобы хоть что-нибудь сказать, чтобы хоть как-то заполнить эту ужасающую брешь.

- Ты был похож на человека, одурманенного тяжелыми химическими веществами… Мы решили, что тебя лучше оставить в покое…
- Скажи, теперь я могу уехать?


Не знаю, зачем только я спросил…
- Конечно. Я, кстати, тоже покидаю это место. Только улажу тут кое-какие дела с императрицей.
Я не спросил его о том, какие там он собирается улаживать дела. Это было не интересно мне. Совсем.
- Хочешь уйти прямо сейчас? – сказал он.
Я кивнул.


- И даже не попрощаешься с императрицей?
Я только пожал плечами.
- Я тебя провожу, - сказал он. – До локомотива.
- Лучше уж я пойду один.
- Ну, как знаешь…
- Прощай, Лекарь.