Не повод
Нас отовсюду попросили. Друзья – друзьями, но совесть надо иметь!
Я любила Его, как мартовская кошка может любить мартовского кота. Всеми феромонами, гормонами, ну, или там, пестицидами. Всем, что было в наличии. А у Него просто на меня стояло. Всегда. Вот, как увидит меня – все! И Он бросал пить свой портвейн. Навсегда. Но, это только пока меня видел. Как только моя хореографическая спина скрывалась за первым поворотом – Он забывал мое имя. Он был очень постоянен в своем непостоянстве.
А март был нервный. С перепадами в февраль. Мне хотелось содрать с шеи полосатый шарф и звонить Ему по телефону. И я сдирала. Но, Он не мог определить, кто это говорит. Он же не видел! А по телефону у Него не стояло. Только на самого Себя. Он бросал трубку и продолжал медитировать на Свое отражение в зеркале. К тому же, было все еще очень холодно, чтобы шляться по улицам без шарфа. Поэтому, я сидела на крыше девятиэтажки и выла на полнолуние. Потому что пестициды вытекали из моих ушей, требуя взаимности. Однажды я даже подошла к краю и хотела проверить, на самом ли деле я умею летать, как искренне считала с самого детства. Я уже занесла ногу, как вдруг Он позвонил. Ошибся номером. Но, какое это имеет значение! Я отложила полет на другой раз, тем более что погода была не летная. Утром по новостям передали, что Шереметьево закрыли. На ремонт, кажется.
Мы договорились встретиться у чудовищного памятника кому-то неправдоподобно великому во всех смыслах. Он хотел выпить. Все – равно с кем. Просто сказал в трубку: - Приходи.
Я спустилась с крыши и побежала так быстро, как только могла! Я распихивала март локтями! Я хотела, чтобы Он снова увидел меня! Мне осточертела эта привешенная к небу луна!
А Он притягивал неприятности, как гигантский магнит. Он мог ничего не делать вообще. Даже не шевелиться. Просто стоять и смотреть на памятник. Этого уже было достаточно.
- Пройдемте, гражданин.
Я подлетела в тот самый момент, когда два абсолютно бандитского вида мента приглашали Его прогуляться в “отделение”.
Впервые за долгое время Он был трезв! Доказывать, что “хотеть” вовсе не означает “быть” – оказалось совершенно бесполезным занятием. Менты не понимали разницы. У них был план, и его надо было выполнять.
А Он смотрел мне прямо в глаза. И у Него встало. Как всегда. Он теранулся об мою щеку, потому что вспомнил мое имя:
- Иди. Я сам тут. А, знаешь… хорошо, что ты пришла. Ты – самое лучшее, что я видел за последнее время.
Но, как я могла уйти? Я так спешила! Я закапала феромонами всю брусчатку!
- Господа любезные полицейские, или как вас там… милицейские! Возьмите все, что у меня есть! - я вспорола «молнией» брюхо своей сумки, вывернула на асфальт ее жалкие потроха.
Менты замерли на секунду. Сглотнули жадную слюну. А потом, под козырьками фуражек, в тех местах, где у людей обычно крепятся глаза, запрыгало что-то не хорошее.
- Взятка при исполнении. В “обезьянник” захотелось, гражданочка?
Мало. Я поняла, что им мало!
- Мне – да. Обожаю обезьян! Я научу их чему-нибудь хорошему. Хотя бы одному – не быть похожими на некоторых людей.
Они не поняли аллегории и потянули Его за рукав куртки в сторону “отделения”: - И что они (это про меня) в таких находят, уродах – наркоманах - тунеядцах?
И тут Он врос в асфальт. Приобрел фундаментальность. Врезался головой в звезды и стал величественней жуткого памятника. Он сдернул с себя липкие ментовские пальцы и сказал, гордо, одностишием, в стиле Маяковского:
- Идите в жопу!
Я обожала Его в такие минуты! Когда дух свободы поднимался из пяток, из самых недр Его похеризма! Этот бешеный глаз! Этот апокалипсический оскал! Тогда Он бросал вызов всему и вся! Навсегда! По-настоящему! Как, впрочем, и обычно, только намного эффектнее! Он был прекрасен! А я понимала, что действительно… Его… люблю! И готова с ним хоть в “ментовку”, хоть на край света!
Я билась головой о железные двери “отделения”. Снаружи. А Он там внутри молчал и ничего не подписывал (знал, чего и как, не в первый раз). Две некрасивые проститутки сразу заметили, что у Него стоит. Ведь Он еще хорошо помнил мое лицо. Можно сказать, оно стояло перед Его глазами. Проституткам нравилось то, что они видели, но Он был с другой стороны решетки. И Он не мог. Более того - не стал бы, потому что мое лицо было лучшее из того, что Он видел в последнее время. Он был эстет, уж чего-чего, а этого у Него было не отнять. Но, ради приличия, Он спросил, где их найти. Потом. Когда все закончится. А я сломала каблук и ноготь, и почти готова была разрыдаться. Мне было страшно представить Его в клетке с обезьянами. А потом прибежала растрепанная седая женщина и позвонила в звонок. Там был звонок! Ее впустили. И совсем скоро, я даже не успела превратиться в сосульку на поднявшемся со стороны февраля ветру - Он вышел. И даже меня обнял. И даже сказал:
- Ну, зачем ты… шла бы домой!
Но, я видела, что Он был рад. И Ему совсем не хотелось портвейна. Ему хотелось меня. Растрепанная женщина оказалась Его мамой. Она поняла меня, как женщина может понять женщину. Она знала, что это такое – ждать на ветру. Мы пили чай, пока мама не ушла спать. А после - мы пили дыхание друг друга. До самого утра. А на следующий день, ближе к вечеру, Он мне опять позвонил. Сам. В этот раз, набрав мой номер не по ошибке.
- Знаешь…, ты можешь приходить в любое время. Всегда.
В этот раз Он запомнил мое лицо чуть дольше обычного. “Всегда” длилось несколько месяцев. Почти целую вечность. Мама Его полюбила меня, называла ласково по имени и все время пыталась накормить. У нее постоянно был свежезаваренный чай и полный холодильник лимонов.
Иногда я встречаю ее на улице, и мы молчим о Тебе. Однажды она мне рассказала, что было время, когда она забиралась на крышу и выла на луну. А я ей сказала, что все еще хочу проверить, умею ли я летать. Она обняла меня и прошептала в самое ухо морщинистыми губами, что со временем это проходит.
Я ей почему-то поверила. Завтра пойду на свою крышу. А то, время пройдет, а я так и не узнаю... По новостям как раз передали, что Шереметьево работает в обычном режиме.
Хотя, если честно… мне все - равно, какая там погода! Просто опять полнолуние. А я… все еще… Его… до сих пор. Это так же очевидно, как и то, что Он никогда не вспомнит моего имени. Уже нет. Забыл. Навсегда. Потому что любовь со всеми вытекающими из нее гормонами, феромонами и пестицидами – это не повод для постоянства.
P.S. У него замечательная мама.