Восьмилетняя Тася с утра канючила:
-Мяса хочу... Хочу мяса... Мяса хочу...
Шёл тридцать пятый год, и с мясом, мягко говоря, было туговато, как впрочем, и с другими продуктами. Но девочке это было безразлично: она хотела мяса — и всё.
Семья Новиковых переехала в Сталинград из Липецкой области полгода назад. Работал только отец — Пётр Михайлович, а его жена Вера Дмитриевна, доглядывала за детьми: Зоей, Тасей и Алёшкой.
Обживались в городе трудно: прожившим всю жизнь в сельской местности городская жизнь давалась нелегко. Особенно трудно приходилось матери семейства, потомственной крестьянке. Не единожды Вера Дмитриевна жаловалась мужу:
-Пётр Михайлович, зря мы сюда переехали: на земле сейчас выжить легче.
-Ничего, Верушка, - успокаивал её муж, - потерпи немного - скоро полегче станет: меня в бригадиры обещали перевести.
-Лучше бы мы и дальше крестьянствовали! - не соглашалась с ним Вера Дмитриевна.
-Какой из меня крестьянин? - уговаривал тот жену. - С семнадцати лет воевать ушёл: то революция, то гражданская... Шашкой рубленый, битый-перебитый. Мне и плуга-то в руках не удержать...
Пётр Михайлович, конечно, кривил душой: он хоть и среднего росточка был, но крепкий, коренастый. А уж коли разойдётся, то здоровые мужики его побаиваются. Однако, чтобы довести его до такого состояния, нужно здорово постараться.
-Хочешь работать на земле, - продолжал Пётр Михайлович. - работай: вон какой у нас огород — до самой Волги.
-Это же не земля! - протестовала женщина. - Песок один.
-Ничего, что песок, и на песке всё неплохо растёт, - отвечал Пётр Михайлович. - Вон у соседей и сад, и малинник, и бахчя, и помидоры.
-А вода — с Волги: попробуй натаскай! - протестовала Вера Дмитриевна.
-Ребятам накажи, пусть бочку наносят. Не всё же им в прятки бегать, да в лапту гонять.
-Огород — огородом — думала хозяйка дома. -Да когда всё это вырастет? Сейчас не помешал бы какой-никакой прикорм. Вон средняя дочурка с утра мяса просит. А где его взять?... Курочек надо бы завести...
-Мяса хочу... Хочу... Хочу... - на одной ноте тянула Тася.
Наконец, мать не выдержала:
-Где же я тебе мяса возьму, Тасюшка? Денег-то нет: отец ещё не заработал.
Девочка строгим взглядом посмотрела на мать и произнесла взрослым тоном:
-Вон в скверике Мадам лежит... Давай у неё ножку отрежем — вот и мясо будет.
Вера Дмитриевна всплеснула руками, удивляясь:
-Кто ж тебя надоумил на это, доченька?!
-Я сама! - с гордостью объявила Тася.
-Что ты, Бог с тобой, дочка?! - замахала на девочку рукой Вера Дмитриевна. - Как можно: она же живой человек? Ей больно будет.
-Соседский Мишка сказал, что не больно: она же совсем пьяная... Мишкина мать вчера батю евошнего пьяного так ковшиком шандарахнула, а он даже не ойкнул.
Вера Дмитриевна сокрушённо покачала головой, не находя слов ответа и невольно вспомнила женщину, о которой говорила Тася.
Мадам в городе знали все, как беспробудную пьяницу и бродяжку. Многие уж и не вспоминали о том, что Мадам — не кто иная, как Варя Мохова, выросшая в богатой, знатной семье, получившая ещё до революции хорошее образование и воспитание. Но грянула революция, у Моховых всё отобрали. Родители Вари были убиты: не то идейными революционерами, не то бандитами.
Варенька, совсем ещё девочкой попала к одной даме, которая во время НЭПа держала в городе увеселительное заведение, предоставляя специфические услуги зажиточной части населения. Варя, как барышня весьма образованная, умеющая музицировать и имеющая не сильный, но тёплый, нежный голос, развлекала мужскую публику старинными романсами, жалостливыми песнями.
Пока старая мадам была жива, девушка жила на правах приёмной дочери: своих-то детей у той не было. Когда мадам умерла, её «должность» перешла к Варе, принявшей на себя и ремесло приёмной матери и кличку - мадам.
Но разгульный НЭП закончился, заведение прикрыли, а его обитателей выгнали на улицу. Заведения не стало, а кличка «мадам» осталась, перейдя в имя собственное: теперь Варю иначе, как Мадам и не называли. Пока она ещё была свежа — ходила по рукам, как переходящий вымпел, но потом стала слишком много пить, опускаясь всё ниже и ниже.
В тридцать пятом году уже совсем спившаяся Мадам бродяжничала по городу, перебиваясь подаяниями, клянча по забегаловкам стаканчик. Над ней потешались, но наливали. В пьяном виде Мадам становилась весёлой, смешливой: пела скабрезные песенки, задирая вверх старенькую юбчонку и показывая кружевные панталончики. Клиенты забегаловки смеялись, наливали ещё, и так до тех пор пока она не валилась с ног - потом выбрасывали за двери.
Вот и лежит бедолага в городском скверике, пуская пьяные пузыри. Лежит, как что-то неодушевлённое, никому не нужное: как упавший с дерева лист, как сухая ветка. И никому нет до неё дела: все забыли, что это всё же живой человек, слабая женщина, и она совсем не виновата в том, что стала побочным продуктом в странной игре сильных мужчин под названием «революция», «борьба за власть»...
Ножку, конечно, ей никто не отнял, но той же зимой Мадам замёрзла в занесённом снегом парке. И, если бы на неё случайно не наткнулся любопытный мальчуган, погнавшийся за яркой пичугой, так бы и осталась лежать там до весны.
Где похоронили Мадам — неизвестно. Собственно, это никого и не интересовало: одной пьянчугой в городе стало меньше. Хотя отсутствие её всё-таки было замечено: местные кумушки трындели по этому поводу несколько дней.
-Слышали новость? - интересовалась одна из них. - Мадам-то замёрзла говорят?
-Да, уж, наслышаны, - отвечала другая. - Тоже мне новость? Что ещё можно было ожидать от беспробудной пьяницы? Как она вообще дотянула до такого преклонного возраста?!
-Какого преклонного? - отзывалась первая кумушка. -Ей едва ли тридцать было.
-Да что Вы?! Не может быть! На вид ей гораздо за пятьдесят... Было...
Вера Дмитриевна, услышав эту новость, перекрестилась и сказала с болью в голосе:
-Царствие небесное, горемычной Мадам! Пусть земля ей будет пухом...