Запах крови. 2008-й год
Сутки в поезде прошли медленно и быстро. Ничего не бывает случайным. Я ехал один, и кому-то невидимому было важно, чтоб я погрузился в себя, услышал память, а память услышала боль… И я, чиновник регионального министерства вспомнил боль, потом боль вспомнила меня… И стал просыпаться разум, а вместе с ним и труднообъяснимый и совсем другой алгоритм восприятия мира. Это, как человек, который жил в измерении метров и дециметров переходит на точность микронов и легкость парсеков…Нет-нет, конечно, я ещё и близко не перешел. И близко !… Но я вспоминал, как это делается. И обнаружил, что мешают три ожирения. Ожирение обычное – слишком много углевода в организме с белками и жирами. Ожирение информационное (голова полна излишков и информационных токсинов). Ожирение эмоционально-интеллектуальное . Развращен, батенька, легкостью бытия и избытками совершенно ненужного опыта. И нет теперь огня, потраченного на костры, которые грели небо… Чужое небо.
В Ухте рано утром следующего дня в соседний вагон подсели вахтовики-нефтяники. Большая группа крепких и веселых мужиков с хохляцким акцентом. До Москвы ещё сутки, а им, наверное, куда-нибудь до Ивано-Франковска или до Винницы.
…Тронулся поезд. Я выковыривал обиду. Чистил сердце. Легко говорю – правда? А вы видели врача, который сам себе аппендицит режет? Мазохистом надо быть. А мне надо быть ещё и быстрым мазохистом. У меня времени осталось уже меньше суток.
… Я почувствовал запах крови. Яркий. И в глазах сверкнули серебристые ниточки, как кромки лезвий… Где-то в поезде прольется кровь. Или уже льется.
«И как по данной нам благодати, имеем различные дарования, то имеешь ли пророчество, пророчествуй по мере веры» (Послание к римлянам апостола Павла гл.12, стих.6-й).
Не забыть и быть
Рудольфа Кика перевели на второй этаж. Это означало, что врачи ему вынесли приговор. Рудик, наш университетский умник, в последний мой визит к нему говорил больше обычного. Смеялся даже. Он, конечно, был под воздействием таблеток, но я не видел в нем ничего больного. Разве что погрустнел он резко, когда вспомнил, что я сейчас уйду, а он-то останется. Его немецкая нордическая морда, которая в общежитии университета смешила всех именно этими резкими переходами от смеха к «эсэсовской» строгости, сейчас была строга, но перевертыш мимики совсем не смешил. За этими вот сильными очками и крупным носом, за серыми глазами и под волосами, взъерошенными как у какого-нибудь гения, заигравшегося в лаборатории, где-то там, в черепе, были такие тайны, от которых Рудик устал. Он смотрел, как я ухожу, грустно ссутулившись и прижавшись плечом к косяку двери у выхода из своего бокса. Он провожал меня взглядом и, наверно, про себя думал, что «Гог приходит уже только из вежливости. Мы прорывались в разные миры и вот – прорвались… Как преступник, который залез куда не положено, я сейчас в тюрьме, а Гог в бегах… Беги, Гог, беги…».
А, может, он думал совсем не так – надо знать Рудольфа Витольдовича Кика. Он мог думать сейчас совсем иначе. «Гог, ты же знаешь что я знаю, что ты знаешь… Куда ты спешишь? Зачем ты уходишь? Ты ведь знаешь, что здесь далеко не все дети света и совсем не все поклонники тьмы. Сюда придут тысячи любящих матерей и родственников и не смогут сделать ничего. Потому что делать надо не здесь, а там, где мы с тобою были…».
Он мог думать так. И я … И я ухожу. За мной захлопнулась дверь, где-то надо мной на втором этаже, куда переведут Рудика, раздался радостный вопль, похожий на крик охотника где-нибудь в Полинезии. Я ухожу, а Рудик стоит сейчас со сдавленным дыханием от сумрака в голове и на развалах собственного сердца. И уходит последний друг. А мама его не придет… Она, конечно, придет раз или два в год, принесет пряники и соки, поговорит с врачами и уйдет в свою жизнь с этими кооперациями, перестройками и депутатами… В Воркуте сейчас шахтеры начнут бастовать, и она ещё этого не знает, а когда узнает, ей снова станет некогда…
Я вышел на крыльцо и закурил. У меня тут же дворник попросил не выбрасывать окурок – в стране вдруг сложился дефицит табака. За два блока сигарет отдавали даже джинсы. Я закурил … отдал сигарету дворнику и пошел решительным шагом обратно в отделение. Барабанил в дверь и почему-то боялся, что мне не откроют. Открыли…
Рудик стоял все так же у косяка дверей бокса. Он не сдвинулся с места. «Куда? Забыл чтоль пакет?», - посторонясь в двери воркнула пожилая санитарка. Я подошел к Рудику. Он еле заметно улыбнулся слегка припухшими губами (почему губы опухают, когда человек прячет слезы внутри себя?).
- Я вытащу тебя отсюда, - сказал я ему, но на самом деле сам себе не верил, потому что понятия не имел, как это сделать. Рудик чувствует меня и фальшь почувствует тоже, поэтому я пояснил, - Не знаю как. Но я обещаю, что буду делать это всегда, даже если потребуется вся жизнь…
Он улыбнулся своими заплаканными губами.
… Вчера Рудольфа перевели на второй этаж. Там тяжелые. Это там кричат «охотники из Полинезии» и привязывают к кроватям на несколько суток. Там так пахнет мочой, что даже на пол этажа ниже, где площадка с примороженным фикусом, пахнет этим смрадом мочи, немытых тел, табака и лекарства. Я уже давно каждый день молился за Рудольфа, но сейчас молился особенно. А в чем разница? То молился головой и языком, а теперь сердцем… И толку не было никакого пока сердце не сказало голове, что Небо не слышит. То ли потому, что Рудольф некрещеный, то ли потому, что за него молиться надо теперь всю жизнь. Но я молился. Как ребенок. Вернее, старался молиться, как ребенок. Седьмое-восьмое-двадцать пятое чувство подсказывало, что только так правильно – как ребенок я должен молиться. Ведь неужели Бог видит ребенка, на руках которого, например, умирает щенок, и не услышит мольбы о … некрещеном щенке? А тут моего друга, человека, человеки перевели в ад.
Я ещё ничего не понимал в церкви и, как ребенок, слушался старших – только так правильно. Мой коллега-журналист, верующий человек, на жалобу мою, что ничего не понимаю, что бабки у алтаря читают молитвы совсем непонятно (конечно, я даже не знал, что это называется клиросом), ответил просто, но с тем чувством, которое и отличает верующего от неверующего – с чувством любви и заботы: «А ты не понимай, ты ходи и слушай, и с Богом разговаривай…Молись то есть. И начнешь понимать».
Кажется, тогда в Кузбассе, Донбассе, Воркуте, на Урале начали бастовать шахтеры… Страна была в шоке от волны забастовок. Это была уже середина лета 1989 года. В редакциях было какое-то полупьяное состояние людей, освободившихся от цензуры и в предвкушении перемен. А меня в первый раз не пустили в психушку к Кику, и в первый раз я по-настоящему возненавидел себя и каялся в грехах, хотя еще не знал, как некоторые из них называются.
Я приехал к иеромонаху Трифону в древнее село Иб, что стоит на светлых холмах на шесть десятков верст южнее Сыктывкара, и за чаем, когда Трифон понял, что я не поболтать приехал, а что-то… Я начал это «что-то». Я рассказывал ему про миры, про таблетки и капсулы, про Свет и многое другое, про ожог на руке от посоха четырнадцатого-тринадцатого века и про то, что тогда я был не только четыре дня у него, но в эти же дни был в реанимации. Привез амбулаторную выписку. Впрочем, отец Трифон проверил бы это и своими способами, вполне земными – с женой бы моей поговорил, да и в больницу ту, с реанимацией, его уже пускали. Коммунистическая страна вдруг вспомнила про храмы… Рассказал я иеромонаху и про Рудика, конечно.
- Гордыня. Что тут думать-то – вот как этот грех называется. Богоборчество, - качал головой крепкий человек в монашьей рясе, бывший мичман-подводник, а теперь монах на сельском приходе отец Трифон, - Богами себя возомнили, сверхчеловеками… А чем закончилось? Закончилось воровством. Восхитили вы право Божье брать и отдавать, открывать знание и ходить даже не по воде, а по воздусем! Между мирами… Свой-то грешный ещё не познали, а уж полете-е-ели.
Он с хитрецой скорее, а не с осуждением косил на меня свой глаз, и чувствовалось, что видит во мне он что-то, что я ещё не договорил. И священник выдал порцию:
- А покаяния по-настоящему до сих пор нет! До сих пор «избранностью» от тебя воняет! Пасха Господня спасла тебя, чудо спасло… А ты все ещё рыло на грех свой с вожделением воротишь. Друг твой…Значит, говоришь, он после тебя продолжал? И страх его не остановил… И не крещеный? Так покрестим давай его.
- А можно?! – обрадовался я.
Архитектура химии. 1999-й
Впервые за десять лет после монаха Трифона я рассказывал свою историю другому человеку. Этот человек был врач-психиатр Рустам Георгиевич Полозов. Мне трудно было объяснить самому себе, почему вдруг меня прорвало, но объяснить было можно: меня потряс случай с моим земляком – вот он живой Кустысев! Со мной личную персональную беседу провел Вадим Сурненко. Это была ещё одна причина довериться этим людям. Он заколотил мне в голову несколько элементарных правил, чтоб не «засветиться», как управлять мимикой; он показал и рассказал, как расходиться информация, если ею обладаешь даже только ты один! «Непроницаемое лицо не скрывает информацию. Её может спрятать как раз живая мимика… Твои брови «домиком» никого не обманут – это элементарно. Человек, в речи которого проскакивают термины из области философии, эзотерики и богословия, брови-домиком носит, лишь ложно скромничая, а точнее , изображая некоторую смиренность, за которой спесь и, прости уж, плохое ученичество… Человек с такой мимикой, как будто говорит сам себе: много знаю и теперь слушаю, что говорят, только в пол-уха, в четверть уха, совсем не слушаю, потому что все - одно и то же… Себя любимого слушаю». Не знаю уж – тогда ли , позже ли, но Сурненко меня многому научил, а в первом разговоре научил главному – уметь видеть союзников.
Впервые за десять лет я рассказывал историю Полозову, а он довольный улыбался : «Понятно теперь, почему Ваня Рой вас отправил ко мне…» Тогда он ещё не перешел на «ты» в обращении ко мне, а я так и не смог перейти, обращался к нему всегда на «вы». Уже просто потому, что передо мной был человек намного старше меня и просто хозяин этого места – больнички, гостиницы при ней и кабинета, где собирались странники между мирами и странные мира сего.
Рустам Георгиевич смотрел на меня и, видимо, пытаясь скрыть волнение, распрашивал, распрашивал… Он в деталях интересовался всем, что я помню, но особенно – деталями, образами, скоростями и ощущениями выхода из того состояния. Он попросил моего разрешения пригласить ко мне какого-то академика из Москвы. «Я у него докторскую пишу. В будущем году защищать буду… Этот человек за сорок семь лет своей практики сталкивался с подобным только один раз. Вы будете второй…». «А как же Кустысев и Самойлов?» - удивился я. «О, да… Забыл предупредить – о них ни слова! Вас ещё не просил Сурненко об этом? Ни слова. Они засекречены, а вы, слава Богу, нет… У вас только один поход Туда, который ни проверить, ни подтвердить… А эти…».
Я за него продолжил про себя «… а эти ходят туда и обратно. Или, по меньшей мере, ходили несколько раз и это проверено».
Рустам Георгиевич много чего мне говорил, но запомнился мне образ, который он привел в пример, чтоб пояснить свой интерес и интерес науки к моему клиническому феномену. «Кашпировский был абсолютно прав в своем вопросе – вы наркоманы? – спросил он. Потому что наркоманы уходят в свои миры точь-в-точь так же, как уходили и вы… Нет-нет, я понимаю, что вы уходили не с помощью наркотиков, хотя составляющая там есть и наркотическая. Наркоманы уходят и не могут вернуться. Потому что они ломают все лестничные пролеты, корежат шахты лифтов своего разума , сознания и мозга… Вы понимаете, что разум, сознание и мозг – это разные предметы… - он вопрошал, я кивал -… Вы тоже корежили и ломали, но странным образом вам удавалось ещё и, образно говоря, цементировать проходы – создавать новые коридоры. Но ваше «цементирование было любительским, непрочным, как у мальчишек, которые роют штабики, а конструкция сдерживания «крыши» совсем не расчитана на перегрузки – как только сверху проехал грузовик стресса или просто прыгнул большой объем информации, так ваши «кротовые ямки и штабики» завалились. У друга вашего с серьезными блоками-завалами, а вы, Георгий, из-под завала нашли какой-то коридор, который оказывается есть…. Вот и мы думаем – что это за ход такой? Цитала, кстати, это именно коридор, а не фамилия… Совсем феноменально, что вам удалось в тех циталах разойтись в разные стороны. Значит, вопрос номер два –какие свойства цитала? Вопрос три – какие нужны свойства человеку в погружении на уровень цитала? Что-то в вас, судя по всему, было и от природы… Я имею ввиду те случаи, когда в детстве вы себя увидели из состояния взрослого человека, ну и когда заело на одном сне… Но это так, предположения… Есть и ещё одно предположение, которое я хочу обсудить с академиком. Есть предположение, что , опять же образно говоря, в конструкцию вашего «штабика», который ведь где-то в подвалах вашего мозга- живого дома…
Итак, в дом-мозг вместе с нарытыми «штабиками» и шахтами попала какая-то энерго-информационная бомба. Так сходят с ума. Что бывает с домом и подвалами при попадании бомбы? Правильно – рушатся стены, трещат коммуникации, заливает водой с небес, и вот уже через полгода на развалинах растут одуванчики и в лучшем случае бегают крысы. Но Вы же не сошли с ума… Произошел тот редкий, супер-редкий и статистически уникальный случай, когда от взрыва бомбы дом шатнуло, сдавило и выпрямило, коммуникации не порвались, а дом стал даже лучше и своеобразнее, чем был… Что в нем поплавилось, лишь укрепило его и создало блеск, стены превратились в выпуклые линзы телескопа, трещины стали арками в неизведанное искривленное пространство, звук и запах здесь гуляет из разных миров, и самое главное – этот дом боятся (или пока просто о нем не знают ) сущности из других миров. Более того – этот дом, вернее какая-то часть его не обжита вами самим! И если подтвердятся наши проверки , .. И если вы не испугаетесь самого себя, то мы можем помочь обживать этот дом». А прозвучало это так, как будто мне предложили лететь на Марс или в другую Галактику, обживать другие неведомые вселенные с коридорами туда откуда-то отсюда, между моим левым соском и теплотой в районе затылка…
Подход здесь был явно не любительский, не на уровне завиральных идей двух-трех профессоров – если уж разведка тут, если уж академики докторские диссертации на теме курируют – и, как я убедился, шире, чем интерес только к мозгу человека… И к мозгу птиц тоже. Как минимум, ещё и птиц.
Полозов вечером попросит Наташу Радостеву рассказать свою историю. Если б она и не была связана родственными узами с больным уникумом Самойловым, то сама по себе её орнитологическая тема чудесным образом подтверждала появление и исчезновение живых существ в этом мире «ниоткуда». А, значит, пересекалась с судьбами