ЗАПИСКИ БЕЛОСТОЛБОВСКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА
Любезный читатель!
Первую часть этих "Записок" - голландскую - автор
набросал в письмах своим друзьям почти сразу по возвращении -
в ноябре 1999 года.
Но после этого, буквально через месяц, чуть ли
не день в день случилась вторая поездка. А после этого -
новогодние праздники и бесплатным приложением к ним
Милленниум, а потом - в последнюю неделю января -
у автора на работе в Госфильмофонде грянул очередной
кинофестиваль "Белые Столбы-2000", - все это как-то
заслонило и первую поездку и вторую; подробности
(а в них-то обычно кроется вся прелесть повествования)
сливаются в одну какую-то смутную картину, когда-то
несомненно красочную, а ныне поблекшую, и ты понимаешь,
что твоя некогда вдохновенная мазня уже требует реставрации,
дабы оживить первозданную щедрость красок, вернуть композиции
затемненные временем детали, дабы проступили лица, дабы
возникла иллюзия сиюминутности происходящего...
Однако, двинемся, читатель…
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Александру Глушенкову
из Белых Столбов
в Северск Томской губернии
М И Л А Н
~~~~~~~~~
Книжка первая
...С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
А.Пушкин
I.
Как Саратов начинается с Павелецкого вокзала, так Италия
начинается с... посольства. Меня предупредили: Италия очень
бюрократическая страна, наследники Цезаря обожают справки, они
будут их тянуть с тебя только так. Однако я, может быть,
произвожу совсем не то впечатление, или же сказывалось то
обстоятельство, что за моей спиной возвышался Госфильмофонд,
а впереди маячила Миланская чинетека, поэтому ни одна чиновничья
физиономия не заглушила в моей душе belle canto и не испортила
предвкушения приближающейся командировки в Италию.
А предвкушать было что. Во-первых, после Голландии я уже
имел представление о вкушениях, а во-вторых, в Италию я отправлялся
в единственном числе. Без опеки начальства (!) и переводчика.
Не заблужусь ли я в лабиринтах итальянского языка и - аэропортов,
городов и улиц? Русско-итальянский разговорник, давным-давно
приобретенный мною еще в годы застоя на сей непредвиденный случай,
я всё-таки сунул в дорожную (и ежедневную) свою сумку, также
приобрёл фотоаппарат-мыльницу, дабы запечатлевать древности и
сиюминутности... Это были не первые расходы. Еще перед поездкой
в Маастрихт пришлось разориться: я купил куртку из странного
материала, отливающего черным замшем, с псевдо-мехом a la серый
каракуль на воротнике и на больших манжетах. Зимняя шапка из
серого кроличьего меха и безумный фиолетовый шарф – любимый цвет
шизофреников и вашего покорного слуги; строгий и даже аскетичный
(по своей гордой бедности, а потому) черный костюм дополняли
мой "экстерьер".
Разноцветный аэрофлотовский билет порождал томление
в груди. Время от времени вкрадчивой волной тревога - снова лететь!
- заставляла учащённее колотиться сердце. Как ни странно, я не проспал
совсем раннее, а потому чёрное за окном утро 16-го декабря. Я уезжал
из Сокольников - от брата Юрия.
Спустился в пустынную столичную подземку и двинулся
на север столицы в сторону станции метро "Речной вокзал". Оттуда
ходит автобус до "Шереметьева-2".
II.
Приключения не замедлили себя ждать.
Еду в пустом вагоне метро. И вдруг - вот уж точно: «и вдруг» -
остановок за шесть до конечной станции у меня жутко схватило живот.
Поглощенная накануне отечественная пища, прошествовав по штрекам моей
утробы, внезапно возжаждала свободы. Она не хотела дожидаться Италии,
она требовала воли здесь и сейчас! Сжимая мышцы своего нутра, я
с изумлением отметил, что в душе у меня зазвучала итальянская песенка
"Libera!". Помнится, в мои саратовские подростковые годы нашу
шестиметровку - на Кутякова, 2 - распирал её беспечный мотив
в исполнении Клаудио Виллы: "Весел я/ И нет иной заботы./ Весел я/
Хожу я без работы..." Кажется, так переводился текст этого
незамысловатого творения. Теперь голос Клаудиа Виллы – в унисон
с моими подавляемыми спазмами - словно смеялся над предвкушениями
сказки, обновления и восторга.
Я всё-таки доехал до конечной станции… (…)
…"И это что - последнее "прости"? - вдруг подумал я, держа шаги
к автобусной остановке. - А если... Никаких - если... Avanti, popolo!.."
С лёгкой душой я направился к автобусу, который привез меня
в Шереметьево-2.
Удивления начались, как только я вошел в лайнер "А-300".
Стюардесса приветствовала пассажиров ослепительной улыбкой.
- Сюда, пожалуйста, - указала мне лучезарная на широкое
кресло возле иллюминатора. Право же, на этом сиденье мог уместиться
еще один Е.Б.
Через некоторое время в соседнем кресле устроился...
Сергей Кириенко! Вглядевшись в мою физиономию, словно что-то припоминая,
он мне кивнул (я в ответ тоже), достал мобильный телефон и вышел с кем-то
на связь. Одет ex-premier был с иголочки, в белокипельную рубашку,
источал такое тонкое, нежное амбрэ...
- Ал-ло, это я, - говорил он в трубку почему-то с едва заметным
кавказским акцентом. - Я уже в самолете, минут через двадцать взлетаем...
Разумеется, позвоню - как только, так сразу... Ну, вертись...
Я не постеснялся попутчика и осенил себя крестом, когда "А-300"
в 9-25 по московскому времени, несмотря на свои габариты, легкомысленно
впился в светлые небеса. Философские думы над неподвижной облачной
пустынней снова одолели меня.
Возникавшие в просветах облаков бездны являли лик моей милой
планеты. Интересно было смотреть на зимние Альпы.
Вот они - великие, величественные Альпы!
Ничего подобного! - кучи угля, припорошенные с северной
стороны снегом. Мне сразу вспомнился дивизион, в котором я служил -
мой "Вольтаж" и его котельная, минуя которую, меня водили на пост и
с поста - мимо окаменевших от мороза угольных эверестов и гималаев,
вдоль колючей проволоки. "Наверное, мне никогда не вырваться
за пределы этого околюченного периметра..."
Я взирал на альпийские телеса - такие глянцево-негритянские,
такие плотные и плотские, будто погруженные в глубокий сон. Временами
в долинах между гор (а если это - тела, то - меж их сплетений и
хитросплетений) виднелись деревни и городки, в центре которых непременно
высился крохотный собор. И я мысленно переносился к его подножию,
устремляя оттуда взор к небесам. И тогда Альпы, словно древние великаны,
вздохнув полной грудью, поднимались надо мной во весь рост и начинали
вкруг меня хоровод тысячелетий - под беспечное тирольское пенье и
посвистыванье... То, что я слышал музыку, в том ничего не было
удивительного: я нацепил на себя наушники и всю дорогу услаждал свой
слух классикой в современной обработке.
Итак, мы летели - с милого севера, в сторону южную...
III.
"Пристегнуть ремни" - загорелась надпись.
Боже-Господи, как быстро! Спасибо.
В салоне лайнера началось оживление, стали готовиться к посадке. Бросив взгляд в сторону хвоста самолёта, я обратил внимание на то, что остальные пассажиры, сидят на креслах потеснее моих с «Кириенкой». "Вот те на! Как это?.."
- Извините, пожалуйста, - обратился я к своему соседу, - объясните мне одну странность...
- Я вас внимательно слушаю, - быстро проговорил К.
- Почему у нас такие места, а там дальше - по трое сидят?
К. снисходительно улыбнулся:
- Так мы с вами летим "бизнес-классом"... А вы где работаете?
- В Госфильмофонде. Лечу в Милан, открывать неделю советских фильмов-балетов.
- Вы, наверняка, научный сотрудник.
- Верно...
- Ну, теперь понятно... А вы знаете, что вы очень...
Мы разом рассмеялись, потому что одновременно начали одну и ту же фразу. Он:
- ...что вы очень похожи на Тарковского.
Я:
- ...что вы очень похожи на Кириенко. Но у вас легкий кавказский акцент. Извините, пожалуйста, вы кто по национальности?
- Не поверите - армянин…
Тем временем по громкой связи объявили:
- ...Температура воздуха за бортом + 16... Местное время 10 часов 55 минут.
"Ах да! Мы ведь уже в Милане!"
IV.
Отнюдь. Это еще не был Милан. Это был аэропорт "Мальпенса". Но уже - Италия.
Поражала некоторая будничность происходящего, какая-то ленца в движениях персонала и при этом быстрота речи.
Мы, прилетевшие, выстроились в две очереди к стойкам, которые означали последний барьер перед шагом в страну. И надо сказать, кое-кто сей барьер не переступал.
За стойкой, к которой тянулась моя очередь, возвышался неприступного вида охранник в форме(полицейской? таможенной?). Наверное, всем своим видом он обязан был олицетворять и эллинов (с этрусками), и лики Ренессанса, и многоличие современной Италии. Синоьор Погранконтроль отличался бдительностью. Иногда, внимательно изучив паспорт приезжего, наш страж вдруг начинал звать кого-то, кто находился явно на другом конце огромного аэропорта, а вероломному нарушителю границы предлагалось отойти в сторону на специальное место...
За себя я почему-то не волновался, я был уверен во всех своих визах на сто лет вперед. Правда, потребовалось – почти 40 минут, прежде чем бдительный страж, улыбаясь, но пристально глядя мне в глаза, шлёпнул в мой паспорт печать о въезде в страну и произнес:
- Prego!
- Graciе, - блеснул я познанием языка Петрарки и Данте.
V.
Выйдя в зал к встречающим, я сразу увидел его – несколько пухленького и румяного итальянца лет сорока пяти, чуть ниже меня ростом. На него невозможно было не обратить внимания: левая рука прижата, что называется, по швам, в правой, над головой, лист бумаги с надписью:
"Signor Barykin,
Gosfilmofond"
Создавалось впечатление, что все сорок минут, пока продвигалась моя очередь, он так и стоял - по стойке смирно.
- Рафаэлло, - представился мне встречающий, - и на всякий случай уточнил: - Синьор Барикин?
- Барыкини, - теперь уточнил я. Итальянец засмеялся моему желанию итальянизироваться и, узнав, что нам не надобно дожидаться выдачи багажа, ибо весь багаж поместился в сумке на моем плече, повел меня на стоянку машин.
Как ни странно, почти всю дорогу от аэропорта до города - примерно минут 20 езды - мы с Рафаэлло оживленно проговорили. Он сказал, что синьор Джанни Коменчини (директор Миланской чинетеки) прибудет в отель "Кристофоро Колумбо", где для уважаемого гостя из Москвы забронирован номер. Также он сообщил, что у него двое детей, девочки-школьницы, спросил о погоде в Москве...
Мешая итальянские и английские слова я отвечал:
- Winter a Mosca... Primavera a Milano, - что должно было означать: "Зима в Москве, весна в Милане".
И тут меня поразило первое наблюдение, и я попытался его сформулировать, указывая на проносящиеся мимо окрестности:
- Paesaggio come filmes del' Antonioni...
Рафаэлло учтиво переспросил:
- Paesaggio?
- Si, - сказал я, и поняв, что мой собеседник ничего не понял в моем "итальянском", заменил во фразе слово "пейзаж":
- Panorama come filmes del' Antonioni... - "вид как в фильмах Антониони".
- Si, si, - обрадованно поддержал мои киноведческие открытия простой италианский шофер.
Не знаю, чего больше было в его согласии - понимания или привычной вежливости, но мелькающие пейзажи - эстакады, огромные рекламные щиты, какая-то обезлюденность на шоссе - показались мне удивительно знакомыми, и я вдруг понял, что нечто подобное наблюдал в фильмах Антониони, и именно эту глубокую мысль я попытался высказать моему водителю-Вергилию. Забегая вперед, отмечу, что великие итальянцы-киношники - будь то упомянутый Антониони, фантасмагоричный Феллини или неореалист Де Сика... - ничуть не искажают свой итальянский мир, живописуя его кинокамерой: все дни моего пребывания в Италии, у меня было полное ощущение, что мое тело, как во сне, странным образом прошило насквозь незримую пелену экрана, и я очутился в этом четвертом измерении, именуемом "фильмом"...
Узрев на одном из щитов над дорогой надпись с указующей змейкой-стрелой "Линьяно", я воскликнул:
- Линьяно? "Битва при Линьяно"? Джузеппе Верди?
- Си, си! Маэстро Верди!..- и Рафаэлло что-то залопотал. Из контекста разноцветными - величиной с ладони - огромными бабочками выпархивали:
"Аида", "Травиата", "Трубадур", из чего я сделал заключение, что синьор Рафаэлло кратко пересказывает мне творческую биографию великого соотечественника.
Взирая на дорогу, время от времени я восхищенно поглядывал на водителя, видя, с каким упоением он говорит о Верди, чуть ли не переходя на арии... И вдруг я ощутил, как состояние блаженства шевельнулось где-то в глубинах моего подмороженного московской зимой "я", серебристые струйки побежали по капиллярам души, проникли под кожу губ и расправили их в улыбке - всё! я понял: я, действительно, в Италии!..
VI.
Больше всего Милан похож на... Ленинград. Не Петербург, но именно Ленинград - сочетанием вековой давности дворцов с современными строениями. Но - в сравнении с родным соцартом, отличающимся унылым однообразием «хрущёвок» и «брежневух» - миланские современные дома блещут выдумкой и, я бы даже сказал каким-то архитектурным озорством: то это проявляется в цветовой гамме, то неизвестно как прилепленным на огромной торцевой стене единственным балконом, стилизованным под старину... Временами Милан также напоминал Тбилиси - это, наверное, благодаря моему перелету из зимы в явную в весну, а также благодаря самим итальянцам: по-южному эмоциональным, в чём-то небрежным, в чём-то откровенно простодушным... Общаясь с ними, я словно раз за разом расстегивал очередную пуговицу на тесном мундире…
Итак, мы катили по Милану, меж тем, как Рафаэлло, рассказывал об одной из последних опер Верди, ибо я услышал название шекспировской пьесы "Фальстаф"...
Разумеется, перед мной - кадр за кадром, страница за страницей - раскрывался большой европейский город, именно итальянский - надписи на магазинах, отелях, ресторанах явно подтверждали это, равно как и звучащая на улицах речь...
- А вот и синьор Коменчини, - объявил Рафаэлло, когда мы остановились возле отеля "Христофор Колумб".
VII.
Седой, худощавый человек лет семидесяти, с немного грустными глазами, неуловимо похожий на Марлена Хуциева (только без очков), приветствовал меня пожатием руки.
- А это - мой и ваш коллега, синьор Маттео Павези, - представил он мне мужчину лет тридцати пяти.
Я пожал руку третьему итальянцу.
- А ваш багаж? - спросил меня Коменчини.
- У него только это, - пояснил Рафаэлло.
Я показал на чёрную сумку, свисавшую с плеча:
- Mio bagaglio.
- Parlo italiano? - обрадовался Коменчини.
Я виновато улыбнулся:
- No, mescuso...
Коменчини качнул головой, как бы не веря моему признанию.
- Prego, - предложил он пройти в отель. Стеклянные двери бесшумно раскрылись, мы двинулись к портье.
Уладив необходимые формальности, встречающие, прежде чем я поднялся в свой номер, предложили мне присесть за столик в холле. Коменчини извлёк три длинных конверта:
- Первым делом, синьор Барыкин, мы передаем вам обязательную в таких случаях медицинскую страховку. А вот эти 100 тысяч лир - вам на карманные расходы. А здесь - билет на самолёт. Послезавтра вы поездом отправитесь в Венецию...
- О-о!.. - еле слышно простонал я.
- День и ночь проведёте там, а на следующее утро из аэропорта Марко Поло - это полчаса езды от Венеции – вылетаете в Москву. Bene?
- Восхитиссимо! Bellissimo!.. Gracia!..
Я, разумеется, уже знал о предстоящей поездке в Венецию, и заранее трепетал. Но предстояло снова затрепетать и через мгновение. Синьор Коменчини объявил:
- А сегодня вечером мы хотим предложить вам пойти в "Alla Scala" - на оперу Беетговена "Фиделио". Думаю, вы не против. Рафаэлло нам уже сказал, что вы знаток Верди.
"Ла Скала"? Этого я никак не ожидал.
Хотя - почему? Наша неделя фильмов-балетов была организована "con il patrocinio del Teatro alla Scala" - под патронажем Ла Скала, как указывалось в программках и анонсах.
По сему - в оперу!
Ну, итальянцы, во дают!
Теперь мой братец Юрий ахнет! Он, пламенный любитель оперы, belle canto, до сих пор мечтающий о славе Карузо, Паваротти и Челентано, вместе взятых, заводящий у себя в доме на полную мощность "Ne sum dorma" ("Не уснуть мне...") из "Турандот" и пытающийся перекрыть верхнее "до" в соревновании с Лучано, - он еще ни разу не побывал в
"Ла Скала", а вот его старший брат... Хотелось тут же броситься к телефону и позвонить ему в Москву: дескать, долетел отлично, встретили превосходно, погода - весенняя, а вечером (так небрежно обронить) иду на "Фиделио" - в "Ла Скала"...
VIII.
Через несколько минут я пал на широченную кровать в отведённом мне номере - встречающие оставили меня на некоторое время, дав возможность побыть одному, привести себя в себя после дороги.
Не могу похвастаться, что номер был люксом, хотя по меркам гостиницы "Волга"
в Саратове это был супер-люкс. В бесшумно работающем холодильнике прохлаждались всевозможные напитки (не алкогольные, а мы и не пьем-с).
Я взял фотоаппарат и щелкнул вид моего номера, постаравшись в отражении зеркала и себя запечатлеть и над кроватью "широкоэкранную" гравюру - старинная панорама Милана. Конечно, это была прекрасная ксерокопия, но она задавала тон интерьеру.
В телевизоре все 40 или 60 каналов были забиты программами, на одном вдруг обнаружился мультфильм "Каникулы в Простоквашино" - на экране кот Матроскин, принимая задумчивые позы, мяукал, урчал, мурлыкал голосом Табакова. "И здесь саратовцы", - не преминул отметить я, вслушиваясь в знакомое, но только на итальянском мяуканье, и это звучало почти как белль канто. "А здесь любят смотреть русскую анимацию, - объяснили мне потом, - русские фильмы добрые и смешные. Их как-то увидел Римский Папа, с тех пор у нас крутят русские мультяшки..."
Я возлежал на широченной постели.
- Господи! неужели я - в Италии?
- И что?
- Как - "и что"? Думал ли я когда-нибудь? Думала ли наша матушка, что её сыновья, внуки побывают во Франции, Германии, Польше, Турции, Голландии, Италии?.. Нет, мир меняется...
Я достал из сумки фотографию матушки и поставил на прикроватную тумбочку - я специально взял её портрет с собою, чтобы и она свершила путешествие в Милан и Венецию...
IX.
То, что я оказался в Италии без переводчика - в этом, как ни странно, имелся свой плюс. Во-первых, мной овладел какой-то мальчишеский азарт: понять "земли чужой язык и нравы", вдобавок моя лингвистическая немота заставляла, может быть, больше вглядываться в глаза собеседнику, проникать в душу, дабы вчувствоваться в окружающее. Ну, а там, где я всё равно оставался профаном, именно полное неведение не нарушало радужного мировосприятия.
Итальянская речь, звучавшая вокруг, воспринималась, как журчание ручья или щебет волшебных птиц, как речитатив из оперы, и я бы нисколько не удивился, если бы мои собеседники вдруг запели не только "O, solei mio...", но и "La donna mobile..."
Те мизерные познания в итальянском, которые хранились в моем арсенале, вполне позволяли общаться без особого напряжения, не вдаваясь в бытовые подробности, оставляя одну поэзию; и я ни разу не обратился к своему "Русско-итальянскому разговорнику", ибо здесь - равно, как и везде в Европе - язык Маргарет Тетчер и (скорее) Авраама Линкольна - общеупотребителен, так что тебе всегда на коктейле английского с итальянским объяснят, как дойти до того или иного музея, собора, театра... А иногда и...
Но не будем забегать вперёд.
В заключение сего пассажа скажу, что мои размышления ничуть не являются призывом наплевать на изучение языков. Наоборот.
X.
Александру Глушенкову
в г. Северск Томской губернии
из подмосковной Колоннэ Бланки
Первым делом после того, как я устроился в "Кристофоро Колумбо", мои коллеги Коменчини и Павези повели меня в местный Госфильмофонд - Итальянскую чинетеку. Она располагается совсем неподалеку от отеля, в двух-трёх кварталах. Чинетека занимает два этажа - фойе, зрительный зал мест на триста. Везде плакаты, плакаты - и снова: русская и советская киноклассика.
Как же они неравнодушны к нашему кино. Кажется, наконец-то, и мой российский зритель, пресытившись стрельбой и кровью (увы – настоящей стрельбой, настоящей кровью, настоящей смертью - Чечня, далее - везде!), зритель вновь обернулся к родному экрану. Но это пока только ностальгия. Самоубаюкиванье. Ибо те фильмы, благодаря которым наша кинематография почитается великой среди других, те фильмы у нашей публики, пожалуй, и сейчас не пользуются спросом. Вот "Падение Берлина" (как ни странно) будут смотреть, и, право же, будет перехватывать в горле, когда украинский солдат, насмерть раненый, карабкаясь на купол рейхстага, прицепляет к нему окровавленный платок погибшего однополчанина-узбека; будут смотреть наши сентиментальные сюжеты, в чём мы были тоже мастера, ибо укрывались в шалаше мелодрамы от кондовой идеологии сталелитейных струй...
- Синьор Барикин, - голос Коменчини вернул меня в Италию, -
не хотели бы вы посмотреть выставку, которая расположилась у нас на втором этаже? "Tre arte e tecnologia" (Искусство и технологичность, - условно говоря).
Мы поднялись выше. Нас приветствовала милая экскурсоводочка, первым делом вопросившая меня:
- Italiano? English?
- Russo... - Я сделал паузу, позволя себе небольшое удовольствие насладиться растерянностью ви-за-ви и добавил, что очень немного и очень плохо говорю по-английски. Девушка улыбнулась и обнадёжила меня на языке Шекспира и Байрона:
- О, я вижу, вы поймёте...
Во всяком случае, я так перевёл себе её слова, хотя и не всё понял из того, что мне затем рассказывали.
XI.
Сначала меня и моих спутников подвели к столам и стендам, на которых в беспорядке громоздились всяческие предметы домашней утвари: утюги для глажки с угольями, утюги электрические, настольные лампы, примусы, фены, телевизоры, транзисторные приемники, щипцы для завивки волос, кофеварки, патефоны, швейные машины, электробритвы - словом, всё разнообразие домашней техники, изринутое щедрым изобретательским чревом ХХ-го века. М-да, занятно.
- Per favore, - начала было по-итальянски экскурсоводочка, но перешла на английский: - Пожалуйста, ступайте только по этой ковровой дорожке...
Я пошел, и вдруг вся эта утварь задвигалась, заверещала - примусы заплевались огнем, загудели электробритвы, защелкали щипцы, засветились и заговорили радиоприемники, зашумели фены, зачастили швейные машинки - мало того, это был не просто шум - я различал мужские и женские голоса. Один, женский, принадлежал явно какой-то болтушке, также словоохотливыми оказались утюги, кофеварки, призывно мурлыкали настольные лампы... - всё жило своей хаотичной жизнью, извлекая из небытия голоса, эмоции, души...
Я прибалдел... Боже мой! Кто же это придумал? Так просто и - так одухотворённо...
Мы прошли в соседнюю залу. Поначалу она показалась пустой, только посредине выдавались три прямоугольника, странным образом напомнившие детские песочницы с ровно разрыхленной поверхностью. Мы остановились возле одной.
- Подходите. Ударьте в ладоши. Громче! Bene!
И вдруг - у нас на глазах - поверхность забурлила, закипела коричневой водой, на ней толстой плёнкой проступили и забултыхались кленовые бурые листья, раздалось угрожающее рычание, и из глубины - да, из глубины этого взбаламученного бассейна - внезапно вздыбились два мужских торса, сцепившихся в мёртвой хватке. Мы отпрянули в первое мгновение, а потом осторожно придвинулись. Через некоторое время борьба прекратилась, тела ушли вглубь, поверхность застыла и снова напомнила песочницу...
Такие же взрывы борьбы повторились возле других "бассейнов", и всё это - обман зрения. Всё сделано посредством какой-то немыслимой голограммы.
...Тих, спокоен сверху вид,
Но взгляни на дно - ужасный
Крокодил на дне лежит...
- мне почему-то вспомнились пародийные строчки на бедного Батюшкова.
XII.
Мы перешли в другую залу. Здесь возле красного куба на полу дремали шесть булыжников. Мне предложили усесться на куб, к запястью подключили провода.
- Электрический стул? - спросил я экскурсоводочку.
Она засмеялась:
- Нет, слушайте. Узнаёте?
И я услышал звук, отпрыгивающий от стен - биение своего сердца. Да это было оно - взволнованное, усталое и больное... Но при чём здесь булыжники, лежавшие у моих ног? А при том. Они вдруг принялись нехотя подрыгивать - в такт биению сердца, а один булыжничек - чуть в стороне от других - старался как-то не очень.
- О, я узнаю этот ленивый камень, - провозгласил я, - это - левый желудочек моего сердца...
Мои итальянские коллеги и экскурсоводочка переглянулись и, кажется, не оценив моей шутки, натянуто заулыбались. Хотя, если представить буквально, то, наверное, выражение "The left stomakе of my heart" звучит угрожающе анатомически и ничуть не похоже на английский юмор. Вообще-то я хотел сказать про сердечный клапан, но был не уверен в том, что клапан так и будет по-английски клапаном...
- А вот здесь мы тестируем творческие способности наших посетителей. Do you want to taste your-salfe?
- Is it ill? А это больно?
- Нет. Это может быть забавно, странно, волнующе... Желаете?
- Попробуем.
Мне надели на руку черную перчатку, от которой к компьютеру тянулись провода. В память компьютера ввели мои данные: "Барыкин, Россия, Госфильмофонд". На экране возникла какая-то диаграмма - что-то похожее на систему координат с разноцветными квадратиками под все цвета радуги по нижней оси.
- Что я должен делать?
- Двигайте рукой. Как будто рисуете, дирижируете, бьёте что-то или кого-то, если это вам хочется...
- И что будет?
- Делайте - увидите...
XIII.
В деревню, к дядьке,
В глушь, в Саратовъ!
Господину Раллю М.Ю.
…Я бесцельно задвигал кистью руки - раздалось что-то похожее на музыку, даже не на музыку, а на оркестр, настраивающийся: трубачи продували мундштуки, скрипачи водили по одной и той же несомненно самой толстой струне, монотонно ухал барабан, а хрупкая арфистка волочила свой изысканный
инструмент в другой угол оркестровой ямы... Казалось, я услышал фонограмму к фильму Феллини «Репетиция оркестра». На компьютерном экране разноцветные квадратики вдруг выросли в столбики, подрагивая, потянулись вверх и снова опали. В комнате изменилось освещение - яркий свет вытеснился полумраком, маленький прожектор уставился на меня и на мою изумлённую "десницу", облаченную в перчатку. Рука, повинуясь интуитивному замыслу, дрогнула и начала что-то лепить из воздуха. И тогда шумы стали действительно обращаться в музыку - классическую, симфоническую, но - какого композитора? - я бы ни за что не ответил, ибо такого не ведаю. Музыка, свет и цвет в комнате повиновались малейшему движению моей руки и, наверное, в первую очередь - души. Столбики на экране дисплея росли, дёргались, разноцветно танцевали... А моя рука творила, вытворяла... Я уже знал, ч т о я делаю в стране Микеланджело и Донателло...
Мои спутники то смотрели на экран компьютера, то на мои пассы... Музыка уже чем-то напоминала Малера - расслабленную, нежно-изломанную, с всплесками эмоций, с мерцаниями и затуханиями - словом, аdagietto из его 5-й симфонии, под которую так проникновенно танцевала Майя Плисецкая (в номере "Гибель розы") и под которую так проникновенно умирал от любви герой фильма Висконти "Смерть в Венеции". По стенам и на потолке двигались какие-то разноцветные блики; стены начали словно дышать - их поверхность обращалась в невесомые ткани. Подхваченные струями воздуха, они тянулись к центру комнаты, где "ваял" я... Я отрешенно - с нежностью и грустью - лепил тот прекрасный лик совершенства и гениальности, который мне так ни разу и не явился, и вот теперь моя душа, истосковавшаяся в ожидании, сама стала проецировать его в этот сгусток пространства...
Сколько времени продолжалось действо - не помню. Три минуты? две? пять? Я измождёно уронил руку - из освещенного пятна в черноту. Музыка, достигшая апогея, внезапно обратилась в вопль отчаяния и на полу-вздохе рухнула...
Зажегся свет - раздались аплодисменты.
- Pigmalion! Bravo! Bravo, signor Gosfilmofondo! Molto bene!
Я, наверное, глупо улыбался.
- Ваш арт-потенциал равняется 82 %, - объявила экскурсоводочка. - Очень высокий показатель. Самый высокий у нас равнялся 69. Ваш тест остаётся в компьютере. Жаль, мы не снимаем на видео момент тестирования...
- Кто автор музыки? - спросил я, и решился блеснуть познаниями: - Густав Малер?
- Нет - вы.
Такой лажи я никак не ожидал: не отличить Малера от себя.
XIV.
Михаилу Раллю - в Саратов,
Александру Глушенкову – в Северск.
Зурабу Церетели – в Москву.
Конечно, милостивые государи, я несколько пококетничал, заканчивая предыдущую главу. Просто законы жанра требуют чёткой и немного неожиданной концовки. Вот я и кончил.
Ко мне подошли Коменчини и Павези, пожали руку.
Павези пошутил по-английски:
- I'm shaking the hand of gennius. Трясу руку гению.
Я ухватился за знакомый корень: "шейк" - трясти.
- But it is not the hand of Shakespeare... Но это не рука Шекспира.
И в контексте эпитетов, относимых к великому Стратфордцу, я поблагодарил свою экскурсоводочку:
- Всё было превосходно! Благодарю за ваш сладчайший английский (your sweet english).
- I'm not english one, I'm american!
Я не англичанка, я американка, - возразила девушка.
- But - sweet american, - уточнил я (но все равно - сладчайшая).
По-моему, после таких слов я должен был на ней жениться. В крайнем случае откусить от нее лакомый кусочек...
XV.
Сколько же во мне дремлющего, нерастраченного или растраченного втуне, - размышлял я после того, как мы вышли на улицу и двинулись в ресторан.
И опять ум смущала некоторая обыденность происходящего с вашим покорной слугой: да, предо мной, слева, справа и сзади была Италия, я видел миланцев, занятых своей повседневной жизнью. Мимо проносились сплошь иномарки, скользили непривычного вида трамваи и автобусы... светило солнце. Простота мысли "Я иду по Италии" - впиталась в подсознание, как влага в мох, чтобы спустя пару месяцев вынырнуть оттуда, и, повертев по сторонам головой, воскликнуть: ба, да я у себя в Белых Столбах! А где ж Италия? Мы ведь отправились отобедать!..
...Но вот мы пришли в пустой ресторан. Почему-то пальто здесь принято запросто бросать на сиденья. Раздевшись и запросто бросив свою куртку на кресло за соседним столиком, я не снял свой шарф безумно-фиолетового цвета. И тут же отметил, что этого не сделал со своим белым шарфом и Коменчини. Потом я увидел, что многие итальянцы остаются в шарфах. Это меня позабавило - выходит, в моих притязаниях появиться в российских присутственных местах с обязательным шарфом вокруг шеи было что-то итальянское?
- Синьор Барикин, посмотрите на стены, - предложили мои спутники. - Это картины, нарисованные посетителями ресторана. Здесь есть известные имена и неизвестные. В ожидании поесть художники рисуют что-нибудь, и если их творение нравится, оно перекочёвывает на стену.
- Bellissimo! - восторгался и исторгался я, теперь поняв, почему на столах стояли вазочки с цветными карандашами и лежали стопки бумаги, которые я воспринял было за большие салфетки. Я взял лист и набросал на нём мужской портрет а ля Шота Руставели, а чтобы придать адресность рисунку, расписался грузинскими буквами, пояснив сотрапезникам свои кавказские корни. Подошедшая официантка подхватила мой лист и упорхнула с ним, воскликнув "Bellissimo!..."
- Мы забыли вам сказать, что всё нарисованное за этими столами, принадлежит ресторану... Может быть, в следующий приезд в Милан синьор Барикин увидит свой рисунок здесь на стене...
- Graciе, - поблагодарил я не столько за то, что мой шедевр может появиться среди других, сколько за предположение о втором приезде сюда.
Со мною что-то происходило. Кажется, я влюблялся в Италию... И это был только первый день моего пребывания здесь.
XVI.
Михаилу Раллю и
в Саратовский театр
оперы и балета.
Уже темнеет вечер синий,
Пора нам в оперу скорей...
" Е.О."
Вечером синьор Коменчини повел меня в театр.
- Надо же, - думал я, - утром в Москве, а вечером – в "Ла Скала".
Но как раз тут в моих воспоминаниях поначалу клубится лишь туман фиолетовых сумерек. Ибо я совсем не помню, как мы добрались до этой Мекки оперного искусства - на метро (в Милане есть и метро), на автобусе или нас довез Рафаэлло?
Между тем, оказавшись возле ярко освещенного подъезда, я удивился тому, что не узрел огромных колонн, уходящих ввысь, подобно колоннаде Большого театра. Странно, но чем-то довольно-таки скромный облик здания напомнил мне старый оперный в Саратове. "Боже мой, - мысленно воскликнул я, - а чего ж я хочу? "Ла Скала" - всего-навсего провинциальный театр. Иное дело, что здесь каким-то образом умудряются собраться оперные светила..."
И не только. К подъезду подкатывали шикарные кадиллаки, и я вдруг понял, что вижу, как съезжается bout monde. Женщины нежились в просторных шубах, которые временами очень удачно распахивались, и тогда из-под меха гроздьями молний сверкали на гладких или морщинистых шеях колье, ожерелья; словно из тёмных норок из широких рукавов на секунду выглядывали кисти рук с браслетами на запястье; мужчины ничего не распахивали, но были в строгих черных костюмах, их толстые или острые подбородки подпирали ослепительно белые треугольники, рассеченные чёрными бабочками или прорезанные
биссектрисами галстуков...
И вот в этот буржуазный котёл избранников фортуны и счастливчиков попал ваш покорный слуга. Нас обволакивали ароматы духов, шампуней, обувного крема... И тут я внезапно ощутил, как в глубинах моего советского шершавого нутра завозился и, упреждающе, зарычал зверёк неосознанной злости - злости противу этой сытости, роскоши, сияния счастьем... Правда, зверёк, посуетившись на дне своей ямы, снова зарылся в грязную подстилку, уткнул морду под хвост и впал в насторожённую дрёму, предоставя мне возможность почувствовать себя на некоторое время баловнем судьбы.
Интересно - а где наши места среди этого великолепия? Небось, где-нибудь
на галерке?
Но я забыл, что я представлял Россию, Госфильмофонд. Синьор Коменчини привел меня в бельэтаж (проще говоря – на второй этаж), в ложу N 17. Ежели в Большом театре
или в Мариинке смотреть на зал от оркестровой ямы, то прямо по центру зияет
"царско-правительственная ложа", - в точности также и в "Ла Скала". Так вот наши места оказались на одном уровне с этой (здесь, наверное, - королевской) ложей, всего через одну коморку вправо.
Я не случайно сказал "коморка": ложа удивила тем, что была очень узкой -
ровно такой, чтобы там у барьера уместились два стула - для меня и моего спутника, сзади высились два таких же залапанных и обшарпанных седалища. Обивка лож была, как будто бы, бархатной и как будто бы красной, а на самом деле - матовой и тускло малиновой.
У нас-то, в Большом, бархат словно пропитан кровью – красный с золотым, даже - багровый с беспощадным свечением этого царственного металла. Чувствуется Империя, её величие на крови, ужасе, равнодушии... И зал Большого мне показался много больше нежели "ла скальский", и спектакли Большого мне вспоминались куда грандиознее - и по духовности, и по сценографии, и даже... по музыке.
XVII.
"Фиделио" - единственная опера у Бетховена. Помню, как он переписывал её раз восемь, и всё равно считал неудачной, недаром после неё ни одного произведения в этом жанре маэстро не сотворил. Труппа пела на немецком, я что-то смутно припоминал из сюжета, и всё ждал, когда сквозь мрачноватое освещение на тюремном дворе воссияет солнце Италии.
Поставил спектакль современный немецкий кинорежиссер Вернер Херцог, чьи фильмы я весьма ценю. Но в оперном амплуа он мне показался невзрачным, режиссура ничем не удивила, ни восхитила. Голоса, разумеется, звучали великолепно, Риккардо Мути дирижировал изумительно, и мой глухой приятель Людвиг Ванч Бетховен, конечно же, величайший композитор, но...
Но приехать в Италию, заявиться в "Ла Скала" (...Там упоительный Россини, Там Верди песенки поёт / И орешки всё грызёт) и слушать что-то в роде "Ihe habe nimеnt geteuted..." Хорошо еще, что не "Libestod" из "Tristan und Isolde"...
Право, я был чуточку разочарован. Конечно же, это не умаляло всей значимости сего события в моей жизни, конечно же, старина Бетховен - чудный композитор, даже та музыка, которой глохнущий гений остался недоволен, тысячу очков даст любой нынешней нотной галиматье... Правда, я так и не понял, зачем меж вторым и третьим действием он устроил огромный – в полчаса звучания - музыкальный антракт. Вот тут, не скованный голосовыми возможностями певцов, он дал себе волюшку и как вдруг шарахнул, а я -
как вздрогнул и - проснулся. Да, милостивые государи, проснулся, ибо звучащая
до того идиллия, эта нежная пастушеская свирель усыпила мою усталую душу, и я,
устроив подбородок на чёрном в темноте бархате барьера, задремал. Но тут мой
"Венский шарманщик" дунул во всю мощь припрятанных до поры до времени волторн,
кларнет-а-пестонов, туб, геликонов и горнов, громыхнул литаврами, скрипки вздыбились испуганными конями, барабаны вспузырили дряхлые мембраны стен "Ла Скала", я
подскочил на месте, а благоговейное зрительское оцепенение разрешилось нервным покашливанием, сморканием и даже смешком (см. пушкинского "Онегина").
Был и ещё один эпизод, во время которого весь зал - от галёрки до партера - также единодушно отреагировал. В какой-то весьма патетический момент, когда юные, лет сорока, герои клялись умереть за свободу, а экстатический хор (надо признаться, ничуть не хуже нашего ансамбля песни и пляски Советской армии) вторил главным персонажам и подбадривал их, в напряжённейший момент музыкальной паузы - этой молитвенной тишины -
в четвёртом ряду партера прорезался вдруг звонок мобильника, там зажёгся зелёный светлячок телефона, и владелица своенравного аппарата спешно что-то на весь зал тихо пискнула в трубку и отключила связь. Но по товариществу зрителей уже зашелестела волна возмущения, что-то вроде:
- Ну эти "новые итальянцы"! Ни стыда, ни совести...
Едва кончился спектакль - "Ещё не перестали хлопать..." в партере и на галерке, а уже у многих зрителей запикали эти самые мобильники.
После московского безмолвия, мне казалось, что вся Италия помешалась на мобильных телефонах - как в Голландии все от мала до велика раскатывают на велосипедах, так здесь весь народ, похоже, только тем и занят, что воркует в маленькие чёрные телефонные коробочки. Потомки Спартака и Краса не расстаются с этим новомодным изобретением и ежесекундно с кем-то общаются. Про случай в "Ла Скала" я уже сказал, и поэтому легко представил себе, как все эти Пьетро, Джузеппе, Ренальдо занимаются любовью, не отрывая трубку от уха. Я уж не говорю про визит в туалет - здесь я ничуть не удивился, когда, оказавшись в сем заманчивом заведении на миланском вокзале, услышал в соседней кабинке сигнал "мобильника" и в ответ столь знакомый по фильмам аккомпанемент с хрипотцой: "Pronto!.."
XVIII.
Министру здравоохранения
из очень Белых Столбов.
Кстати - настала пора очередного сверх-лирического отступления, раз уж я упомянул о том заведении, куда царь пешком ходит.
Помнится, однажды, в достославные советские времена, я сделал неожиданный вывод: лицо учреждения - его туалеты. До кощунственных обобщений "туалеты - лицо страны" я, разумеется, тогда не додумался. Однако горестные размышления на сию тему меня неоднократно посещали и ввергали в уныние. Я не могу до сих пор понять, когда и какой умник придумал эту изощренную пытку: в столовых, в электричках, в любых казённых апартаментах запирать на ключ туалеты? Как мы справлялись с таким "стихийным" бедствием, известно каждому законопослушному гражданину - от последнего лица в государстве до первой задницы. И такое впечатление, что и по сей день – в отместку за подобное издевательство и унижение ( + за бесцельно-прожитые годы) - мы, где только можно, стремимся... (напоминаем: эти и последующие строки были написаны в 2000 году. – Авт.)
А уж если наш народ штурмом брал общественные сортиры, то делал там свое дело от души. Самозабвенно! щедро! Начали, как известно, еще в 1917-м,
в покоях Зимнего дворца. Кстати, наверное, уже тогда среди наиболее интеллигентной части населения родилась традиция обязательно начертать на стенах какой-нибудь лозунг или призыв. Особого расцвета эта "живопись" достигла в годы застоя (чуть не сказал - запора).
Народ являлся в места общего бдения, используя или припасённые карандаши и краски или - за неимением оных - использовал подручные средства. Народ жаждал исторгнуть из себя не только переработанный продукт общепита, но и вопль души, чёрный юмор, познания в "граматики". Надо сказать, что и во времена железного занавеса мы чувствовали себя частью Европы, ибо почти в каждом туалете красовались обещания стыда и позора на всю эту часть света - сами знаете за что.
Какой, однако, диапазон возможностей таили эти бесхитростные "душегубки" - их стены заменяли тоску по свободной печати... А кое-кто не дремал и поучал:
О жизнь, ты не дала Шекспира
Чтоб стены расписать сортира.
Хоть нам Шекспир мозги _____,
Но стен в сортирах не марал.
Но - сегодняшний день, в сегодняшней освободившейся от пут социализма стране... В каком мусоре и дерьме (теперь уже капиталистическом) мы барахтаемся, становится заметно весной, когда обнажается земля, и вместо нежного зелёного покрова, мы видим, что все её одеяние состоит из пластмассовых бутылок, серо-серебристых банок, из не потускневших под снегом обёрток от сникерсов, марсов и баунти. Что уж тут говорить про наши подъезды. А электрички, идущие на все четыре стороны от столицы, прорезают Москву и Подмосковье таким амбре вперемешку с перегаром, да и сами вагоны - мусорные ящики на колёсах, сборище отбросов, и люди в них смотрятся тем же мусором... И перемены к лучшему не очень-то ощущаются. Побывав за границей, приходишь к неутешительному выводу: у них - туалеты, у нас - сортиры.
А вы - "Ля Скала, Ля Скала"!
XIX.
Но еще пара слов - о заграничных местах всеобщего пользования.
В Кёльне, оглядев знаменитый город-собор со всех сторон и изнутри, рядом на площади мы заявились в небольшое кафе.
По сравнению с соседом-гигантом оно показалось совсем миниатюрным, даже тесноватым, столики предназначались на двух-четырех человек. Мои спутники - Зинаида Григорьевна и вечно-печальный профессор Аркадий - устроились за столиком, а я отправился искать "ретирадную" комнату. Прошел насквозь зальчик (столиков семь), свернул в соседний, пересёк его, опять свернул, узрел, что кафе продолжается и там - оно длилось, как песня чукчи; я увидел ведущие вниз широкие ступени, укутанные ковром. Спустившись
в просторное и светлое подземелье, я поначалу не понял, что нашёл именно то, что искал. В большом коридоре влево от меня уходили холлы – в одних стояли модно одетые дамы, они неторопливо курили, красили ресницы, губы, о чем-то тихонько беседовали, в других комнатах торчали мужики, среди них расхаживал негр в ливрее и подносил кому к сигарете, кому к сигаре зажигалку, кого-то платяной щеточкой обхаживал. Убранство (да - убранство!) отдавало стилем "модерн" - огромные зеркала в витых, ниспадающих как занавески, рамах, орнаменты из лилий, букеты в больших напольных вазах... "Для мужчин" - гласили таблички на немецком, английском, французском, японском и... русском...
Я почему-то вспомнил анекдот-объявление: "Меняю квартиру на Дальнем востоке на комнату на Ближнем востоке..."
XX.
В Саратовъ.
Михаилу Раллю.
Из Белых Столбов.
Что в Австралии.
Торт, который был заказан нами в кёльнском кафе, что напротив собора, оказался изумительным - свежие фрукты, залитые умопомрачительно-нектарным желе. На вид - вместительная корзиночка, заполненная дольками яблок, мандаринов, груш; зелёными восковыми жемчужинами подрагивали в желе виноградины, конским глазом косились черносливы, лоснились золотистые кругляшки ананаса, глумливо напряглась крупная клубника... - вкус неземной, цена, наверное, космическая.
Я неторопливо поглощал лакомство, и, подобно удаву, наслаждался тем, как медленно движутся по моему пищеводу "фруктовые метафоры". Но я не только предавался усладе чревоугодия, я еще взирал на собор - кафе располагалось через площадь как раз противу главного входа. "Чего только люди не придумают, - дивился я одновременно и сооружению собора и сооружению торта."
- Хотите еще, Женя?
- Хочу, но не буду. Чтоб не расстраиваться...
- А я возьму...
...Наверное, в дремучей своей старости, в 779-й раз живописуя впечатления о Кёльне, пребывая в прямодушном маразме, я на полном серьёзе буду утверждать, что в тот тёплый ноябрьский день в Германии мне подали фруктовый торт величиною с Кёльнский собор, и ведь я его съел, доннер ветэр!..
Однако, где мы теперь? Ах да, мы же в Милане...
---------------
М И Л А Н
Книжка вторая
XXI.
"O, idol mio! О, mio tesoro!
А.Pouchkine
О, мое божество! Мое сокровище!
А.Пушкин. Из письма к жене
Если читатель полагает, что сей италианский эпиграф из Александра Сергеича каким-то образом высветит третий смысл последующих строк, - то, право, читатель, не надейся. Просто автору надобно было вернуться с душистой родины Euo de Colon'а (одеколона) в город, где большую часть своей жизни творил великий Леонардо. Но,
конечно же, приведённый эпиграф - своего рода ружьё, которое автор с многозначительной улыбкой вешает на белую стену своей рукописи. Однако оставим наши проделки
до явления "элегических затей" и обратимся снова к гастрономическим изыскам,
на сей раз - миланцев.
Итальянская кухня не показалась мне очень уж отличной от голландской или германской (говорю это, как, якобы, знаток) - тот же набор: жареные или хитроумно пареные куски мяса, жареная или хитроумно пареная рыба, жареный, но не пареный картофель, и все это сортов пяти-шести, а может быть, и более, много салатов, зелени, специй... Сухое вино. А я, когда мне его предлагали, талдычил свое: "Aqua minerale".
Но самое главное блюдо, как уже догадался мой проницательный читатель, - макароны. Оказывается, это национальное достояние называется вовсе не "спагетти", но - общим словом "Pasta". Сидеть в компании с итальянцем и набивать желудок макаронами - такой же священный ритуал, как насвистывать вступление к "Травиате" или песенку Герцога из "Риголетто". Но "Pasta" - это, действительно, вкусно, поражает разнообразием, оттенками, ласкает глаз - и правый, и левый, и даже третий. Женщинам вкушение макарон напоминает, наверное, знойных, но непостоянных любовников, мужчинам - ... Закончите фразу сами, а я на сегодня уже выдохся.
И так и сяк
Он весь иссяк...
У меня такое впечатление, что я снова вкусил этой "пасты" и, устало отвалясь от стола, полусонно бормочу:
- "Resangemento! Garibaldi! Buratino!.."
XXII.
Из Белых Столбов
на Бабушкин взвозъ,
что в Саратове
Любезный М.Ю.!
Судьба, Рок, Фатум упорно тянут меня в Саратов – например, на встречу выпускников интерната № 1, где я имел честь учиться целых три года; хотелось бы откликнуться и на Ваш призыв – просто приехать, развеяться, но… но я врастаю в свою (не в - в мою, а в свою) подмосковную почву и - ни с места. Право, нет уверенности: ехать с больным сердцем в поезде - в духоте, в тесноте...
Вот еще предлог отправиться на волжские берега: по заказу Саратовского землячества в Москве, я (как работник Госфильмофонда) сделал кино-подборку саратовцев-актеров и режиссеров - для тех мероприятий, что должны пройти у вас в городе в марте. Из подобранных мной материалов уже в Саратове смонтируют "бобслей", наложат музыку Шнитке, дальше - все рыдают...
Итак, на этот зов я не откликнулся.
И на зов моей "альма интернатер" - тоже...
Однако цель сего послания вовсе не живописание "моих сердечных мук", а попытка отчитаться пред твоими светлыми очами за Милан и Венецию...
И вот мосток к моему монологу об Италии.
XXIII.
Недавно на работе мы говорили с коллегой С.В.Сковородниковой - о версии, что Шекспир бывал на родине Данте и Петрарки. С.В. перечисляет pro et contra этой догадки, я ее дополняю, ибо уверен, что мой великий страдфордец на заре дружбы с графом Саутгемптоном "в составе его делегации и в обществе пресловутого Ретленда" наверняка побывал в Италии, а позже с ума сходил из-за смуглой красавицы Эмилии Бассано.
- В его произведениях, - говорит С.В., - столько подробностей, чувствуется, что он восхищен Италией...
- Как я его понимаю... - вздыхаю я.
А по сему - где мы сейчас?
Ах да, мы - второй день, как в Милане...
XXIV.
Не помню - ни того, что мне снилось в первую мою итальянскую ночь, ни своего пробуждения.
Наверняка поутру я занялся своим туалетом. В ванной комнате, орудуя зубной щеткой, и блуждая глазами по стеклянной полке, я вспомнил, как в Голландии на такой же полке я вдруг встретил таракана!
Длинного, плоского, наглого.
Когда я потом поведал об этом у себя в отделе, мой начальник обронил:
- Таракан - в Голландии? не может быть! Просто ты увидел свое отражение...
"Если два человека сказали тебе, что ты пьян - пойди и проспись" - невольно вспомнилась эта английская поговорка.
На сей раз итальянские тараканы, похоже, решили не искушать остроумия моего начальника и не появились. На полке лежал в обёрточке кругляшок мыла с латинскими буквами "C" и "Н" - Кристофоро Коломбо - по названию отеля, в котором я пребывал, а также пакетик с шампунью. Теперь эти два "сувенирчика", заняли место на ванной полке у меня в Белых Столбах, а листочки из фирменного "отельного" блокнотика с теми же магическими буквами красуются у меня на письменном (равно и обеденном) столе. Пустячок, а приятно.
Обычный утренний завтрак в отеле - что в Голландии, что в Италии: шведский стол. Тихо, спокойно, один человек обслуживает весь зал - бесшумно, вовремя окажется рядом, с улыбкой поможет поддеть тонко нарезанную ветчину, подаст нужную для загрузки салатной смеси тарелку. И от этого несколько пресный набор кажется верхом совершенства - европейская кухня!..
XXV.
Самое главное впечатление первой половины этого дня - синьор Коменчини повел меня в "Santa Maria della Gracie" - Церковь Благодарения, где сотни паломников со всего света стекаются к фреске Леонардо да Винчи "Тайная вечеря" - "il Cenacolo". Действительно - вездесущие японцы, гортанные немцы, инопланетные американцы, и я - из России - жаждали в эти утренние часы приобщиться к вечности.
Не знаю, 500 лет тянут ли на вечность, но осознание этой цифры слегка кружило голову, а то, что в дни войны фреска каким-то промыслом Божиим сохранилась, в то время как от почти всей церкви бомбы союзничков оставили одни развалины, и все равно - в клоке стены на фоне неба светоносным прямоугольником парила фреска Леонардо! - все это заставляло думать о неисповедимых путях Господних. Впоследствии церковь бережно восстановили, и хрупкое творение загадочного художника снова объяли стены Трапезной. Удивительную историю с фреской я узнал из выставки, предваряющей начало осмотра.
В означенный в билете час я с группкой иностранцев (а я что - не иностранец?) вошел в пустынную и полутемную Трапезную.
В конце ее - на стене над дверью - вытянулся освещенный направленным электрическим светом стол, на его фоне мелькнули знакомые кисти рук встревоженных апостолов, головы учеников Христа, отпрянувших в смятении, и моя душа вдруг явственно дрогнула им вослед:
- Не я ли, Господи!
- Нет, нет! Не я!..
Я внутренне притих, я постепенно проникался ощущением: какое же предо мною чудо, если я и через пятьсот лет и две тысячи - откликаюсь на этот вопрос...
И еще меня не оставляла мысль: ведь там, где я сейчас хожу перед фреской, расхаживал и сам Леонардо, вглядываясь в свое рождающееся творение. И вот сейчас наши с ним шаги пересекаются во Времени!
...Выйдя на площадку перед "Santa Maria della Gracie", я подал Коменчини свой фотоаппарат и попросил заснять меня на фоне церкви - я вынул из сумки портрет матушки и прижал его к груди, пояснив: "Mia madre". Коменчини понимающе кивнул и сделал снимок, он оказался 36 кадром, последним. "Неужели не получится?" - мелькнула мысль. Кадр получился. Но посредине, вправо от меня, на фотоснимке возник некий красноватый световой столб (словно прорезавшийся с небес), сквозь него вполне чётко видна церковь. Разбирающийся в фотоделе умник найдёт здесь техническую неполадку. Я думаю, что световой поток зафиксировался неслучайно...
XXVI.
Вечером мне предстояло открывать ту самую Неделю советских фильмов-балетов, благодаря которой я оказался в Милане.
- У вас будет переводчик, - предупредили меня.
Я был заинтригован: итальянец или русский? Начинало уже слегка смеркаться, когда мне представили блондиночку (я бы сказал невзрачной наружности), которая приветствовала меня на чистейшем русском, да еще грассируя:
- Зд'аствуйте, синьор Багыкин? Я п'авильно называю вашу фамилию?
- О, да. - Я вдруг обрадовался: оказывается, мое желание поболтать все время сдерживалось скупым знанием английского и совсем бедным итальянского. - Откуда вы? Как вас величать?
Переводчица беззащитно улыбнулась, скрадывая свою невзрачность:
- Меня зовут Валентина, Валя. Я из Вологды. Уже 8 лет живу здесь...
Потом я узнал, что Валентина познакомилась с будущим мужем в своем родном городе. А уже здесь родила двух девочек, после чего с муженьком развелась. У нее двухкомнатная (не по нашим меркам) квартира в пригороде - 50 километров от Милана.
- О, как я - в Белых Столбах: 50 км от Москвы...
- Ну, итальянские 50 км равны, пожалуй, 25 нашим - здесьс транспортом отлично...
- А, понял... Скучаете по родным краям?
- Когда как... Я с мамой каждую неделю по мобильнику общаюсь - лиры летят, только так...
- Девочки по-русски говорят?
- Только дома. Они даже не замечают, как, выходя на улицу, начинают по-итальянски... Но - извините: мы синьора Павези исключили из нашего общения...
Матео с интересом наблюдал, как два русских соотечественника общались взахлеб, с темпераментом, не меньшим итальянского.
Как ни странно, лопоча по-итальянски, моя переводчица нисколько не грассировала.
ХХVII.
Мое расписание на вечер, оказывается было таким: сейчас мы пойдем погуляем, потом немного посидим в кафе, потом - в 19 часов - вернемся к Чинетеке, встретимся с Коменчини и его небольшой компанией, после чего отправимся в ресторан, где будет дан ужин в мою честь. "Чего-чего? - в мою честь?" - "Да, Женя. Вы не представляете, как они вас ждали." "Наверное, все-таки, не меня..." "Ну, может быть и так, но вы же - Госфильмофонд! Во всех газетах - и в правых и в левых - реклама каждый день. А вы видели на улицах? - и афиши висят и транспаранты через всю улицу:"Неделя русских фильмов-балетов"? Билеты все распродали..."
"Боже мой! Куда я попал? Ужин в мою честь, билеты распроданы..." Я почувствовал себя авантюристом-путешественником и, честно говоря, призадумался - впервые после своего приезда.
"Что я им скажу?!. А-а, выступлю Импровизатором любовной песни!" - вспомнил я слова Дон Гуана из "Каменного гостя" и осекся: как бы не заявился какой Командор на наш званный ужин...
- Сейчас мы едем в собор, а потом - небольшой сюрприз...
XXVIII.
В град Северск
Томской губернии,
другу Александру
На метро мы добрались до собора - явного центра города. Огромная площадь не казалась такой уж большой, Над всем пространством - и воздушным и земным - царствовал знаменитый Миланский собор. В другом конце площади бил фонтан - ослепительно белые струи устремлялись в небеса, повторяя очертания собора с его множеством шпилей.
Поначалу мы прошлись вдоль киосков с сувенирами. Искусственные пышно-зеленые еловые ветви доминировали в торговом убранстве. Город, страна, мир - готовились к Рождеству, а вслед ему - к Новому году, Новому веку, Новому тысячелетию - к Милленниуму. И почему-то этот грядущий непостижимый Милленниум представлялся мне на сей раз Миланским собором.
Войдя под его своды, я с какой-то особой торжественностью осенил себя православным крестом. При входе трепетал фонтанчик с фигуркой Мадонны в нише. Прихожане и туристы опускали на мгновение руку в чашу - я повторил знакомый по фильмам и спектаклям жест.
Внутри собора расхаживал народ со всего света. Было просторно - и вширь и ввысь. Глаз, устремляясь в готическую острую вышину, терял в полумраке очертания сводов на недосягаемой высоте. В голове крутилась мысль, что этот собор "чуть" меньше Кёльнского - мне об этом сказали. Внутреннее убранство, при всей его строгости, отличалось неуловимой южной чувственностью. То ли скульптурные фигурки были чуть более плотскими - под каменными покрывалами ощущалось не аскетичное, но живое тело. Все-таки сквозь "Готики" уже начинало пульсировать ренесансовое жизнелюбие и легкомыслие.
Узрев на стене изображение Козерога - своего астрологического знака - я попросил Павези сфотографировать меня на его фоне... Также на память остался момент - я ставлю большую свечу среди множества других. Запомнилось, что пламя свечей было почему-то белым и круглым. Как маленькие шаровые молнии или - поседевшие одуванчики.
XXIX.
- Знаете, Женя, - сказала мне Валентина, когда мы снова вышли на площадь, - наш гид, синьор Павези, хочет вас немного удивить. Это тот самый сюрприз, "фирменное блюдо", которым обычно потчуют русских.
- Я сгораю от нетерпения... - и мы куда-то двинулись в сгущающихся декабрьских сумерках.
...Недавно, когда я смотрел по ТВ репортаж об очередном визите нашего нового президента //Путина// за границу, я вдруг увидел знакомые очертания зданий и - адресный план - фонтан, повторяющий очертания собора. Боже! как встрепенулось вдруг сердце - еще раньше, чем я понял, что вижу Милан. И что интересно: теперь и Голландию, и Италию, и Кёльн я вижу не со стороны, а изнутри. И это, оказывается, совсем иное впечатление. Что-то вроде обратной перспективы...
Тем временем - в приближающейся ночи - мы миновали какой-то парк или сквер, прошли еще немного, и я вдруг воскликнул:
- Ниччо себе!..
Спутники мои были довольны.
- Вот это да!.. Нет, я что-то не пойму: куда я попал? Это что - наша Красная площадь?
Передо мною действительно высилась в натуральную величину Кремлевская стена, посредине она с обеих сторон подпирала островерхую башню, которая до умопомрачения напоминала Спасскую, слева и справа на углах ввинтились в холодное небо круглые башни, столь знакомые и столь родственные...
Ну да! ну да - Фиораванти! Ведь итальянский архитектор строил наш Кремль! Получается, что он был из Милана? Вот вам и "стиль рюсс". М-да... Мы в своей советской замкнутости даже и не подозревали, сколь крепко связаны с миром. Когда я пригляделся к знакомым очертаниям стены и башен, я понял, что Фиораванти в Белокаменной отвел душеньку: у нас-то всё это и шире и выше - подстать значению великого стольного града.
- Знаете, Матео, - обратился я к нашему гиду, когда мой пыл изумления слегка остыл, - теперь, когда у себя в Белых Столбах я вдруг загрущу по Красной площади, я стану приезжать сюда, в Милан, и разгуливать под этими стенами...
XXX.
из Белых Столбов
в г. Северск
Томской губернии...
Дорогой Александр!
Извини, что задержался с ответом, мало того - не поздравил ни со Святой Пасхой (Христос воскресе!), ни с Первомаем, ни с днём Великой Победы. Вот сейчас делаю все это скопом, и желаю тебе и твоим: по случаю Пасхи - милости Божией и ангельского терпения, в связи с Первомаем - несгибаемой воли трудового народа, а по случаю недавнего разгрома гитлеровской Германии - веры в нашу грядущую Победу... Ну, и в первую очередь - здоровья /.../
Ты знаешь, свои записки о Голландии я рискнул послать в Саратов, стародавнему другу Михаилу Ю.Раллю (я Тебе, кажется, сказывал о съёмках фильма "Мальчик-невидимка" прошлым летом в Саратовской губернии, и о том, как - еще в 70-е годы - М.Ю., режиссёрствуя на Мосфильме, пытался втиснуть меня на роль раненого немчика в картину "Матерь человеческая"). Так вот - М.Ю., прочитав "Голландию", через какое-то время звонит ко мне на работу и, услышав в трубке мое итальянское "Pronto", сходу требовательным голосом вопрошает:
- Где продолжение?..
Он произнес это так, как кинорежиссер командует: "Мотор!".
Наверное, сработал рефлекс, вот я и принялся снова за свои мемории, тем более, что Ты в последнем письме упоминал, что ждёшь их тоже.
Правда, повествование получается весьма пространным: по-моему, я впал в такие подробности, что описываю не только достопримечательности, но и каждый свой чих с массой лирических и нелирических отступлений. И это я живописал всего лишь Милан. Не подозревал, что столько упомню (или
дофантазирую/дофонтанирую?). Вдобавок, как ты, наверное, уже догадался, я получаю от сей писанины какое-то детское удовольствие - право, не знаю, испытывает ли оные эмоции мой глубокоуважаемый читатель в дальнем Северске и недалёком Саратове?
Словом, "Минувшее меня объемлет живо", я заново путешествую по Италии. Покуда торчу в Милане, но впереди - покачивается на волнах Венеция...
О, рыжекудрая Венеция! В честь твою я разродился элегиями, и теперь думаю-гадаю: а передаст ли блёклая проза замысловатость кружев на твоем облачении, вечную вражду воды и камня, почерневшие бананы гондол, солнечное сопрано красавиц, вкрадчивый баритон проходимцев (местного пошиба и со всего света), и - о, эти дразнящие мгновения! - неподвижные маски и бесстыдные прикосновения карнавала..?
Хотя - ведь я на карнавал не попал... но все равно.
Итак, mio caro Alesandro, последуй за мной в итальянские дали, в сей благославенный край, который дал России "Явление Христа народу" Иванова и брюлловский "Последний день Помпеи", "Итальянское каприччио" и "Франческу да Римини" Петра Ильича, дягилевские балетные фантазмы и - мое поэтическое умопомрачение...
XXXI.
В Саратовъ –
Михаилу Раллю,
в Северскъ –
Александру Глушенкову
...Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет...
"Е. О."
"Вчера, 17 декабря, на званном ужине в честь скромного научного сотрудника Госфильмофонда России Эудженио Барикини присутствовали: с российской стороны - виновник торжества, русская переводчица; с итальянской - синьор Коменчини с супругой и дочерью, Матео Павези с молодым другом, еще два
молодых синьора... Ужин прошел в теплой товарищеской обстановке. Стороны договорились укреплять и развивать дружественные узы между Италией и Россией на всех уровнях."
"Stampa di Milano", 18 dec., 1999
Не уверен, что подобная газетная заметка - сухая и лаконичная - передала бы атмосферу вечера, а по сему - продолжим, не мудрствуя, но лукаво.
Коменчини предложил мне место во главе стола, однако я отклонил его жест. Кажется, впервые я по-настоящему смутился.
- Нет, синьор Коменчини, полагаю, здесь Вы должны сидеть, как радушный хозяин...
- Я - с женой...
Мы не спорили подобно Чичикову и Манилову, предложенное мне место заняла дочь Коменчини, миловидная особа лет тридцати пяти.
Тем временем возле стола вопросительным знаком застыл официант. Коменчини предложил ему обратиться ко мне.
- Что наш гость из России желает заказать? - сияя, наверное, спросил garson. Ибо следующий его вопрос был о знаменитых макаронах:
- Pasta?
- Basta! - неожиданно для самого себя ответил я, и увидев некоторое смятение на лице Италии, слегка скорчил болезненную гримасу и потер себя в области желудка. - Валя, переведи, пожалуйста, - быстренько попросил я, торопясь загладить мимолетную неловкость, - у меня слегка побаливает желудок... Но ты, знаешь, - обратился я, лучезарно улыбаясь, к соотечественнице, когда она перевела мои слова, - я и не предполагал, что у меня первым "забастует" желудок: я действительно соскучился по нашей кухне...
- Ой, я когда домой приеду, на меня такой жор нападает...
Мы погрузились в званный ужин. Неторопливо текла беседа, с паузами - для прожевывания, для глотка вина или минеральной воды.
Напротив меня сидела пара Коменчини. Синьора Коменчини с явным изумлением разглядывала меня. В какой-то момент мне показалось, что она сейчас не выдержит и выпалит приговор:
- Синьор! Вы обыкновенный аферист!
И, кажется, я угадал ее неосознанное желание. Ибо она, явно не выдержав, что-то произнесла, а Валентина перевела:
- Вы больше похожи на артиста, а не на работника архива... Синьор Тарковский... - Валентина вдруг всплеснула рукой и уперлась в щеку: - Я все думала: кого вы напоминаете? Вы не родственник Андрею Тарковскому?
- Нет, но я знаю, что мы немного похожи. Он снял здесь такой грустный фильм...
- О! "Ностальгия"!.. - Застонала Коменчини и покачалась из стороны в сторону. - Этим фильмом Андреа Тарковский еще больше сблизил наши страны. Не правда ли?
- Si, signora, - с легкостью самозванца я перешел на итальянский.
- Вам нравится в Италии?
- Я влюблен в Италию, и давно - уже более 500 лет…
- ???
- С тех пор, - пояснил я, - как Фиораванти приехал в Москву и занялся у нас возведением Кремля...
"Как, однако, вовремя ему показали миланскую достопримечательность" - подумал я и, не задумываясь, продолжал:
- Я знаю наизусть некоторые оперы Россини и Верди - разумеется, на русском языке...
Тут вступил Коменчини, плутовато заулыбавшись:
- Да, синьор Барыкин так любит оперу, что вчера на "Фиделио" он клевал носом. Как, впрочем, и я...
- Да ну тебя! - изумилась его супруга и вновь вбуравилась в меня глазами.
Не дожидаясь перевода (чего уж тут не понять?!), с искренностью мелкого воришки я признался:
- Да, синьора, я задремал. И знаете, кто в этом виноват? Вовсе не старина Бетховен, и не мой перелет "Москва-Милан", и не прекрасная встреча и великолепная итальянская кухня...
- виноват во всём... - я сделал паузу и закончил на итальянском: - mio fratello Yura (мой брат Юрий).
- Vostra fratello?
- Si, signora. Однажды, когда я служил в доблестной Советской Армии, мой младший брат прислал мне такое странное письмо: "Пишу тебе из нашего студенческого общежития. Уже 12-й час ночи, я собираюсь ложиться спать. Сейчас попрошу своего соседа поставить музыку Моцарта и погружусь в сон..."
Синьора Коменчини еле сдерживала смех.
- Я был изумлен не меньше вашего, синьора, прочитав подобное признание. И потребовал объяснений. В следующем письме брат отвечал: "Я вообще считаю: если музыка не навеет в какой-то момент сон, то это не гениальная музыка. Я даже в консерваторию хожу, чтобы там подремать..." И вспомним, почтенные синьоры,
у некоторых больных нарушения сна лечат музыкой... Но надо признаться, возвращаясь к вчерашнему походу в "Alla Scala", наш взлохмаченный Бетховен не очень-то справился с подобной задачей...
- Bravo! - воскликнула темпераментная синьора Коменчини, прищелкнув пальцами и давая волю смеху. Как ни странно, смеялись и остальные участники ужина...
XXXII.
В московский кинотеатр
«Иллюзион» - коллегам,
также в Саратов и Северск
Всё-таки мои радушные хозяева распорядились с открытием недели фильмов-балетов как-то странно: мероприятие начиналось в 21-15. Как раз после ужина.
Мы вернулись в Чинетеку. Там уже толпился народ.
- Аншлаг, - довольный уточнил Коменчини и предупредил: - Говорить надо 7-10 минут. Расскажите о Госфильмофонде, ну и о программе...
Я ушел в себя, дабы вернуться в Белые Столбы, на свою работу - так легче вспоминается то, о чем нужно рассказать...
И вот тут - в самом начале мероприятия - я столкнулся с... истинно советской (как я полагал) привычкой со стороны чиновников засушить любое живое дело. Коменчини дал слово представителю мэра, какой-то бюрократической личности, и он долго и со значимым видом говорил о значимости открываемой недели, о том, сколько людей муниципалитета, театра Ла Скала, Миланской Чинетеки и Госфильмофонда России были задействованы в этой культурной акции. Он перечислял имена и расточал комплименты, он упивался вниманием скучающей аудитории, он явно пожинал лавры вместо московского гостя...
Я вполголоса заметил Валентине:
- Я думал, что только у нас сохранилась чиновничья самовлюбленность...
- О, что вы! Здесь еще пышнее...
Как ни странно, он уложился в бесконечные 10 минут. Но публика встретила завершение его речи вежливыми аплодисментами...
Приближалась моя очередь.
Боже! Спаси и сохрани! Вразуми... Эти люди мне так симпатичны, не дай их разочаровать...
Мы вышли с Валентиной к микрофону, установленному в первом ряду по центру - возле небольших подмостков, отделяющих экран от зрителя.
XXXIII.
Я проговорил полчаса.
И им было интересно. Я это видел по лицам.
Я рассказывал о том, что Госфильмофонд был организован фактически на том месте, где НКВД - еще до войны - держало свое фильмохранилище. И создано было всесоюзное хранилище в первую очередь для того, чтобы сохранить для потомков незабвенные образы товарищей Ленина и Сталина, и лучше всего эту работу могли выполнить почему-то только НКВДэШники. Ну, а такие шедевры, как "Броненосец "Потемкин" или "Третья Мещанская", а позже - фильмы Тарковского, Кончаловского и др. светил советского кинематографа - все это хранилось,
получается, в силу необходимости. Вдобавок Госфильмофонд обслуживал правительство: именно ради него и его родственников, скучающих на дачах, со всего мира собирались фильмы. Простым советским людям строго дозировано дозволялось смотреть зарубежные фильмы. Меккой иностранного кинематографа и стал для киноработников Советского Союза Госфильмофонд. Его научные сотрудники собирали киношедевры - Фрица Ланга, Штрогейма, Феллини, Антониони - а правительственные чиновники развлекались, им подавай что-то этакое, с перцем. В советском кинематографе, как известно, этого перца было совсем чуть-чуть, поэтому наши "киногурманы" предпочитали, как ни странно, шведский стол и - американскую кухню для своих бейби (все вестерны и "Звездные войны"). Любили они обращаться и к прянной итальянской кухне, но, если они и выписывали себе фильм режиссера Коменчини "Девушка Бубе", то не столько потому, что эта прекрасная картина повествовала об итальянском Сопротивлении, сколько потому что там играла притягательная Клаудиа Кардинале... Как бы то ни было - больше
вопреки гастрономическим вкусам власть придержащих - Госфильмофонд собрал поразительную коллекцию. Сегодня мы предлагаем вашему вниманию советские фильмы-балеты. Русский балет принадлежит всему человечеству, как принадлежат всем Эйфелева башня, фильмы Гриффита, ваш великий театр "Ла Скала" и творения Микельанджело и Леонардо да Винчи... Искусство балета эфемерно, оно питает множество мифов, и ему, вполне возможно, противопоказан кинематограф, ибо кино чаще всего (создавая новые мифы), разрушает, разоблачает старые.
Вы будете смотреть советские фильмы-балеты, я хочу это особо подчеркнуть: именно советские... И прошу мою уважаемую переводчицу обязательно с'акцентировать этот нюанс: не фильмы "russo", но - "sovietico". Кстати, у вас везде в афишах значится: звезды русского балета. Повторяю: звезды советского балета. Ибо советский балет, как и советский кинематограф - есть удивительный опыт в мировом искусстве, советское искусство познало и свои взлёты и - чёрные бездны... Наша неделя открывается фильмом "Ромео и Джульетта", право же, я волнуюсь втройне: вы увидите великую Уланову - ей в этом фильме 50 лет! Но я надеюсь, что вы поверите, что перед вами совсем юная Джульетта. События трагедии Шекспира разворачиваются в Вероне, и я трепещу от мысли: а хорошо ли загримировали художники наш Крым под Верону? Я также волнуюсь из-за того - понравится ли вам так называемый драмбалет, расцветший в годы, когда страной руководил лучший друг всех артистов балета. Единственное, за что я спокоен - это за музыку Прокофьева...
Они аплодировали так, точно требовали меня "на бис" - я чувствовал себя чуть ли не на подмостках Ла Скала после арии, в которой взял верхнее "до" четвертой октавы, и я даже самолюбиво пожалел, что не прихватил с собою видеокамеру.
Коменчини (наверное, растроганный тем, что в своём спиче я упомянул его брата-кинорежиссера) поблагодарил меня и объявил, что награждает синьора Барыкина памятной медалью Миланской чинетеки. Он тут же вручил мне эту медаль, мы обнялись. Я вернулся к микрофону и, тронутый, стал благодарить и за медаль, и за прием, и за внимание к моей скромной персоне.
- Я восхищен вашей страной, городом. И если вы через какое-то время увидите меня здесь, на ваших улицах, знайте - это я мысленно гуляю по Милану...
На следующий день меня ждала Венеция...
2000 г
------
Написать рецензию:
Замечательные капричос. Буратиниссимо!
Александр Расторгуев 30.07.2011 14:20 •
------
Добавить замечания
Чиполлиниссимо!
Спасибо, Александр. Там еще на подходе "Венецианское
каприччио". А вообще-то мои венецианские впечатления
в элегиях; если интересно, то вот ссылка:
http://www.stihi.ru/2009/08/11/2725
Всех благ! -
Евгений Михайлович Барыкин 30.07.2011 21:09
-----
Зашёл на стихаря, почитал Ваши элегии. Могу только повторить вслед за одним из Ваших читателей: "это шедевры городской лирики".
Александр Расторгуев 31.07.2011 11:24
------
О, спасибо и Вам и тому щедрому рецензенту.
До встреч! -
Евгений Михайлович Барыкин. 31.07.2011. 12:30