Письма о Голландии - 2000. Юбилей Пушкина
ЗАПИСКИ БЕЛОСТОЛБОВСКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА
КНИЖКА ВТОРАЯ
Из Белых Столбов
в город Северск – Глушенкову Александру,
и одновременно
в град Саратов – Михаилу Раллю
Во-первых, уважаемый читатель /это я к Вам, други мои, на старинный манер - так обращаюсь, Александр, и к тебе - дорогой Ралль!/, позвольте поздравить Вас с новым 2000 годом!
Вот где ни увижу это магическое число, всё мне кажется, что население нашей простодушной России поздравляют с получением то ли двух тысяч рублей, то ли двух тысяч долларов.
Интересно, какие возвышенные мысли пришли бы мне в голову, при виде новогодних цифр, продолжайся у нас сейчас соцЫализм? (Ы - не опечатка, а интонация). Наверное, я
довольствовался бы единственной ассоциацией:
- из воспоминаний детства доносятся тревожно-сладостные звуки вступления к "Лебединому озеру" Чайковского, и в глубине сцены саратовского театра оперы и балета на фоне матерчатого голубого озера из левой кулисы выплывает строй из четырёх лебедей. Они скользят по воображаемой воде почему-то рывками. От движения их головки подрагивают, они словно кивают. Иногда лебеди недоуменно замирают, словно раздумывая: а туда ли мы плывем? потом снова пускаются в путь - в правую кулису. Голову главной птицы украшает поблескивающая корона, и это уже завораживает, и это уже сказка, творящаяся на твоих глазах. Ребенку, конечно, не понять, отчего столь нервно движутся наши царственные водоплавающие, а все объясняется весьма прозаично: просто закулисные маги и волшебники –рабочие сцены - тянут на веревках эти величественно-картонные муляжи.
Идет утренний спектакль, и работяги еще не очухались после вчерашней встречи нового 1953 года...
I
В Голландию я влюбился - почти сразу и почти чувственно. Меня умиляла её древняя архитектура, каждый домик - как пирожное, хотелось гладить всё старинное, говорить ласковые слова, и при этом в душе нарастала скорбь о России. Отсюда, из моего голландского далека, Россия еще острее представлялась мне несправедливо и равнодушно обойденной этой своенравной, капризной дамой, именуемой "История XX века"... Своей подруге из Саратова - Любе Краваль (исследовательнице рисунков Пушкина)я написал из Маастрихта примерно следующие слова о самой Голландии и о Геккерене:
- Наверное, она (Голландия) "его в день гнева породила", а потом, чувствуя, что утратой Пушкина причинила России боль, взяла и построила у себя коммунизм: "всё - для народа, всё - во благо народа!.."
II
Действительно, друг мой, такое впечатление, что они тоже - строили-строили, и наконец, построили. И странные мысли приходят на ум: неужто мы такие балбесы? - ведь Петр Первый первым делом поехал учиться в Европу у голландцев. Побывал он и в
Маастрихте, и нам любезно показали те места на холмах, возвышающихся над городом, где наш добрый молодец отметился - разумеется, не надписью: "здесь был Петя, первым".
Кстати, на вершине холма развевался трёхцветный флаг - с тремя горизонтальными полосами - красной, белой, синей. "Это в честь пребывания Петра? - спросил я нашего гида, эмигранта из России. "Нет, - ответил он, - это национальный флаг Голландии, и последовательность полос у него иная, в отличие от российского (у которого цвета: белый, синий, красный)...
Так вот, может быть, в чём дело: не в той последовательности мы всё делаем?..
В окрестностях сего холма воздвигнута скульптурка (50-60 см) в честь д'Артаньяна - оказывается, подлинный герой мушкетёров, именно с этой фамилией (правда, я запамятовал) - то ли родился здесь, то ли доживал старость. Мы не преминули сфотографироваться возле скульптурки и памятной доски.
Кстати, возле киноцентра Люмьеров, наш гид, полушутя, сообщил:
- Вот перед вами городская синагога, а чуть далее – дома сестёр-монашек, и вплотную к ним примыкают дома бывших борделей, где жили женщины лёгкого поведения, а вон собор... – всё рядом... Как видите, веротерпимость, человекотерпимость...
Только тут я понял, что наш гид - еврей. Но наш экскурсовод, надо сказать, лажанулся: он попросил у женщины-служащей, живущей при синагоге, разрешения показать русским храм; та отперла двери, мы вошли в синагогу, и тут женщина что-то быстро и немного сердито сказала нашему провожатому. Тот извинился, поспешно достал еврейскую шапочку и надел её. Оказывается, он забыл (а может быть, не знал?), что в синагогу нельзя входить с непокрытой головой. Я-то это знал и потому не снял своей меховой шапки.
Веротерпимость и человекотерпимость (странный термин) - в Голландии - да, наверное, везде в Европе - непременный атрибут жизни общества. Я удивлялся (коренные жители уже не удивляются) тому, сколь много темнонокожих, азиатов - узкоглазых и арабов с турками - разгуливает по их городам. И это не туристы, а живущие там. Покуда терпимость преобладает, хотя время от времени вспышки насилия случаются...
III
...Мне понравилось то, что после моего выступления и показа фильма "Поэт и царь" (который мы с Хржановским и З.Г. тоже отсмотрели), ко мне подходили голландские зрители и кто-то на русском языке, кто-то через переводчика уточнял некоторые моменты: что ещё снимал режиссёр Владимир Гардин, кого ещё, кроме Пушкина, сыграл Евгений Червяков. Мои собеседники что-то старательно заносили в свои тетради. Один из них, говорящий по-русски, блеснул знаниями, процитировав гоголевскую фразу, использованную мной в выступлении:
- "На дружеской ноге с Пушкиным" - это слова Хлестакова из "Ревизора" Николая Гоголя! Гоголь - великий украинский писатель.
- Как так - украинский? Цэ ж брехня... - якобы вырвалось у меня.
- Пан размовлАет украиньску мову? - оживился голландский хлопчик.
- А як же? Любой кацап, поживи он два дня в ридной Украйне, запросто будет гутарить...
Конечно, с моей стороны это был сплошной "суржик", но Марк, так звали нашего нового знакомого, аж засветился:
- Я три месяца учил в Киеве украинский язык, а теперь учу русский...
Из Белых Столбов
в город Саратов,
Михаилу Раллю
IV
…Вечером нас повели в знакомый театр "Бонбоньерка" на концерт русского певца и киноактера Вадима Пьянкова. Перед началом его нам представили.
- Что заканчивал? - спросил я.
- Сначала Саратовское театральное, потом ВГИК у Бондарчука...
- Правда, что ль, Саратовское? У кого?
- У Дзекуна и Ермаковой...
- Вот здорово. Тогда мне следует включить тебя в "Саратовский кинословарь"...
- Так ведь он уже вышел, но я туда не попал. Наверное, приняли за эмигранта вот и не вставили...
- Ничего... исправим...(меня слегка смутил глагол "вставить": когда кругом иностранцы, острее чувствуешь многозначность родного языка). Бог даст - будет второе издание...
- Хорошо, подходите ко мне в антракте...
Минут через десять наш саратовец уже пел со сцены, аккомпанируя себе на гитаре, ему подыгрывали еще один гитарист и ударник. Он исполнял романсы на стихи Пушкина. Раза два-три переврал слова. Хржановский это приметил. Наклонясь ко мне, он тихо сказал:
- Женя, не включайте его в ваш кинословарь.
- Я вас понимаю, Андрей Юрьевич, но ничего не поделаешь: я - только историк кино и обязан быть беспристрастным...
В антракте я зашел за кулисы к нашему перевиральщику.
- Лучше бы мне не говорили, что здесь Хржановский, - огорченно сказал он, - волнуюсь, как на экзамене, текст вру...
- Ты знаешь, - сказал я, - по-моему, голландцы ничего не заметили... Всё
путём, - подбодрил я его, - расскажи мне о себе...
Он протянул буклет о себе на французском языке с фотографией на обложке.
- Здесь все обо мне. Разберёшься?
- Qui t'enseignait le Francais a l'ecole teatre? - я нагло перешел на французские рельсы, спросив: "Кто был твоим преподавателем французского в театральном училище"? Евгения Павловна?
Вадим воззрился на меня и засмеялся:
- Она самая...
- Вот что, Вадим. У тебя еще такой буклет есть?
- Найдётся... - понял он мое желание, достал буклет, стал его подписывать.
- Я скоро собираюсь в Саратов, обязательно ей передам. Представляешь, как она обрадуется: один из ее учеников живет и работает в Бельгии, говорит и поёт на языке, который она ему когда-то преподавала... Обязательно напиши что-нибудь по-французски... Кстати, по нашему Российскому ТВ я видел сюжет о тебе, и ты был у меня на заметке, но я никак не ожидал, что встречу кого-то из саратовских здесь, на краю Европы, для меня это только подтверждение тому, сколь щедр Саратов на таланты... Удачи тебе. И - исполни во 2-м отделении что-нибудь именно для нас...
У нашего бывшего саратовца очень своеобразный подход к исполнению: он поет одну строчку на русском, вторую на французском, при чем умудряется их зарифмовать. Он подзавел зал, и холодноватые голландцы (и особенно, как мне показалось, голландочки) великолепно принимали нашего героя.
Хржановский наклонился ко мне и вполголоса сказал:
- Ладно, Женя, включайте его в словарь...
Словно в благодарность за его слова, Пьянков объявил:
- И последняя песня. Специально для людей, мне близких. Они поймут, почему именно эта песня, почему именно Вертинский...
И он запел, чуть-чуть подражая образцу:
- Принесла случайная молва
Милые, забытые слова:
Летний сад, Фонтанка и Нева...
Вы, слова залетные, куда?
Здесь живут чужие господа...
Странно: у меня защипало в носу.
V
Из Белых Столбов
в Северск
Томской губернии
Здравствуй, дорогой Саша!
Это письмо Ты должен получить уже в Двухтысячном году.
И вот что я могу сказать по сему историческому поводу - не письма, но Милленниума?
Пусть все мои пожелания, коими я услаждал твои глаза и слух, сердце и душу - по случаю всех Новых годов уходящего ХХ века - все равно сбудутся. Я могу только повторить их с той же теплотой и сердечностью...
...Вернемся, однако, к нашей повседневности, которая иногда дарует праздники. Это я про свой ноябрь и декабрь 1999 года.
Я отправлял тебе открытку из голландского Маастрихта ( + три в Саратов), но почему-то ни от Тебя, ни от моих саратовцев никаких восторгов не последовало. В средине декабря я повторил сей опыт уже из Италии (завидная настойчивость!), но само собой - почта еще вряд ли сработала.
Итак...
...Когда я сейчас смотрю на свои голландские фотографии, я невольно думаю: Господи, неужели это все было? неужели это всё есть, существует? Каких-то три с половиной часа лету от Москвы, и совсем иная жизнь, иные лица - радостные, словно
у них постоянный праздник, словно у них нет проблем. Почему у них все так чисто, уютно? Почему дружелюбие в общении?
Все просто: они любят свою родину, а потому могут позволить себе роскошь любить и иную культуру, уважать другие народы.
Русский профессор, представившийся Аркадием, водил нас по маастрихтскому университету - шумному в холлах, как любое молодежное заведение, тихому в библиотеках и аудиториях. Современное здание в четыре или пять этажей - светло, просторно, красочно, лестницы плавно перетекают в этажи, бесшумно движутся зеркальные лифты. И везде полно иностранцев - со всего света...
Наш гид-профессор - москвич лет под 55, живет в Марьиной роще; высокий, с сединой, в очках, грустный-прегрустный, как ослик Иа из сказки про Винни-Пуха. Он провел нас сквозь университет - бурлящий, кипящий юной радостью; молодые люди с книжками или тетрадками в руках, с кейсами, встречались, приветственно целовались, обнимались, расходились по аудиториям, сосредоточенно замолкали там, углубляясь в науки...
- Недавно, - сказал он, - мне понадобилась книжка, которая вышла в России всего в 156 экземплярах. По Интернету я обратился,конечно, не в нашу "Ленинку", а в библиотеку
конгресса США. И через пять дней книга была у меня в руках...
VI
Аркадий сводил нас и в магазины, где я купил себе бокал с расцветкой под бамбук и с зелеными свечами в форме того же бамбука. Вот такая экзотика.
Мы разбрелись по магазину.
Везде ощущались маячавшие через месяц с небольшим предстоящие зимние торжества -кругом на искусственной хвое поблёскивали елочные украшения, игрушечные Санта-Клаусы задорно распевали песенки о счастливом Рождестве, ходко шел товар со словом
"Millennium" - тысячелетие... Надо же, - думал я, - на переломе веков, на сгибе тысячелетий мне удалось побывать в такой изумительной стране. А неплохо у меня заканчивается тысячелетие...
- Женя, Женя! Куда же вы пропали? - предстала вдруг передо мной Зинаида Григорьевна. - Мы вас давно ищем. Пора идти обедать...
Голландская кухня - отдельный разговор. Вкусно и несколько непривычно. Кухня весьма разнообразна, с преобладанием "море-продуктов" (которые три часа назад могли еще плавать в том самом море, не подозревая о приуготовляемой им участи), множество салатов, зелени; едят, сколько хотят, однако – не толстеют. Ибо сбрасывают вес в тренажерных залах и на кортах...
VII
...И сумрачный германский гений.
А.Блок
В предпоследний день нашего пребывания в Маастрихте Хржановский собирался съезить в Амстердам на встречу с друзьями; а мы с Зинаидой Григорьевной были бы предоставлену самим себе.
Расставаясь с нами вечером, Аркадий вдруг предложил:
- А хотите съездить в Кёльн? Посмотреть собор.
- Конечно, поехали, - мгновенно воспламенилась идеей Зинаида Григорьевна. - Визы нам не нужны, так ведь, Аркадий?
- Да, разумеется, - отвечал наш Иа. - А пока нам нужно найти такси, отвезти вас в отель...
- В Маастрихте это проще простого, - объявила Зинаида Григорьевна, повернулась вокруг своей оси, сделала властный жест - как из-под земли, вырос роскошный кадиллак. Из него вышел красавец-негр лет пятидесяти - с белым каракулем волос на голове и белозубой улыбкой - этакий состарившийся Сидней Пуатье.
Аркадий заговорил с ним по-английски:
- Пожалуйста, отвезите моих друзей в отель, а завтра, если вы свободны, мы ждем вас в 8 утра. Нам надо будет на железнодорожный вокзал.
- Завтра я не работаю, но я запишу ваш заказ и пришлю своего сменщика...
Назавтра в 7 часов нас разбудил портье - телефонным звонком в номера. Мы успели прихватить со "шведского стола" еды, чтобы сделать бутерброды и двинулись - на Германию.
От железнодорожного вокзала "под небо Шиллера и Гете" мы сначала отправились
автобусом.
- Аркадий, - попросил я, - как подъедем к границе, вы мне с'акцентируйте, пожалуйста...
Огромный автобус катил легко и бесшумно, я во все глаза смотрел вперёд и по сторонам, стараясь запомнить-запечатлеть в памяти и маленькие, словно игрушечные селения, которые мы проскакивали, и площади городков, на которых в автобус
подсаживались пассажиры.
- Женя, - перегнулся ко мне через проход Аркадий после очередного поворота, сделанного автобусом. - Извините, я заговорился с Зинаидой Григорьевной. Мы уже свернули в Германию...
- Правда?
А где же шлагбаумы? где пограничники? Просто поворот, и ты - в Германии... И ведь ничего особенного за окном не изменилось: всё такие же игрушечные городки - пять-семь домов, обязательно - собор на площади, бензозаправочные станции, трактирчики, кафешки, знакомые еще по Москве рекламы "Кодака", "Марльборо","Сони"...
Удивительно... "Граница" - оказывается, это просто слово, некая условность. И вот эту условность стёр-ли...
VIII
Из Белых Столбов
в Северск
Глушенкову Александру.
Я продолжаю.
...Из-за моих заграничных поездок я призадумался о прожитой и проживаемой жизни. И мысль моя - увы - печальна. Примерно на второй день пребывания в Маастрихте я неожиданно понял: мы все в России до сих пор подсознательно пребываем в оборонительной стойке.
И вдруг меня посетила жуткая, крамольная (даже для самого себя крамольная) мысль: это же как обманывали, как дурили все годы нашего брата, сиречь советский народ!!!
Я на мгновение внутренне оцепенел: ради некоей Идеи отправляли людей в Гулаг, расстреливали, и не давали видеть мир: ни фресок Микельанджело, ни парижские Эйфелеву башню и Нотр-Дам, и эти завораживающие мельницы, ни Тауэр, ни Африки, ни Австралии. Почему нельзя было простому советскому человеку взять и поехать за границу? Что в этом было предательского?
Боялись.
Боялись наши идейные вдохновители... Полагаю, сам Никита Сергеевич, когда впервые побывал за границей и особенно в Штатах, сам, мягко говоря, смутился в мыслях от увиденного. И понял: советского человека пускать за бугор никак нельзя...
Я внезапно почувствовал себя чеховским дядей Ваней - не только обманутым, но и обкраденным. Я понял: я мог бы прожить другую, более свободную жизнь, я мог бы творить совсем иначе, я мог бы видеть целый свет, "Дивясь Божественным природы красотам..." - как сказал А.С., но вместо этого мне подсовывали... а-а, сами знаете, что нам подсовывали... И поймите, мой дальний друг, я говорю, что я... - нет - МЫ, народ, могли жить иной, более свободной и созидательной жизнью - и не там, за Бугром, но здесь, у себя, в России. При всём при том, вслед Александру Сергеевичу повторял, повторяю и повторю: я не хотел бы променять истории своего Отечества...
(Правда, поэт тоже был невыездным - выходит, одним из первых; и - выходит - ему это только на пользу пошло: сколько хороших стишков написал, да и в прозе тоже; вот-с, уважаемый, и ответ: всё дело в таланте-с, в свободе, так сказать, Духа, а не в каком-то
Голландском сыре..." - услышал я чей-то гнусавенький голосок - наверное, кто-то из героев Достоевского /не самых симпатичных/ вскарабкался на мои строчки, уселся на них и теперь, как в гамаке, раскачивается - эдак лениво и прикрывая глаза ладошкой, словно от солнца...)
Но Пушкин спорит, спорит с этим «Нельзя!» -
…Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа -
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать, для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
- Вот счастье! вот права...
И - дале, мои мысли, дале.
Побывав теперь в Голландии и чуть позже в Италии, поразившись тамошней жизни, я стал на мою Россию смотреть более жалеючи. Мне стали еще дороже наши города и веси. Мне до боли в сердце жаль тех, кто снова гибнет из-за безответственных политиканов, и мне жалко тех стариков, что до сих пор на демонстрациях размахивают сталинскими портретами. Вот взять бы их и недельки на две перенести в ту же Голландию, в тот же Маастрихт. Интересно - подивились бы они виденному там?..
Такие, милый читатель, размышления одолевают меня в новом 2000 году.
А все-таки - эти цифры напоминают плывущих лебедей. Да хранят их Ангелы Господни...
IX
...Мы ехали по Германии.
В какой-то момент Аркадий достал свою деловую тетрадь-дневник, что-то стал помечать в ней.
Зинаида Григорьевна, глянув на тетрадь, вдруг обратилась ко мне:
- А всё-таки, Женя,что вы такое записали, когда в Маастрихте мы стояли на площади среди этих умопомрачительных скульптур... Они умопомрачительные, эти скульптуры, какой-то "сюр", - пояснила Зинаида Григорьевна Аркадию. - Я люблю, чтобы как у Пушкина: всё просто и ясно... Так что вы записали, Женя?
- Стыдно признаться - стишок.
- Вы тоже пишете стихи?
- Почему - тоже?
- Ну, мы сейчас говорили о Пушкине...
Я засмеялся:
- Зинаида Григорьевна, помилуйте! Где Пушкин, а где я?
- Вы сейчас в Германии. Вот и прочтите русские стихи...
- Там всего 4 строчки...
- Тем лучше...
Я глянул на Аркадия. Он также попросил: прочтите.
Я достал свою тетрадь, открыл страницу, заложенную подсыхающим коричневым листом, поднятым в тот раз на площади Маастрихта. И прочитал:
Этот лист из Амстердама
Подарила осень-дама,
А на этом легкий штрих
Оставляет Маастрихт...
- Прекрасные стихи, чего вы боялись? Я и не знала, что вы пишете стихи... Вот, Аркадий, какие у нас в Госфильмофонде работают талантливые люди...
Мы проехали еще минут десять. И вдруг Аркадий обратился ко мне, как-то старательно, по-иностранному, выговаривая полностью мои имя и отчество:
- Евгений Михайлович, подарите мне ваши стихи...
- Пожалуйста...
- Запишите их сюда, в тетрадь...
Я записал. Он посмотрел в текст, потом, извиняясь, попросил:
- А вы можете написать вот тут сбоку, что дарите их мне?..
Сколько, однако, церемоний.
- Как написать?
- Просто: Аркадию.
- Давайте с фамилией, чтобы не путать с другими...
(Потому что в этот момент я вспомнил своего друга Аркадия, трагически погибшего. Господи, сколько уже времени прошло...)
Нам предстояла пересадка на электричку в Аахене.
До поезда оставалось какое-то время, мы отправились поблуждать по городу, Зинаида Григорьевна пощелкала фотоаппаратом-мыльницей, купили кое-какие сувенирчики.
Потом мы часа полтора ехали в поезде. Большинство за границей, как я понял, путешествует вторым классом. Это как будто дешевле, подемократичнее, мягкие сиденья - некоторые отдельные, некоторые для двух человек.
Тем временам в поезде, на одной из остановок, возле противоположного окна устроилась молодая мама с двумя малолетками. Мы уже слегка подустали ехать, поэтому больше молчали и невольно прислушивались к разговорам попутчиков. Как раз по проходу везли очередной шкаф с чаем, кофе, бутылочками, булочками, бутербродами...
- Я хочу чаек, тёпленький, - потребовало дитя у окна.
- Надо же, - сказал я, взирая на мальчонку. - Оказывается, я отлично понимаю по-немецки.
Мои попутчики и мамаша ребёнка заулыбались.
- А мы из России, - пояснила мамаша...
Наших за границей полно. И многих видно сразу. Меня так моментально принимали за русского. То ли у них за границами такие приколы, то ли они столь вежливы, но очень часто продавцы, гардеробщики или официанты напоследок говорили мне по-русски: "спасибо", хотя до этого я пытался общаться с ними на английском, французском или итальянском... Разумеется, я никакой не полиглот - с тех пор, как, служа в армии, я постиг язык казармы, в моих познаниях иностранных языков не прибавилось ни слова; просто хватает наглости говорить с иностранцем на его языке. Правда, немецкий язык мне не даётся. Из эмоциональной памяти, как и у большинства русских (старшего и послевоенного поколения), выныривают – в лучшем случае - "данке шён" и "зер гут", а чаще - "ханде хох" и "аус-вайс"...
X
Что же это такое? Что за наваждение случилось с народом Германии, что он 60 лет назад по манию маньяка двинулся в Россию, которая оказалась для него бездной?.. Народ, давший миру Гёте, Баха, великих философов, этот народ вдруг ослеп и ринулся "грабить, жечь и убивать"?..
Такие мысли, подобные комментарию режиссёра Михаила Ромма в его фильме "Обыкновенный фашизм", закрутились у меня в голове, когда я на кёльнском вокзале - сквозь его стеклянную крышу - разглядел нависшую над городом, миром коричневую тушу мамонта, и понял, что вижу еще только половину всей махины. И, когда мы вышли на площадь перед собором, умолкли в глубинах души все "аус-вайсы", остался только торжественный хор.
Вот это - да! Сколь это мощно! Как это подъемлет тебя, Человек, до лика Господа нашего! Уже за одно это творение Бог должен простить человечеству все его страшные грехи, и, не стирая памяти о них, дать человеку единственную радость: творить Добро и Красоту...
Часа через четыре мы уже снова шли по сияющим огнями улицам Маастрихта. Мы их уже узнавали в лицо - знали, что будет за этим поворотом, какая реклама переливается зазывными огоньками над тем отелем, - и это уже было немножко: "мы вернулись к себе, домой".
Хотя назавтра нам предстояло покидать этот благословенный город, эту благословенную страну.
ХI
из письма в Саратов
Михилу Раллю
...В последнее время я нередко испытываю странное чувство: стоит приехать куда-либо и пробыть здесь часа два-три, как возникает ощущение, будто бы ты всю жизнь в этих местах и пребываешь, а всё, что ты оставил за спиной час, день, месяц или год тому назад, все это где-то там, и может быть даже какой-то сон.
Так, приезжая в Саратов (всего-то на несколько дён) и поселясь в доме над Волгой у давнего друга, я очень скоро ловлю себя на мысли, что и не уезжал отсюда - всё такое привычное, такое близкое: портреты в рамах и рамочках - на стенах, столах, старинных подставках; древние, наверное, песочные (но почему-то с римскими цифрами) часы. Диваны и кресла заботливо оббиты в тысячу восьмой раз. Всевозможные безделушечки, благополучно перекочевали из 19-го столетия – каждая живёт своей сомнамбулической биографией, каждая готова в любую минуту, благодаря прикосновению заботливой руки поведать свою историю. На подоконниках царствует оранжерея, на кухне один аромат перебивает другой - там волшебствует Хозяин, приготовляя в честь гостя замысловатое пиршество.
А из окон квартиры - два взаимоисключающих пейзажа: один, дворовый -"Фламандской школы пестрый сор": там настороженно дремлют под лавками кошки, инспекторски снуют собаки, слышатся голоса соседок и вечная росская забава – возня работничков над трубами в вырытой траншее; чуть далее выгибает спину пригорок, заросший кустарником и деревьями, сквозь них вверху просматривается подножие школы, откуда доносятся голоса даже летом - на спортплощадке мальчишки пинают мяч.
Совсем иной - левитановский и философский - вид из комнаты, которую Хозяин обычно отводит мне. Окно распахнуто на Волгу... - и, в эти мгновения я почему-то думаю, что предо мной именно та картина, которой, кажется, всегда не хватает - лицезреть жизнь могучей реки. С лебединой неподвижностью скользят по ней высокомерные теплоходы, бесконечно тянутся трудяги-баржи, а паруса-треугольники легкомысленных яхт манят в дальние-предальние края. Где-то там, в иных краях (как на белом полотне экрана), всегда мерцало и громыхало музыкой Дунаевского слово "Счастье" - явно кадрами из кинокомедий Григория Александрова. И потому возникал вопрос, мудреца жившего по соседству, писателя Чернышевского: "Что делать?" И, кажется, только "Трём сёстрам" удалось найти ответ: чайками они без устали курлыкали на всех подмостках России -
"В Москву! в Москву!.."
Но ныне, ныне...
- Ну, Женьк, ты и расписал мою берлогу, - слышу я голос Ралля. - Что ты мне описываешь мои достопримечательности! Ты мне Голландию подавай!..
А о чем это я? Придётся глянуть в начало страницы.
Ах, да...
Так вот - в точности такое же неотвратимое чувство - "ты никуда не уезжал" - посещает меня и тогда, когда я возвращаюсь на свой 9-й этаж в Белых Столбах и, выйдя на балкон, окидываю взглядом окрестности, разъедаемые наступающей цивилизацией...
Но самое удивительное и это уже, наверное, что-то клиническое - нечто подобное -"ты все время здесь жил" - я испытывал и в Голландии, и в Германии, и в Италии... Может быть, это связано с тем, что я оставался самим собой - с омутом своих забот, радостей, огорчений, надежд..?
Даже в экспрессе, едучи тогда впервые в Маастрихт (а попросту - в электричке, но столь не похожей на наши железные чудища)- и здесь думалось: "Как будто я только и занимаюсь тем, что всю жизнь провожу в поезде. Бесконечное, как нам кажется, путешествие. Путешествие не только в новую для тебя страну, но и путешествие в свои воспоминания..."
XII
Милый и славный Онно проводить нас не мог. Накануне, прощаясь, мы расцеловались с ним. "Три раза, - уточнил Онно, - по-русски" (Господи, он даже это знает). А не смог он проводить нас потому, что в этот день должен был работать.
Аркадий всё объяснил: у Онно родители владеют одним из ресторанов города, и сынок обязан раз в неделю отрабатывать там - барменом, мойщиком посуды или полов, раздатчиком официантам заказанных блюд... Онно обещал объявиться вскорести в Москве, и, признаюсь, я жду этой встречи. У меня есть, чем его встретить.
...Электричкой мы доехали до амстердамского аэропорта, прошли все необходимые формальности, сели в самолет.
Нас ждала Россия - со всеми своими болями и страданиями, с войной в Чечне, с великой историей и мелкими политиками.
В 6 вечера, в сумерках, самолет приземлилися в Шереметьево-2. Меня удивило то, что аэропорт смотрится тускло, точно в бане.
Госфильмофондовский микрик довез вашего покорного слугу до ближайшей станции метро; я нырнул в слабо освещенное чрево московской подземки и стал с изумлением всматриваться в лики моей Родины... Народу в вагоне в этот почти поздний час было совсем немного... Хоть бы одна улыбка!.. Увидел: в отражении окна собственную физиогномию. Оценив свою глупую рожу, я снял с себя улыбку и упрятал её подальше - до следующего раза...
XIII
В Северск,
Александру Глушенкову.
ГОЛЛАНДСКАЯ ЭЛЕГИЯ
А в Маастрихте... Неужель то было?
Там, на краю Европы, в захолустье? -
Сверкание витрин, и кадиллаки -
Ленивы и неспешны, словно рыбы
В аквариуме ресторана ждут,
Когда на них прожорливые гости
Укажут пальцем. И квартал дугою
Тебя уводит в прошлые столетья,
Послушно ты вспять времени идешь,
А под ногами листья, листья, листья -
То желтые, то бурые с прожилкой
Еще зеленой - их как будто Рембрандт
Смахнул с картины - лишние цвета.
И медный ослик замер на площадке,
На нем не въехать в Иерусалим,
Но можно фотовспышкою на память
Себя запечатлеть и топать дальше.
И вечное сияние в соборе
Свечей - за гульден (или два, не помню)...
Старинный и столь юный Маастрихт.
Меж Бельгией-Германией зажатый,
На профиле Голландии - по карте -
Серьгой на мочке уха он блистит.
По улицам его, холмистым паркам -
Я проходил, и осень поцелуи,
Холодные и быстрые, украдкой
Дарила мне, как будто бы мы с нею
Любовниками стали в эту ночь...
зима, 2000
===== ===== =====
(Продолжение "Записок белостолбовского путешественника" см.
в "Итальянское каприччио. Милан")