Перенос. Часть 4. Я. Главы 8, 9

Елена Грушковская
8

Вечером того же дня – родительское собрание в школе. Эдик решительно не может: ему нужно быть на работе.

– Всё равно твой поезд только в полночь, – говорит он мне. – Сходи ты для разнообразия. А то в последнее время всё я да я.

– Ну, ладно, схожу, – говорю я. – Только к кому – к Маше или к Ване?

– К Маше. Её классная руководительница уже давно хочет с тобой познакомиться. Вот только… – Эдик критически оглядывает меня с головы до ног. – У тебя нет чего-нибудь поскромнее? В смысле костюма.

– А чем тебе не нравится мой костюм? – хмурюсь я.

Эдик пожимает плечами, усмехается.

– На сцену в таком – в самый раз, а вот в школу к ребёнку – как-то слишком. Да и причёска у тебя немного экстравагантная.

Под «как-то слишком» он подразумевает моё кожаное пальто, сшитое из лоскутов разного размера, формы и оттенков – от бежевого до тёмно-коричневого, высокие сапоги из коричневой замши с пряжками и бахромой, коричневый шерстяной костюм и чёрную ковбойскую шляпу, а под «экстравагантной» причёской – стрижку под девять миллиметров.

– Боже мой, Эдик! – смеюсь я. – Это один из моих самых скромных, я бы даже сказала, скучных костюмов. Расцветка спокойная, никаких кричащих оттенков, покрой вполне классический. Это повседневный костюм, а не сценический. И что экстравагантного в моей причёске? Сине-красно-зелёные волосы, торчащие в разные стороны и украшенные перьями – вот это слегка экстравагантно, а это просто короткая стрижка. Это даже не причёска, а отсутствие причёски. И вообще, Эдик, я бы сказала тебе, куда тебе следует пойти, но при Маше не буду.

Критика Эдиком моей одежды не сердит меня, мне смешно. А Маша собирается ехать в школу со мной:

– А то ты ещё не найдёшь наш класс и заблудишься.

– Да уж, – киваю я. – Вот будет смеху-то!

Как ни стыдно в этом признаться, я действительно не знаю ни постоянной дислокации классного руководителя моей дочери, ни даже самого классного руководителя. Я регулярно посещала собрания и знала учительницу, когда Маша была в первом классе, но теперь она перешла в среднее звено, и классный руководитель у неё сменился.

– Она у нас английский ведёт, – сообщает Маша. – Её зовут Сюзанна Станиславовна.

Ох уж эта мода на необычные имена! Её начало совпало с моим рождением, но, вопреки закону скоротечности всяких модных веяний, она всё ещё в силе. Благодаря этой моде в нашей стране живут Арабеллы, Сюзанны, Пандоры и Джанетты, а также Роберты, Сэмы, Евклиды и Цезари. Но особенно мне нравится сочетание этих красивых иностранных имён с типично русскими отчествами, появившееся вследствие беспечности родителей – вроде Цезаря Петровича или Джанетты Степановны, а ещё лучше – Галахада Ивановича или Саманты Андреевны. Маша даже как-то посетовала, что я назвала её таким простым именем: в её классе есть девочки по имени Фиона, Алмира и Дениза. А по-моему, Мария – самое красивое на свете имя, простое и святое. А оттого что так зовут мою дочь, я люблю его ещё больше.

Хотя в школе сейчас нет ребят из Машиного класса, она всё равно входит гордо, держа меня за руку: дескать, смотрите, какая у меня мама! Оказывается, мы пришли самыми первыми: в кабинете ещё нет ни одного родителя, а за столом сидит щупленькая темноволосая женщина с короткой стрижкой, но, разумеется, не такой короткой, как у меня. Когда я училась в школе, эра досок и мела как раз подходила к концу: их вытесняли мониторы. Сейчас, когда в школе учатся мои дети, в классах не осталось ни одной доски. На большой, в полстены, монитор щупленькая женщина в тёмном костюме выводит со своего ноутбука информацию для родителей: диаграмму успеваемости класса, результаты последних измерений коэффициента интеллекта, результаты психологических тестов, таблицу поведения и общественной активности, а также схему, отображающую отношения в детском коллективе.

– Здравствуйте, – говорю я. – Вы Сюзанна Станиславовна?

Щуплая женщина в тёмном костюме отвлекается от своего ноутбука и в ответ на моё приветствие рассеянно улыбается, но уже в следующую секунду напряжённо выпрямляется, всматриваясь в меня.

– А вы, должно быть, мама Маши?

– Да, это моя мама, – отвечает за меня Маша.

Сюзанна Станиславовна встаёт и оказывается весьма небольшого роста – едва до плеча мне.

– Здравствуйте, очень приятно, – говорит она, глядя на меня снизу вверх. – Рада, что вы пришли. Папу Маши я уже хорошо знаю, и мне очень хотелось познакомиться также и с вами. Вы Натэлла Юрьевна?

– Она самая.

– Вы знаете, у нас по английскому языку сейчас как раз тема «Семья». Дети получили задание составить рассказ о своей семье и свой устный ответ сопровождать показом фотографий. Маша вместо фотографии принесла плакат… Признаться, мы тогда подумали, что она фантазирует, но теперь я вижу, что это правда.

Я отправляю Машу на время собрания погулять в коридор. Один за другим прибывают другие родители, некоторые узнают меня. Когда все в сборе, Сюзанна Станиславовна начинает собрание.

Что же я узнаю о школьной жизни моей дочери? На фоне общей картины Маша предстаёт ученицей с хорошими способностями (IQ=140), но сейчас её успеваемость хромает ввиду того, что она много пропустила по болезни. В коллектив класса она вписывается не слишком хорошо, более или менее дружеские отношения у неё всего с несколькими ребятами. В актив класса она не входит, в коллективных мероприятиях участвует вяло. По данным психологической диагностики, Маша – ранимая личность с повышенной тревожностью и заниженной самооценкой, уровень общительности оставляет желать лучшего. Одновременно она обладает творческим потенциалом, намного превышающим средний уровень, особенно выражены у неё способности в области изобразительного искусства. По этому предмету у неё выдающиеся успехи – самые лучшие не только в её классе, но и на всей параллели, и даже ученики старших классов с трудом могут с ней сравниться. Сюзанна Станиславовна даже демонстрирует нам несколько рисунков Маши. Больше всего в них поражает их необыкновенная зрелость: кажется, будто их рисовал не десятилетний ребёнок, а взрослый художник.

После собрания мы с Машей гуляем в парке. Мы идём по аллее, запорошенной тонким и рыхлым снежным покровом, искрящимся в свете парковых фонарей, в моей руке – Машина рука. Чтобы лучше её чувствовать, я снимаю перчатку.

– Что она про меня говорила? – интересуется Маша.

В моей груди тесно от щемящей грусти. Страшно представить, какую глубокую и обширную рану носит в душе моя дочка.

– Оказывается, у тебя в школе мало друзей, – вздыхаю я. – Мне было очень грустно это услышать.

Маша пожимает плечами.

– Наверно, потому что я не такая, как все. Странная.

– Это кто тебе такое сказал?

Она вздыхает. Я говорю:

– Машенька, вовсе не так уж плохо быть не таким, как все. Многие незаурядные личности кажутся обычным людям странными. А обезличивать себя в угоду всем остальным – всё равно что убивать себя. Будь такой, какая ты есть, а если кому-то это не нравится, посылай его подальше. Я, например, так и делаю. Другого способа жить я для себя не вижу. Ты умница, Маша, у тебя IQ – сто сорок.

– Это много?

– Для твоего возраста – даже очень. И ты просто потрясающе рисуешь. Сюзанна Станиславовна твои рисунки показывала и сказала, что в рисовании ты лучше всех не только в своём классе, но и на параллели. Ты не представляешь, как я горжусь тобой! Я всегда знала, что ты хорошо рисуешь, но чтобы настолько! Тебе обязательно надо это развивать, потому что такой дар бывает неспроста. Разумеется, сейчас у тебя первоочередная задача – устранить отставание из-за большого пропуска в занятиях, но ты выровняешься, я уверена. У тебя всё получится. А потом посмотрим – может быть, тебе стоит позаниматься в художественной школе.

– Папа говорит, что рисование – это ерунда. Он говорит, что мне надо просто хорошо учиться в школе.

– Папа зря так говорит. Знаешь, почему он так говорит? Потому что он сам никогда не умел рисовать и не знает, что это такое. В искусстве он полный профан.

Маша смотрит на меня и улыбается.

– А что такое «профан»? Это, типа, дурак?

– Ну, не совсем. Хотя, в принципе, что-то вроде того. Профан – это тот, кто ничего не понимает в какой-то области. Дурак – дурак во всём, а профаном можно быть только в чём-то. Например, в том же искусстве. В литературе, в музыке и так далее. Это не ругательство, если ты об этом. Но если кого-то назвать профаном, вряд ли это может понравиться.

– Понятно.

– Учиться, конечно, тоже надо. Без этого никуда. Но я тебя прошу, Машенька, ни в коем случае не бросай рисовать. Даже если папа думает, что это ерунда. Потому что, скажу тебе по секрету, это не ерунда. Это может быть твоя судьба.

– Это как у тебя – петь?

– Вполне может быть. Во всяком случае, если есть какая-то способность, надо её развивать. А у тебя, мне кажется, даже не способность, а настоящий талант.

– А чем талант отличается от способности?

– Ну, скажем так, талант – это очень, очень большая способность.

Так мы беседуем, гуляя по заснеженному парку. Уже стемнело, вокруг всё таинственное, заколдованное, снег сверкает в свете фонарей, деревья стоят тёмные и молчаливые. Маша встаёт на скамейку: так наши глаза ближе. И сердца тоже – особенно если обняться.

– Не уезжай, мама. Или забери меня сейчас.

– Я вернусь за тобой, Машенька.

– Ты не вернёшься.

– Нет, Маша, я клянусь тебе. Клянусь собственной жизнью.

Она смотрит мне в глаза.

– Нет, ты поклянись моей.

У меня язык не поворачивается поклясться её жизнью, но как убедить её? А она заглядывает мне в глаза с такой взрослой болью, что мне делается страшно.

– Что, не можешь? Значит, не вернёшься.

– Маша, я вернусь, – говорю я. – Просто твоя жизнь мне слишком дорога, чтобы клясться ею.

– А клясться и надо самым дорогим, – настаивает она. – Или клянись мной, или я тебе не верю.

– Хорошо, Маша.

Я снимаю её со скамейки и ставлю на землю, опускаюсь в снег на колено и снимаю шляпу.

– Видишь, Маша, я даже на коленях перед тобой. Я клянусь… Клянусь твоей жизнью, Машенька. Если нас с тобой не смогла разлучить даже смерть, то уже никто и ничто не сможет разлучить. Нет такого человека и такого обстоятельства, которые могли бы помешать мне вернуться к тебе.

Её ладошка гладит мою голову.

– Ты такая смешная без шляпы… А знаешь, почему я принесла на урок английского твой плакат? Потому что Лариска выбросила все твои фотографии. У нас в доме нет ни одной твоей фотки, кроме плаката и тех, что на вкладыше диска.

– У нас будет ещё много фотографий, Машенька, – говорю я.

Мы возвращаемся домой. Слово «домой» теперь звучит странно, но пусть будет домой, потому что для Маши это пока ещё дом. Эдик уже вернулся с работы, и вся семья ужинает перед телевизором. Да, похоже, порядки в этом доме изменились: я не позволяла ни Эдику, ни детям есть, не отрываясь от экрана, а также читать за едой. Ужин, который они с большим аппетитом едят, не домашнего приготовления, а купленный и разогретый: пицца, курица в сливочном соусе, блинчики с мясом и винегрет. Весь столик перед диваном уставлен едой, причём в полном беспорядке. Попросту говоря, всё свалено в кучу. Не знаю, как у них, а у меня пропал бы аппетит, если бы я села за такой стол. Хозяйка всего этого безобразия, развалившись в кресле, уплетает курицу в сливочном соусе. Уставившись на экран, она не глядя несёт себе в рот приличный кусок на вилке, но не доносит и роняет на свой семимесячный живот. Нимало не досадуя, она подбирает его пальцами и отправляет на место назначения – в рот, после чего облизывает пальцы и обтирает их о полу шёлкового халата. Её волосы небрежно закручены и прихвачены заколкой, несколько прядей выбилось, на ногах – махровые тапочки на босу ногу.

– Ну, что там говорили на собрании? – спрашивает Эдик, надкусывая ломтик пиццы.

– Маша у нас молодец, – говорю я.

В одиннадцать мне пора выезжать на вокзал, чтобы успеть к поезду. Я заглядываю на чердак к Ване: он сидит за компьютером, в наушниках. Я подхожу и тихонько целую его.

– Ваня, я уезжаю.

Он бросает наушники и выключает компьютер.

– Я поеду провожать тебя на поезд.

– Ладно, только одевайся быстрее, – говорю я.

Маша спит. Я не решаюсь её будить: боюсь с ней прощаться. Лариса смотрит телевизор, на столике – неубранные остатки ужина.

Я уже сажусь в машину Эдика, чтобы ехать на вокзал, и Ваня уже сидит на заднем сиденье, когда маленький комочек тоски, пульсировавший во мне, вдруг раздувается в опухоль огромных размеров. Возвращаться – плохая примета, но я возвращаюсь к Маше. Я не могу вот так уехать от неё, как будто сбежать. Сдвинув шляпу на затылок, я целую её щёки, лоб, губы.

– Маша… Любимая, сладкая.

Она открывает глаза так, будто и не спала вовсе, и обвивает мою шею руками.

– Всё, Машенька, я еду.

Она крепко стискивает меня, оторвать её невозможно.

– Я буду звонить, малыш. Каждый день. А на новогодние каникулы вы с Ваней приедете ко мне. Это уже скоро. Всего каких-то полтора месяца. А потом надо будет немножко подождать. Я перееду сюда и возьму вас с Ваней к себе.



9

На сегодняшний день, 25 декабря, в моём органайзере только одна запись:

15.00 Свадьба!

Так получилось, что на свою свадьбу я успеваю еле-еле: мой самолёт приземляется в 14.30, я возвращаюсь со съёмок нового клипа. Я не планирую никаких шумных празднований, кучи гостей, банкета, пьяных гуляний, но приглашён Платанас, а это значит, что на своей свадьбе я могу увидеть совершенно неожиданных людей: Платанас любит тусовки.

Так и оказывается. Всё начинается прямо у трапа самолёта: там меня встречает шумная компания с цветами, шариками и шампанским – разумеется, во главе с Платанасом. Вспышки профессиональных фотокамер выдают присутствие прессы. Я морщусь. Разумеется, это тоже дело рук Платанаса. А впрочем, плевать: пусть пишут.

Я залезаю в лимузин с Платанасом, а вся тусня с шариками утрамбовывается в три машины. Платанас сообщает мне программу свадьбы:

– Сейчас в загс, потом – ресторан, а в девять у вас рейс в Париж.

– Какой ещё Париж? – хмурюсь я.

– Да свадебное путешествие, – смеётся Платанас. – На две недели. Это мой свадебный подарок вам. Романтика! Сам бы поехал, да дела – никуда не денешься.

– Я ничего такого не планировала, – говорю я.

– Не волнуйся, всё согласовано с женихом, – отвечает Платанас. – Он одобрил такую программу.

– А почему со мной ничего не согласовали? Вы не подумали, что у меня могут быть совсем другие планы на этот Новый год?

– Что ещё за планы? – удивляется Платанас. – У тебя же свадьба, какие тут могут быть планы? Ты о чём вообще?

– Я обещала детям взять их к себе на Новый год, – говорю я. – Я и без того живу в вынужденной разлуке с ними, и поэтому упускать такую возможность увидеться и побыть с ними вместе я не хочу. Или сделаем так, что они полетят с нами, или, если это невозможно, мы никуда не летим. Или летим, но только числа до двадцать девятого, максимум – до тридцатого.

– Гм, дети – это святое, – задумчиво кивает Платанас. – Но, к сожалению, что-то менять уже поздно. Боюсь, дети с вами полететь не смогут.

– Ну, тогда это исключается.

– Ты скажи это своему без пяти минут мужу. Он уже настроен на двухнедельные каникулы в Париже.

– Ничего, я с ним поговорю. Мы это как-нибудь уладим.

Мы еле успеваем прибыть в загс к самой церемонии. Там нас встречает целая толпа гостей, невесть откуда взявшихся: Платанас постарался. Большинство из этих улыбающихся лиц я вижу впервые, но улыбаюсь им в ответ – а что поделаешь? Полуслепая от фотовспышек, я с трудом могу разглядеть Вадима – в сером костюме и белом галстуке, с бутоном в петлице, с идеально гладкой и сверкающей, как шар для боулинга, головой. Опережая события, он крепко целует меня в слепящем каскаде вспышек:

– Господи, ну наконец-то! Я уж думал, рейс задерживается, или ещё какая-нибудь накладка… Если бы всё сорвалось, я не знаю…

– К счастью, рейс не задержали, и всё прошло без накладок.

Кто-то дёргает меня внизу за полу моего белого свадебного жакета. Это Лиза в очаровательном голубом платье с оборочками и широким белым поясом, вся в золотых локонах, набрызганных лаком с блёстками.

– Вадик, а кто эта красивая девочка? Куда делась Лиза?

– Мама, это же я, – смеётся она.

Я приподнимаю её и кружу, и фотокамеры увековечивают наш поцелуй. Потом – марш Мендельсона и торжественно-прочувствованная речь сотрудницы загса:

– Дорогие Вадим и Натэлла! Сегодня – особенный день в вашей жизни…

И так далее, и так далее. Один такой особенный день уже был – в моей прошлой жизни, окончившейся на столе в операционной «Феникса», под мигание красных огоньков и гудение транслятора. Росписи, кольца, поцелуй – всё так, как и должно быть.

В Париж мы летим вместо двух недель только на три дня: к такому компромиссу мы с Вадимом приходим после пятиминутного разговора в ресторане. Но и эти три дня незабываемы: впечатлений и фотографий – море. Двадцать девятого мы уже дома, а утром тридцатого я выезжаю за Ваней и Машей. Вадим и Лиза остаются дома: их задача – подготовить достойную встречу Нового года.

Ваня расчищает дорожку к дому – сам, обычной лопатой. Я останавливаюсь, смотрю на него. Он, набрав на лопату снега, откидывает его в сторону, а потом замечает меня и сияет улыбкой.

– Ой, мама, привет!

Я целую его разрумянившиеся от работы на морозе щёки.

– Ванюшка, а что это ты по старинке снег убираешь?

– Да снегоуборщик сломался, – отвечает он. – Отец отвёз его в ремонт, а забрать всё никак не удосужится. Вот и приходится лопатой махать.

– Ну что, каникулы? – спрашиваю я.

– Ага, – радостно кивает он.

– Как насчёт того, чтобы провести их со мной?

– Да мы с Машкой уже готовы. У нас даже вещи собраны. Дома скукотища: Лариска в роддоме, отец всё время или на работе, или у неё.

– Она уже рожает?

– Нет, но скоро должна.

– А сейчас он тоже у неё?

– Да, два часа назад уехал. Слушай, мам, забери нас прямо сейчас, а?

Я смотрю на часы: сейчас 15.20, а билеты, которые я заказала, на 17.45.

– Сейчас ещё рановато, Ваня. Вот через часик можно будет выезжать, а пока подождём папу. Если он не приедет минут через тридцать, придётся ему звонить.

Что-то подсказывает мне поднять глаза вверх и посмотреть на окно детской. Маша там – прильнула к стеклу. Я посылаю ей воздушный поцелуй и машу рукой, она машет в ответ и исчезает из окна. Едва переступив порог, я слышу стремительный топот бегущих по ступенькам ног и спешу навстречу. Она скачет резвой козочкой вниз по лестнице:

– Мама!

Я уже раскрываю ей объятия, когда у неё подворачивается нога.

Наверное, ни один футбольный вратарь не мог бы похвастаться такой реакцией, с какой я бросилась вперёд, чтобы подхватить падающую Машу. Её короткий пронзительный вскрик слился с моим криком:

– Маша!

Мы сидим на ступеньке. У меня бешено колотится сердце, а Маша трёт ушибленное колено. Я тоже что-то ушибла – кажется, локоть и голень, но сейчас мне всё равно. Я ощупываю и осматриваю Машу.

– Господи, родная, ты цела? Нигде не болит?

– Только колено…

Ваня стоит в дверях с круглыми от испуга и удивления глазами.

– Ни фига себе, мам… Ты могла бы стать классным голкипером!

Я говорю ему:

– Лучше принеси лёд, надо приложить к колену. Маша ушиблась.

– А ты-то сама как – нормально?

– Я в порядке. Неси скорее лёд!

Я прикладываю к коленке Маши на пять минут мешочек с колотым льдом, потом нахожу в домашней аптечке гель от ушибов. Если верить инструкции, то уже после его двукратного применения боль и припухлость исчезают. Я втираю его Маше в колено, и он моментально впитывается.

– Звони папе, Ваня. Пусть возвращается домой.

Встревоженный Эдик приезжает через полчаса. Он сразу бросается к Маше:

– Как ты, пуговка?

Я успокаиваю его:

– Ничего страшного. Это просто ушиб. Вот, мы втёрли в коленку гель от ушибов.

Но Эдик вдруг поднимает вокруг этого шум, совершенно неадекватный случаю. По его словам выходит, будто я и виновата в том, что Маша чуть не упала с лестницы, так как побежала она ко мне. Он заявляет, что она никуда не поедет, а останется дома и будет лечить ногу. Я ещё никогда не видела его таким нервным, издёрганным и злым. Он похудел и поседел. Его заострившееся лицо покрыто болезненной желтоватой бледностью, глаза нервически блестят, при разговоре он размахивает руками, чего я раньше за ним не замечала. Он бросается в кресло и заслоняет глаза рукой с подрагивающими пальцами.

– Папа, ты принимал сегодня седафен? – спрашивает Маша.

– Не знаю… Не помню, – раздражённо отзывается Эдик. – Наверно, забыл.

Маша, слегка прихрамывая, идёт наверх, в спальню. Когда она спускается, я с невольным замиранием в сердце слежу за ней, но она спускается благополучно. Подойдя к Эдику, она протягивает ему белый флакон.

– Вот, прими.

Эдик вытряхивает на ладонь две продолговатых жёлтых капсулы и бросает их себе в рот, откидывает голову и сидит с закрытыми глазами.

– Что-то я в последнее время издёргался, – говорит он глухо, подрагивая закрытыми лиловатыми веками.

– По тебе и видно, – замечаю я. – Ты так взвился из-за какого-то пустяка…

– Это не пустяк, – отвечает он резко. – Всё, что касается здоровья Маши, не может быть пустяком!

– Папа, но это же всего лишь какой-то ерундовый ушиб, – успокаивает его Маша. – Гель уже помог, уже всё почти прошло. Не расстраивайся так.

Эдик щупает и осматривает Машино колено, надавливает пальцами и спрашивает:

– Так больно? А так?

– Нет, папа, – отвечает Маша. – Не больно. И так тоже не больно.

– Ну-ка, пройдись, – велит Эдик.

Маша ходит по комнате, уже не хромая. Эдик дотошно спрашивает:

– Есть боль при ходьбе?

– Нету, – отвечает Маша. – Пап, ну, успокойся. Я всего лишь самую чуточку ушиблась, мама меня поймала. Она, наверно, и то сильнее ударилась. Мама, ты себе этот гель тоже помажь.

По её настоянию я втираю гель в ушибленные места. Он впитывается с приятным холодком и оставляет после себя некоторое онемение не только на коже, но и в мышцах.

– А что это за капсулы ты принимаешь? – спрашиваю я Эдика.

Он молчит, и за него отвечает Маша:

– Это папе доктор прописал. Успокоительное.

– Похоже, оно ему действительно требуется, – усмехаюсь я. – Полагаю, ребята, ему пойдёт только на пользу, если вы уедете на каникулы ко мне. Папе нужен покой и тишина.

Эдик вскидывает голову, снова нервно блестит глазами:

– Нет, Маша никуда не поедет. Сначала надо показать её ногу врачу-травматологу. Что, если там не ушиб, а что-то более серьёзное?

– Эдик, так и скажи, что ты просто ищешь предлог, чтобы не отпускать детей со мной, – говорю я. – Думаю, нет надобности напоминать тебе о решении суда. И мы, кажется, договорились, что ты не будешь чинить мне никаких препятствий. Я возьму их к себе, когда захочу, я имею на это право. А что до Машиной ноги, то не беспокойся. Там у нас тоже есть больницы, и, если хочешь, я могу сразу же по приезде свозить Машу к доктору. Но я думаю, в этом нет особой надобности. Ты не отвезёшь нас на вокзал?

– И не подумаю, – отвечает Эдик желчно. – Добирайтесь сами, как хотите.

Поднявшись с кресла, он уходит наверх, с видимым усилием преодолевая ступеньки. Я сажусь на диван и раскрываю объятия Ване и Маше, и они льнут ко мне с обеих сторон. Поцеловав их по очереди, я спрашиваю:

– И давно папа такой?

Ваня вздыхает:

– Наверно, после того суда. Он всё время какой-то неадекватный. Злится по пустякам, кричит, психует. Я уже вообще боюсь ему слово сказать. Слушай, мам, забери нас поскорее, а? С ним уже невозможно жить в одном доме. Не дом, а психушка какая-то.

– Думаю, папе просто нужно отдохнуть, – говорю я. – Он старается быть сильным, но у него плохо получается. Скоро родится малыш, будет куча хлопот. А у него ведь ещё и работа. Тут кто угодно станет нервным. Что же мы будем делать, дети? Папа не хочет везти нас на вокзал. Ваня, какие у тебя предложения?

– Можно поехать на автобусе, – говорит он. – Но это долго и нудно. К тому же, прямого маршрута на вокзал отсюда нет, придётся где-то пересаживаться.

– И что ты предлагаешь?

– Наверно, стоит вызвать такси.

– Пожалуй, это единственный выход.

Так мы и поступаем. Ваня сам звонит и взывает такси. У нас есть двадцать минут, чтобы собраться, а Маша вдруг некстати заявляет, что хочет есть. Ваня тоже оказывается голодным и лезет в холодильник. Всё, что там есть – это небольшой ломтик пиццы, банка консервированного супа и две сосиски.

– Питаться вы стали безобразно, скажу я вам, – замечаю я. – Сделаем вот что: сейчас собирайтесь, только внимательно, чтобы ничего не забыть, а перекусим на вокзале. Там есть хорошее кафе.

Когда подъезжает такси, я кричу Эдику наверх:

– Эдик, мы уезжаем!

Он не откликается и не выходит. Я нахожу его в спальне: он лежит на кровати, неподвижно глядя в потолок. Он не реагирует даже на поцелуй Маши, только поворачивается к нам спиной.

Через полчаса мы на вокзале. До поезда ещё пятьдесят минут, и мы неторопливо перекусываем в кафе. Я звоню домой и сообщаю, что мы прибываем в полночь.

– Я вас встречу, – обещает Вадим.

Поезд прибывает точно по расписанию. Мы занимаем наше купе-люкс с четырьмя сидячими местами, которое я для удобства выкупила полностью. Маша, ещё никогда не ездившая поездом, с восторгом забирается на большой мягкий диван с высокой спинкой. В купе есть телевизор, отдельная туалетная кабинка, кондиционер и небольшой голубой монитор со светящейся на нём белой надписью «Обслуживание». Я объясняю Маше:

– С помощью этого монитора мы сможем заказать себе что угодно: еду, напитки, газеты.

– А мы будем ехать быстро? – спрашивает она.

– Максимальная скорость, с которой может ехать этот поезд, – триста восемьдесят километров в час, – отвечаю я. – Но он не всё время будет ехать с такой скоростью. В среднем в час мы будем проезжать километров по триста.

В дороге дети смотрят телевизор. Через пару часов я прикасаюсь пальцем к белой надписи «обслуживание», и из неё вниз разворачивается подробное меню. В подменю «напитки» я выбираю пункт «чай», и поверх него всплывает список. На вкладке «количество» я выбираю «3», на вкладке «сорт» – «чёрный, цейлонский», на вкладке «добавки» – «без добавок». Ещё я таким же способом заказываю пирожные детям, а себе – свежую газету.

Через три минуты над диваном загорается красная лампочка. Я открываю ячейку и достаю мой заказ: три чая, два пирожных и свёрнутую трубкой газету.

Дети включают канал «Мульт-TV», а я разворачиваю газету и не спеша просматриваю. В разделе светской хроники целая колонка отведена заметке о моей свадьбе. Пять абзацев текста, три фотографии, подробное перечисление знаменитостей, которые были среди гостей. Неужели все они действительно были? Некоторых я, хоть убей, не помню – ни в загсе, ни в ресторане. «Скромная, но качественная» – так автор статьи назвал мою свадьбу.

Быстрый ход поезда почти не заметен: его гладкое скольжение больше похоже на полёт. За окном сгустился зимний мрак, у Маши закрываются глаза. Она засыпает, так и не доев второе пирожное, и Ваня, воровато улыбаясь, потихоньку тащит её тарелочку к себе. Я делаю звук телевизора потише. На потолке купе – монитор, отображающий движение поезда по пути: красная круглая точка скользит по жёлтой полосе. Сбоку мелькают цифры – количество времени, оставшееся до очередной остановки, и скорость движения состава.

Приятный женский голос из-под потолка перечисляет наши имена и сообщает, что наша остановка через пять минут. Ваня хочет разбудить Машу, но я прикладываю палец к губам. Я осторожно усаживаю её и одеваю, а она, покорная, как марионетка, даже не открывает глаз. Мы выходим: Ваня тащит все вещи, а я несу крепко спящую Машу на руках. Она не просыпается даже тогда, когда мы выходим на яркий свет холодных зеленоватых огней перрона – сладко посапывает у меня на плече. К нам уже идёт Вадим, сверкая макушкой и улыбкой. Он крепко пожимает руку Вани и представляется:

– Вадим.

Ваня сдержанно и вежливо отвечает:

– Очень приятно… Иван.

Увидев чёрное пальто Вадима, я хмурюсь было, но замечаю крапчатое кашне и виднеющийся из-под него белый воротничок. А он уже с улыбкой заглядывает в лицо спящей Маши и спрашивает шёпотом:

– А это у нас кто?

Впрочем, он знает, что это Маша. Он принимает её у меня и несёт, бережно и ласково прижимая к себе, а она спит на его плече: ей всё равно, кто её несёт. Я беру у Вани Машин рюкзачок, и мы идём к машине.

Оказывается, встречать нас приехала и Лиза: она сидит в машине на заднем сиденье. Завидев меня, она выскакивает и со всех ног бросается ко мне. Я подхватываю её и целую, а она косится на незнакомую девочку у папы на руках.

– Это Маша, – говорю я ей. – А это – Ваня.

Когда мы садимся в машину, Лиза ревниво успевает занять место у меня на коленях, и Вадим, осторожно усадив Машу на переднее сиденье, пристёгивает её.

Мы едем. Я шёпотом спрашиваю Лизу:

– А ты почему не осталась дома? Тебе ведь пора спать.

Она отвечает:

– Я попросила, и папа разрешил.


продолжение см. http://www.proza.ru/2009/11/29/347