СИЛЬФИАДА. ВОИНСТВО ТАВИНАТЫ.
Это было давно.
Давно, очень давно, когда еще существовали брошенные, затерянные города – лес, поглотивший их, еще не разрушил до конца каменную кладку стен, а люди, забыв к ним дорогу, не заселяли их.
Они стояли одинокие, таинственные, и молча ожидали своих повелителей – древние руины, мрачные и грозные, до сих пор помнили дикие и жестокие времена, и духи былых завоевателей темными туманными ночами скользили по останкам каменных тротуаров.
Этот человек – тот, что первый ступил в древний город, - пришел издалека. Откуда? Никто до сих пор понять не может. В лице его перемешались черты многих народностей; в любом городе мира, в толпе, можно встретить такое лицо – ничем не примечательное, серое, но такое, словно бы знаешь его не один год. Он мог назваться и регейцем, и айком, и эшебом, и ему поверили бы – оттого ли, что все эти нации, слившись, дали ему жизнь, или оттого, что обладал он некой волшебной силой, позволяющей ему убеждать кого угодно в чем угодно? Но, так или иначе, а появившись в одном из Мирных Королевств, он назвался регейцем – и, глядя на его скуластое, смуглое лицо с маленьким серыми глазами, на опрятное простое платье, нельзя было сказать, что он врет. Кроме того – пришелец без дома и рода, остановившийся в развалинах, так яростно ругал айков и эшебов, словно люто ненавидел их, и вообще вел себя так, словно все народы целого мира ему враги.
По вечерам из города был виден одинокий огонек его очага, а над лесом тонкой струйкой вился серый тощий дымок, и невольно люди думали о том, кто один, без крова, коротает холодные ночи.
По воскресеньям пришелец пешком шел на ярмарку – его сапоги были вечно избиты, стерты о камни дороги, да еще и покрыты подсыхающей глиной – в лесу почва влажная. Его суковатая палка мерно стучала, отмеряя путь, а войлочная черная шляпа приветливо взлетала при встрече с горожанами; и скоро чужак завоевал славу человека смирного, трудолюбивого и добродушного. Да и о том, что он – чужак скоро все позабыли, и принимали его за доброго соседа.
А приезжий оказался человеком ученым; изредка, помогая соседу довезти покупки до его лесного пристанища, повозки крестьян заезжали в его каменно-хвойное царство; и покуда он сам, кряхтя, сгружал свои мешки с крупами и кореньями, любопытный возница – крестьянский сын, вытянув шею, с любопытством разглядывал ветхий навес их смолистых досок у тлеющего кострища, котелок с наваристой жирной кашей, чавкающей над рдеющей золой, и стопки книг – солидные фолианты в тяжелых кожаных переплетах, огромная ценность и редкость по тем временам, - на меленьком аккуратном столике под этим самым навесом.
Благодарный радушный хозяин, отирая пот с морщинистого лба, улыбался и приглашал смущенного мальчишку отобедать с ним и обещал показать книги, заметив, что гостю интересно. А чего? Лес шумел; город молчал, тая свои секреты и клады, костерок, разгораясь, трещал, усталый осел жевал брошенное ему щедрой рукой сено, соблазнительно пахла каша, а в книге на пожелтевшей странице, угадывалась искусно нарисованная голая девица – а чего бы не остаться?
И оставался; и лопал добрую кашу, а то и мясную наваристую похлебку, и разглядывал яркие срамные картинки в древних книгах – то вот бесстыжие айки крадут пышногрудых девиц в свои гаремы, а то жирные евнухи обучают юных стыдливых жен ублажать мужа и господина…
Смотреть на причудливые позы и нарисованные реалистично – словно в окошко бани глядишь, - тела было интересно и стыдно – щеки и губы словно кипятком наливались, и сердце прыгало как птичка канарейка. И кое-что кое-где шевелилось и вырастало, наверное, так, что желтолицему императору-айку и не снилось.
Чужак не смеялся; он понимающе кивал головой – отец-неуч взял бы дрын и выколотил бы пыль на спине, - и серьезно, со знанием дела объяснял, чего хотел добиться сластолюбец-император, повертывая стонущую утомленную девицу так или этак… ах, хитрый, хитрый чужак! Может, оно и надо; может, и хороша, и полезна его наука, да только перед этой сокровенной тайной нужны такие легенды, как о Ларе и Гонире, чтобы юный ум понял, зачем существует такая наука.
Может, тогда б понимали простачки деревенские, что император-сластолюбец не такой уж негодяй, и что заботится он не только об удовлетворении собственной похоти.
И опробовали сию науку тайно, на родительских сеновалах. И визжали красные потные девицы, скрученные в причудливый узел неумелыми, но крепкими руками, и хвалились важные покорители своими любовными подвигами. И уже по двое, по трое собирались они под дощатым навесом. И старые фолианты с голыми красотками уже не вызывали такого интереса и стыда; а приветливый хозяин показывал уже другие книги – в них рассказывалось о том, что регейцы – величайший народ из всех народов, населяющих Мирные Королевства. Большинство принцев-драконов регейцы; и первый Принц, чьими усилиями между кнентами был установлен мир, был регеец.
Как смеют айки хвалиться своей культурой?!
Когда узкоглазые хори еще бегали голышом, регейцы уже умели ткать и одевать свои тела в меха и выделанную кожу! А черные эшебы, эти разукрашенные чучела – они же просто украли у регейцев рецепты приготовления ароматических масел, красок!
Все, все они, словно пиявки, присосались и пьют, набивают свои толстые извивающиеся тела соками регейцев. Жируют… и как!!!
Айки только в шелка, почитай, и одеваются. Дочки их, плосколицые неподвижные куклы, подпоясываются поясом в локоть шириной и десять локтей длиной, и все – из чистого шелка! Умащают волосы розовым маслом… так почему же он, регеец, должен ходить в рогоже и мыть голову щипучим щелоком?!
Как же так?! Закипала обида, сжимались натруженные мозолистые кулаки… а тут еще этот император похабный…
- Вот, - поучительно говорил чужак, подкидывая в костерок поленце. – И я о том же. Почему они, а не мы?! Если б не они – о, как бы мы жили! Богатый у нас кнент; лесов много – можно было б каждому выстроить дом добротный, а то и два! Жену взять хорошую, а то и две; и три… айки, считай, приезжают по три раза в год выбирать жен, всех лучших девиц увозят, а вы сидите и молчите… эх, вы!
И в молодых сердцах рождалась еще и зависть; подленькая, скользкая, гладенькая, она шептала – а и вправду, всех девиц айки увезут. А если б отнять у них все плавильни, да научиться у них бумагу делать – а впрочем, учиться-то зачем? Заставить можно! Пусть хорьки за нас потеют!
- Посмотрите вокруг, - голос чужака окреп, грозно звенел в торжественной и жуткой тишине мертвого города. – Вот ваше наследие! Вот ваша культура, ваши корни! Какое величие, какая мощь! Эти башни – они помнят сотни покоренных, рабов, пленных! Вот там стоял царский дворец, а стена – не только оплот, защита от врага, но и мощеная дорога! Подумайте только, куда она вела – может, по ней скакали на войну ваши предки – и не в рогоже, нет, и не в повозке, запряженной ишаком! Славные рыцари, сильные духом! Весь мир мог принадлежать им, если б не их доброта… О-о, как много дал бы я, чтоб родиться в то время! Я бы раскрыл им глаза, я бы предостерег! И жадные айки не разграбили бы их сокровищниц, а вы – вы, молодое будущее кнента! – ходили бы на службу не в покосившуюся жалкую темную церквушку, а вот в этот храм – посмотрите, как он прекрасен и величественен даже теперь! Какие барельефы украшают потемневшие от времени стены! Какие колоссальные башни! А вот сохранившийся витраж – какое искусство! Какое чудо! И вы не теснились бы у стен и у выхода - нет; в этом божьем дворце в свете свечей вы были бы в первом ряду.
Озлобленность поселилась в маленьком городке с тех пор; многим, многим юным ненавистны стали низенькие домишки и крепостная стена, галдящий базарчик и кривые улочки. И они уходили – каждый день, молча, сурово насупясь, невзирая на упреки и причитания матери и угрозы отца. Уходил сын ювелира – он подавал в ремесле большие надежды и к шестнадцати годам был мастером лучше чем отец, - уходили фермерские сыновья, оставляя престарелых родителей самих ухаживать за скотом и добывать пропитание себе и им, детям. Уходил сын купца и сын кузнеца – на прошлом празднике оба отличились в турнирных боях, их отметил государь и подумывал о том, чтобы взять обоих к себе…
Уходили они, молодые.
Странно это было; как, как чужак так быстро обратил их в свою веру – не ясно. Но он, обладая даром красноречия и убеждения, внушал молодым и сильным ненависть к чужестранцам, даже одной с ним самим крови – что с того? Раздувая непомерно гордость их, их расовую принадлежность, пользуясь самым святым – ибо они, молодые, сильные, подающие надежды, искренне любили свою маленькую родину, - он извращал это чистое чувство, превращая его в тупую злобу. Узнаете ли вы его? Да, это и был хаккаран; и вовсе не важно, кто он был по крови. Вовсе ему не нужно было торжество регейцев. Ему нужны были они – молодые; будущее цветущего кнента. Каждый из них достоин был стать кем-то, кем страна бы гордилась, кого узнавали бы в лицо. Хитрый злодей же сумел уверить неразумных, одурманив их, что лучший способ прославиться и страну укрепит – это убивать. Убивать айков за богатство, за то, что они смеют жить здесь; убивать эшебов за цвет кожи, за непонятную речь, за то, что они – не регейцы!
Ах, милые, глупые, злые дети! Не решить ваших желаний убийствами! Поймите: пока вы молоды, вы – все; вы можете сделать и добиться всего: и бумагу готовить, и шелка расписывать. А если вы выгоните всех айков – кто научит вас этому?! Никто; и уйдет время, и уйдёт возможность; вы станете убийцами. Что будете делать вы, когда некого будет убивать, и не у кого будет учиться? Драться между собой?
Вот чего желал хаккаран.
Разрушения.
Одурманенные, озлобленные люди не замечали, как любимая ими родина начинала отвергать их, ведь они становились её позором. Могли стать славой её, лучшими – а стали изгоями… и сами они уже начинали отвергать её, говоря: «Нам не нужна такая родина, раз она не понимает нас». И страна, их Мирное Королевство, слабела – ведь она теряла их, свое молодое будущее. Хитрый чужестранец разрушал её изнутри, пользуясь доверчивостью и любовью её детей, забывших, к чему в других странах привело засилье Белых Потрошителей – ибо они уже так именовали себя.
Кто заплатил хаккарану – неизвестно; только все, что делал и говорил он, было направлено на то, чтобы и этот кнент разрушить.
Странно; мечтая о жизни лучшей, молодые мужчины почему-то ничего не делали для улучшения её. Восторгаясь мрачными руинами, сохранившими былое величие, они не строили новых домов – зачем? В страшном тихом городе у каждого из них был свой уголок, где каждый из них мог почувствовать себя господином, и у каждого их них в пределах их страшного Белого Братства было свое Высокородное имя – жаль только, что оно ничего не значило. Да, оно было; но Белый Брат вынужден был скрывать его от простых людей, ибо слава, покрывающая его, была дурна… и это злило еще больше! Имя – имя!!! – достояние и богатство, ничего не стоило. Напротив – любой еще и приплатил бы чтоб его таким именем не называли. А коли люди узнали б, кто истинный носитель имени?! Да они б забили его камням насмерть, и, смелый и отчаянный вчера, сегодня человек становился подозрительным и злобным, как трусливая крыса. И он в отчаянье, любви и жуткой ненависти лелеял в темноте и одиночестве свое оскверненное, никому не нужное сокровище – имя Господина Владетеля Восточного Замка… И эта гремучая смесь чувств сводила его с ума!!!
Ведь люди не принимали его таким – и он в своем воспаленном воображении, усматривал в их поведении зависть к нему и страх, страх перед сильнейшим… И весь этот ужас, этот бред, умело разжигал и поддерживал хитрый хаккаран.
Да, страшная вещь – это Белое Братство Потрошителей. Раньше юнцы лишь слышали о нем от опасливо перешептывающихся родителей, и разговоры эти казались им небывалой, таинственной суровой сказкой, далекой, как легенды древности: чей-то кнент, охваченный безумием Белого Братства, начал вдруг воевать – Белые Потрошители уничтожали любого, на кого указывал Предводитель, даже собственных родных, друзей, любимых… к чему? Зачем?
За что?
Потом шли убивать, уничтожать другие кненты; Предводитель все пел своему Братству сладкие сказки о превосходстве надо всеми, об исключительности, о том, что весь мир должен принадлежать им, и они творили бесчинства, несли ужас и смерть…
Чем кончилось?
Белые Братья, Властители Мира были разбиты в битве Мирными Королевствами, истреблены и унижены сверх меры; их цветущий некогда кнент был разрушен и разграблен ими же самими – а они в своем злобном безумии и не замечали, что творят. Они стали слабы и малочисленны; хаккаран, их бесстыжий лгун-предводитель, добился своего и смеялся где-то, глядя, как люди плюют в поверженных Белых Братьев.
Так рассказывали о Белом Братстве родители; но самоуверенные глупцы почему-то не обращали внимания на поучительность печального конца Белого Братства в чужом кненте. Какая-то неуловимая мысль, идея, одурманивающая их головы, внушала им – с нами такого не случится! Мы – сильнее и умнее их; мы – лучшие, мы – властелины Мира; мы – Избранные!
И ночами ужас подкрадывался вместе с сумерками к городку; люди закрывали плотнее ставни, запирали дворы и в страхе ждали набега.
И бывали набеги; Белые Потрошители в мертвом городе омывали тела свои водами мертвой реки и зажигали Белое Очищающее Пламя – его багровые сполохи вставали над лесом, и это было знаком, что ночью кто-то расстанется с жизнью, и Белые Потрошители прольют с глумлением его кровь…
Белое Очищающее Пламя приводило Потрошителей в жуткий звериный экстаз; глаза наливались темной отравленной кровью, и казалось им, что мир вращается лишь потому, что они ходят по земле. И лес казался им маленьким, по колено, а далекие звезды – близкими, и ожившие старые развалины смеялись и орали, освещенные растрепанными факелами, и требовали крови…
И звероподобное рыкающее стадо ломилось по трещащему, стонущему лесу, метались в темноте кровавые пятна огня, и могучие молодые глотки исторгали страшный животный рев, и полуголые мокрые тела окутывались клубами пара в ночной прохладе.
И горе заплутавшему путнику, припозднившемуся грибнику – будь то старуха, женщина или даже один из родных Белых Братьев. Жертва издалека слышала гон, и в панике убегала, скользя по глинистой влажной земле. Но Белые Потрошители словно бы обладали нечеловеческими силами; и погоня приближалась с неимоверной скоростью – из-за стволов деревьев, длинных и черных, бил пронзительный свет, из клубящегося пара выныривали быстрые сильные тела, и железные крючья впивались в тела несчастных, и разрывали, словно бесчувственную коровью тушу, еще живое трепещущее тело.
И Белые Потрошители убегали прочь, унося на плечах носилки со своим Повелителем, который смотрел на охоту свысока; и затухал вдалеке смертный огонь, и увлекали в страшную темноту впившиеся намертво железные крючья, и вопли ужаса и боли человека, цепляющегося за траву, волочащегося за убегающим Братством по земле, затихали в помертвевшей тишине…
Наверное, эти охоты порождали в Потрошителях чувство всевластия и всемогущества. Да-а, власть над жизнью хотя бы одного человека – это уже много, невообразимо много, и глупцы думали, что они властны… на самом деле они были просто рабами своего повелителя-хаккарана.
О, как он смеялся!
Как упивался своей безнаказанностью!
Как изощренно играл судьбами своих рабов!
Убить и заставить под пытками сделать что-либо просто; его рабы отдавали ему все добровольно, он не причинял им боли.
Оглянитесь, Потрошители! У вас ничего нет! Нет великого сияющего замка – есть холодные загаженные развалины; нет роскошной мантии – есть замызганный белый балахон, кое-как сшитый гнилыми нитками из беленого полотна; и любимых нет – однажды Белый Брат привел в свои развалины подругу, и хитрому хаккарану захотелось новой жертвы от своего раба. И тут же в сердцах других Братьев разгорелся то ли гнев, а то и зависть. Все они ощутили в себе немного Силы Хаккарана.
И Белое Очищающее Пламя горело в эту ночь по ней; озверевшая орава никуда не пошла, осталась в своих развалинах.
- Он предал нас! – кричали черные тени в свете костра. – Он привел одну из Чужих!
- Он ослаб! – кричали другие. – Дух его ослаб – посмотрите, он боится предать её Белому Братству!
Страшные и стыдные обвинения сыпались на него со всех сторон – о, Белые Братья хорошо усвоили науку хаккарана! Они знали, на какие рычаги надобно нажимать, чтобы добиться желаемого!
И добились; отчаяние и дурманящий экстаз охватили его, и он приволок свою возлюбленную и кинул её в круг; и потом, заливая свое горе и совесть вином, сидел один у костра, и каждый, пресытившийся его женщиной, подходил и, довольно скалясь, хлопал его по плечу, говорил слова одобрения, и считал, что он, Отобравший, сильнее и умнее…
Только всегда, всегда наступал и его черед; хитрый хаккаран, улыбаясь, сидел в темноте, с наслаждением слушая крики и плач насилуемой женщины, и думал, сколько унижения и стыда познает каждый из насильников, когда полюбит сам.
Нельзя, нельзя было позволять Белым Братьям иметь что-то свое – это отвлекало бы их от его, хаккарана, цели, которой он добивался их руками. И так же нельзя было позволять Белым Братьям уважать и любить друг друга; они должны были ненавидеть друг друга, как стая крыс, они должны были ждать Своей Очереди отомстить, отнять, испоганить то немногое святое, что вдруг родится в душах любого из Братьев. Стая – по сути они были одиночки, удерживаемые вместе лишь обещаниями одурманивающего их хаккарана. А их боль, стыд, желание отомстить и ненависть друг к другу не давали им истинно объединиться против Повелителя, или хотя бы просто уйти – они хотели прежде отомстить.
Отомстить…
За будничными расправами забывались те страшные ночи, в которые втаптывалось в грязь самое сокровенное и дорогое, уходило куда-то в темноту души, на самое дно, и лежало там, горькое. Об этом не вспоминали – но и не забывали. Отмирало прекрасное, оставалась серая будничная злость, перемежающаяся яркими хмельными вспышками звериной злобы Ночных Охот, и тлела, тлела красными рдеющими угольками тоска и надежда – всех их, однажды, самым ужасным способом, потому что я – самый…
Но хитрый хаккаран не давал им перегрызться. «Что былые потери в сравнении с будущими приобретениями, - говорил он, - Мы пойдем дальше и возьмем больше. Вместе мы сможем покорить весь мир!» Вместе… но по одиночке, каждый для себя, разорвав цветное полотно на клочья…
И запылал их родной город; не спасли людей ни железные ставни, ни высокие заборы. Выскакивали полуодетые перепуганные люди в пылающую ночь; и жуткие Ночные Охотники рвали, терзали ненавистные им лица лишь за то, что они – люди. И по желобам, выточенным на узких улочках веселыми майскими дождями, текла кровь; и Избранные, регейцы, убивали уже не только ненавистных айков – Белые Братья нарочно громили дома друг друга, прибивали отцов на ворота дома и поджигали, вспарывали своими крючьями животы сестрам, забивали камнями старух… потом, у Белого Очищающего Пламени, они с суровыми недрогнувшими лицами будут говорить, что освободили друг друга от тех, кто сковывал их, не понимал; а горящие глаза наполнятся еще большей злобой, и еще один тяжкий горький камень упадет на самое дно черной сгнившей души, глубоко в темноту…
Ветер носил остатки гари и едкий дым по затихшим улицам; жуткие остовы в клочьях сгоревшего мяса на чудом не обрушившихся воротах смердели невыносимо, и где-то в остывающем пепелище потрескивала, дотлевая, доска… Так они завоевывали мир.
Свой знакомый и уютный мир.
И люди вспомнили о Сильфах, о Доброй Воле и Силе Людей.
Покалеченные и истерзанные, побитые, пожженные, изуродованные, они вдруг словно обрели новое дыхание, и жизнь поселилась в их сердцах, как пробивается трава на пепелище. Мири и покой снизошел к ним, и они омыли раны свои, смыли копоть с лиц…
Они стали готовиться к Трапезе.
Разнузданные Потрошители справляли страшную свою победу; напившись вином, они страшно хохотали. Играли в кегли черепами мертвецов. За волосы поднимали головы красавиц – айков (уже тронутые тлением, с вытекшими, мутными, как у тухлой рыбы глазами) и целовали мертвые серые губы своим хищными горячими ртами; глумились страшно над упокоившимися, поливая тела испражнениями или терзая их ножами… ярость завладела ими, ярость и безумие.
Может, это называется по-другому; может, они чувствовали что-то иное, нежели то, о чем я говорю. В таком случае, я не знаю названия этим вещам.
А люди тем временем в святой и безумной смелости шли в лес; и Трапезная была выстроена в один день, ибо пришел весь город. И люди приступали к Трапезе, и похвалы получали все, от чистого сердца, - и застенчивая девушка с черной повязкой, скрывающей пустую глазницу, и мужчина без ноги, с обожженным лицом…
- Ты – прекрасна! – и вспыхивали зардевшиеся щеки, трепетали ресницы над уцелевшим глазом, и трогательно выглядело скромное украшение из синих бусин на гладком лбу… И если изуродованные люди видят красоту друг в друге (и отнюдь не потому, что уродливы все, а потому, что не видят уродств, глядя глубже), то неужто это не заслуживает уважения? Неужто не достойны восхищения те, кто не разучился улыбаться и радоваться друг другу теперь, претерпев Ночную Охоту?! И дарить дары, сделанные больными руками?
Бок о бок пировали они – Трапезники и Белые Потрошители. И Потрошители не думали о людях; и Трапезники не боялись Потрошителей. И были услышаны люди; не могли не быть!
Белые Потрошители перешли последний рубеж в своем безумии; хаккаран, растоптав последнее человеческое, что в них было, потребовал от них страшного - принести клятву Тавинате-демону.
- Кто, кроме него, так всесилен? Кто повелевает душами ушедших? Он! Он, повелитель всех миров, что только существуют. Повсюду, где есть люди, есть и смерть… и он поможет нам завоевать мир, и все миры, какие мы захотим. Все люди грешны; и лишь мы, Избранные, можем избежать наказания за грехи. Как? Мы станем верными слугами его и будем всюду нести волю его, умножая число его земель. Разве есть смысл карать преданных слуг своих? Нет; ведь Назир - слуга его, и ему даровал Тавината целый мир. Представьте – каждому из вас по целому миру!
Так умел лгать хаккаран; одного он не сказал – мир Назиру был подарен из любви; и Назир действительно что-то значил для Тавинаты. А Потрошители… нельзя избежать наказания за такие грехи.
Да и не любил Тавината ни одного из них.
Но они этого не знали; и снова зажгли Белое Очищающее Пламя, и для принесения клятвы нужна была свежая жертва – она должна была погибнуть мучительной и ужасной смертью – сгореть ли на костре или живьем сожрали бы её Белые Братья; этого хаккаран еще не решил, не придумал, как потешить свое извращенное воображение.
И когда Белые Братья – Потрошители, преисполненные кровожадного азарта, вышли из леса, из своего страшного тумана, на опушке они наткнулись на трапезную комнату, выстроенную из маленьких мраморных кубиков; ветер покачивал серебряные колокольчики, и они переговаривались тонкими нежными голосами. И кто-то, не ко времени Трапезничающий, был внутри…
Молча застыли Белые Потрошители, взяв в кольцо хрупкое сооружение с дрожащим живым огоньком внутри. Смотрели они – кто-то потрясенный, кто-то удивленный невозможностью этой Трапезной – люди не побоялись идти в лес?! Эти уроды дарили своими грубыми, разбитыми лапами друг другу тонкие украшения и драгоценности, а девы, которых вчера насиловали прямо на мостовой, вышили бисером пояса для Короля Трапезы?!
Кто-то отступал, ибо Трапезная, так внезапно возникшая на их пути, была словно та же сказка. Легенда; и что-то шевельнулось в их душах. А почему Трапезная стоит тут? Что она предвещает для них, Потрошителей – ведь то, что творили они, не одобрит ни один Сильф!
Тихонько звякнули колокольца над входом, и трапезник вышел из освещенной теплым мягким светом клетки, окунулся в чернильную ночь…
- Я ждал вас, - сурово произнес он, и темноту разрезал светлый серебряный посох – h.
То был Торн.
Первым оживился хаккаран; вера в свое могущество сделала его надменным и самонадеянным; он забыл о Силе Светлых Сильфов, и забыл, с кем он связывается.
- Славная добыча, мои Братья! – закричал он и с хохотом запустил свой горящий факел в Трапезную. Тот упал на крышу и, рассыпавшись в искры, скатился к ногам Торна. – Что больше подтвердит нашу верность Тавинате, чем мертвый Торн?!
Торн молча и спокойно придавил сапогом тлеющие остатки кроваво-красных углей, и на земле снова стало темно.
- Ах, вот как, - произнес он. – Тогда оглянись-ка, хаккаран. Что ты видишь?
Ухмыляющийся Зверь оглядел поляну – и вздрогнул; словно осколки света, висели на темной траве частички серебра. Верные ему Белые Братья в человеческой слепоте пересекли Круг Удержания, наложенный Торном, и были теперь заперты на этой поляне.
- Вот, - Торн прочертил своим Посохом еще один Круг, между собой и Потрошителями. – Выбирайте. Вы еще можете уйти. Разбежаться. Покаяться. На всех из вас лежит Очищение – вам нужно лишь выбрать. Те же из вас, кто не уйдут, а переступят этот Круг, будут иметь дело со мной – и говорю вам, я наложу на вас такое Проклятье, какое только в состоянии буду придумать. А я сильно постараюсь.
-Не слушайте его! – вскричал хаккаран, завозившись на своем троне – он услыхал как дрогнули руки, держащие его. – Что может сделать один Торн?!
Но и один Торн мог все; дрогнули, отступили ряды Белых Потрошителей. Чистота Торна коснулась их сердец, и они Оглянулись. И ужаснулись содеянному, и одумались. Нет, даже Чистота Торна, коснувшись их, не давала им права на сиюминутное прощение; но у них появился шанс исправить, раскаяться. Торн дал им сил избавиться от чудовищной власти хаккарана.
И они ушли; отступили в темноту, растворились, чтобы навсегда исчезнуть из жизни родного кнента… Так произошел Великий Раскол.
Осталось совсем немного Белых Потрошителей; может, с десяток. Это были самые отпетые негодяи, самые черные души. Они, пожалуй, были уже сами хаккаранами, ибо им нравилось то, что они делают, и никаких сожалений не рождалось в их сердцах. Они выродились в хитрых и жестоких трусов, прославляющих свои преступления, и их самоуверенность, слепая человеческая самоуверенность говорила им, что вдесятером они смогут одолеть кого бы то ни было… И они переступили Круг Удержания, похабно улыбаясь и придумывая, что они сделают со смелым Торном.
Усмехнулся и Торн; и его страшное и жестокое проклятье настигло их в тот же миг.
Словно свора свирепых псов кинулись они на Торна; но и он не зря держал в руках Посох - что умелому мастеру десять неумелых противников? Светлое лезвие играючись рассекало грязное покрывало ночи и заскорузлые белые одежды, и раненые Потрошители, утеряв боевой пыл от малейшей царапины, падали на мокрую от ночной росы траву и уползали, отодвигались в темноту:
- Ну ладно… встретимся еще… ты у нас попляшешь!
Сверкало светлое лезвие; и у Круга Удержания, как шавка на привязи, бегал хаккаран, бесясь от злобы. Он не хотел получить проклятье Сильфа; а снять Круг можно было лишь убив его. И хаккаран визжал, брызжа слюной, багровея так, что едва не лопались глаза:
- Убейте его! Трусы!
Но чернота, небытие, страшный туман одного за другим поглощали Потрошителей; и не все отделывались легкими ранами – кто-то уже лежал ничком во влажной траве, а над его глухой и слепой головой звенел светлый клинок – Посох об оскверненные лезвия ножей Потрошителей. Торн победил их; они уползли – или же тихо лежали у его ног, - и страшное проклятье впитывалось в их тела…
В ночном лесу остались они вдвоем – Торн и Хаккаран; Хаккаран выл в бессильной злобе и в отчаянье, заключенный меж двумя Кругами. Торн молчал; он не хотел касаться хаккарана, потому что знал, чем это грозит любому человеку.
- Оставайся здесь, - сказал Торн. – Утром придут люди. Тебе повезет, если они просто убьют тебя. Если нет – они заставят тебя перейти Круг, и ты вберешь в себя все Проклятье, что только я мог придумать для тебя. Оно будет страшнее даже того, что ждет твоих Люберплятта, - так назвал их Торн. И ушел.
Что же за беда постигнет страшных Потрошителей, спросите вы? О, это изощренная, но справедливая казнь.
Конечно, Потрошители не верили в него, усмехаясь, думая, что все это – слова, которыми Торн хотел напугать их. Неверие – оно всегда губило тех, кто делал зло, ибо, не находя возмездия долгое время, они думали, что никто не знает о том, что они сделали, никто не видит, и никто не накажет.
И Проклятье Торна камнем утонуло в темных душах – туда, туда, где уже давно лежали горькие, забытые, оскверненные осколки человеческих радостей, чувств…
Бойтесь проклятий! Они всегда настигают кого бы то ни было, даже если не веришь, даже если слышишь всего лишь один больной вскрик – и этого достаточно, чтобы оно сбылось. Разум может не верить, но всегда, в любой душе, даже в самой ядовитой, есть струна, которая поет и дрожит, и её слышно лишь одиноким глухими ночами; и она тревожит, говорит: «А вдруг..?»
Проклятье Торна называлось – Тысяча жизней.
Я не знаю, как оно сбывалось – может, наказанные сходили с ума, а может, оно подкрадывалось и мучило их по ночам, во сне…
Только видел себя Потрошитель женщиной, матерью, и внутри него билась маленькая жизнь. И это было великим счастьем – прислушиваться к толчкам крохотных ножек под своим сердцем, и ждать, когда кровь твоя выкормит плод. Такой радости Потрошитель не испытывал никогда; он ждал; он любил; и солнце грело его лицо, ласкало блаженно прикрытые веки. В муках, как любая женщина, рождал он нового орущего младенца, испытывая и страх, и усталость, и боль – те, что испытывают роженицы. И, родив, ощущал благодать и неземной покой, смеясь, радуясь, приветствуя родную кроху, еще минуту назад так немилосердно терзавшую его плоть…
А потом было все – и первая улыбка, и маленькие розовые пальчики, ловящие палец матери, и жадный голодный рот, просящий молока… И первые шаги, и визг в саду, среди виноградников, солнечные пятна на дорожке, босоногая ватага друзей…
А потом приходил страх; кто-то неумолимый и мерзкий подкрадывался, выжидал а затем нападал и гасил все разом – и солнце, и виноградник, и смех, - заляпывая весь мир животной, жестокой болью.
Нет больше детских пальчиков в руке; тихо и темно в саду. Это называется - смерть.
И с воем просыпался Потрошитель, и оглядывался дико, ошалело… то лишь сон! Но сон такой, что не мог он сказать себе: «Не правда! Этого не было!» Это было; раз за разом, день за днем, проживал он жизни тех матерей, у которых отнимал их детей; любил, рожал, надеялся, смотрел, как они растут и мечтал о будущем – пока не приходила Смерть. И раз за разом его дети умирали той смертью, которую он сам им причинял; и сердце его, становясь сердцем матери, раз за разом разрывалось от муки, от ужасной муки по своему чаду; и, приходя в себя после магического наваждения, он любил все большее число своих жертв, все больше лиц помнил, все больше лиц знал – и все больше страдал, зная, что он погубил их! Знал во всех подробностях, во всех деталях, когда и где; и ненавидел себя за это, разрывая свое тело в клочья, зная, что скоро наваждение, неумолимое проклятье подарит ему новую жизнь, так же оскверненную его руками!
Наверное, это самая страшная кара из всех, что можно придумать; видимо, очень зол был Торн, проклиная их. Отвечать приходилось не перед кем-то – не перед отвернувшимся Богом, и не перед людьми, а перед собой. Думая, что никто не видит, они, эти Потрошители, ошибались: сам убийца видел и знал. А знание – самое страшное оружие…
Наверное, хватило бы и одной жизни – почти все их Белых Потрошителей раскаялись после первого же видения, но Торн был неумолим и справедлив. Они были обречены видеть всех, и все невинные должны были быть отомщены. Такой боли и отчаяния еще не видывал свет; и страшные, оборванные седые калеки разбредались по миру в поисках смерти; но и в этим им было отказано. Молодые их тела раньше времени истощились, согнулись, захирели; головы их от ужаса пережитого побелели. Многие раны покрывали иссохшую плоть – где-то, говорят, видели горбатого старика с лицом темным, как орех, у которого неизвестное чудовище отгрызло обе руки, а где-то ходил оборванный грязный старец с лицом, разорванным стальными когтями, без глаз в расцарапанных глазницах, без ушей…
Раз за разом пытались они покончить своё мучение, безрадостное существование; разрезали, отворяли сосуды, чтобы кровь их черная покинула тело, вешались, грудью кидались на острую сталь, и все зря – всегда находился человек, вынимавший из петли, перевязывающий страдальцу раны и выхаживающий. Торн словно следил за всеми и за каждым, и сурово молчал, когда один из бывших Потрошителей, отбиваясь слабыми, истощенными руками от спасителя, рыдал и умолял: «Ну, прости! Я уже достаточно страдал! Отпусти же меня!»
И в сердце своем слышал ответ: «А сам бы ты себя простил?»
Иной раз, выходя на середину площади, Потрошитель начинал кричать, ударяя себя кулаком в иссохшую гулкую грудь, каяться в своих преступлениях: «Я – Белый Потрошитель, убейте меня!» Но люди сторонились несчастного, думая, что сошел он с ума, и жалели его; и он рыдал, выл и визжал, бился в припадке, и кровавая пена шла изо рта, и снова и снова отрезали Потрошители себе уши, чтобы не слышать криков: «Мама, мама!» и вырывали глаза свои, чтоб не видеть истязаний у Белого Пламени; но продолжали видеть, и слышать… И в безумии им было отказано, потому что безумие – это забвение; а из разум до конца был ясен…
Но наступал день, день Освобождения, когда была пережита последняя жизнь, и смерть была возможна; и она настигала измученные тела, и истерзанная душа отлетала в серую каменистую пустыню владений Тавинаты. И там встречал их он, ухмыляясь; и за их особые преступления делал их Ночными Охотниками, послушными псами или Люберплятта; и они снова жили жизнью преступной и жестокой, приходя в себя лишь на краткий миг – на время, когда розовое солнце показывалось среди темных туч… и тогда снова наступала боль и мука.
Во время Великого Раскола появились и те, кто Одумался; раскаявшись, ужаснувшись и отступив, они избежали проклятья Сильфа, и душа их успокоилась. Они обрели Истину, и пошли по городам уча других, как не надо поступать и вещая всю правду о страшном Белом Братстве Потрошителей. Судьей им была лишь их совесть; а люди давно научились жить с нею в ладу. И многие из них проживали жизнь долгую, спокойную. Но совсем без наказания они остаться не могли; и в свой час так же попали в пустынный край к Тавинате, и пополнили ряды его Люберплятта. И, может, по сей день в образе псов и чудовищ они ожидают Прощения; и когда-нибудь, возможно, оно и придет.
А хитрый хаккаран? Что получил он? Как заплатил?
У хаккарана каменное сердце; оно не умеет любить и страдать как сердце человека. И то, что так потрясло и разрушило его Потрошителей, не тронуло бы его. Ибо хаккараны с не меньшим удовольствием питаются страданиями и своих кровных детей. Они боятся лишь за свою любимую шкуру…
Никто не пришел за ним тогда в лес. День сменялся ночью, и ночь – днем, а он все сидел, глядя воспаленными ненавидящими глазами на две черты, отделяющим его от мира; и оскверненная им Трапезная молчаливо наблюдала за его бессильной злобой.
Сначала он выл в отчаянье, рыл землю и рычал, захлебываясь, как дикий зверь. Бегал по кругу, пиная жестоко корни деревьев, отбивая на ногах пальцы и понося Торна ядовитыми словами. Затем устал; и упал, уселся в траву. Никто не шел его убивать. Сколько он еще может продержаться?
Потом страшная надежда зародилась в его сердце; Торн, хоть и Сильф, смертен! Почему бы ему не умереть?! Если б он умер, погасли б ненавистные серебряный полосы, и хаккаран был бы свободен! И он сидел в каком-то странном, исступленном безумии глядя на серебристую изморозь на траве и ждал. День, ночь… подкрался голод – хаккаран, пойманный в ловушку, заметил его лишь через неделю, когда закружилось над головой небо, зашаталось и опрокинулось, а он ощутил под щекой колкую лесную траву… Как он хотел жить!
Он ползал, как истощенная, полудохлая лошадь и ел, пожирал эту колючую, режущую губы траву. Перестало плясать небо, прибавилось сил, а живот уныло и скучно заныл, но смерть отступила. Нет, он, хаккаран, дождется смерти Торна! И день за днем он ползал по земле, как животное, и растрескавшимися губами рвал эту траву, и жевал её, и выкапывал из земли червей, ловил неосторожных мышей, выскочивших на черную бесплодную полосу…
Он доживет до кончины Торна!
Тихо шумел лес; Трапезную теперь окружало ровное черное кольцо голой земли – словно кто-то запретил траве расти вновь; и даже червей хаккаран больше не находил. Беспомощно разрывал он влажные жирные комья – сколько в них живых соков, сколько силы! Отчего же нет ни единого ростка, ни единой гусеницы?! Почему больше ни единого живого существа рядом нет?!
И он снова выл, в злобе и отчаянье; земля тоже отказывалась его кормить и заставляла, вынуждала принять Проклятье – как раз за чертой, на трухлявом раскрошившемся пне яркой семейкой поселились опята, ветка малины роняла в траву переспевшие багровые ягоды – в свежую, зеленую траву! Только руку протяни…
Но какие бы муки голода не испытывал хаккаран, как бы не бунтовал его желудок, рассудок его говорил одно – только не Проклятье! Только не это! И, слабея, он так и сидел, глядя на Круги Удержания, ожидая, когда они погаснут.
Когда же смерть пришла за ним – он ощутил её дыхание и воспринял его как величайшее благо, - хаккаран рассмеялся над Торном. Он подумал – вот конец моих мук: Смерть – ну что же, она уведет его в пустыню Тавинаты, где он, в отличие от простых смертных, не испытывает мук. Там можно не скрываться, бегать волком свободно и вольно, и смеяться в лицо розовому солнцу. Редко забредают сюда герои, которые охотятся на таких, как он. Люберплятта и не имеют разума, чтобы в ночи, среди стаи, отыскать его и разорвать. Ему не нужно в Рай, и напрасно стоит Мост Мстящих, ожидающих своего палача: он будет в Пустыне до следующего рождения. А то, что придется питаться падалью и гнилью – ну что ж к этому он привык…
Так думал он; и глаза его угасали, и тело падало на землю… Ах, глупый Хаккаран! Рука его, обессилевшая и худая, упала на влажную почву, и один лишь палец – нечаянно, мимолетом, - коснулся серебряного круга… и с последним вздохом, еще не мертвый, но уже и не живой, он все же вобрал всю силу священного проклятья. Свершилось! Ужас отразился во впалых мутных глазах умирающего, из беззубого рта вырвался хриплый стон - и он умер.
Но не просто умер, как умирают все люди; для него Проклятье Торна было Проклятьем Тысячи Смертей. Торн очень постарался – и лишил хаккарана его силы; и теперь он был просто подлым, злым и трусливым человеком. И все кары, что положены такому человеку, он понес сполна; все смерти, что совершили с людьми его верные Белые Потрошители, были приписаны на его совесть, и раз за разом он умирал таким образом, каким умирали все жертвы его жестоких послушных слуг. Обычно хаккараны лишены этого возмездия; и уходят в Пустыню, не заплатив ни за что. Но не на этот раз.
Раз за разом он проживал самые страшные мгновения многих жизней; и не только казни – скольких людей бесстыжий хаккаран лишал последнего – отнимал деньги, обманывал, обкрадывал, - лишь для того, чтобы послушать горестный плач? Теперь он сам был этим несчастным нищим, лишившимся последнего куска хлеба.
И он познал отчаянье, нужду и боль.
Умерев, наконец, он попал в Пустыню Тавинаты; и ужас настиг его и здесь – все было по-прежнему, знакомо и тихо – и суровое небо, и бесконечная каменистая земля, и ведущая далеко, в неизвестность, дорога… только он был другим.
Он не стал хаккараном, не перекинулся во всеядное жуткое чудовище. Одинокий. Беззащитный и напуганный, стоял он под жестокими порывами ледяного ветра, и растерянно озирался по сторонам. Садилось насмешливое розовое солнце, и он чувствовал, как гаснет разум его. В панике помчался он по дороге, подгоняемый мрачным ветром-надсмотрщиком, догонять последние розовые отблески, и ненадолго это помогло. Вдали, за темнеющей грядой гор, послышалась призывная песня Ночных Охотников и чья-то тяжкая поступь, от которой кровь стыла в жилах – то вышел на охоту или Назир, или Принц Лед, чтобы оборотить его в тупое послушное чудовище… он бежал и бежал, задыхаясь, по каменной дороге, и темнота медленно, но верно настигала его. Что это там, впереди? С разбега он грудью, всем телом врезался в тяжкие бронированные ворота и замолотил кулаками по железным пластинам, тронутым ржавчиной:
- Откройте! Откройте! Спасите!
Заскрипели давно не смазываемые петли, загрохотали цепи, удерживающие откидной мост, и хаккаран отступил на шаг; горло его пересохло волосы стали дыбом от страха. То был его Мост Мстящих! Его там поджидали люди – веками, из каждой его гадкой грешной жизни!
Его хотели низвергнуть в Мертвую Реку!
И злобный, бессильный, рыдающий человек бегом кинулся в темноту, поглощающую все; и там, где-то в темной пустыне, стал он одним из Люберплятта, обретающим разум лишь с восходом Солнца….
*************************************