один день с дежурным по Ярославскому вокзалу
- Если из жизни каждого человека отобрать самое яркое, волнующее и горькое, то вокзал и получится, - говорит мне дежурный по Ярославскому вокзалу Рустам Ибрагимович Сябитов. – Точно получится, - задумчиво повторяет он. – Здесь все – грусть, разочарование, тоска, надежда, радость и счастье – как будто собраны вместе. Сконцентрированы, что ли.
Он произносит эти слова вечером, когда уже закончилась его смена, тлеют желтым фонари, и даже в кабинете пахнет растапливаемыми вагонными чайниками, которые на языке железнодорожников зовутся «титан».
Я вдруг замечаю, как блестят его глаза, точно он завтра сляжет с ангиной. Как неимоверно устал он. Но это не усталость человека от жизни. Такая усталость бывает у людей после дня сенокоса или, скажем, после восьми часов строительства какой-нибудь мощной плотины. День окончен, мышцы ноют, а он еще там, в процессе и мысль пульсирует в темени: «Не полило бы вон из той тучи» Или «Бля, хватило бы бетона на смену».
Впрочем, если у крестьян или строителей существует на день какой-никакой план, у дежурного по вокзалу в этом смысле все довольно расплывчато.
Конечно, нужно за день обойти все лабиринты коридоров и вспомогательных помещений не менее пяти раз. Конечно, нужно контролировать работу аутсорсеров по уборке территории. Но это же такая крупица, пылинка в его деятельности. Все остальное- жизнь в предлагаемых обстоятельствах.
С утра у него назойливо звонит телефон. Первое, что отвечает неизменно:
- Живой.
10.30 утра. Мы во второй раз совершаем обход. Мимо касс, мимо нагруженных лыжами пассажиров, по эскалатору вверх. Рустам Ибрагимович открывает дверь в комнату матери и ребенка.
- Белье привезли? - строго интересуется он.
Ему что-то отвечают. Но внутрь дежурный так и не входит, общается через порог.
А я смотрю самое настоящее документальное кино. Пассажиры на стульях бранятся, знакомятся, клюют носом в газету, обсуждают перипетии олимпиады. А посреди всего этого у всех на виду целуется молодая парочка.
Мужик в расстегнутой искристой шубе говорит, будто сам себе, задумчиво:
- Вот многие думают, что любят. А будет что-то не так – и сразу злоба, вонь. Самое сложное - взять да и простить, за все. Я вот тружусь, работаю над этим, а все равно любить тяжело. Одному сострадаешь, а другому никак не выходит. Вот человек чавкает или зубы кривые – все, нет жалости и нет к нему любви. И все прахом весь труд.
Мы двигаемся дальше.
- Вы и за белье отвечаете? – интересуюсь я.
- Я отвечаю за все, - лаконично молвит дежурный. – Сейчас вот и за вас тоже.
Рустам Ибрагимович поначалу все время пытался меня куда-то сбагрить. Ну, не любит человек публичности, не любит говорить о себе.
- Вы тут кофейку пока попейте, я сейчас буду, - говорил он, когда мы шли мимо буфета.
Или:
- Я на пригородные платформы ненадолго. Что вы будете со мной мерзнуть. Идите лучше в дежурку, у меня там два чебурека.
Но я был категорически против. И он вздыхал. Потом произносил кому-то в рацию:
- А что же, вы ящики-то картонные в междупутье не кинули. Техника пойдет, их не захватит.
Отключился, сказал то ли себе, то ли предыдущему, уже не слышавшему его, оратору:
- Я же могу и в ярость впасть.
- Серьезно?
Он, конечно, мало напоминает импульсивного, нервного человека. Высокий, с едва читающимися азиатскими чертами лица, с плечами кузнеца, экономный в жестах и словах, он больше походит на былинного богатыря, спасающего, но совсем не мир, а так.
- Ну, для волков мы сами с клыками.
13.20. Мы сидим в дежурке, наскоро перекусываем его чебуреками и чаем. В окошке проносится неудержанный кем-то воздушный шарик.
У Сябитова звонит телефон.
- Да, - говорит он с хрипотцой, утирая салфеткой губы. Брови его собираются на переносице в глубокую складку. Он вскакивает, хватает куртку, картуз с железнодорожной кокардой и произносит уже на ходу:
- Извините, у меня труп.
По дороге вызывает дежурную, говорит, что надо перебросить пассажиров на другую электричку. По перрону идет семимильными шагами, едва не бежит. У одного из вагонов стоят люди в железнодорожной и милицейской формах. Сябитов и двое сотрудников линейного отдела входят внутрь. А в остальные двери, ни о чем не подозревая, усаживаются люди.
По громкой связи объявляют: во Фрязино пойдет теперь другая электричка. Ворчание, столпотворение. Я заглядываю в окно: мужчина лет шестидесяти приник лбом к холодному стеклу. Как будто не умер, уснул.
Сябитов вышел из вагона, чуть заметно развел в сторону руками:
- Мотор.
Потом поправился:
- Сердце, то есть.
Закурил.
Один из сотрудников тоже вышел на перрон, листал в телефоне усопшего контакты. И тут вдруг телефон зазвонил, полилась музыка: «Кайфуем, сегодня мы с тобой кайфуем и забываем…» На этих словах сотрудник нажал на зеленую кнопку, и произнес:
- Он умер. С вами говорит…
14.00. Мы снова в комнате дежурного. Чебуреки так и остались недоеденными, чай остыл.
Сябитов выбросил остатки обеда в корзину. Сел писать бумагу.
- И часто так?
- Случается, - ведет он плечом, не отвлекаясь от строчек.
- На сколько электричка задержалась? – вскидывает глаза на дежурную по перрону, а складка, такая же глубокая, с переносицы не исчезает.
- На восемь минут, - отвечает та.
- Еще и не так бывает, - вступает в разговор другой дежурный, коих в подчинении Рустама Ибрагимовича пять. – Я вот, когда в железнодорожной милиции работал, чего только не насмотрелся. У нас же люди какие? Мол, смерть – это то, что бывает с другими. А я-то проскочу. Так электровозом размажет, что части тела, потом собираешь. Вот один раз было такое: везем эти части, а в машине, в уазике между дверью и корпусом дырка. Рука туда упала, мы и не заметили. Приезжаем – нет руки. А по протоколу-то…
Сябитов так глянул на вещавшего, что тот умолк. А через паузу произнес:
- Ко всему привыкаешь.
16.20. Мы идем с дежурным смотреть, как отработала уборочная техника, не остался ли где снег, мусор. В выстуженном небе, куда улетел розовый воздушный шарик, весь день маячит чахлая долька луны. У столба «нулевой километр» фотографируется свадебная пара. И невеста такая счастливая. Катит носильщик тележку. С озабоченным видом бежит куда-то пес.
- За тридцать лет работы вам, наверное, здесь приелось уже все?
- Как раз нет, - отвечает он. - Все меняется с неимоверной скоростью. Дни летят, как скоростные поезда, только ветром обдают. Мне дневная смена гораздо больше нравится. Носишься как угорелый, то здесь, то там, насыщенно день проходит, интересно. А от ночной сердце ломит.
- Почему?
Он молчит, молчит, наконец, произносит:
- Я восемнадцатый ребенок в семье. И тоже повидал вроде всего. А бывает не по себе порой. Вот к нам сюда бомжи стекаются. Ленинградский на ночь закрывается, с Казанского их гонят… По-хорошему и правильно и нам надо бы гнать. Но иной раз язык не поворачивается, а выгонишь в мороз – думаешь потом…
- Жалко?
- Да не то, чтобы жалко. Что-то другое. Просто я-то знаю, что жизнь – слишком длинная история. Всякое в ней случается. Бывает, разговоришься, такое услышишь. Это то, к чему как раз не привыкнешь. Вернее, нельзя привыкать.
Я был ошарашен. Человек работает на вокзале столько времени, а до сих пор не научился относиться к пассажирам, как к толпе. И скрывает это.
- А как вы на железную дорогу попали?
- Я из Нижегородской области, Сергаческий район. У нас многие мужики уезжали на заработки в Москву. И я поехал. Работал сначала в ЖЭКе, угол зарабатывал, затем пришел носильщиком сюда. А потом предложили заменить дежурного по вокзалу. На время.
- А вышло на тридцать лет.
- Нет. Я поработал, поработал, ушел. В управлении одном трудился. Не буду называть.
- А потом не смогли там, да?
- Не совсем. Человек один попросил. Хороший человек.
18.46. Вечер уже. Три рации на столе. Кто-то тихо переговаривается в них. В кабинет входит женщина.
- Я хотела спросить, - говорит она. – У меня мама инвалид первой группы, в коляске, а на Воркуту только верхние полки. Уже за тридцать дней. А нам нужно позарез уехать именно в то число…
- Конечно, - сказал Сябитов. – Сейчас что-нибудь придумаем.
Минут через пятнадцать он вернулся.
- Вот приятно же бывает работать с людьми, - сказал. – Интеллигентно все объяснила, любо-дорого общаться.
- А бывает, что и не любо?
- Сколько угодно. Придут с ором, криком, слышат только себя. А ты должен им помогать, это работа твоя. Как иначе.
У него снова зазвонил телефон, и он с ангинным блеском в глазах ответил:
- Да ничего. Живой.