В апреле её болезни потихонечку прятались.
Проклюнувшиеся на деревьях листочки манили в леса, берёзовые серёжки веселили и напоминали о смешливой девчонке, примерявшей их когда-то на маленькие ушки. Она улыбалась проснувшимся желаниям, подставляла лицо солнцу, закрывала глаза и замирала. Весенние лучи ласкали уставшую душу, тепло разливалось по измученному за зиму телу, и тогда она нестерпимо хотела.
Хотела рассказать, как бывало прежде, а вот теперь совсем другое дело.
Рассказывать было некому.
Племянники утонули в собственных семьях, бывшие выпускники, писавшие ей открытки к праздникам, запропастились, соседи звонко хлопали дверьми, старый кот умер.
Она не умела спорить с собой и привыкла думать, что добро, которым она делилась — сто двадцать рублей на шарфик для жены племянника, апельсины в больницу, двенадцать книг для Гарика, а для соседки пластинка Майи Кристалинской — окупится. Люди должны всё это помнить. Она никому не делала худо, поэтому ждала, что с ней попьют чайку, поболтают, принесут мимозу, спросят о здоровье.
Чай она пила одна, любуясь на красавицу Марию Ситтель. Потом выключала телевизор и, шаркая ногами в тёплых тапках, шла к старой тахте.
Ночью она злилась на людское равнодушие и мяла подушку. Тяжело засыпала только под утро. Ни разу она не пыталась посмотреть на себя другими глазами, совершенно уверенная в том, что чиста перед совестью, потому что никому не причиняла горя, не навязывала своего мнения и не делала замечаний.
Даже той малявке, которая — дрянь какая! — уставилась на неё в автобусе.
— Пап, у той старушки глаза царапистые, она, наверно, маленьких девочек ест.
— Не говори глупостей. Бабушки не едят девочек.
Чуть забрезжил рассвет, и она привычно поплелась в кухню. Сунула на плиту чайник и, поджав сухие губы, уставилась в окно.
У помойки мирно беседовали два бомжа, в ногах у них сидел мохнатый пёс.
— О чём могут говорить люди у помойки? — она не заметила, как произнесла это вслух.
По окну ползла ошалевшая от весеннего тепла муха. Старуха попыталась пришлёпнуть её большим пальцем. Муха не давалась, и старуха уже ладошкой елозила за ней по стеклу. Солнце высветило накопившуюся за долгую зиму грязь.
— И окно-то вымыть некому, — она начертила пальцем сверху вниз дорожку и, кажется, впервые спросила себя:
— Так это я?
Сердце отдалось глухой болью.