Глава Тринадцатая. МЕЖДУЗЕМЬЕ
Одного Татьяна не могла взять в толк. Как ни пыталась понять, не получалось. Как же так? Разумный, взрослый человек, она ринулась очертя голову в безумные скитания, ни разу не усомнившись в правильности совершаемых ею поступков? Четвёртые сутки беспорядочных перемещений с места на место, точно гонимая ветром, она меняла поезда, пересаживалась на попутки. Автостопом доехала до Астрахани, где прежде была раз, в той самой экспедиции, от которой осталось у неё на руках сокровище, круто переменившее всю её жизнь. С жадностью ребёнка, дорвавшегося до мороженого, глотала она виды окружающей природы. И если монотонное перемещение сквозь всю страну восьмилетней давности вызывало тогда у неё странную тоску, замешанную на смутном предчувствии, полностью оправдавшем себя, то теперь – восторг. Он усиливался тем, что вела его по этим кружным дорогам незримая цель. Ещё не зная, как и где выйдет она на ту «столбовую дорогу», что приведёт её к цели, указанной Купцом, Таня просто двигалась, прислушиваясь ко внутреннему голосу, подсказывавшему выбор направления. Со стороны могло показаться, что маршрут беспорядочен. Но в нём была внутренняя логика. Круг за кругом она наносила на поверхность земли своими следами невидимые силовые линии, сквозь паутину которых не прорвутся самые сильные преследователи. В Астрахани она сделала, наконец, первую остановку. Нашлась неболтливая хозяйка, сдавшая на ночь комнату, не спрося больших денег и не интересуясь, кто, откуда, куда. До сих пор вокруг были попутчики, соседи, вокзальная толпа, вечно куда-то спешащая. А тут – тишина городского предместья, слегка нарушаемая брехливыми собаками, внезапный покой, и одиночество...
Во сне ей привиделся Гриша. Будто он здесь, рядом, будто они спали, крепко обняв друг дружку, как малые дети, набегавшиеся на прогулке. Целомудренно и кротко поцеловавшись перед сном, словно брат с сестрой, и, усталые, они сразу заснули и сквозь этот сон во сне до Таниного слуха долетели слова: «Помоги мне, Таня! Я тону. Я задыхаюсь. Они окружили меня. Это бесы... бесы... бесы... Я ещё не одержим ими, но они душат меня... Помоги мне»...
Когда розовый свет коснулся затемнённого прикрытыми ставнями пространства, и, сладко потягиваясь, девушка пробудилась, потягиваясь к любимому, до неё вдруг дошло, что никого рядом нет, и стало страшно и горько. А ещё через миг на память пришли тревожные слова из загадочного сна, и сердце её бешено заколотилось. В голове запульсировал вопрос, обращённый к самой себе: «Ты можешь мне сказать, куда бежишь?» И завязался странный диалог с самой собой. Двое незримо поселившихся в ней собеседников, споря друг с другом, завели его, меняя голоса, сбивая с толку. Прислушиваясь к ним, Таня на секунду даже решила, что попросту сходит с ума, и попыталась отогнать наваждение. Но кто может точно определить, где грань, отделяющая безумие от обострённого восприятия подлинной реальности?
– А ты до сих пор не поняла? Деньги, бизнес, братва... Если тебе боязно, ты можешь...
– Что ты такое говоришь! Я не боюсь ничего, кроме... Если не будет его, всё перестаёт иметь значение. Даже страх мой.
– Никогда больше так не говори! Сглазить хочешь? Думаешь, поможешь ему, если рванёшься поперёк своего пути? Нет, за последствия тогда никто уже отвечать не сможет.
– Прости, Гриша, прости меня! Я не могу сейчас к тебе. Я хочу, чтобы ты знал: я далеко не безопасная для тебя спутница...
– Он уже и так это знает! А ты, если действительно хочешь помочь ему... и себе, кстати, тоже, немедленно должна нарезать последний круг, и тебе откроют.
– Книга! Моё счастье, моё проклятие, мой сладкий крест, моя охранная грамота. Она – всё моё, и если я не донесу её до надёжного укрытия, если я потеряю, если они отнимут у меня её, не будет больше ни Гриши, ни меня. Ничего вообще не будет!
– До чего же ты любишь сама себя пугать! Всякие «если», «а вдруг»! Прекрати это! Тебя ведут такие силы, о которых ты и разуметь не можешь. Значит, надо просто честно делать своё дело, полагаясь на Волю Божью, а не пугаться, «что будет, если...»!
Рассчитавшись с хозяйкой, Таня довольно рано покинула уютный дом, предварительно расспросив, как лучше добраться до противоположного берега Волги. Та криво усмехнулась, мол, что, к казахам в гости намылилась? Девушка кивнула, приврав, что у неё в Гурьеве дядя, мол, к нему и едет. Хозяйка покачала головой, примолвив, мол, это раньше он Гурьевом был, а теперь Атырау называется, и белой девчонке даже с самым крепким кавалером, если он не казах, туда лучше не соваться. Похоже, не слишком поверила старая, что ей говорят правду. Впрочем, дорогу указала подробно. Поведала, откуда и за какие деньги возят частники, где лучше ловить, кого останавливать, кого опасаться. Когда девушка вышла и направилась указанным хозяйкой путём, один из внутренних собеседников снова подал голос:
– Ты действительно решила в Казахстан? Уверена?
– Сама знаешь, – вслух ответила сомневающейся половинке своего «Я» Татьяна, – там знакомые. Археологи. Если помогут, то оттуда вынырну через некоторое время в полной безопасности.
Метров через 300 открылся вид на корпуса рыбокомбината, мимо которого пролегала та самая дорога, по которой и едут в сторону Атырау-Гурьева одна за другой машины. Грузовики и малолитражки, мощные фуры и неказистые жигулёнки с утра до вечера тянулись на восток, до отказа набитые ходовым товаром, который сбывали неразборчивым богатым казахам и быстро возвращались назад. Давно Татьяна не бывала в Гурьеве. С того дня, как вернулась на места памятной экспедиции извлечь из кургана древнюю реликвию и перепрятать. Но тогда она добиралась поездом и о том, что представляет собой трасса всесоюзного значения Гурьев – Астрахань, обозначенная на картах жирной красной линией через дельту Волги и горячую степь, не знала толком.
Вышло так, что поступила девушка совершенно вопреки инструкциям напутствовавшей её квартирной хозяйки. Пройдя несколько шагов в сторону рыбокомбината, она поравнялась с молодым человеком с котомкой за плечами, бредущим в ту же сторону. Он шёл, опираясь на посох, отчего со спины его можно было принять за старика. Догнав его, Таня поприветствовала:
– Здравствуйте, дедушка.
К ней обернулось русоволосое лицо, хоть и заросшее густой бородой, но совершенно не подходящее под выбранное девушкой обращение. На девушку глянули пронзительные серо-голубые глаза. Путник остановился, поправил котомку за плечами и добродушно рассмеялся. Улыбнулась и Таня, желая извиниться. Но молодой человек её опередил:
– Это нормально. Меня многие за деда принимают. На ту сторону собралась?
– Угу! – кивнула Татьяна.
– Что ж, вместе веселей дорога. Как звать-то?
– Татьяна, – представилась девушка и протянула молодому человеку распахнутую ладонь.
– Эк, по-мужски здороваешься! – одобрительно прицокнул языком бородатый и назвался: – Арсен.
– Вот это да! – удивилась Татьяна, – Ты чеченец, что ли? А с виду не похож, вроде нашенский.
– Вообще-то родители меня назвали Арсением. Знакомые иногда кличут Сеней. Но для здешнего путешествия лучше быть Арсеном. Так что советую так ко мне и обращаться. Родом из казаков. А у них в крови всякого намешано. Веками стояли тут. И кайсаки с нами роднились, бывало, и калмыки, и гости с Кавказа хаживали. Так что, считай, нашенский. Русский. А двигаю до Гурьева.
– Значит, попутчик. Мне туда же!
Они прошли вместе около сотни метров, оживлённо беседуя. Потом остановили видавшую виды иномарку, за рулём которой, судя по внешности и ослепительному ряду золотых зубов, сидел цыган. Он залихватски притормозил возле спутников, подняв клубы пыли, и, высунувшись из салона, весело спросил:
– Эй, туристы, куда путь держите? Или подвезу?
Арсен вприщур рассматривал цыгана и отвечать не спешил.
– На ту сторону, ромалэ чев*), – ответила Таня, и цыган с радостной улыбкой распахнул двери своего авто:
– Эй, сами не ромалы?
Девушка, увлекая своего спутника за руку, устроилась в автомобиле и уже внутри сидя ответила хозяину, внимательно разглядывающему парочку:
– Сейчас у нас полстраны ромалы. Ну что, мастер, едем?
– И то верно, феоктистовая моя, – весело поддакнул водитель, завёл мотор и, отвернувшись вперёд, тронулся с места. В салоне негромко играла музыка неопределённо восточного аромата. Динамики были расположены как раз за спинами Арсена и Тани, сидящих на заднем сиденье. Цыган за рулём вполголоса подпевал прихотливо стелющейся мелодии и вёл машину уверенно и быстро, хоть дорога была полна ухабов и весьма тряской. Когда миновали последний пост ГАИ на выезде из города, где упитанные, еле влезающие в свою форму мужи с полосатыми палками в руках ражно досматривали каждую третью машину, с удовольствием копаясь в багажнике, явно выщипывая что-нибудь для пополнения семейного бюджета, Арсен прервал молчание, обратившись к водителю:
– Мы не представились.
– Тю, неважно, парень, э! Кто хочет поговорить с другим человеком на дороге, найдет, как то сделать. Можно по имени, а можно и так.
– Можно, – согласился бородатый, – А можно на-ты?
– А как ещё можно? Я на-вы, потому что вас двое, да! А так надо только на-ты. Мы так только и говорим друг другу. Ты брат. Я брат. Все, короче, братья, да!
– А почему ты не спросил денег?
– Так не вы меня тормозили, я сам тормознул. Одному далёкая дорога скучная, да! То правда, что не просил денег. У меня деньги есть, извозом не хочу зарабатывать. А то такие есть тут. Много есть. И казахи, и калмыки, и русские есть, которые туда сотку берут с человека, обратно две спросят. Да ещё и везут, как дрова. А у меня не так. Я человек вольный, захотел – взял попутчиков, не захотел – не взял.
– А сам-то куда едешь? – поинтересовалась Татьяна.
– Я-то? К себе еду, домой еду, солнечная моя. А то целый месяц тут, в Астрахани просидел без дела, так надоело. Решил домой возвратиться. Дома и уксус сладкий. Правда?
– Так ты Гурьевский? – живо переспросила девушка.
– Тю, скажешь тоже! В Гурьеве казахи с казаками живут, а промеж них корейцы. Да и разве похожий я на гурьевского? Нет, лада моя виноградная, до Гурьева городка и сам не поеду, и вам не посоветую. Тут, понимаешь ли, дело нехитрое. Казах-то на руку скор, казак на слово груб, а кореец собак ест, и потому сам, как собака. Не-е-е, драгоценные мои, до Гурьева не довезу. На последней затоке найдёте, к кому пересесть. Ромалы туда ни ногой! Да тут почитай все, кроме нас, туда рвутся. А мне ни Астрахань, ни Гурьев не нужны. Я сам себе хорошо стою на Междуземье. Туда и еду.
– Где? – переспросила Таня, ощущая, как немеет затылок.
Машина ровно гудела по пыльной колее, то и дело обгоняя следующие тем же курсом менее мощные или шибко гружёные автомобили. Цыган бросил в зеркало взгляд на пассажиров и звонко прицокнул языком:
– Едешь такими местами, а не знаешь Междуземье! Эй, слушай, да! Большая Волга за спиной в Астрахани осталась. А впереди четыре больших рукава будут. То, не считая мелких проток. Один Ахтуба. Там паромщик переправляет. Один Тумак называется. Там понтоны выстроены. Ещё один Малый Бузан. Там тоже паромщик. Только он частник. Ему платить придётся. А на границе последний рукав называется Кигач. А между протоками-рукавами, сам понимаешь, острова. Там люди живут. Рыбой промышляют, да. Кто переправу держит. Тоже доходное дело. Есть и южнее переправы, на Камызяк и Тишково. Мы же в сторону Акколи и Ганюшкино едем. Но то на казахской земле. Так вот. Как Малый Бузан перемахнём, Россия-то и закончится. А Казахстан начнётся километров через 20-25, за Кигачём. Поняла, да?
– Не совсем, – призналась девушка, на что водитель рассмеялся, обнажив золото своих зубов, и пояснил:
– То же просто! Россия уже закончилась. Казахстан ещё не начался. А место между ними и называется Междуземье. И живут там вольные люди. Мой табор там стоит. Промышляем не рыбой, не извозом. Мы там что-то вроде таможни. Теперь поняли?
Некоторое время ехали молча. Таня разглядывала проплывающий мимо пейзаж. Пыльную насыпь сменила мокрая низина, изрезанная ручьями и канавами, через которые по ходу следования потока машин там и сям были переброшены мостки, гати, а кое-где ничего, а так себе, просто брод, в котором легковушки помельче увязали по оси в жиже, и их приходилось вытаскивать на руках. Место с виду гиблое, комариное. А чего в дельте Волги ждать ещё! Впрочем, это для заезжего горожанина гиблое. А местные поди не нарадуются, сколь сочны травы в заливных лугах, сколь богаты рыбой речушки да протоки, сколь горяч охотничий сезон на всяческую дичь. Значит, «безголовое путешествие» прямиком ведёт Таню в цыганский табор, промышляющий придорожным рэкетом, чего сидящий за рулём не только не скрывает, а гордо называет «таможней». Ничего себе, перспективочка!
– Таня, – решительно обратился к девушке Арсен, – Я-то ладно, хоть и гурьевский, а почитай, местный. Цыган – тоже, понятное дело. Но ты-то! Вроде не отсюда. Куда и зачем?
– А ты что же, за мною следить послан? – с нарочитой весёлостью переспросила Таня, а у самой поджилки затряслись.
– Да перестань ты! – в столь же нарочитом раздражении откликнулся бородатый попутчик и добавил, – Знать, ноги от кого-то делаешь. Что ж, бывают и такие чудеса.
– Тоже мне, чудеса, – грустно молвила Татьяна и отвернулась. Некоторое время проехали молча. Золотозубый цыган с интересом посматривал на молодых людей в зеркало и не встревал. Вереница машин стала плотной, водители перестали обгонять друг друга, выстроились гуськом, медленно двигаясь живой очередью, и он сообщил:
– Эй, птицы мои, первая переправа впереди. Скоро можно будет выйти кости размять. Похоже на часок-другой дело затягивается, да.
– А можно сейчас выйти пройтись? Всё равно едем со скоростью коровы? Так мы рядом пройдёмся, подышим, – спросил Арсен и получил полный укоризны взгляд девушки, явно не желавшей покидать салона автомобиля, и реплику водителя:
– Тю, я как машину остановлю? В потоке идём. Вот колонна встанет, тогда и...
– Чудеса, говоришь, – повторила Таня, – А у меня бывали чудеса и пострашней. Некогда и в кутузку забирали. Причём, ни за что.
– Ну, это уж, как водится! Всех ни за что! – отозвался Арсен и добавил: – В гостях у «кума» многие перебывали. Кого теперь этим удивишь! И я погостил чуток, было...
Цыган с интересом прищурился в зеркало.
– А чем это я должна кого-то удивлять? – взъярилась ни с того ни с сего Таня, – Что менты дураки, всем известно. Что всякое дело у нас выеденного яйца не стоит, а его наматывают, накручивают, тянут, так и это все знают. Видать, и тебя, земляк, и меня в своё время элементарно подставили, так что ли?
– Зачем кому-то кого-то подставлять? И кто это нас подставил? Не задумывалась об этом? Я тебе так скажу, все живут своим интересом. У кого жемчуг мелковат, у кого щи постные. Ежели одному другой помеха, он его устранять будет... Не оттого, что горазд устранять всякого, а просто как помеху. Ну, мешал тебе булыжник на дороге, вот ты его и выкинула с пути. И обижаться на того, кто подставил, глупо. Он своим интересом живёт, а ты своим.
Татьяна развернулась всем корпусом к Арсену и, глядя ему прямо в глаза, произнесла:
– Разве так должны поступать люди? Разве для этого их Господь на землю послал? Получается: каждый другому волк? И это говорит «нашенский», русский из казаков! Хороши казачки! Или засланные? Неужели ты не видишь: мир устроен не так, как ты о нём думаешь?! Есть люди и есть другие. Хочешь, назови их чужие. Разговор с незнакомыми попутчиками часто провоцирует откровенность. Отчего-то девушка уверилась в том, что если двое мужчин и не друзья в мире, где есть тайные и явные враги, то, во всяком случае, союзники. Откуда такая уверенность, и сама не сказала бы. Но и цыган и бородач из казаков были живыми, а значит, не могли принадлежать к тому неживому миру, к какому относились Целебровский, Иванов и другие незримые преследователи. А выговориться было необходимо. Вот уже несколько дней потребность излить переполнявшие её мысли стала настолько сильной, что временами она боялась за себя. Сидя в салоне автомобиля с двумя незнакомыми мужчинами, Татьяна говорила, всё более увлекаясь: – В мире нет людей хороших и плохих, а есть люди и нелюди. В мире нет раз и навсегда установленного порядка, а всё в движении. Хочешь удержаться на ногах, сам двигайся. Представь себе: ты оказался в лодке, её несёт буйный поток. Как не перевернуться?
– Ну, наверное, балансировать. Не знаю. Зачем такое сравнение?
– Балансировать, – грустно усмехнулась девушка, – Вот мы и балансируем. Прежде всего, нужно сесть посреди, найти центр тяжести. А потом править к берегу. Впрочем, сравнение действительно глупое получилось. Не о том... Вот, слушай, – Она слегка закатила глаза и начала нараспев, словно читает стихи, произносить необычные слова:
– Из мира сияющей Прави ниспосланы токи.
Чистые сердцем приимут.
Токами сими питаясь, обрящут
путь свой – земной или горний.
Всяко событие в яви записано в Прави,
и назначение чистых
сердцем и духом, ступая путём
зряще блюсти и по воле своей, что записано в Прави.
Нечистые сердцем войной одержимы,
страстями и скорбью.
Сии страдальцы и токов вотще не приимут
и в мире пути не обрящут.
Понеже невзгодами жизни
беспутства они своего не исправятся сами.
И в смуте нечистаго сердца они вопрошать будут тщетно
о смысле пути, но ответа же несть им покуда
беспутные воли своей не укрепят.
А воля есть чистые сердце и разум.
– Что это? – спросил Арсен.
– Это из одной старой-престарой книги, – уклончиво ответила Татьяна и снова ощутила, как немеет затылок. Решив, что сболтнула лишнего, замолчала. Минут 5 ехали молча, пока водитель не сказал:
– Нам повезло, да. На этом пароме все поместимся. А то следующего ждать 2 часа.
Переправа отвлекла внимание от тягостных раздумий и от гнетущего ощущения в затылке. Таня с интересом разглядывала суетящихся людей, в широкую водную гладь, которую они пересекали, в стоящие вдалеке кажущиеся игрушечными корабли и баржи. Прислушивалась к незнакомым звукам и запахам. На время даже забыла, как и почему здесь. Вспомнила, когда на том берегу они продолжили свой путь и, трогаясь с места, цыган сказал:
– Люди не знают счастья. Люди денег хотят, славы хотят, власти хотят. А цыгану везде хорошо, да. Потому как вольный человек. Вот я, к примеру. Не страдаю, просто живу. Денег надо, иду и добываю...
– Каким путём? – перебил Арсен.
– Путь-то, ясный мой, у всякого свой, да у всех один. Один берёт, что нужно, и счастлив. Чего и вам желаю, да. А другой берёт, что хочет, и много болеет оттого. Разницу чуете, голуби мои?
– Вот-вот! – с жаром подхватила Таня и вновь принялась декламировать: –
Добро еси твари явленные как необходимо присущие.
Они единяют, умножа любовь человека.
Они развивают, умножа разумные силы.
Они созидают, умножа сердечную радость.
Они сберегают в свободе и в Прави живое земли.
А Зло еси твари условно явленные, или не сущие.
Они разделяют, умножа страдания мира.
Они остановка движения, или порок.
Они разрушают, вокруг сея скорби сердечные.
Они искушают и закрепощают живое земли.
– Эх, мудрёно говоришь, лада моя! – радостно воскликнул цыган и поддал газу. А через минуту добавил: – Хотя и правильно, – потом он
скользнул глазами в зеркале по лицу Арсена и расхохотался. Таня улыбнулась и промурлыкала фразу из песни: «Нас не догонят!». Арсен покосился на неё и проворчал:
– И от кого мы бежим, что нас не догонят?
Ответил за неё цыган:
– Враги. А вот почто нас, цыган, через одного все боятся?
– Сами же сказали, что разбоем живёте, – проворчал Арсен и вновь получил порцию весёлого хохота в ответ:
– И то, правда. Живое всегда берёт и всегда даёт. Живём же! Живой с живым завсегда договориться могут, да. Это поди-ка договорись с камнем, что с неба летит. Или вон с огнём земным, что из недр вырывается, да всё живое жгёт. Да хоть с ветром суховеем. То неживое. Бояться надо. А живых чего бояться!
– Брать без спросу – это что давать без надобности, – продолжал ворчать Арсен, – Хоть и живое, а всё неправедное дело. Скажешь, нет?
– Экий ты праведник! – усмехнулся цыган, – Акромя Бога кто рассудит, праведно ли взял, по праву ли дал. Бери, сколь надобно, давай сколь можешь. Вот и вся наука!
– Ну-ну, – покачал головой Арсен, смолк на минуту и, оборотясь к девушке, спросил, испытующе глядя в глаза: – Ладно, с цыганом да со мной, грешником понятно всё. А вот ты-то что? Небось не от камней, огня или суховея бежишь? Ведь люди заставили же! В погонах и без...
– Одно дело те, от кого скрываюсь, другое дело живые, – с расстановкой возразила девушка, снова напрягаясь: не сболтнула ли чего. Однако по лицу Арсена было ничего не понять, и она продолжила: – Был живчик, спасибо доброй душе, помог вырваться. И сам не ведал, что творит, просто меченый. Его несёт куда-то, он и летит сломя голову.
– Прямо, как мы все тут, – буркнул Арсен.
– Вот заладил-то! – воскликнула Татьяна и смолкла.
Внимательно наблюдавший за своими пассажирами с водительского места цыган прицокнул языком и молча покачал головой.
Прошло ещё пару часов. Машина уверенно преодолевала все естественные преграды на пути и двигалась на восток. После второй переправы местность сделалась совсем пустынной. Редкие деревца обозначали рытвину или ручеёк, в котором была вода. А так – сухая степь. Не знал бы, ни за что не сказал бы, что такой пейзаж может оказаться в самом центре дельты великой русской реки. Не было здесь, естественно, и человеческого жилья. Бескрайняя равнина, однообразие которой нарушали только автомобили, мчащиеся в заданном солнцем направлении по откровенному бездорожью, почему-то обозначенному на карте трассой, а на местности украшенному через каждые 5 километров столбами с указанием направления стрелочкой и километража цифрами. Ни географических названий, ни знаков принадлежности. Просто стрелки и цифры. Фантастическая неправдоподобность этих знаков посреди степи навевала странные чувства. Таня ёжилась всякий раз, сталкиваясь с ними глазами. Молча провожала взглядом, и каждый знак словно ставил зримую вешку на кружном пути, километр за километром отрезающим её от прежней жизни и... любимого. Как он там? Что он там? Решил ли свои проблемы? Стал ли на свою стезю мужчины? И цыган молчал. И Арсен молчал. Каждый – о своём. Разговор казался исчерпанным ещё полчаса назад. Дорога по-своему сближает странников, какими бы чужими они ни были за миг до того, как оказались на ней. Вся наша жизнь, по сути своей, одна большая дорога, по которой с разною скоростью двигаются путники. Мы замечаем или не замечаем попутчиков, боимся им или доверяем им. Мы доказываем друг другу какие-то свои права или прописные истины, кажущиеся нам само собой разумеющимися. Но от того, как сложатся наши отношения с шествующими рядом путниками, зависит много больше, чем от того, доказали мы им что-либо или они доказали нам. Да и вообще, как знать, есть ли смысл в доказательствах того, что, по замыслу Божьему, недоказуемо? Человек верит в то, что параллельные прямые пересекаются, и рождается новая геометрия. Человек верит в безбожное торжество разума, и рождается мир обывателей, где всякое решение принимается голосованием. Люди вверяют свои судьбы в руки безликого и бездушного аппарата, называя этот аппарат государством, послушно подставляя запястья под наручники, отдавая этому аппарату большую часть своего времени и сил, не доверяя при этом таким же людям рядом. И тем более не доверяют им, чем менее те готовы доверять безликому аппарату. Люди испытывают непонятные страхи, когда попадают в положение нелегала – то есть того, кого не может разглядеть недремлющее око аппарата. Если в кармане нет паспорта с пропиской, бездушная машина обретает власть обратить их – живых, чувствующих – в ничто, в прах. Но при этом люди отчего-то склонны испытывать ещё больший страх перед скитальцами, цыганами, бомжами. Страх совершенно безотчётный, необъяснимый. Все они по разным причинам вне системы, практически недосягаемы для неё. Отчего же враждебная всему человеческому система, уничтожающая живое, рождает слепое желание подчиниться ей, а живущие вне её настораживают?
Голос цыгана отвлёк от мыслей:
– Ну что, голубки мои вострокрылые, ещё одна переправа, и Междуземье. Я, почитай, дома, да. А вам ещё пилить и пилить. К вечеру только будете. Добрых 300 вёрст по степи. На той стороне дорога хорошая. Границу перейдёте, и асфальт начнётся. То не Россия-матушка.
Спутники встрепенулись. Вещей у них при себе было немного. Две дорожных сумки да походный рюкзачок. Однако пересаживаться в степи всяко дело не из приятных. Да ещё и неизвестно, сколько придется «голосовать», тормозя попутку. Таня обратилась к цыгану:
– Ромалэ чев, а может, довезёшь нас? Не хочешь денег, могу подарок какой сделать, камушек подарю, хочешь?
– Тю, голуба моя! На кой мне твой камушек? От камушков люди ко дну уходят. А я ещё поплавать хочу. Нет, и не уговаривай, к казахам я не поеду. До границы довезу, а там уж сами как знаете.
– А что Вы так казахов не любите? – поинтересовался Арсен.
– А кто ж их любит! Жадные, злые, бестолковые люди. Казахи, одним словом.
– Эк Вы их! – хмыкнула Таня, – Нечто все они такие?
– Все, все, – подтвердил цыган и сбавил газ. Машина приближалась к последней переправе до границы. Перенося ногу с педали на педаль, он сделал одно неточное движение, и автомобиль передёрнуло, так что сидящие сзади стукнулись друг с другом. – Не ушиблись?.. Я виноват, да. Дороги-то нет, то и приходится за всем сразу следить, да. Иной раз и не уследишь. Показалось, камень под колёса попал, а то не камень был. Извиняйте гости. У меня-то другое предложение к вам.
– Какое?
– В свой путь-дорогу, коли не к спеху, можно отправиться и завтра спозаранку. Не к ночи в свой Гурьев приедете, а в нормальное время. А до завтра айда в гости к нам, в Междуземье. Такого вы никогда и нигде больше не увидите, да.
Спутники переглянулись. За спиной Татьяны уже столько нарезано невероятных зигзагов по российской земле! Сначала Саратов, потом Волгоград, потом Астрахань, теперь вот в Гурьев, да ещё с остановкой в неведомом Междуземье, которого ни на одной карте-то никогда не бывало. Профессия, которой отданы годы, которую она очень любит, стимулирует склонность к путешествиям. Во всяком случае, оказавшись волею обстоятельств перекати-полем с новой фамилией и жизнью «с чистого листа», она внутренне была готова к любым неожиданностям и не боялась их. Главное, что вела по извилистым путям земным ясная цель, которую она видела перед собой: добраться до неведомого Храма, где отец Василий Бесов Изгоняющий примет из её рук священную реликвию, избавившись от которой, она устремится к своему возлюбленному, дабы не расставаться с ним уже никогда. И хотя очертания пути к этой цели представлялись до сих пор более чем туманными, сама цель сияла ослепительной ясностью, и это вносило порядок в сумятицу последних дней. Оттого предложение цыгана не вызвало боязни. Просто очередной виток кружного пути. Неизвестно, за каким витком появится ниточка, ухватившись за которую, она, как в старинных сказках, придёт к волшебным стенам, за какими начнётся для неё новая – настоящая жизнь...
Арсен, уже несколько лет кряду ведущий полукочевую жизнь, ещё менее опасался всяких неожиданностей. Другое дело, что как человек местный он кое-что знал об опасностях Междуземья. Были они реальными или плодом слухов, сплетен и домыслов о загадочном цыганском таборе, Бог весть. Однако опасения были.
– Послушай, – сказал он, обращаясь к девушке, – Ты можешь, если хочешь, поехать к цыганам. Я, пожалуй, поеду дальше. Хоть к ночи, а на место приеду. Там у меня есть дом. Я же, хоть и много болтаюсь туда-сюда, но всё же не бродяга. Я не могу всю жизнь скитаться! Иногда надо и голову преклонить где-то. Не цыган, в конце концов!
– Тю, паря! – отозвался водитель, – А и кто говорит, что цыган скитается? Он просто любит движение! Земля круглая. Когда-то обязательно домой придёшь. А ещё так тебе скажу: если цыган в гости приглашает, то гостя никогда не обидит. Да.
Реплика цыгана вывела Сеню из себя; повысив голос, он молвил:
– Может, я не так сказал. Но у меня есть дом.
...Междуземье оказалось обыкновенным селом. Стояло оно вдалеке от раскатанной тысячами машин, летящими из России в Казахстан и обратно полосы степи, обозначенной на картах как трасса. Со стороны этой «трассы» был виден только длинный скотный двор на окраине села, поскольку возвышался над остальными строениями и располагался на вершине пологого холма. Позади скотного двора зиял довольно глубокий овраг. По дну этого оврага проехать невозможно было бы и на танке, однако цыган уверенно направил машину прямо к оврагу. «Что он делает? – подумал Арсен, вопреки собственным словам и, казалось бы, объявленному и принятому решению, оставшийся с попутчиками». Он начал было готовиться выпрыгнуть из автомобиля на ходу, прихватив в случае необходимости с собою девушку, если золотозубый безумец не изменит курса, но через минуту машина резво повернула влево, и прямо перед взором пассажиров возникли довольно прочные с виду мостки, проложенные через гиблое место. Мостки были узкие, лишь искусный водитель, да ещё и обязательно знакомый с местностью рискнёт въехать по ним на противоположный край оврага. Вновь душа ушла в пятки, когда цыган, не сбавляя скорости, вписался в деревянную мостовую и зашуршал по ней вниз. Извилистые стенки оврага не позволяли сориентироваться, что таится за следующим поворотом, можно было ожидать увидеть что угодно, только не то, что вскоре открылось взгляду молодых людей. Когда они достигли самого дна, по которому пробегал мутный ручеёк, и перемахнули через него по мосткам, за очередным крутым поворотом показалась полосатая будка и шлагбаум. Противоестественность столь впечатляла, что Арсен протёр глаза: не померещилось ли? Однако нет, и будка, и стоящий подле неё часовой были натурально не галлюцинацией. Сердце ёкнуло, он схватил девушку за руку, но предпринимать что-либо было уже поздно. Цыган остановился возле будки, приоткрыл стекло с водительской стороны и громко затараторил по-цыгански, обращаясь к человеку с двустволкой за плечами, вальяжно приблизившемуся к машине от будки. Он склонился над автомобилем, выслушал водителя, цепким взглядом глубоко посаженных чёрных глаз оглядел пассажиров, сказал какое-то короткое слово в ответ и махнул рукой, мол, проезжайте. Шлагбаум быстро взметнулся вверх, и золотозубый повёз своих не то гостей, не то пленников дальше. Мостки потянулись вверх по противоположному склону оврага, причудливо петляя меж нависающих осыпающихся стен естественной преграды, и только когда, размашисто подпрыгнув на рессорах, иномарка вынырнула на ровную поверхность степи по ту сторону оврага, перед глазами открылось Междуземье. Длинная улица в сотни полторы или поболее дворов с палисадниками, аккуратных, ухоженных, чистеньких. Ну, прямо немецкая деревня, а не цыганский табор! На улице редкие прохожие. Только мужчины. Женщин не видно. Тихо. Собаки не лают, кони не ржут, коровы не мычат. Наверное, вся живность на скотном дворе, что высится на краю оврага с той стороны. Впрочем, отсюда отчётливо видно, что сам скотный двор скорей всего бутафория. Стёкла выбиты, в стенах трещины, крыша прохудилась. Вероятно, когда-то это и был скотный двор, а ныне лишь его развалины. Что же, они живут здесь совсем без скотины? Это на селе-то? Ах да, со слов цыгана выходило, что живут здешние грабежом, так что скотину держать им вроде бы не с руки. Однако, мало привлекательного в этой аккуратной деревеньке, не видной глазу с той стороны, где есть люди. С тыльной за околицей простирается пустая степь до самой большой воды, местами заболоченная, местами высушенная ветрами, в общем, ни в каком случае не пригодная для обитания человеческого и вполне непроходимая. А со стороны «трассы» прикрывает холм с бывшим скотным двором и опасный овраг с единственной дорогой, охраняемой часовым. Ничего себе, цыгане дают! А цыгане ли вообще? Уж не те ли враги, от кого бежит его странная попутчица?
Цыган остановил у одного из дворов и, обернувшись к пассажирам, произнёс, широко скаля свои золотые зубы:
– Ну, давайте выходить, да. Приехали.
Те послушно вышли наружу, разминая затекшие за несколько часов езды руки и ноги, и огляделись. Арсену всё казалось подозрительным и таящим неведомую опасность, Татьяна, похоже, не разделяла его ощущений. Хозяин, не утруждая себя тем, чтобы закрыть машину, отворил калитку и жестом пригласил своих спутников во двор. Здесь, в тени яблоневого сада перед добротным домом-пятистенком укрылась уютная скамеечка, на которую цыган предложил присесть, пока он приготовит дом к приходу гостей. Спутники опустились на скамейку и стали дожидаться, что будет дальше. Через несколько минут из дома вышла грузная женщина в цветастом платке, степенно подошла, вернее, подплыла к гостям и, став в метре перед ними, окинула гостей пронизывающим взглядом опытной гадалки, от которой сразу стало не по себе, и проговорила сиповатым голосом:
– Вот вы, значит, какие. Ну, пошли в дом, беседу поведём. Меня зовут Мара. А то сын мой, Зиновий Барон.
Она повернулась и двинулась к дому. Гриша с Таней встали и проследовали за нею. На пороге они повторили то, что сделала хозяйка, сняли уличную обувь, и босиком вошли вовнутрь. В сенях был полумрак, освещаемый тусклым светом керосинки. Похоже, электричества в этом доме, не было. Горница представляла собой просторное чистое квадратное помещение. На столе прибрано, белоснежные салфетки, на которых возвышался кувшин и расставлено четыре пиалы. Зиновий Барон, успевший переодеться в ярко-красный атласный кафтан, подпоясанный золотистым шитым бисером кушаком, с торчащим из-за пояса массивным охотничьим ножом в серебряных ножнах, покрытых искусной чеканкой, восседал за столом и весело поглядывал на входящих. Таня улыбнулась и воскликнула:
– Как здорово! Настоящий дом и настоящий мужчина в доме! Да будет всегда у вас благодать и достаток!
– Спасибо на добром слове, – отозвался цыган, – присаживайтесь, гости. Вам моя мама назвала моё имя, теперь черёд и вам представиться. Так уж заведено в доме. Попутчики одно, гости другое.
– Татьяна, – коротко ответила гостья
– Арсен, – глухо отозвался её спутник.
– Вижу-вижу, каковы гости, – просипела Мара, проходя за стол напротив сына, – Долог путь, ну да как-нибудь! Садитесь, гости, отведаем пищи простой, да поведём разговор непростой.
Арсен вновь поймал себя на том, что раздражён, но заставил себя улыбнуться и вымученно произнёс:
– Простые разговоры для простых людей.
– Кто не прост, не пьёт не ёст, – отозвалась Мара и добавила: – А вы проголодались, и подкрепиться надо бы. Так что, не стесняйтесь, всё, что на столе, и для вас.
Бородач хмыкнул: кроме кувшина и пиал, похоже, на столе и не было ничего. Однако с вежливым поклоном сел на предложенное ему место подле хозяйки. Таня уселась напротив. Мара налила из кувшина в пиалы мутную киселеобразную жидкость и подняла свою пиалу двумя руками.
– Вкусно и полезно, – сказала она и сделала долгий глоток, сощурив левый глаз.
Арсен неохотно поднёс пиалу к губам и принюхался. Незнакомый напиток ничем особенным не пах. Скорей всего, это был всё-таки обычный кисель, но киселя до чёртиков не хотелось. Он с детства не любил этого напитка. Однако, пересилив себя, сделал глоток и внезапно почувствовал мягкое тепло, разливающееся по жилам, будто хлебнул доброго коньяка или рома. «Кисель» вкусом не походил на алкогольный напиток и температуры комнатной. Удивлённый, он спросил:
– Что это?
– Нравится? – весело переспросил хозяин в атласном кафтане, – Секрета не раскрою. Но скажу, гости дорогие, после одной пиалы будете бодры, веселы, свежи и сыты.
Действительно, после нескольких глотков оба почувствовали необыкновенный прилив сил. У молодого человека и настроение приподнялось. Хотя остатки прежнего настороженного раздражения ещё давали о себе знать, всё же он глядел на окружающую его обстановку веселее и без прежней боязни. Мара обратилась к нему со словами:
– Всё вам, полукровкам, надо на зубок попробовать. Сами никак ни во что не верите.
– Откуда Вы знаете, что я полукровка? – поперхнулся тот и остановил на пышногрудой Маре изумлённый взор. Она лишь усмехнулась:
– Я Мара, меня всяк знает в округе. Таких глупых вопросов не задают. Откуда знаю, откуда знаю... Гляжу, смекаю, карты сличаю. Всё могу сказать. Только не за здорово живёшь.
– Знаю-знаю, – иронично отозвался Арсен, – «Позолоти ручку», и всё такое. Только я в эти цыганские штучки не очень-то верю. Ведь это просто бизнес. Актёрское мастерство плюс гипноз...
– А вот попутчица твоя верит, – задумчиво проговорила цыганка, – Ну что глазками хлопаешь? Спрашивай, скажу, от беса отвяжу.
– От какого такого беса? – переспросил бородач.
– От такого. За каждой душой живой свой бес приставлен. Иной смотрит, надзирает, иной командовать норовит. Как привяжется, так всё в жизни вкривь да вкось, только елозь. Часто самому и не отвязаться. А нас, цыган, Боженька надоумил, как песни плясать, да бесов отгонять. Потому на картах гадаем, людей выручаем. Да хлопотная работёнка. Потому многие из нас бегут от неё куда попроще. Кого обокрасть, на кого наслать напасть. Кто коней крадёт, кто мзду в карман кладёт. Такие мы люди. Так что, Сеня, слушать старую цыганку будешь или обидишь?
– Буду, – быстро ответил Арсен и, словно повинуясь чьей-то воле, расслабился, опустил плечи и внимательно уставился на Мару.
– Тогда знай: судьба не девка, откупа просит. Судьбу не кажут так, гони пятак. Дашь алтын – станешь судьбе господин. На целковый станешь с судьбою новой. Четвертной – будешь не с одной. Подашь Косую – удача расцелует. В общем, не скупись, будущему подивись.
Бородач, как заворожённый удавом кролик, засунул руку в карман, вынул купюру и не глядя вручил Маре в пухлую ладошку. Она прицокнула языком, расправила бумажку на столе, дунула на неё, прошептала непонятные слова, а потом, уставясь на загипнотизированного ею «кролика», заговорила нараспев, то и дело покачивая головой, точно укоряя кого-то в чём-то:
– Междуземье, межвременье,
странников принимает,
чужих не впускает.
Междузимье, междулетье,
створки раскрывает,
детишек считает.
Который рыжий,
будет бесстыжий.
На роду ему быти
удальцу во всей прыти,
удальцу бесновату,
нажить ума палату.
А душу потерять.
Начнёт воровать,
потом людей побивать.
И всё опять да опять.
Который чёрен,
зело проворен.
Шустрый да смышлёный,
наживёт денег миллионы.
Станет богат,
да жизни не рад.
Бежит за тридевять земель,
где не метёт метель,
где яблоки сладки,
да диковинны порядки.
Праздники там во субботу,
нейдут люди на работу.
Почнёт жить он там, да не сможет.
Грусть-тоска его там и сгложет.
Который бел-белёс,
будет верен, как пёс.
На ветер лаять да выть,
свою сторонку сторожить.
Нищ да гол,
неуступчив да зол.
Быти ему биту,
вполбрюха сыту,
вполсердца любиму,
всего наполовину.
Век его долог будет,
да счастьица не прибудет.
Который лыс,
на бабе повис.
Сам себе слабенек:
ни воли, ни денег.
Сладко ему спати,
детей приживати.
Да все детки не в тятю.
Никак и звати.
Один бездельник,
живёт без денег.
Сам бел и пригож,
да ни на что не гож.
Другой статен, плечист,
да глуп и речист.
Третий непьющ, работящ,
инда от роду незрящ.
Ликом корявый,
худосочный да кучерявый.
Который рус,
будет не трус.
На войне во солдатах,
орденами богатый.
На миру молодец,
и жених-удалец.
А ты позри-посмотри,
у кого что внутри.
Карту свою бери,
да мне не говори...
С этими словами цыганка протянула Арсену колоду невесть откуда взявшихся в её руках карт. Да непросты те карты были, крупнее обычных игральных, и картинки на них были незнакомые. Фантастические джокеры, сказочные деревья, дворцы с фонтанами, геометрические фигуры. Всё снабжено вязью убористых письмен, напоминающих арабскую письменность. Молодой человек послушно вытащил из колоды одну карту, на которой был изображён закативший глаза повешенный со съехавшим набекрень колпаком на свёрнутой верёвкой голове. По чёрному фону пробегали золотые строчки неведомой азбуки, а в углу красовался маленький зелёный трилистник невиданного растения с шипами. Цыганка положила ладонь на карту, так чтобы не видеть, что на ней изображено, и, глядя в глаза потерявшему дар речи гостю, продолжила напевать-нашёптывать:
– Лежит беда на печи,
жуёт пряники-калачи.
Зовут беду-лихоманку гнев.
Ты гони беду ко свиньям во хлев.
Коли не изведёшь её вконец,
не сыщешь золотой ларец.
А в ларце сём ключи от рая,
где твоя вольная душенька обитает.
Как пойдёшь ты с ключами в рай,
так всех горниц не отпирай.
Отпирай же лишь светёлку одну,
где найдёшь себе сужену-жену.
А как попустишь лихоманку-беду,
мигом будешь не в раю, в аду.
Там злоба-ярость день деньской
бедную душу гложет тоской.
Скоро-скоро столкнёшься с бедой,
коли гнев не осилишь свой.
Там белая вьюга,
ни жены, ни друга.
Там тёмная ночь,
ни сестра, ни дочь.
Там пустое ведро,
ни зло, ни добро.
Береги свою душеньку,
береги голубушку,
не жалей сил,
дабы гнев не захватил.
А на страхи, на ахи,
не нечаянны промахи,
не пеняй: то не горе,
крива дорожка во просторе.
Другой нету.
Ты выбрал эту.
По прямой дороженьке
идут старцы к Боженьке
да цари с князьями,
да нищие с узелками,
верные жёны брюхатые,
ещё крестьянин с лопатою
да малые дети невинные,
головушки голубиные.
Не журись, не плачься, не мечись,
а своей дорогою топай и судьбе поклонись.
Карту, что взял, открой теперь,
да посмотрим, что там – человек иль зверь,
что ещё на ней написано,
что покуда не сказано.
Гость придвинул карту цыганке. Та отвела свою ладонь от изображения и отшатнулась от увиденного на картинке. Ничего не смысля в гаданиях, Арсен не понял, что случилось, не особо вникал в смысл произносимых Марой слов. Они заскакивали куда-то прямо в затылок, минуя сознание, оставаясь там, как занозы в пятке. Не понять точно, что именно беспокоит, а что-то есть. Мара глядела на карту и грустно покачивала головой. Долго молчала, потом глубоко вздохнула и молвила:
– С гневом-яростью не совладаешь,
всё как есть потеряешь.
И душу свою загубишь,
коль разгневаешься, а не полюбишь.
Первым делом, домой воротясь,
матери в ноги поклонясь,
Врагов прости,
им и так нет пути.
Невинного не осуди,
буйну голову остуди.
Всё сказала, теперь пей солодовар и думай.
Цыганка неожиданно резко встала, подлила в пиалу гостю того, что назвала солодоваром, и глянула на Татьяну:
– Тебе, красавица, и без карт скажу, без присловий. Те, от кого бежишь, побеждены. Не надолго, но до тебя не достанут. Куда задумала, поезжай. Там ждёт тебя известие хорошее. А там уж со своим суженым решайте, рядите, как жить дальше. Всё. Устала. Пойду отдыхать. Зиновий за вами поухаживает.
Сказав, Мара степенно удалилась из горницы. Заскрипела лестница, ведущая наверх, очевидно, в покои хозяйки. Таня, затаив дыхание, слушавшая Мару, не шелохнулась. Ещё с минуту недвижно сидела, переваривая услышанное, пока золотозубый цыган не окликнул:
– Ну что, Таня, не жалеешь, что села ко мне в машину?
Она медленно перевела взгляд на Зиновия. Долго смотрела на него, потом встряхнула головой и выпалила неожиданно громко:
– Нет, ромалэ, не жалею.
Арсен сидел в оцепенении, Зиновий мягко, как больного ребёнка, подхватил его под мышки и увёл в одну из боковых комнат. Через минуту вернулся и, лукаво блестя зрачком, подмигнул, примолвив:
– Устал, сердешный. Спать будет. А ты подожди, сейчас Мара вернётся. Ей ещё тебе сказать кое-что надо.
Цыганка скоро спустилась в горницу. Уселась против Тани и долго смотрела ей прямо в глаза. От её взгляда голова девушки слегка поплыла, точно она хватила лишку на пирушке. Почуяв это, она отвела взгляд от Мары и начала беспомощно озираться кругом. Ощущение у неё было такое, будто несколько часов кряду она носила тяжёлые мешки на плечах. Каждый мускул ныл от физической нагрузки, суставы ломило. Но голова прояснилась и дыхание восстановилось. Она взяла в руки пиалу и залпом осушила. Солодовар растёкся по жилам приятным теплом, унял боль. Посмотрев снова на Мару, она спросила:
– Всё, что ты сказала, уважаемая, ты ведь говорила не ему, мне?
– Тебе, тебе, девонька. Хоть и не для тебя, а для суженного твоего. Я сказала о главной беде. Остальные беды не главные. А попутчик твой, он ничего. Поспит-подремает, и ему полегчает. А проснётся, и – того, не упомнит ничего. Как же тебя угораздило, милая, с таким каликой перехожим в пути повстречаться?
– Как Бог судил, хозяюшка, случай!
Мара покачала головой и, обернувшись к стоявшему в дверях сыну, строго повелела:
– Выйди, Зиновий. Оставь нас вдвоём. Не след бабьи слова знать.
Цыган послушно вышел. Мара опять вперила в девушку немигающий взор, от какого минуту назад Тане было не по себе. Теперь он не произвёл того эффекта. Она сидела и просто ждала, когда старая цыганка начнёт. Мара отвела глаза и, слегка нахмурившись, сказала:
– Береги своё сокровище, как зеницу ока. Мало ли чего в пути не бывает! Небось этак запросто в котомке держишь?
– Запросто держу, да не всякий взять в руки сможет.
– То правда. И я не прикоснусь. А взглянуть хотела бы, из твоих рук. Покажешь?
Татьяна кивнула, встала из-за стола, подошла к своей поклаже, раскрыла дорожную сумку и извлекла из неё аккуратный свёрток. Бережно развернув плотные тряпицы, вынула из них свою реликвию и раскрыла перед Марой одну из страниц Чёрной Книги наугад. Веки Мары дрогнули, скрещённые на груди пальцы рук зашевелились, как у умирающего, собравшегося в дальний путь*), а губы зашевелились, шепча слова, запечатлённые в священных строчках. Оказалось, Мара без труда читала текст на древнем языке, словно знакомом с пелёнок. Пробежав глазами несколько строк, остановилась, подняла взгляд и сказала вслух:
– Благослови тебя Бог, милая! Довольно, убери Книгу, спрячь с глаз подалее.
Девушка послушно закрыла Книгу, завернула обратно в тряпицы и упаковала на самое донышко своей сумки. Отнесла к стене и вернулась за стол. Мара посидела несколько мгновений с закрытыми глазами, потом медленно открыла их, и Тане показалось, что в них застыла слеза. Мара покачала головой и негромко проговорила:
– От нас уедешь одна. Сеня плохой попутчик. Тебе вообще не везёт на попутчиков. Кто меченый, кто головой калеченый. Словом, с утра пораньше Зиновий довезёт тебя до казахской переправы, а дальше сама. Только скажи, не таясь, зачем именно в Гурьев?
– Сама точно не знаю. Которую неделю петляю, как тот заяц, и будто голоса подсказывают, куда дальше путь держать. Но точно знаю, в Атырау знакомые археологи, они помогут найти отца Василия.
– Святого отца ищешь, значит? – раздумчиво промолвила Мара и потянулась к трубке. Пока раскуривала, потянуло неведомым ароматом, не похожим на табачный дым. Таня молча наблюдала. Раскурив, Мара вновь глянула на девушку, и та не выдержала и задала вопрос:
– Ты разве не знала, куда, в конечном итоге, я направляюсь?
– Всё я знала. Мне важно было, чтобы ты сама мне сказала. Коли вправду веришь мне, имя назовёшь. Ты и назвала.
– А ты знаешь путь к нему, Мара?
– Цыганам многие пути-дорожки ведомы. Но не все. Скажу что знаю. Путь к нему не на юг, на север. Ищи Валдайский шлях. А там уж – как Бог даст.
– А Гурьев? Почему меня ноги в Гурьев ведут?
– Почему ведут? – нараспев повторила Мара, затягиваясь душистым дымом и прищуривая левый глаз, – Недалече земля, подарившая тебе Книгу. Но там ты не найдёшь знакомых. Казахи разогнали всех. И года не прошло, как ни одного землекопа не осталось из твоих. Зря прокатишься. Лучше сговаривайся с Зиновием, чтобы обратно отвёз, а в Астрахани бери билет до Москвы, и оттуда езжай с Рижского вокзала в сторону западную. Там, глядишь, и сыщешь путь.
Они помолчали, потом Таня встряхнула головой и выдохнула:
– Нет, Мара! Сначала в Гурьев.
– Ну, как знаешь. Только осторожно там. Враги твои там прочно окопались. Коли учуют след твой, не сносить тебе головы.
– Почто так? Им же не голова моя нужна!
– Так-то оно так, но ведь и сокровище твоё при тебе.
– А им откуда про то известно?
– Если среди них есть хоть один кощей, узрит: тебя ж глаза выдают. Посвящённый заметит.
– Бог не выдаст, свинья не съест! – воскликнула Таня и осеклась. А имеет ли она право рисковать? Может ли полагаться только на Бога, на удачу да судьбу, если, известно, на Бога надейся, а и сам не плошай?
– Правильно сомневаешься, – задумчиво молвила Мара, – Я и сама не знаю точно... Но знаю, Гурьев опасное место для таких, как ты.
– Мара, – решила вернуть разговор на прежнее русло Таня, – а что значило твоё гадание? Ты можешь сказать, как там мой суженый?
– Сказать могу, да захочешь ли слышать?
– Лучше знать, чем томиться в неведении.
– Ну-ну, – молвила цыганка и запыхтела своей трубкой, словно слегка раздражаясь. Однако, помолчав с полминуты, принялась говорить не изменившимся голосом, – Судят твоего милого. Судят судом злым, неправедным. Не за вины судят, а чтобы засудить. Но ангел-заступник есть у него. Ты и сама знаешь. Не даст суду неправедному довершиться за грехи не содеянные. Оттого в душе его растёт гнев. Но нельзя ему дать гневу завладеть душою. Иначе выйдет, как карты сказали. Судить судят, а наказать не накажут. Самый суд для него уже наказание страшное. И наказание ему дано за грехи другие, за которые суда мирского не бывает. Много дурного натворил он по слабовольности своей. Слабая воля – горькая доля! Только вот не знаю, поймёт ли. Кабы не озлился, не огневился! Сумеет одолеть беса гнева, станет на путь солёный, слезьми умощённый. На пути том много ям да ухабов, но пройдёт их, если не обманется. А уж как его будут водить да обманывать, не мне тебе говорить! Сама знаешь. Вижу, есть у него возможность путь сей одолеть. И в конце пути ты его и найдёшь, коли Книгу старцу отнесёшь. А до той поры свидеться вам не судьба. Так что, милая, старайтесь, трудитесь поспеть. Вам ещё дитя народить бы надо, а годы, почитай, уже не самые сахарные у обоих. Мужчине-то что! Он и в 50 гой себе удалец. А нам, бабам, коли до 40 не родишь первенца, потом и вовсе пустыми пред Богом предстанешь. Так что поспешать надобно. Обоим. А ты, вона, видишь, в Гурьев собралась...
– Там моего учителя Агамирзяна человек остался. Должен был остаться. Если до него доберусь, найду ответы на кое-какие вопросы.
– А ты спрашивай, Таня, спрашивай! Али не ответила на многие?
– Конечно, ответила! – с жаром воскликнула девушка и потупилась, – Да как мне тебя спрашивать о тех, о ком и слышать не хочешь?
– Что с того, хочу ли, не хочу ли. Коли судьба к цыгану приводит страждущего, так не может он не напоить его. Спрашивай.
– Скажи, Валентин Целебровский... Это имя тебе знакомо?
– Ты мне образ дай. Вспомни его. Глаза закрой и вспомни. Дашь образ, я тебе всякого разыщу.
Таня закрыла глаза и сосредоточилась. В памяти медленно всплыл холёный хам в полевой форме, прилетевший на вертолёте, кратко проинструктировавший и также стремительно отбывший после инструктажа.
– Что ты хочешь знать об этом кощее? – медленно пропела цыганка, пуская клубы ароматного дыма под потолок.
– Это он повинен в судилище над моим Гришей?
– Твой суженый сам повинен в том, что слаб. Кто хочет победы, побеждает. Кто хочет славы, проигрывает. Кто ищет денег, находит деньги и ничего больше. Кто жаждет власти, губит душу. Как можно судить кощея за то, что помогает слабым находить то, чего те ищут?
– Но Гриша не искал ни славы, ни денег, ни власти! – горячо возразила девушка. Мара скользнула по ней бесцветным взглядом сквозь прищуренные веки и отвечала:
– Слабые не знают, чего хотят. Их ведут, как бычков на привязи. Слабому волей остаться с горькой долей! Одно оправдание ему, одна надежда. Любовь. Сердце его трепетно любит тебя, а ты его любишь. И за то ему прощается многое. Бог есть Любовь. И сердце, в котором жива Любовь, окончательно не погибнет.
– Но Целебровский? – настаивала Таня.
– Кощей, он и есть кощей! – вяло отвечала Мара, – Дубина в руке архангела. Стоит он и за судилищем, и много за чем. Не вина кулака, что промеж глаз угодил. Глаза на то, чтобы зреть, да от кулака уйти поспеть. Кулак дурак, его путь с плеча рубануть. Что тебе в нём?
– Я хочу знать, можно ли одолеть его? И кто должен это сделать?
– Сказки любишь! – усмехнулась Мара, – Что ж, скажу. Да всю правду покажу. Кощея воин одолеет. А воин без оружия не воин. Супротив кощея одно оружие – свет. Стало быть, должен быть не просто воин, а воин света! А свет покуда закрыт. Звёзды не сложились свет людям давать. Меч-кладенец покуда в земле зарыт, воин покуда крепко спит. Время его не приспело. А потому кощея воевать не твоё дело!
– Я и так знаю, не моё. А Гриша? Он не должен стать воином?
Мара вынула изо рта трубку и уставилась на девушку округлившимися глазами.
– Уморить меня смехом хочешь, что ли? Гришка воин??? Милая, да Бог с тобою! Какой из него воин?! У каждого от роду своя дорога написана. Кому землю пахать, кому Богу служить. Кому править народом, кому воевать с уродом. Твоему суженому-ряженому война не только не мать родна, она ему поперёк горла стала костью. Отрыжка от той войны с ведьмами да ведьмаками аукается. С неё и мыкается. А был бы сильней, не мучил бы ни себя, ни людей. Воин, скажешь тоже!
Татьяна нахмурилась. Она в глубине души давно уже понимала, что её избранник никакой не воин, хоть и оказался в своё время на одной войне с её погибшим братом. Но с этой мыслью она никак не могла смириться. С детства в её сознании понятия «мужчина» и «воин» сплелись в одно неразделимое целое. И осознать простую и горькую истину, что это совсем не одно и то же, что прекрасная девичья мечта о рыцаре с мечом и лавровом венком на голове должна уступить реальности, было нелегко. И даже в недавнем сне она всё ещё видела своего Григория именно воином, в сияющих доспехах и с клинком в руках. А вот получается, что и не воин вовсе. Но кто тогда?
– Но кто же он? – выдавила из себя Татьяна. Мара зашептала:
– У него другой путь-дороженька.
И ведёт его Боженька.
Коли с гневом совладает,
ангела повстречает.
А дорожка непроста.
Не грязна, не чиста.
Не посох, не сума,
озаренье ума.
Кто в Бога верует и чтит,
тому прям путь лежит.
Кто не верует в Бога,
не про того дорога.
Кто Бога ищет умом,
идёт кружным путём.
У суженого твоего
всё есть, да нету одного:
Веры чистой и веры прямой.
Оттого и путь кружной.
Ладно, – сама себя оборвала Мара, – большего не скажу тебе, горемычная моя. Ступай, отдыхай, а с утра решай, куда путь держать. В Гурьев тени искать, или прямиком к отцу святому. Иди своим путём и не доверяй другому.
...Много чего передумалось Татьяне в ночь, которую провела она в Междуземье. Полная, бездонная тишина, не нарушаемая ни собаками, ни ветром степным, развернула свой волшебный полог над её головой вместе со звёздным небом. Несколько раз за ночь выходила девушка на крыльцо любоваться им, отвлекаясь от мыслей, роем круживших в голове и не дававших уснуть. Величественный Млечный Путь вольно раскинулся во всю ширь небесного купола, играя мириадами далёких светил и туманностей; время от времени по его зыбкой полосе проносились ярко вспыхивающие огоньки метеоров. Сколько желаний можно загадать! Но Таня не загадала ни одного. Она впитывала в себя эту много раз виденную благодать бесконечности и постепенно отключалась от всякой мысли, всякого желания, всякого личного присутствия, растворяясь в безбрежном Космосе. Когда небо на востоке слегка посерело, а «стройные хоры светил», как их окрестил полтора века назад Лермонтов, начали блекнуть, душа девушки окончательно прояснилась для приятия сна, и она воротилась в избу на отведенное ей для сна место. Проспала она недолго, но крепко, без сновидений, к восходу солнца уже готовая к продолжению пути. Когда Зиновий вышел в ней, застав уже собравшуюся и вполне бодрую гостью, он улыбнулся, блеснув золотом зубов, и проворковал:
– Ну, ясноглазая моя, ты уж и в путь-дорожку изготовилась!
– Доброе утро, Зиновий! Да, я собралась. Могу я проститься с Марой? – отвечала Таня, на что цыган покачал головой:
– Мама моя до обеда не встанет. Нелегко ей было вчера с вами разговоры разговаривать. А нам след поскорей отправляться. Кто рано встаёт, тому Бог подаёт.
– Ну, значит, так! – вздохнула девушка, и они вышли на улицу.
Выезжали в сторону того, что на картах обозначено как трасса республиканского значения, а на деле представляло собой раскатанную колёсами в сотню метров вширь степь, торопливо. Цыган то и дело посматривал в зеркало назад, словно удостоверяясь, что никто из жителей Междуземья не увязался за ними, и вёл машину быстрее, чем обычно водят по такой «дороге». Когда выехали на «трассу», он ещё более поддал газу, и они неслись по степи под 100 километров в час, а время от времени и быстрее, хотя ни в ту, ни в другую сторону машин ещё не было. Чеса через полтора впереди замаячила выстроившаяся вереница из автомобилей, ожидавшая первой утренней переправы. Зиновий обернулся к сидевшей рядом пассажирке и весело молвил:
– Эти бедолаги заночевали тут. На последний вечерний паром не успели, значит. Сейчас увидишь кое-что.
Подъехав к хвосту очереди, Зиновий лишь немного сбавил скорость и даже не подумал пристраиваться. Он уверенно повёл машину вперёд, и Татьяна с изумлением увидела, что никто из ожидавших утреннего парома не попробовал воспрепятствовать ему, а некоторые даже отводили свои авто в сторону, чтобы пропустить.
– Все эти люди знают тебя? – вырвался у Тани вопрос, а Зиновий с усмешкой проговорил в ответ:
– Междуземских цыган все здесь знают. А уж те, которые остались ночевать тут, подавно. Наши ромалы с каждого из них своё уже взяли за постой. Кто ж меня не пропустит?
– Ты говорил, что на ту сторону не поедешь, – через несколько секунд паузы заметила Таня.
– А я и не поеду, – ответил Барон, выруливая к головной машине, стоявшей под парами у самого берега. К деревянной пристани уже причаливал паром, которым управлял крепыш казах в тёмно-синей фуфайке. Зиновий остановился дверь-в-дверь подле головного автомобиля, опустил стекло со стороны пассажира и обратился к водителю, бесцеремонно наклонившись через Татьяну: – Эй, уважаемый!
Стекло рядом стоявшей «Оки» немедленно опустилось, и на Зиновия глянуло лицо немолодого мужчины, как показалось девушке, несколько испуганное.
– Я Зиновий Барон. А как звать-величать тебя?
– Иван Максимович, - ответил водитель «Оки», – Клепиков. Из Астрахани. Везу в Гурьев батарейки и прочую мелочь по электричеству. Ваши вчера уже были тут...
– Тю, Иван Максимыч! Были, что с того! Живём мы тут. Не дрожи так. У меня совсем другое дело. Вот девушка со мной. Отвезёшь её в Гурьев по адресу, который она тебе назовёт. А я тебе за это тысячу рублёв даю. Понял?
Лицо мужчины в «Оке» просияло, а у Татьяны вытянулось. Чего она никак не ожидала, что за неё ещё и платить станут. Она хотела было возразить, что, мол, и у самой деньги есть. Но Зиновий решительно перебил, заметив, что цыгане сами решают, с кого брать, а кому давать, а ей ещё деньги ох как пригодятся. Повинуясь неожиданному порыву, девушка на прощание порывисто обняла цыгана, прижавшись губами к его шершавой шее, и со словами: «Благослови вас Бог!» выпорхнула из машины, пересаживаясь к Ивану Максимовичу, едва не стукнув дверцей по его «Оке». Зиновий весело помахал ей рукой, вручил деньги водителю и, примолвив: «Мы, цыгане, коли жалуем, так щедро!», коротко просигналил и начал разворачиваться. Паромщик тем временем уже открыл самодельный шлагбаум, и через минуту вся вереница пришла в движение. Малолитражка, в которую пересела Таня, сзади почти доверху набитая коробками, резво въехала на паром. Следом уместилось ещё 6 машин, и уже через несколько минут они начали пересекать последнюю водную преграду перед Казахстаном.
Ещё спустя полчаса «Ока» с грузом и одной пассажиркой летела по прямому, как взлётная полоса, великолепно заасфальтированному шоссе. До города Атырау оставалось пара часов езды. Иван Максимович оказался малоразговорчив. За всю дорогу он задал один вопрос:
– Ты из цыган, девонька?
– Нет, Иван Максимович, русская я, – отвечала Татьяна, сразу уловив напряжённое недоумение мужчины. Не желая усиливать его, она попробовала пояснить: – Просто тут живут мои друзья. А в Гурьев мне нужно по важному делу. Вот они и помогли мне.
– Тоже мне, друзья, – проворчал Клепиков и через минуту добавил, – А Гурьева, почитай, и нету больше. Один Атырау остался.
– Не любите казахов? – улыбнулась Татьяна. Но ответа не получила. А через полчаса Иван Максимович проворчал:
– Казах не тёща. Что его любить-то?
В город въезжали около половины одиннадцатого. Таня назвала адрес, который хорошо помнила. Разглядывая улицы сильно изменившегося города, в котором не была несколько лет, она задумалась о том, что, может, и адреса такого уже нет – вон, сколько новостроек кругом! Однако новые времена не тронули некоторых мест, и вскоре Таня увидела и знакомый забор, из-за которого торчали всё те же верхушки яблонь, и знакомый фонарь, возвышающийся меж ними, и всё ту же грязную, в лужах, никогда не мостившуюся улицу вдоль него.
Глава Четырнадцатая. ТОРЖЕСТВО ЗАЩИТЫ
Как и пообещал Мерцалов, второе заседание суда стало для подсудимого последним, продлившись не более 2 часов. Допрошенный свидетель в рясе священника не только полностью подтвердил алиби подсудимого, но и внёс в ход рассмотрения дела несколько новых штрихов, поубавивших пыл обвинения на глазах переполненного зала судебного заседания. Он указал на свидетельницу, давеча утверждавшую, что видела Григория у Надежды в день убийства, как на хорошо известную ему женщину, многократно выступавшую в различных судах наёмным свидетелем. На вопрос судьи, откуда у священника такие сведения, тот без обиняков ответил, что прежде, чем стать священником, был оперативным работником, отслужил в уголовном розыске и знает гражданку Сидорук Наталью Гавриловну. Может назвать место её прописки и дату рождения. Допрошенная на прошлом заседании Сидорук на этом не присутствовала, а если бы присутствовала, имела бы более, чем бледный вид. Судье ничего не оставалось делать, кроме как принять решение подвергнуть сомнению все показания свидетельницы обвинения, а заодно подготовить вынесение частного определения в её адрес. Можно было бы и ходатайствовать перед прокуратурой о возбуждении уголовного дела. Всё-таки лжесвидетельство серьёзное преступление. Но опытный судья понимал, что такие, как Сидорук, отрабатывая грязные сребренники, находятся под хорошей прокурорской «крышей», и едва ли ходатайство суда будет удовлетворено. А судебное разбирательство после выступления священника шло уже в совершенно другом направлении. Довольно скоро представитель обвинения снял все свои ходатайства о вызове в суд свидетелей, что могло означать признание им поражения. Вольфензон, сняв и свои в ответ, настоял на допросе только одного ранее не заявленного свидетеля, чьё выступление оказалось последним. В непроницаемой тишине в зал суда вошёл высокий мужчина с одутловатым лицом, нёсшим на себе неизгладимый след пристрастия к пагубным привычкам, и вполне твёрдой, но чересчур раскачивающейся походкой, какая обыкновенно бывает у моряков, привыкших сохранять равновесие при качке, проследовал к трибуне. Судья провёл положенную процедуру установления личности свидетеля, после чего обратился к Вольфензону с предложением провести допрос. Адвокат вальяжно поклонился суду, приглашённому им свидетелю и замершему в ожидании если не сенсации, то уж точно чего-то важного зала и начал:
– Скажите, пожалуйста, в каких Вы отношениях были с покойной Надеждой Голиковой?
– В прямых. То есть, в родственных. Она приходится, то есть, приходилась мне двоюродной сестрой.
– Насколько мне известно, в последние годы вы редко виделись.
– Да. Но от этого наше общение не стало менее близким.
– Можете ли Вы пояснить суду, что это означает?
– Да, я поясню Вам, то есть, суду. В последние 5 лет я несколько раз, то есть, раза 4 лежал в больнице. Надя меня навещала, но часы посещений в клинике ограничены, и не всегда ей удавалось бывать у меня, то есть приходить ко мне в клинику.
– Скажите, свидетель, – обратился представитель обвинения, – о какой клинике идёт речь? – и в тоне, каким был задан вопрос, всем послышалась нотка сомнения. Ответ свидетеля многократно усилил эту ноту, даже по залу пробежал ропот:
– Психиатрическая клиника на Берёзовой.
Однако судья быстро остановил ропот, переспросив:
– Скажите, по состоянию здоровья, Вы можете отвечать перед судом? Нет ли у Вас документа о недееспособности?
– Нет, такого документа нет. Более того, я абсолютно здоров. То есть, я хочу сказать, что меня отправили на принудительную госпитализацию незаконно.
Снова по залу пробежала волна. Судья сделал замечание публике и заметил:
– Здесь не рассматривается законность Вашей госпитализации.
– Да, я всего лишь ответил на Ваш вопрос, товарищ судья, то есть, Ваша честь. Но мой ответ имеет прямое отношение к делу.
– Не могли бы Вы пояснить свои слова? – вставил вопрос, сияющий воодушевлением адвокат Вольфензон. Свидетель, кивнув, ответил:
– 5 лет назад мою госпитализацию устроил, то есть, подстроил, Семён Суркис. Он много лет преследовал сестру. Ему во что бы то ни стало надо было заполучить семейные реликвии, находившиеся в нашем с Надей владении. Много лет назад Суркисы упрятали за решетку художника Николая Калашникова. Тот занимал мастерскую, где после поработал сначала Суркис, а потом Туманов. И меня упрятали в психушку. Там меня кололи препаратами, в результате чего у меня имеется инвалидность. То есть, я болен, но не психическими заболеваниями. Сахарный диабет, гипертония, артрит и ещё бронхиальная астма. После клиники я стал этим... аллергическим астматиком.
– Спасибо, свидетель, – перебил судья, – Здесь нет необходимости рассматривать все Ваши болезни. Марк Яковлевич, будьте любезны, ведите допрос Вашего свидетеля ближе к делу.
– Непременно, господин судья, – откликнулся Вольфензон и обратился к свидетелю, – Не могли бы Вы подробнее рассказать о предмете домогательств господина Суркиса к Вашей покойной сестре и к Вам лично?
– Могу, – ответил мужчина за трибуной и, переведя дыхание, извлёк из-за пазухи небольшой свёрток, неспешно развернул его и продемонстрировал всем в зале иконку в серебряном окладе, примолвив: – В числе прочего, вот эта икона. Это XV век. Скотий Спас, он же Скифий Спас. Ещё Его называют Спасом в скуфье. Одна из святынь, не чтимых официальной церковью, поскольку всю иконописную школу, то есть эту традицию, в которой написана икона, причисляют к ереси. Ещё есть несколько икон и предметов утвари с письменами докириллического славянского письма. Обрядовые предметы волхвов и прочее.
– Скажите, свидетель, Ваша семья относится к адептам какой-либо религиозной секты?
– Нет, не относится, то есть, никакие мы не адепты. Мы обыкновенные православные староверы. Мы чтим не 4, как остальные христиане, а 12 евангелий. А, кроме того, в наших семьях есть дохристианские православные святыни. Вот за них-то меня и упрятали, то есть, госпитализировали.
– Не можете ли Вы назвать суду, какова могла бы быть примерная стоимость одной из таких святынь на чёрном рынке?
– Я не знаю. Но думаю, что таких денег на свете не существует. Могу только сказать, что ни в одном музее мира нет ни одного образа хотя бы Спаса в скуфье.
– Очень интересно. Скажите, а могли бы эти предметы стать причиной покушения на убийство?
– Я протестую! – воскликнул прокурор, – Это наводящий вопрос и задан в некорректной форме.
– Но я могу ответить, – невозмутимо молвил свидетель. Его глуховатый голос, некоторая вялость интонации и заторможенность, вполне типичная для людей, перенесших многолетнее воздействие психотропных препаратов, оказывали гипнотическое воздействие на всех вокруг, включая даже судью. Тем не менее, он попробовал прервать свидетеля репликой о том, что едва ли это относится к рассматриваемому делу. Однако свидетель возразил, что как раз-таки относится, ибо Надю убили за это, – Мне об этом прямо говорил мой лечащий врач Смирнов. Меня тоже хотели убить. Но у них не получилось. 19 августа 1991 года, когда я лежал в очередной раз на Берёзовой, был устроен пожар, то есть подожгли корпус. Все больные сгорели, но меня накануне перевели в другое отделение. Вместо меня сгорел мой однофамилец. И всё это устроил один человек. Семён Суркис. Он был в сговоре с ГКЧП, и специально, воспользовавшись всеобщей суматохой в дни путча, проник на территорию больницы, поджёг 13-й корпус, имея, то есть, целью, прежде всего, меня. Но у меня был друг. Главврач Бессонов Глеб Викторович. Он подписал перевод меня на другое отделение накануне покушения, то есть, поджога. Суркис человек очень страшный. Переодетый искусствовед, на самом деле, мА-сон и международный аферист. Он переправляет за рубеж русские древности. А недавно наладил торговлю русскими младенцами из детских домов. Сатанисты и масоны всего мира охотно скупают их и проводят над ними свои чёрные мессы и страшные опыты в США, Англии, Израиле, Турции.
Одутловатое лицо свидетеля, чья речь мало-помалу ускорялась, а голос наливался силой, пока он говорил, порозовело и пошло багровыми пятнами. Дыхание становилось всё более шумным и затрудненным. Слушатели в зале начали переглядываться и шептаться между собой. Заседатели переводили вопросительные взгляды с выступавшего на судью, недоумевая, отчего председательствующий не прервёт речь, всё более походящую на бред, предвестник приступа падучей. Однако судья молча внимал, медленно вертя в руках карандаш, которым во время заседания делал пометки в блокноте, и внимательно следил за говорившим, словно пытаясь отделить в его словах здоровое зерно от бредовых плевел. Тот же разошёлся вовсю:
– Самое главное, что Суркис человек нерусский. Русский человек уважает любые святыни. Свои, чужие. Он не станет воровать у мусульманина дорогое издание Корана или у еврея золотой канделябр на 7 свечек. Всё зло оттого, что мы запустили к нам в дом таких, как Сеня Суркис. Эти и не армяне, и не евреи, и не татаре, и не китайцы. Они всюду, и они – никто и звать никак. У них в графе «национальность» прочерк, а родной язык эсперанто*). От них расползается вся зараза...
– Свидетель, – наконец-то прервал выступавшего за трибуной судья, – Мне кажется, здесь не место для подобных выступлений. Это суд, а не митинг. По существу дела Вы имеете ещё что-нибудь добавить к сказанному?
Застигнутый врасплох, сбитый со своей плавно вздымавшейся энергетической волны свидетель закашлялся, часто заморгал и спустя полминуты сиплым голосом ответил:
– Главное сказано. Убийца Семён Суркис со своими приспешниками. У них организованная преступная группа, у них огромные связи. У них кровный интерес. А судить вон эту овцу, – он махнул рукой в сторону сидящего на скамье подсудимых Григория, – глупость.
– Спасибо. Вы свободны. Можете присесть. Судебное следствие объявляю законченным. Переходим к прениям сторон. Первым слово имеет представитель государственного обвинения. Прошу Вас.
Выступлений обвинения и защиты Гриша не слушал. Он настолько глубоко ушёл в себя, что окружающий мир на какое-то время полностью перестал существовать для него. Но речь незнакомца, оказавшегося несчастным кузеном погибшей девушки, произвела колоссальное впечатление на всех присутствующих и вернула Гришу обратно. То, что это была речь самого настоящего безумца, Гриша не сомневался. Но и то, что из всех людей на этом свете наибольшую силу убеждения имеют безумные, для Гриши всегда было непреложной истиной. Он мог лишь восхищаться блестяще разыгранным адвокатским трюком Вольфензона, вытащившего в судебное заседание человека, чьё слово, вероятно, по гениальному замыслу защитника, должно было стать последним гвоздиком в гробике для обвинения. Собственно, так оно и вышло. Даже не слыша того, что говорил прокурор, рассеянно глядя на, точнее, сквозь него, Гриша, тем не менее, уловил, что советник юстиции разбит наголову. Вся его втиснутая в мундир фигура, словно растеклась, обмякла, потух блеск в глазах, даже подбородок как будто приобрёл другую форму, став округлым, нерешительным, мягким. Самое же удивительное, однако, было не это. Слова сумасшедшего свидетеля заставили самого обвиняемого по делу задуматься о вещах, о каких и мысли в голову прежде не приходило. Пока держал слово Марк Яковлевич Вольфензон, очевидно, смакуя своё превосходство над удручённым обвинителем, Гриша, сидя рядом и так же не слыша его, как не слышал перед этим прокурора, думал о масонах, сатанистах, международной мафии, безродных космополитах, о «деле врачей», о котором рассказывал ему когда-то отец, очень переживавший за пострадавшего в 1953 своего учителя, об «антисемитизме», который есть не больше, чем зеркальная реакция на сионизм», как некогда с хохотком обронил Володя Туманов, об археологических раскопках, которые ведёт всю жизнь любимая девушка – уж она-то точно могла бы пролить свет на малопонятные слова безумного свидетеля... Воспоминание о ней болью отозвалось во всём теле, Гришу даже передёрнуло, будто задел оголённый провод под током. Это кое-как заставило вернуться в реальность. Он поднял глаза на вещавшего адвоката, и до сознания долетели последние слова его речи:
– ...и я, исходя из вышеизложенного, не вижу никакой иной возможности для суда, если оный не хочет запятнать своей репутации, кроме одной: полного оправдания моего подзащитного, полной его реабилитации, с требованием принесения ему органами следствия публичных извинений, а также направлением дела обратно в прокуратуру для проведения нового расследования, с пожеланиями большей тщательности и меньшей спешки. Благодарю за внимание!
В зале раздались аплодисменты. Громче всех старался Зильберт. Он поднял пухлые ладошки над головой и, хлопая, радостно улыбался. «Вот, ведь, каков! Настоящий искусствовед, – подумал Гриша, – Наверняка ведь более всего его впечатлила не работа с материалами дела, аргументами и показаниями, а артистизм и чисто театральный эффект последних этапов проведённого процесса!»
– Подсудимый, встаньте, – раздался голос судьи, прервавший размышления Берга, – Вам предоставляется последнее слово.
Гриша обвёл глазами каждого из присутствующих, затягивая паузу, затем выдохнул и, выбрав одно лицо из всех, к кому решил обратиться, а именно лицо матери, начал:
– Я был другом Туманову. А друг не станет убивать друга за барахло. Я же не мелочь лагерная. Я радовался, когда у Туманова появилась Надя. И мне не было никакого дела до того, есть у них ценности или нет. То, что мне подбросили при обыске, сделало меня из друга в обвиняемого. И я вижу в этом один единственный смысл. Кому-то – может быть, Суркису, может быть, ещё кому-то, очень нужно, чтобы следы преступления были заметены и стрелки переведены на другого. Меня просто-напросто подставили. И, мне кажется, уважаемый суд в этом имел возможность убедиться. Я понимаю, что в деле всё слишком запутано. Моя девушка археолог, занимается старинными реликвиями. Мои деловые партнёры, некоторых из которых я вижу в зале, – сидящий на предпоследнем ряду Глизер начал вращать глазами по сторонам, нервически дёргая шеей, – тоже имеют некоторое отношение к антиквариату. Я некоторое время обеспечивал визовую поддержку гастрольным группам, которые, в числе прочего, могли быть участниками незаконных перевозов антиквариата за рубеж, – в зале зашумели, Глизер задёргался ещё больше, но Гриша возвысил голос, перекрывая ропот, и гул моментально улёгся, – Однако всё это из области предположений. Мне самому ничего не известно достоверного ни о какой контрабанде. И мне не предъявили ничего существенного на этот счёт. Так разве можно строить обвинения честного человека на одних предположениях? – Зильберт с места выкрикнул: «Молодец!», а Глизер и его пышнотелый сосед сделали несколько хлопков в ладоши. Судья постучал молоточком, требуя тишины. Гриша продолжил: – Мотивы не выявлены, главная свидетельница, оказывается, лжёт под присягой. Вещественные доказательства, как говорят юристы, добыты с нарушением закона. И есть 2 свидетеля, один из которых полностью подтверждает моё алиби, а второй предъявляет и мотив и предысторию преступления, указывая на совершенно другого человека. Так за что же меня судят? Утверждаю: никого не убивал и к самоубийству не подталкивал. Единственная моя вина перед моим другом: слишком редко оказывался рядом, когда ему было трудно. Так за эту вину, уважаемый господин судья, никто, кроме меня самого, не может меня осудить. А я и так себя осуждаю по самой высшей мере. За что же Вы меня судите?
Воцарилась полная тишина. Гриша постоял несколько секунд и сел на своё место, после чего ещё некоторое время в зале не было ни звука. Даже секретарь заседания, оторвавшись от своей стенограммы, замерла, вглядываясь в подсудимого. Было что-то в его словах такое, что зацепило всех. Наконец, судья, а следом двое заседателей поднялись со своих мест. Секретарь возгласила: «Встать! Суд идёт!». Судья объявил перерыв для вынесения решения. Зал встал, провожая судейскую троицу. И никто в течение нескольких минут не вышел из зала, не присел обратно на своё место. А так и продолжали стоять, глядя вслед удалившемуся в совещательную комнату суду и периодически переводя взгляд на Гришу и его адвоката, также застывших стоя.
Когда люди вышли из оцепенения и пришли в движение, кто-то сделал попытку приблизиться к подсудимому, кто-то обступил последнего свидетеля, кто-то делал подбадривающие знаки Грише и Марку Яковлевичу. Стоящий подле конвойный не дал подойти к ним близко. Священник не пошёл общаться с человеком, несколько минут назад предъявившим присутствующим чудесную икону. Он неспешно вышел из зала, пребывая в глубокой задумчивости, и одному Богу было известно, о чём он в этот момент размышлял. Группа же, обступившая «безумца» со старинной иконой, наперебой расспрашивала, кто такие православные староверы, сколько лет Суркис преследовал семью погибшей, можно ли где-то поподробней узнать об этом религиозном объединении, много ли в клинике на Берёзовой томится «узников совести» и тому подобное. Моисей Аронович беседовал с Анной Владиславовной и, наклонившись к Грише, шёпотом выразил восхищение его последним словом, добавив, что, по существу, это настоящая адвокатская речь.
Решение суда было объявлено скоро. И ни для кого не стало неожиданностью. Гриша был полностью оправдан и освобождён из-под стражи в зале суда. Гос.обвинитель покинул суд быстро, никому не глядя в глаза. Вокруг победителей судебного спора собралась довольно значительная толпа. Все наперебой поздравляли Гришу и выражали восхищение адвокатом. Марк Яковлевич с улыбкой принимал восторги и поздравления, а Гриша пребывал в непонятной прострации. Больше всего ему хотелось уединиться с «безумным свидетелем» и расспросить его обо всём, что тот знает о тайных кознях против погибших Туманова и его подруги. Но сделать этого он не мог. Внезапно навалившаяся на него смертельная усталость сковала все члены, мешая даже сделать глубокий вздох. Он чувствовал себя разбитым дряхлым стариком, за плечами которого бесцельно прожитая длинная жизнь, не оставившая после себя ничего, кроме горького послевкусия. Не было сил реагировать на слова Вольфензона, что-то с жаром возглашавшего ему прямо в ухо, на безмолвную радостно-грустную улыбку матери, прижавшейся к его руке со слезами на глазах, на бурные шепелявые восторги Моисея Ароновича, к кому присоединился его младший брат Исаак, каким-то ветром залетевший на судилище, до чего ему, по идее, не должно быть никакого дела. Ещё на толпящихся вокруг оправданного людей издали взирали трое, к кому, быть может, и не мешало бы подойти, но и на это не было сил: Настя, Игорёк Михельбер и маленький Борька. Сынишка испуганно таращил глаза на происходящее, мало что в нём понимая, но, улавливая общую энергетику и оттого переполненный сбившимися в кучу чувствами, коих, по малолетству своему, ни выразить, ни адекватно пережить не мог. Поэтому выражение личика его было бессмысленным, как у детей, страдающих врождённым слабоумием. К этим троим, стоявшим в сторонке ото всех, никто не подходил, не заговаривал. Незримая стеклянная стенка разделяла их со всеми не только в этом зале суда, но с ещё недавно общими для них соотечественниками. Их документы на выезд уже были полностью подготовлены, квартира вычищена от распродаваемых вещей, дата отлёта назначена, билеты заказаны, и, по сути, они уже были не здесь, хотя физические их тела ещё продолжали присутствовать. Разумеется, никто из собравшихся людей не знал, что этим троим чужакам нелегко было попасть на суд, поскольку вход в здание осуществлялся по паспортам, а свои отечественные паспорта они уже сдали. Никто не подозревал, что предприимчивый школьный товарищ и сосед героя процесса напряг все имеющиеся связи для того, чтобы раздобыть пропуск на суд. И уж тем более, никому не было никакого дела до того, зачем Игорю понадобилось тратить столько времени и сил на осуществление этой затеи, какие бури полыхали в его душе и как ему важно было присутствовать от начала до конца на этом спектакле вместе с новой семьей, которую вскоре предстояло ему увезти на Землю Обетованную. А бури бушевали немалые. Сам себе не смея до конца признаться в том, какие, на самом деле, сложные чувства он испытывает к своему однокашнику, он рвался насладиться его окончательным уничтожением, одновременно питая к нему глубочайшее сострадание. Сверхъестественная жажда боли толкала его ещё и ещё раз прокручивать в памяти все детали событий последнего времени, которые он видел в своём свете, и строить на них свои выводы. По его мнению, выходило, что талантливый малый, уступивший ему свою жену и ребёнка в силу того, что окончательно сбрендил, шаг за шагом разрушает сам себя, на глазах доламывая свою и без того неудачно сложившуюся жизнь. И теперь, если в его биографии будет поставлена окончательная точка, навсегда позорным клеймом отрезающая его от возможной самореализации как творческой личности, то всё, что делает Игорь обретает, помимо всего прочего, черты высочайшего благородства, достойного стать образцом подлинной праведности. Той высочайшей праведности, что должна отличать подлинного иудея среди прочих человеческих существ. Ведь это именно он обеспечивает эвакуацию сына и жены своего друга из страны, заполыхавшей огнём приближающейся войны всех против всех! Ведь это именно он принимает на себя функцию родителя по отношению к несчастному полукровке, чей глупый отец стремительно губит себя! Ведь это именно он один оставался верен дружбе со спивающимся гойским чудаком, когда от него отвернулись все, и даже явился на суд и привёл его сына, дабы оказать хоть какую-то поддержку! Несомненно, ему зачтутся все его праведные поступки, ибо за каждый поступок полагается плата, и суровый Тот, чьё имя не подлежит упоминанию, точно и справедливо рассчитывает человека по отпущению его...
Сложнее было Насте. Может быть, и не было у неё никогда особой любви к своему бывшему супругу, но так уж устроена женщина, что, отдав власть над собой своему первому мужчине, навсегда уносит в себе частицу его существа. Если же рядом с нею остаётся отпрыск от него, то, как бы ни пыталась она изжить свою кровную связь с ним, ей это никогда до конца не удастся. Нелегко согласилась она на то, чтобы вместе с Борей разделить интерес Игоря к процессу. Поначалу ей хотелось полностью откреститься от происходящего как от не имеющего к ней никакого отношения. Неожиданно своё слово сказал Борька. Ребёнок, чьими устами, как сказано в Писании, глаголет истина, вдруг заявил, что хочет видеть, как будут судить его папу. Когда, где успел подслушать мальчуган взрослые разговоры? Отчего вдруг вспомнил, кем приходится ему Гриша? Но слово мальчишки, встретив возражение старших, едва не переросшее в истерику, оказалось решающим. Настя сдалась. Они были на обоих заседаниях. И если на первом Настя делала всё возможное, чтобы отвлечь сынишку от происходящего, ужасаясь самой возможности того, что маленький Боренька услышит слова приговора родному папашке, то на втором, напротив, то и дело шептала малышу на ухо свои комментарии, чтобы тот мог хоть как-то разобраться. По мере развития судебного следствия всё очевиднее становилось то, что Гришка не преступник, а жертва хитро спланированной провокации, и сердце женщины дрогнуло: злорадствующее презрение уступило место жалости, ужаснувшейся самой себе. Когда бывший муж с неожиданным достоинством, какого она прежде за ним не замечала, произносил своё последнее слово, у Насти защемило сердце – она, против воли своей, вдруг созналась себе, что любит его. Как первую любовь, как первого учителя, как часть жизни, которую не отринешь, не выкинешь. И осознание этого, ползучей змеёй постепенно завладевавшее всем существом несчастной женщины, чей путь уже не изменишь, с каждой минутой начинало всё больше отравлять. От горячечной самоуверенности человека, сжегшего за спиной все мосты в своей устремлённости к новой жизни, во мановение ока не осталось ничего. Растерянность и сомнения. Страх и бессильная злоба на «себя-дуру». И ничего не изменишь. Впереди пустота, белый лист, в который предстоит строчка за строчкой заново вписывать то, что станет жизнью. Но будет на листе одно чёрное пятнышко, что не смоет никакая химия – первый мужчина...
Ах, как глупо всё начиналось! Званый ужин с воротившимся домой солдатом, истовое желание вкусить запретного плода плотской любви, красное вино, свечи, романтика флирта, а потом – бездонный омут внезапно вспыхнувшей страсти, всепожирающий огонь познания друг друга, за каких-то год-полтора испепеливший обоих до полного равнодушия друг к другу, за которым начался быт, быт, быт, стирки, пелёнки, размолвки, ежедневная рутина постоянных отношений с человеком, которого вдоль и поперёк знаешь и не ждёшь от него ничего, кроме утомления... Как глупо пролетели эти 8 лет!
...Они покинули зал суда порознь, так и не подойдя друг к другу. Сначала ушли оправданный и группа людей вокруг него. Борька несколько раз теребил маму за рукав, прося разрешения поговорить с папой. Но мама не отвечала ни «да», ни «нет». Мальчишка хныкал, как трёхлетка, но его активность таяла. Настя что-то невпопад отвечала Игорю, пытавшемуся отвлечь её разговорами, видя, что взгляд её прикован к бывшему мужу. Странное чувство, очень не похожее на классические описания ревности, посетило его. Сродни ощущению собственного безграничного величия. Как будто он праведный Ной, или Авраам, принесший на заклание чадо своё, или сам Моисей, снискавший благодать свыше и оттого верно знающий, как прощать, как судить, куда вести народ свой. А перед глазами маячит этот жалкий плебей, выскочка, ни за что наделённый талантами, нелепо вляпывающийся то в одну, то в другую историю, пьяница и мелкий жулик, незаслуженный обладатель льгот ветерана войны, в какой, скорей всего, никакого деятельного участия и не принимал, самец-дефлоратор, кому достался незрелый плод первой ночи с той, кто выросла в восхитительную женщину, доставшуюся ему – Игорю Владленовичу Михельберу по полному праву. И не было к жалкому немчику Бергу ни сострадания в бедах его, ни радости за него, что выпутался из очередной, ни злобы к тому, кто когда-то был обладателем прекрасной Анастасии. Высокомерное презрение – вот, пожалуй, единственное, чего теперь навсегда для него будет достоин этот человек, о котором так пекутся суетливый Зильберт, нескладный Кийко, расчётливый гений Вольфензон и куча других, до кого скоро уже не будет ровным счётом никакого дела!
Михельберы покинули здание суда последними. Гриша с мамой и Марком Яковлевичем в это время уже сидели неподалёку от здания суда в небольшом кафе и отмечали победу. Анна Владиславовна мало-помалу отходила от полуобморочного состояния, в котором пребывала всё последнее время. Адвокат держался непринуждённо, понимая, что сейчас и главный герой и тот, кто должен помочь придти в себя своему клиенту и его маме. Гриша, по большей части, отмалчивался, изредка отпуская дельные, но чересчур обрывочные реплики. Одна из них, правда, вызвала взрыв общего веселья за столом, волнами возвращавшееся после этого неоднократно; каждый раза по три потом с усмешкой вспоминал эту Гришину реплику:
– Парадокс постсоветского времени. За столом немка, живущая с украинцем, ещё один немец и еврей. А все вместе – русские.
– Браво! – моментально отреагировал Вольфензон, – Вы, Гришенька, сегодня, в самую точку попадаете. Всегда бы так! Мало ведь кто догадывается, что именно так дело и обстоит. Как у нас в гимне пелось? «...сплотила навеки Великая Русь!»... Ха-ха! А кого сплотила-то? Татар с башкирами, эвенков с тунгусами, казахов с якутами, пёстрый изобильный Кавказ, щедрую Ферганскую долину, где и узбеки, и таджики, и киргизы, и туркмены, а ещё всяких северян – от пермяков до карел с нанайцами. А как окажется любой на Брайтон-бич, так все скопом – кто? Русские!
– Марк Яковлевич, – подперев лицо рукой, протянула Анна Владиславовна, – А может, всё же, есть они на свете?
– Кто?
– Ну, эти самые русские. Просто, может, их настолько много, а сами они умеют быть настолько незаметными и ненавязчивыми, что мы этого не замечаем, а сами, живя среди них, постепенно и превращаемся в них же?
– Я в этом не уверен, – серьёзно ответил адвокат, – Мне кажется, цивилизация с неизбежностью приведёт всех нас к полному перемешиванию со стиранием не только национальных, но и даже расовых различий. Я, вы знаете, люблю помечтать о будущем общечеловечестве, где будет господствовать один общий для всех язык, единая культура, вобравшая в себя всё лучшее, что накоплено многоплеменной историей тысячелетий до него. Как бы это было прекрасно! Ведь тогда ни войн, ни распрей, ни вообще никаких внутренних проблем не останется. Вы согласны со мной?
– Страшноватенькая картинка, – вполголоса произнёс Гриша, и все обернулись к нему. За столом воцарилось молчание, длившееся несколько секунд. Паузу прервала его мама:
– Почему? Ведь живу я с гарным хлопчиком. И никаких противоречий не испытываю. И что, разве мы с ним не русские? Ну, одни «трошки з акцентим розмовляе», а я чуть сдержаннее большинства других. Но разве среди русских нет таких же, как я? Окажись я с неграми в Африке, они не станут разбираться, русская я, хохлушка или немка. Я буду для них европейцем. А для марсианина я просто гомо сапиенс.
– А для белого медведя вполне питательный обед, – мрачно вставил Гриша, и все снова рассмеялись.
Некоторое время за общим столом ещё перебрасывались репликами на тему, так есть ли русские на свете и с чем их едят. Потом разговор сам собой съехал на скользкую тему недавней истории с крушением СССР – хорошо это или плохо. Неожиданно для всех и для себя, прежде всего, Гриша заявил, что рассматривает события августа 1991 года и последовавшие за ними перемены как величайшую историческую подлость, провокацию и ошибку и жалеет, что среди всех «кукольных путчистов» не нашлось ни одного Сталина или Жукова. После этой реплики беседа расклеилась. Каждый почувствовал себя неловко, и застолье быстро само собой прекратилось. Впрочем, без особых эксцессов и напряжённости между собой Берги попрощались с Вольфензоном и пешком направились домой – в старую квартиру Анны Владиславовны и сына, решив провести сегодняшний остаток вечера и все предстоящие выходные вместе.
Едва переступив порог своего кабинета, Гриша заметил перемену. Книжные шкафы и полки были наполовину пусты, а одного небольшого старинного шкафчика красного дерева и вовсе не было. Он выскочил в комнату к матери и буквально возопил:
– Мама, что случилось? Куда всё делось? Где папины книги?
– Видишь ли, сынок, – отводя глаза, пробормотала мать, – Марк Яковлевич великолепный, но очень дорогой адвокат. Тех денег, что дал Костя, и что я заняла у Моисея Ароновича, не хватило...
– У кого ты заняла?!
– Зильберт сам предложил. А нам надо было как-то тебя выручать. Ты же сам понимаешь, другого выхода у нас не было.
– Ты продала папину библиотеку?
– Да, сынок, мне ничего не оставалось делать...
Гриша не ответил, резко развернулся на каблуках и ушёл к себе, а Анна Владиславовна тяжело вздохнула и принялась вполголоса бормотать ему вслед, оправдываясь:
– Я же и вправду не могла... Разве без помощи Марка Яковлевича мы бы справились? Ну что ты так! Всё же равно тех книг не читал... Да и не будешь никогда читать... Там же всё медицинская литература, – голос Анны Владиславовны слегка дрогнул, и она окончательно перешла на шёпот, – Разве я была неправа? Зачем, ну зачем тебе они?.. Только пылятся... – А в ушах прозвучал совершенно явственно прислышавшийся голос великана Кийко, представилось, как он сгребает своё страдающее сокровище в охапку и басит:
– Так-то оно так, тильки память. Куды ж денешься!
Гриша вышел на кухню примерно через час. Он был спокоен, только слегка бледен. Застав маму одну за чашкой остывшего чая, он вплотную подошёл к ней и еле слышно проговорил:
– Ты права. Прошу прощения за резкость тона. Только... Мама, у меня одна просьба. С этого дня я прошу больше никогда ни с одним евреем дел не иметь... Подожди, – возвысил голос Гриша, когда Анна Владиславовна попробовала вставить какое-то возражение, – Я не имею ничего против. Пусть себе живут на свете. Но сами, нас не касаясь. Очень прошу.
– Гриша, – таким же спокойным тоном начала мать, не подавая вида, чего ей стоит удерживать этот тон, – Я не стану припоминать тебе твои ещё совсем недавние увлечения и твой псевдоним. Как известно, от любви до ненависти один шаг. Но скажи мне на милость, Гришенька, в чём, по-твоему, проявились отрицательные черты некогда дорогих тебе евреев, из-за которых ты не хочешь теперь о них даже слышать ничего? Разве Марк Яковлевич Вольфензон не выполнил свою работу на таком высочайшем уровне, что теперь вот ты сидишь дома, чаевничать собираешься? Разве жулик Глизер, даже он, тоже по имени Марк, не нашёл времени придти поддержать тебя в суде? И твой Локтев, который вытащил тебя под подписку, сделал это не без помощи своего юриста. Так что в этом плохого?
– Мама, – почти шёпотом ответил сын, – Быть мастером своего дела это нормально. Твой покойный муж, мой отец разве не был мастером и разве не спас десятки жизней? А был ли хоть один случай, когда ради этого его пациентам надо было продавать семейные ценности, чтобы с ним расплатиться?
– Эдик был врач. И времена были другие. Адвокат другое дело.
– Какое другое дело, мама? О чем ты говоришь?! Какая разница: строитель, врач, учитель, юрист? Почему для одних действуют одни правила, а для других другие?
– Ну, это ты загнул! Правила у всих – зробил що, зараз получай гроши, как говорит Костя.
– То-то, гроши! Ничего себе гроши, коль за них пару сотен уникальных книг продать приходится! А я спрашиваю, почему юрист Глизер, юрист Вольфензон, критик Зильберт получают гонорары в тысячи раз большие, чем врач Берг или охранник Кийко? – начал заводиться Гриша, и мать уже видела: еще немного, и хорошо ей знакомый приступ гнева овладеет им, и уже ничто не остановит, никакие доводы, никакие увещевания. Ко всему прочему, она растерялась, ибо не могла дать вразумительного ответа на справедливый вопрос, – Кстати, где он?
Анна Владиславовна с радостью схватилась за спасительную соломинку неожиданной перемены темы и поспешила ответить:
– Он уехал по делам. Ненадолго. Так получилось, что он не смог быть на суде. Но скоро он вернётся, и мы все вместе сможем отпраздновать...
– Ладно-ладно, не смог и не смог, – перебил маму Гриша, возвращаясь к начатой теме, к неудовольствию матери, – Так вот. Я и спрашиваю: почему Костя, не менее стоящий мастер своего дела должен получать в тысячи раз меньше?
– Сравнил тоже! Одно дело охранник...
Но Гриша едва ли услышал эту реплику. Он продолжал:
– А я так скажу, чтобы вы с Костей знали правду. Это не Вольфензон и не Локтев с Глизером меня вытащили. Это я сам себя вытащил. Затем вся эта подстава и затевалась, чтобы я сделал то, чего они хотели...
– Кто они? О чём ты говоришь? Я ничего не понимаю! – встревожилась мать.
– Сейчас объясню, – с каким-то самоубийственно торжествующим злорадством зашипел Григорий, – Из меня сделали самого обыкновенного сексота. Стукача! Всю эту историю от начала до конца придумали в ФСБ. Сначала киллеры завалили девушку, вся вина которой в том, что у неё оказались какие-то сильно интересующие чекистов колдовские реликвии. Затем они сунули в петлю бедного Володьку. Может, даже и табуреточку милостиво из-под ног выбили, чтоб не утруждался. А потом мне предложили на выбор: либо у Тани, у меня, а заодно и у вас обоих проблемы, либо я сотрудничаю с органами и помогаю им искать то, что их интересует. Если соглашаюсь, суд гарантированно выигрываю, и никакой адвокат тут ни при чём! Вот так-то! А ты деньжищ ему отвалила... Развели нас, как кроликов. Понятно?
Мать медленно поднялась с места и, не мигая, глядела на сына.
– Ты подписал? Говори, как на духу, подписал или нет?
Гриша передёрнул плечами и, не глядя ей в глаза, зло бросил:
– А твой бы не подписал, если бы на кону была твоя жизнь?
Воцарилось молчание. Мать и сын долго не сводили друг с друга глаз. Потом разом отвели взгляды и разошлись.
Гриша молча скользнул из кухни в свой кабинет. Там он пробыл недолго, покопавшись с полминуты. Потом вернулся, держа в руках свёрток. Развернул его перед матерью и продемонстрировал последнюю Тумановскую картину, подаренную в роковой день. Каким чудом при обыске она не была изъята, если и впрямь за нею охотились? Впрочем, обыкновенное чудо состояло в том, что сыскари не знали ничего о ней. Они находили только то, на что получили прямое указание, и что было искусно подброшено «назначенному в убийцы» Грише. О существовании этой картины вообще никому из живущих на этом свете, кроме Григория, теперь не было известно. Анна Владиславовна окинула взором полотно в целом, не вглядываясь. Но и от этого беглого взгляда у неё перехватило дух. От картины исходила ни с чем не сравнимая и ничем не объяснимая силища, какою иногда обладают старинные намоленные иконы или многократно реставрированные полотна с непростой судьбой. Молодая женщина устремила пронзительный взгляд с полотна в самое сердце зрителя. Расшитый колдовскими узорами платок в её руках намертво приковывал к себе внимание. Изображение её странным образом было одновременно и знакомо каждому, как с детства знаком мужчине образ матери, первой любви или женского идеала, и незнакомо, обладая странной недосягаемостью, точно и не женщина вовсе, а ангел, слетевший с горних высей, случайно опустился на землю. Анна Владиславовна и без слов сына догадалась, кто именно запечатлён на холсте. Жестокую, противоестественную несправедливость случившегося уже не исправишь. Но можно и должно попытаться остановить нарастание снежного кома иных несправедливостей, предотвратить новые трагедии. И не было сомнений в том, что у дикой несправедливости конкретные авторы – напрочь без совести, нравственных ориентиров и вовсе чуждых всего человеческого. Подобные запрограммированной хитроумной машине, заведённой на выполнение конкретной задачи и напролом движущейся к своей цели вроде танка, крушащего на своём пути молодые побеги берёзок и рослые клёны, эти авторы едва ли заслуживают называться людьми. Не ведая мистических тайн, сокрытых в знаках на платке, Анна Владиславовна и её сын начали догадываться о них по наитию. Она – женской интуицией, он – через общение с далёкой возлюбленной. И теперь, созерцая последнее полотно Туманова, не уловить сокрытой в них силы не могли. Каждый по-своему, они обретали понимание того, что в мире есть явления, доступные постижению на совершенном ином, отличном от принятого в современном рациональном мире, уровне.
Наконец Анна Владиславовна оторвалась от портрета, распрямилась и, переведя дух, изрекла:
– У Костиной прабабки под Черниговом был полушалок. Он мне рассказывал про него. Говорил, тот расшит странными знаками и письменами. Костя ещё в детстве шибко боялся полушалка. Ему казалось, каждый знак способен самостоятельно полететь, как птица, больно клювом по темени ударить. Говорил, страшные знаки. А ещё говорил, прабабку его на хуторе за ведьму почитали. Родить кому, так в повитухи звали, занеможет кобыла или корова – к ней в хату на поклон. А на свадьбу не ни разу не приглашали. Потому, говорил, ведьма, нельзя к молодым! Обижалась очень...
– К чему это ты вспомнила? – спросил Гриша, аккуратно завернув картину и относя её на место. Потом вернулся с початой бутылкой водки, оставшейся ещё со времени до ареста, со стуком поставил её на стол, достал стопочки и предложил помянуть друга и его музу. Мать укоризненно глянула на сына: мол, не начал бы пить. Но согласилась. Они выпили грамм по 50, не чокаясь, Гриша, поставив свою стопку с таким же стуком, задал, наконец, вопрос, бередивший его уже давно:
– Костя ведь имел с ними дело. Как быть, если начнут требовать информацию? Когда вернётся, обязательно спрошу.
– Ты об особистах-чекистах? Я даже знаю, что он тебе скажет. Ничого не знаю, ничого не бачив, а що знаю, так оно и всем известно. Главное, не бойся. Скажи, твоя Таня раскопала какой-нибудь клад?
– Я не знаю. Видимо, раскопала. Я даже не знаю, что это такое именно. Но, похоже, идёт охота. И ещё какая! И я под раздачу попал.
– Бедный мой сынок! – потянулась к нему мать, но он мягко отвёл её объятия и заметил:
– Мама, я мужчина. Это я должен охранить свою женщину, а не она меня. Так что, если я попал под раздачу, и тем уберёг её, то и слава Богу! Лишь бы именно так оно и было.
– Так-так! – поспешила заверить мать, опасаясь, что сейчас разговор может зайти о том, куда поехал Костя, а Анна Владиславовна боялась даже думать на эту тему. Едва она вспоминала о том, что предшествовало его отъезду, как сердце охватывала тревога, которую она изо всех сил гнала прочь...
За окном стояла уже глубокая ночь, а в квартире Бергов ещё горел свет – и в кабинете, и на кухне, и в комнате матери. Долго ещё беседовали мать и сын о том, как жить дальше. Взвешивали каждый совершённый поступок, оценивали каждое обронённое слово. Пытаясь выстроить логическую нить из пучка сумбурных событий, обрушившихся на семью, они долго не могли связать её. Когда же удалось хоть как-то объединить их в единую непротиворечивую последовательность, разом навалилась усталость. Сил продолжать разговор, решая, что со всем этим делать, уже не было. И уже совсем рядом было утро, призывая организм наконец-то погрузиться в Царство Морфея.
В начале шестого утра в окнах Берговской квартиры погас свет.
Сны, сбивчивые и тревожные, слетевшие на усталых людей, были похожими один на другой. В них господствовал холодный сумеречный свет раннего морозного утра. В них неспешно проплывали образы не вполне живых существ, прикидывающихся людьми, пытающиеся занять место живого человека, ради чего совершались подлости и убийства, предательства и бесконечная купля-продажа. Деньги, деньги, деньги – бесконечным отвратительно пахнущим потоком, в который намертво впечаталась вся мерзость и вся боль человеческая, стремительно перетекали из рук в руки, меняя направление, то увеличиваясь и набухая, становясь подобными ревущему селю, то истончаясь до еле различимого зловонного ручейка. И всякое соприкосновение с их движением отзывалось мучительными ощущениями. Липкая масса затягивала подобно болотной каше. Взятая в руки, она тянула книзу непреодолимой сверхъестественной тягой. После того, как выходила из рук, надолго во всём теле оставалась ломота, точно после перенесённого приступа гриппозной лихорадки. А те, полуживые, бесноватые – они с удовольствием шли навстречу смердящему потоку. Вступали вброд в его половодья, загребали жижу денег обеими руками, поливая ею свои лица, омывая деньгами шею, уши, заглатывая гадость вовнутрь. И им всё было нипочём. Никакой тяжести, никакой ломоты! Напротив, после всякого соприкосновения с вязкой денежной массой они становились всё крепче, всё здоровее и всё более походили на живых, которые, в противоположность им, всё более хирели и чахли. То и дело в череде не совсем живых мелькали знакомые лица. Вот потирающий руки Вольфензон со вдохновенным лицом изрыгает потоки завораживающих слов, и каждое, пролетев, отскакивает от собственного звонкого эха и падает наземь блестящей монетой. Вот Глизер, с улыбкой строящий запруды на пути вязкого потока, роющий отводные каналы и в восторге переливающий хлипкую жижу из одних резервуаров в другие. Вот седовласый круглолицый Зильберт, радостно надзирающий за процессом перетекания потока и время от времени потирающий необъятный живот, внутри которого знакомым золотым шумом отзывается та же субстанция, что течёт перед ним. Вот его младший брат – весь из себя холёный и лощёный – принимает целебные (для себя) грязевые ванны, время от времени выходя наружу, сияя обнажёнными чреслами и с удовольствием отдирая прилипшие к телу золотые монетки. Вот сосредоточенный и подтянутый Игорёк Михельбер выцеживает из пипетки, которую только что опустил в грязевой поток, маленькие крупиночки золотого песка. А рядом Настя с глупой улыбкой на лице, которое она подставляет под его маленькие ладошки: ими он осыпает её голову намытым из жижи песком, и тот весело искрится в сумерках желтоватым светом. Вот у самого берега в очередной раз переменившего направление и русло потока стоит с остервенелой рожей Дима Локтев и изо всех сил лупит по грязи, отчего в разные стороны летят брызги, застывая на одёжке каждого, на кого упадут, массивными золотыми слитками. Вот некто незнакомый светится седой шевелюрой и отчаянно жестикулирует, посылая послушные отряды вымуштрованных крыс то в одну, то в другую сторону, и те бегут, бегут; одни тащат гадко шевелящийся кусок ещё не застывшей жижи к ногам своего командира, другие принюхиваются и хищно скалятся по сторонам, выискивая жертву; а он всё жестикулирует, всё командует, и на лацкане его странного мундира золотом поблёскивает число 13. Вот другой незнакомец в таком же мундире с теми же цифрами на лацкане поблёскивает стёклами тонких очков в никелированной оправе, слегка сутулится, молча наблюдая за происходящим и что-то поминутно занося в блокнотик; на его губах играет загадочная улыбка, а белый халат, в который он облачён, на самом деле, не белый, а весь соткан из той же точно отвратительной вязкой массы – из золота, только отчего-то поменявшего цвет с жёлтого на белый. Вот стройными рядами маршируют одноликие старатели с лопатами в руках. У них нет душ, нет чувств, и одна цель: накопать как можно больше липкой массы, извлекая всё то же – деньги, деньги, деньги... Еле различимая в маревых сумерках луна слабо освещает зеленоватым фосфорицирующим светом копошение в грязи, и в её неверном свете с трудом можно разглядеть ужасающие детали происходящего. Увлечённая своим делом нежить снуёт туда-сюда, а селевой поток, которым она манипулирует, то и дело затапливает огромные пространства, населённые тысячами, десятками, сотнями тысяч, миллионами живых. Они в пароксизме удушливой агонии жадно хватают ртом последние пузырьки воздуха перед тем, как навеки погрузиться на дно зловонного потока, отдавая ему тепло отлетающих душ. И лишь на редких незатопленных островах отчаянно бьются одинокие воины, огнём и мечом оберегая клочки тверди под ногами от всепоглощающей денежной грязи. И лики их суровы и чисты. Движения исступлённо тверды. Но некому помочь им. Островки далеко друг от друга. Воинов мало. А поток всё прибывает, прибывает...
*)ромалэ чев – цыган, уважительное обращение (цыг.)
*) Одним из внешних медицинских признаков агонии организма является подрагивание пальцев рук, вызываемое онемением конечностей. С этим связано древнее поверие, что так отходящий в мир иной собирается в путь.
*) эсперанто – выдуманный группой энтузиастов в середине XIX в. искус-ственный язык, долженствующий стать, по замыслу авторов, в будущем ос-новой международного общения