Моя лекция по народничеству, 2006 год
« БУДУЩЕЕ СВЕТЛО И ПРЕКРАСНО».
«Народничество» - термин, означающий не какую-то конкретную политическую партию или связанное с ней учение, но широкое РАДИКАЛЬНОЕ движение в России середины XIX века. Оно зародилось в эпоху великих социальных перемен и брожения умов, последовавшую за смертью царя Николая I и унизительным поражением в Крымской войне 1856-1857 годов, приобретало все большее влияние в течение двух последующих десятилетий и достигло своего пика с убийством царя Александра II, после чего быстро пришло в упадок.
Исайя Берлин, «Русское народничество»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: РОЖДЕНИЕ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ.
«Родители народничества» Александр Иванович Герцен (1812 -1870) и Николай Гаврилович Чернышевский (1828-1889)– недворяне, Чернышевский родился в семье священника, а Герцен – незаконнорожденный сын известного московского барина Яковлева и немки Луизы Гааг, чем и обуславливается странная, придуманная фамилия – от немецкого слова Herz – «сердце», т.е «сердечный».
Таким образом, народничество – первое в истории России недворянское течение общественной мысли, хотя среди его сторонников и была часть дворян.
Последователи Герцена и Чернышевского не стрелялись на дуэлях и были лишены дворянского представления о чести, но, впрочем, не спешите терять к ним интерес, ибо вся русская интеллигенция – в том числе и все мы, друзья мои, пошли от тех первых интеллигентов 1840-х годов. (Иногда это движение ещё называют «разночинской интеллигенцией», слово «разночинец» - от «разные чины», т. е. вышедшие из семей мещан, священников, купцов).
Это было уже совсем другое общество: не говорящее по-французски, не знающее светских манер, и выглядевшее не так уже и красиво на фоне эполет и орденов декабристов.
Разночинные интеллигенты не умели хорошо танцевать, не знали светских манер, могли , неосторожно повернувшись, опрокинуть вино, на каком-нибудь светском рауте кому-нибудь на панталоны, как Виссарион Белинский.
Изменился и антура: декабристские идеи рождались в каминных огромных дворянских усадеб, среди красивых женщин, «между лафитом и клико», среди блеска ГВАРДИИ, славянофильские – под тихое журчание речки Вори в Абрамцевской усадьбе, народнические же идеи – в тесных общежитиях университетов.
Да, именно университеты стали новыми центрами вольнодумства. В Университетах люди не столько учились, сколько встречались, учились, общались, замышляли. Одно из тайных обществ тех времён так и называется – «Литературной общество 11 нумера» - по названию номера в общежитии, где они собирались.
Киношкольцы, особенно третьекурсники, часто говорят и сравнивают себя с дворянами, забывая при этом, что дворянство - вещь родовая. Невозможно помыслить себя дворянином, если твой отец – не дворянин, или, в крайнем случае, если ты не совершил какой – либо подвиг на войне и не получил дворянство при жизни. Дворянство – это всегда связь с поколениями предков до тебя, это портреты на стенах, это усадьбы…Декабристы и Чаадаев это очень хорошо понимали.
Если всего этого у вас нет, вы НИКОГДА не станете потомственным дворянином, это – не покупается, это – вопрос крови.
И первые русские интеллигенты ПРЕКРАСНО это понимали. Они не могли отнести себя к людям, которые получают многое просто в силу того, что относятся к роду, историю которого знают с XIII века.
Поэтому интеллигенты 1840-1850-ых рассматривали себя детьми особых интеллектуальных центров – школ, университетов… Для них была невероятна важна проблема ученичества и учительства – людей воспринимали по тому, кого он считал своим духовным учителем, а не потому, к какой знатной фамилии он принадлежал.
Если бы первые русские интеллигенты писали бы работу «Мои корни», то они уделили бы своим естественным корням 2-3 абзаца, но написали бы целый трактат о том, кого они считают своими духовными учителями.
Итак, в 1840-1860 годы в России зародился новый класс людей – интеллигенция, именно он стал основой народнического движения.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ: СМЫСЛ ЖИЗНИ РУССКОГО ИНТЕЛЛИГЕНТА
Я уже говорил, что среди прародителей интеллигенции было много выходцев из священнической среды, и, не смотря на то, что эти люди отказались от веры отцов, им нужно было, для оправдания их жизни, такое же великое дело, как строительство Царства Божьего и мученичество ради него.
И они нашли такое дело – это было освобождение крестьян.
То, что крестьян надо освобождать – это понимали все, в том числе и самые закостенелые крепостники, в 1840-1850-е количество бунтов мужиков против дворян усилилось многократно. Народники помыслили себя освободителями народа.
До этого рабство отменили – во Франции – в 1815 г, в Англии – в 1807 году, правда в США в 1865, а в Бразилии вообще – в 1888 году, но так это вообще чёрте где и Россия чувствовала себя гораздо ближе к Англии и Франции, чем к Бразилии. То есть Россия существенно отставала – примерно лет на 50!
«Народники, - пишет Исайя Берлин, - смотрели на них (мужиков) как на мучеников, чьи страдания они призваны отомстить, исправив причиненное им зло; как на воплощение простых, незапятнанных добродетелей. Крестьяне эти должны составить естественный фундамент для будущего устройства российского общества».
Как пишет Исайя Берлин <…> Народники были убежденными атеистами, но в их сознании их дело и христианские ценности уживались". Интеллигенция исповедовала христианство… без Христа. <…> Интеллигенция презирала Церковь, потому что государство поработило ее и заставило замолчать. Орден интеллигенции взял на себя христианскую пророческую миссию, пытаясь пробудить страну, призывая русских людей самих строить свою жизнь в соответствии с общественной справедливостью, гармонией и миром."
В великом деле народно-освободительного движения русская интеллигенция видела свое историческое призвание, весь смысл своего существования в русской культуре и истории. Но, чтобы реализовать его в условиях деспотического государства с многовековой традицией самодержавия, нужно было "сжаться в комок", стать общностью, духовно организованной и морально дисциплинированной, по-своему жесткой и воинственной, нужно было стать "монашеским орденом" (Н. Бердяев). "Тут сказалась глубинная православная основа русской души: уход из мира, во зле лежащего, аскеза, способность к жертве и перенесение мученичества" 7.
ДВА ВОПРОСА, НА КОТОРЫЕ НАРОДНИКИ НЕ СМОГЛИ ОТВЕТИТЬ.
Впрочем, народники прекрасно понимали одну вещь – вот освободят они крестьян – и что дальше? К тому же в 1861 году крестьян осободили и без них, но это только ухудшило их жизнь.
Народники были серьёзно испуганы тем, что на Западе народился мощный слой людей, абсолютно без корней, без какой либо исторической традиции, религии, слой людей «без любви, тоски и жалости», которым по меткому слову Карла Маркса, «было нечего терять, кроме своих цепей», замечу, и детей, потому что в переводу слово «пролетарий» означает «ничего не имеющий, кроме детей».
ПРОЛЕТАРИАТ – это были жители серых фабричных предместий, работники заводов, которые горбатились за станками с утра до позднего вечера.
К 1850-ым западный мир разделился на тех, кто зарабатывал деньги (БУРЖУА) и тех, за счёт которых эти деньги зарабатывали…ПРОЛЕТАРИЕВ.
В России пролетариата ещё не было, а за счёт чего ему взяться, если все крестьяне «закреплены» за боярскими наделами? Но в 1861 году, когда крестьяне были ососбождены, возникла реальная возможность его образования (кстати, вы понимаете почему?)
Но для народников было неприемлемо освобождать мужика от «рабства бар», чтобы ввергать его в душные, тёмные фабрики. То есть путь запада был для них неприемлем, им нужно было придумать свой, русский путь развития.
ЭТО БЫЛ ПЕРВЫЙ, НЕРАЗРЕШИМЫЙ ВОПРОС НАРОДНИКОВ: КАК СЕЙЧАС - НЕВОЗМОЖНО, КАК НА ЗАПАДЕ - НЕЛЬЗЯ, ТАК КАК ЖЕ?"
Самую яркую попытку ответа на этот вопрос предложил Николай Гаврилович Чернышевский в своей книге "Что делать?" а именно - в Четвёртом сне Веры Павловны. В чём этот вариант? Читая этот фрагмент, необходимо обращать внимание не на антураж "близжайшего будущего" который видит Вера Павловна а на то, по каким принципам устроена жизнь и работа людей?
ЧЕТВЁРТЫЙ СОН ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ
отрывок из романа Н.Г. Чернышевского "ЧТО ДЕЛАТЬ?" (издан в 1863 году).
Здание, громадное, громадное здание, каких теперь лишь по нескольку в
самых больших столицах, - или нет, теперь ни одного такого! Оно стоит среди
нив и лугов, садов и рощ. Нивы - это наши хлеба, только не такие, как у нас,
а густые, густые, изобильные, изобильные. Неужели это пшеница? Кто ж видел
такие колосья? Кто ж видел такие зерна? Только в оранжерее можно бы теперь
вырастить такие колосья с такими зернами. Поля, это наши поля; но такие
цветы теперь только в цветниках у нас. Сады, лимонные и апельсинные деревья,
персики и абрикосы, - как же они растут на открытом воздухе? О, да это
колонны вокруг них, это они открыты на лето; да, это оранжереи,
раскрывающиеся на лето. Рощи - это наши рощи: дуб и липа, клен и вяз, - да,
рощи те же, как теперь; за ними очень заботливый уход, нет в них ни одного
больного дерева, но рощи те же, - только они и остались те же, как теперь.
Но это здание, - что ж это, какой оно архитектуры? Теперь нет такой; нет, уж
есть один намек на нее, - дворец, который стоит на Сайденгамском холме
{146}: чугун и стекло, чугун и стекло - только. Нет, не только: это лишь
оболочка здания, это его наружные стены; а там, внутри, уж настоящий дом,
громаднейший дом: он покрыт этим чугунно-хрустальным зданием, как футляром;
оно образует вокруг него широкие галлереи по всем этажам. Какая легкая
архитектура этого внутреннего дома, какие маленькие простенки между окнами,
- а окна огромные, широкие, во всю вышину этажей! Его каменные стены - будто
ряд пилястров, составляющих раму для окон, которые выходят на галлерею. Но
какие это полы и потолки? Из чего эти двери и рамы окон? Что это такое?
серебро? платина? Да и мебель почти вся такая же, - мебель из дерева тут
лишь каприз, она только для разнообразия, но из чего ж вся остальная мебель,
потолки и полы? "Попробуй подвинуть это кресло", - говорит старшая царица.
Эта металлическая мебель легче нашей ореховой. Но что ж это за металл? Ах,
знаю теперь, Саша показывал мне такую дощечку, она была легка, как стекло, и
теперь уж есть такие серьги, брошки, да, Саша говорил, что, рано или поздно,
алюминий {147} заменит собою дерево, может быть, и камень. Но как же все это
богато! Везде алюминий и алюминий, и все промежутки окон одеты огромными
зеркалами. И какие ковры на полу! Вот в этом зале половина пола открыта, тут
и видно, что он из алюминия. "Ты видишь, тут он матовый, чтобы не был
слишком скользок, - тут играют дети, а вместе с ними и большие; вот и в этом
зале пол тоже без ковров, - для танцев". И повсюду южные деревья и цветы;
весь дом - громадный зимний сад.
Но кто же живет в этом доме, который великолепнее дворцов? "Здесь живет
много, очень много; иди, мы увидим их". Они идут на балкон, выступающий из
верхнего этажа галлереи. Как же Вера Павловна не заметила прежде? "По этим
нивам рассеяны группы людей; везде мужчины и женщины, старики, молодые и
дети вместе. Но больше молодых; стариков мало, старух еще меньше, детей
больше, чем стариков, но все-таки не очень много. Больше половицы детей
осталось дома заниматься хозяйством: они делают почти все по хозяйству, они
очень любят это; с ними несколько старух. А стариков и старух очень мало
потому, что здесь очень поздно становятся ими, здесь здоровая и спокойная
жизнь; она сохраняет свежесть". Группы, работающие на нивах, почти все поют;
но какой работою они заняты? Ах, это они убирают хлеб. Как быстро идет у них
работа! Но еще бы не идти ей быстро, и еще бы не петь им! Почти все делают
за них машины, - и жнут, и вяжут снопы, и отвозят их, - люди почти только
ходят, ездят, управляют машинами. И как они удобно устроили себе; день
зноен, но им, конечно, ничего: над тою частью нивы, где они работают,
раскинут огромный полог: как подвигается работа, подвигается и он, - как они
устроили себе прохладу! Еще бы им не быстро и не весело работать, еще бы им
не петь! Этак и я стала бы жать! И все песни, все песни, - незнакомые,
новые; а вот припомнили и нашу; знаю ее:
Будем жить с тобой по-пански;
Эти люди нам друзья, -
Что душе твоей угодно,
Все добуду с ними я... {148}
Но вот работа кончена, все идут к зданию. "Войдем опять в зал,
посмотрим, как они будут обедать", - говорит старшая сестра. Они входят в
самый большой из огромных зал. Половина его занята столами, - столы уж
накрыты, - сколько их! Сколько же тут будет обедающих? Да человек тысяча или
больше: "здесь не все; кому угодно, обедают особо, у себя"; те старухи,
старики, дети, которые не выходили в поле, приготовили все это: "готовить
кушанье, заниматься хозяйством, прибирать в комнатах, - это слишком легкая
работа для других рук, - говорит старшая сестра, - ею следует заниматься
тем, кто еще не может или уже не может делать ничего другого". Великолепная
сервировка. Все алюминий и хрусталь; по средней полосе широких столов
расставлены вазы с цветами, блюда уж на столе, вошли работающие, все садятся
за обед, и они, и готовившие обед. "А кто ж будет прислуживать?" - "Когда?
во время стола? зачем? Ведь всего пять шесть блюд: те, которые должны быть
горячие, поставлены на таких местах, что не остынут; видишь, в углублениях,
- это ящики с кипятком, - говорит старшая сестра. - "Ты хорошо живешь, ты
любишь хороший стол, часто у тебя бывает такой обед?" - "Несколько раз в
год". У них это обыкновенный: кому угодно, тот имеет лучше, какой угодно, но
тогда особый расчет; а кто не требует себе особенного против того, что
делается для всех, с тем нет никакого расчета. И все так: то, что могут по
средствам своей компании все, за то нет расчетов; за каждую особую вещь или
прихоть - расчет".
- Неужели ж это мы? неужели это наша земля? Я слышала нашу песню, они
говорят по-русски. - "Да, ты видишь невдалеке реку, - это Ока; эти люди мы,
ведь с тобою я, русская!" - "И ты все это сделала?" - "Это все сделано для
меня, и я одушевляла делать это, я одушевляю совершенствовать это, но делает
это вот она, моя старшая сестра, она работница, а я только наслаждаюсь". -
"И все так будут жить?" - "Все, - говорит старшая сестра, - для всех вечная
весна и лето, вечная радость. Но мы показали тебе только конец моей половины
дня, работы, и начало ее половины; - мы еще посмотрим на них вечером, через
два месяца".
Они входят в дом. Опять такой же громаднейший, великолепный зал. Вечер
в полном своем просторе и веселье, прошло уж три часа после заката солнца:
самая пора веселья. Как ярко освещен зал, чем же? - нигде не видно ни
канделябров, ни люстр; ах, вот что! - в куполе зала большая площадка из
матового стекла, через нее льется свет, - конечно, такой он и должен быть:
совершенно, как солнечный, белый, яркий и мягкий, - ну, да, это
электрическое освещение {149a}. В зале около тысячи человек народа, но в ней
могло бы свободно быть втрое больше. "И бывает, когда приезжают гости, -
говорит светлая красавица, - бывает и больше". - "Так что ж это? разве не
бал? Это разве простой будничный вечер?" - "Конечно". - "А по-нынешнему, это
был бы придворный бал, как роскошна одежда женщин, да, другие времена, это
видно и по покрою платья. Есть несколько дам и в нашем платье, но видно, что
они оделись так для разнообразия, для шутки; да, они дурачатся, шутят над
своим костюмом; на других другие, самые разнообразные костюмы разных
восточных и южных покроев, все они грациознее нашего; но преобладает костюм,
похожий на тот, какой носили гречанки в изящнейшее время Афин - очень легкий
и свободный, и на мужчинах тоже широкое, длинное платье без талии, что-то
вроде мантий, иматиев; видно, что это обыкновенный домашний костюм их, как
это платье скромно и прекрасно! Как мягко и изящно обрисовывает оно формы,
как возвышает оно грациозность движений! И какой оркестр, более ста артистов
и артисток, но особенно, какой хор!" - "Да, у вас в целой Европе не было
десяти таких голосов, каких ты в одном этом зале найдешь целую сотню, и в
каждом другом столько же: образ жизни не тот, очень здоровый и вместе
изящный, потому и грудь лучше, и голос лучше", - говорит светлая царица. Но
люди в оркестре и в хоре беспрестанно меняются: одни уходят, другие
становятся на их место, - они уходят танцовать, они приходят из танцующих.
У них вечер, будничный, обыкновенный вечер, они каждый вечер так
веселятся и танцуют; но когда же я видела такую энергию веселья? но как и не
иметь их веселью энергии, неизвестной нам? - Они поутру наработались. Кто не
наработался вдоволь, тот не приготовил нерв, чтобы чувствовать полноту
веселья. И теперь веселье простых людей, когда им удается веселиться, более
радостно, живо и свежо, чем наше; но у наших простых людей скудны средства
для веселья, а здесь средства богаче, нежели у нас; и веселье наших простых
людей смущается воспоминанием неудобств и лишений, бед и страданий,
смущается предчувствием того же впереди, - это мимолетный час забытья нужды
и горя - а разве нужда и горе могут быть забыты вполне? разве песок пустыни
не заносит? разве миазмы болота не заражают и небольшого клочка хорошей
земли с хорошим воздухом, лежащего между пустынею и болотом? А здесь нет ни
воспоминаний, ни опасений нужды или горя; здесь только воспоминания вольного
труда в охоту, довольства, добра и наслаждения, здесь и ожидания только все
того же впереди. Какое же сравнение! И опять: у наших рабочих людей нервы
только крепки, потому способны выдерживать много веселья, но они у них
грубы, не восприимчивы. А здесь: нервы и крепки, как у наших рабочих людей,
и развиты, впечатлительны, как у нас; приготовленность к веселью, здоровая,
сильная жажда его, какой нет у нас, какая дается только могучим здоровьем и
физическим трудом, в этих людях соединяется со всею тонкостью ощущений,
какая есть в нас; они имеют все наше нравственное развитие вместе с
физическим развитием крепких наших рабочих людей: понятно, что их веселье,
что их наслаждение, их страсть - все живее и сильнее, шире и сладостнее, чем
у нас. Счастливые люди!
Нет, теперь еще не знают, что такое настоящее веселье, потому что еще
нет такой жизни, какая нужна для него, и нет таких людей. Только такие люди
могут вполне веселиться и знать весь восторг наслажденья! Как они цветут
здоровьем и силою, как стройны и грациозны они, как энергичны и выразительны
их черты! Все они - счастливые красавцы и красавицы, ведущие вольную жизнь
труда и наслаждения, - счастливцы, счастливцы!
Шумно веселится в громадном зале половина их, а где ж другая половина?
"Где другие? - говорит светлая царица, - они везде; многие в театре, одни
актерами, другие музыкантами, третьи зрителями, как нравится кому; иные
рассеялись по аудиториям, музеям, сидят в библиотеке; иные в аллеях сада,
иные в своих комнатах или чтобы отдохнуть наедине, или с своими детьми, но
больше, больше всего - это моя тайна. Ты видела в зале, как горят щеки, как
блистают глаза; ты видела, они уходили, они приходили; они уходили - это я
увлекала их, здесь комната каждого и каждой - мой приют, в них мои тайны
ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина,
там тайна; они возвращались - это я возвращала их из царства моих тайн на
легкое веселье Здесь царствую я".
"Я царствую здесь. Здесь все для меня! Труд - заготовление свежести
чувств и сил для меня, веселье - приготовление ко мне, отдых после меня.
Здесь я - цель жизни, здесь я - вся жизнь".
"В моей сестре, царице, высшее счастие жизни, - говорит старшая сестра,
- но ты видишь, здесь всякое счастие, какое кому надобно. Здесь все живут,
как лучше кому жить, здесь всем и каждому - полная воля, вольная воля".
"То, что мы показали тебе, нескоро будет в полном своем развитии, какое
видела теперь ты. Сменится много поколений прежде, чем вполне осуществится
то, что ты предощущаешь. Нет, не много поколений: моя работа идет теперь
быстро, все быстрее с каждым годом, но все-таки ты еще не войдешь в это
полное царство моей сестры; по крайней мере, ты видела его, ты знаешь
будущее. Оно светло, оно прекрасно. Говори же всем: вот что в будущем,
будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для
него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете
перенести: настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением
ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в нее из будущего. Стремитесь к
нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее
все, чт
Ни на что не похоже, господа третьекурсники? Думаю, похоже для тех из вас, которые учились ранее в Православных гимназиях или хотя бы внимательно читали Библию, сравните:
ОТКРОВЕНИЕ СВЯТОГО ИОАННА БОГОСЛОВА (АПОКАЛИПСИС) ГЛАВА 21, ВИДЕНИЕ ЦАРСТВА БОЖИЯ
1 И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.
2 И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего.
3 И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет [Богом их] (Иез.37:27).
4 И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже (Ис.25:8); ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, [ибо] прежнее прошло (65:17-19).
5 И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое. И говорит мне: напиши; ибо слова сии истинны и верны.
6 И сказал мне: совершилось! Я есмь Альфа и Омега, начало и конец; жаждущему дам даром от источника воды живой.
7 Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном.
8 Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь в озере, горящем огнем и серою. Это смерть вторая.
9 И пришел ко мне один из семи Ангелов, у которых было семь чаш, наполненных семью последними язвами, и сказал мне: пойди, я покажу тебе жену, невесту Агнца.
10 И вознес меня в духе на великую и высокую гору, и показал мне [великий] город, святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога.
11 Он имеет славу Божию. Светило его подобно драгоценнейшему камню, как бы камню яспису кристалловидному.
12 Он имеет большую и высокую стену, имеет двенадцать ворот и на них двенадцать Ангелов; на воротах написаны имена двенадцати колен сынов Израилевых:
13 с востока трое ворот, с севера трое ворот, с юга трое ворот, с запада трое ворот (Иез.48:31-35).
14 Стена города имеет двенадцать оснований, и на них имена двенадцати Апостолов Агнца.
15 Говоривший со мною имел золотую трость для измерения города и ворот его и стены его (40:3-5).
16 Город расположен четвероугольником, и длина его такая же, как и широта. И измерил он город тростью на двенадцать тысяч стадий; длина и широта и высота его равны.
17 И стену его измерил во сто сорок четыре локтя, мерою человеческою, какова мера и Ангела.
18 Стена его построена из ясписа, а город был чистое золото, подобен чистому стеклу.
19 Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями: основание первое яспис, второе сапфир, третье халкидон, четвертое смарагд,
20 пятое сардоникс, шестое сердолик, седьмое хризолит, восьмое вирилл, девятое топаз, десятое хризопрас, одиннадцатое гиацинт, двенадцатое аметист (Исх.28:17-20).
21 А двенадцать ворот - двенадцать жемчужин: каждые ворота были из одной жемчужины. Улица города - чистое золото, как прозрачное стекло.
22 Храма же я не видел в нем, ибо Господь Бог Вседержитель - храм его, и Агнец.
23 И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо слава Божия осветила его, и светильник его - Агнец.
24 Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою ( Ис.60:3-5).
25 Ворота его не будут запираться днем; а ночи там не будет.
26 И принесут в него славу и честь народов.
27 И не войдет в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни.
Да, именно на строительство царста Божия претендовала русская общественная мысль с этого времени, ни больше и не меньше. Царства Божия без Бога, - в этом и был ответ народников Западу.
Правда второй неразрешимый вопрос, на который народники попытались, но так и несмогли ответить, бы вопрос о том КАК строить это Царство Добра и Справедливости.
: К СВОБОДЕ! А ЕСЛИ НАРОД НЕ ХОЧЕТ?
Итак, смысл жизни всей русской интеллигенции – освободить русского мужика. Ну а что если он не захочет освобождаться? Что , если он не захочет жить «светло и приятно» и будет угнетать себе подобных? Это был не праздный вопрос
Чернышевский, чувствовал важность этой проблемы и не пытались скрыть ее от себя; задаваясь вопросом, по какому праву он предлагает крестьянской массе, выросшей в совершенно другой системе ценностей, ту или иную социальную организацию, которая, на их взгляд, воплотит более глубокие ценности, чем ее собственные, они не могли дать ясного ответа.
Вопрос становился еще более острым, когда они спрашивали (в 1860-е годы все чаще), что делать, если крестьяне станут сопротивляться планам их революционного освобождения? Нужно ли обманывать массы или, хуже того, принуждать? Никто не возражал против того, что в конце концов править должен именно народ, а не революционная элита, но как далеко можно зайти сейчас, не считаясь с желаниями большинства и принуждая народ стать на путь, который он прямо отвергает?
Чо же делать? Нужно подготовить революцию, разрушить существующую систему и все, что препятствует равенству и самоуправлению.
Предположим, что народные массы наутро после успешного переворота все еще недостаточно зрелы, чтобы осознать это? Герцен снова и снова задавал этот нелегкий вопрос в конце 1860-х годов; тревожил он и народников.
Таким образом, народническое движение, начавшееся в 1840-1860 годы, только поставило вопросы, которое потом и разобьёт народничество на части и которое породит следующее мощное движение, начавшееся в 1860 годы – НИГИЛИЗМ, но об этом – ЗАВТРА.