Узоры на джезве. Запах прожаренного кофе, золотого солнца.
Трогаешь стенку ковшика. Бок. Кожа на кончиках пальцев тоньше становится. Проводишь по чеканному раздолью – там хвосты жар – птиц, морды живности непонятной, струи, взрывы, звезды падающие.
И упаси вас кофейный боженька мыть джезву вместе с другой посудой, да еще и в посудомоечной машине. Даже моющими средствами мыть её, упаси вас бог. Только отдельно. И воду налить на полчасика с лимонной кислотой. Пусть постоит. Потом сполосните.
Кофе достойно поклонения.
Мисаят не нравится варить кофе именно здесь. Она не дома. Но и у брата, где ей выделили отдельную комнату – она тоже не дома.
Тут она не живет. Приезжает.
Здесь живет Андрей. И он разрешает ей оставаться, когда она на практике.
Он не ходит с ней в магазины. Слишком большой контраст. Высокая, темная Мисаят, у неё такие брови – если уж выщипывать, то пару часов просидишь, и Андрей – светлый, светлый, глаза голубые, руки белые.
Он просыпается. Трёт свою бороду. У него некрасивые глаза – наглые, маленькие, хохотливые. Но он всё равно вызывает чувство эстетического любования.
В детстве она всегда думала – как это женщины целуют и трогают мужчин. Другое дело – кошки, собачки. Их приятно погладить, пощупать, взъерошить волосы на загривке. Человеческая кожа полуголо – омерзительная.
А он весь порос жесткими светлыми волосами. Не заметишь глазом – поймешь на ощупь. И пшеничная борода, и бакенбарды.
Хоббит. Самый настоящий.
Он вставал, когда за ней захлопывалась дверь и пил из её чашки. Она специально привезла свою, чтобы не одалживаться. Хотя здесь столько чашек, стаканов, рюмок. По всем углам.
Он греет чашку в руках. Чашкины бока пахнут её кремом для рук, кухня – кофе, утро – холодом.
Через час эти запахи уйдут.
И до следующей пятницы. Священный день.
***
Это место было одним из немногих, где существовала «ювеналка». Детей не судят. С ними разговаривают. Когда удается обойтись условным наказанием, или штрафом – все радуются и говорят, какая же это хорошая штука – ювенальные суды.
Ведется карта «социального сопровождения». Убила девочка папу. Так может она его не просто так убила, а потому что он ей конфет не покупал. Здесь же целый психолого –социальный конфликт. И наказывать по всей строгости такую, лишенную и обделенную девочку, нельзя.
Или украл мальчик телефон. А вдруг он его хотел выслать в благотворительный фонд для африканских детей, больных СПИДом? Так его надо по головке погладить.
Мисаят была социальным работником.
Она приехала в Ростов учиться из Дагестана, и теперь проходила практику в области. Такая глушь, никому не интересно ехать в потемки – и если для Ростова переселенцы – дело обычное, то здесь на Мисаят смотрели косо.
Она говорила себе, что ей наплевать на этих неучей и она социальный работник, а значит очень многое знает и понимает, но что – то тянуло её душу, заставляло прятать глаза, черная неуверенность в себе, и страх.
Она научилась со временем убирать сгустки этого страха из глаз. Мальчик, который стоял перед ней - не научился.
Он недавно получил паспорт и назывался теперь Лёшей. Но Мисаят знала, что его зовут Латиф. Обрусевшие переселенцы стремятся отказаться от старых имен. Что, в сущности, имя? Это даже не кожа, его можно легко сбросить.
История очень проста. Про Руслана и Лёшу – Латифа.
- Черножопый! – крикнул Руслан.
Леша молчал.
- И мать твоя черножопая!
Леша поднял камень и кинул в Руслана. Попал в глаз. Между бровью и веком к вечеру вылез необидный синяк. Отец Руслана пошел в милицию регистрировать побои.
Сутуло наклонялся к окошку дежурного и говорил, что переубивать всех чернявых выродков надо обязательно. И он даже готов помочь.
Всё решается мирно. Леша поработает на общественных началах на заводе, конечно же, перевоспитается, извиниться перед Русланом и они станут лучшими друзьями.
Мисаят подходит к Лёшке после заседания.
- Ну как ты?
- Я домой уеду. В горы.
- Лёш, какие горы? Тоже мне, горец нашелся.
- Дайте мне денег. У матери нет. Я верну.
- Тебе не стыдно? Денег просить.
- Стыдно. Мне всё стыдно. Я уеду. Деньги нужны.
- Леш, ты несовершеннолетний. Что ты делать там будешь? Без матери?
- Жить. Её дом – здесь. А я домой к себе уеду.
- Я же тут живу. Посмотри на меня. Мне тоже нехорошо. Но я никуда не уезжаю.
- Смелости не хватает.
***
Мать видела, как за окном тонет утро в лужах. Пила чай. Казалось – чай, потому что горячо. А про заварку забыла. Ждала. Поливала алоэ. И коленками к батарее жалась. Говорила тетке, не отворачиваясь от окна, что холодно. Колени на смуглой коже красными пятнами изошли, а она все грелась.
И протирала подоконник. Грязно, говорит, пыль, жучки от цветов. Ждала. Ждала.
Окна не мыла – привыкла, что в мутном, оттепелью забрызганном, с белыми кляксинами от летней краски рам, квадрате окна, через холодную прозрачность идет Латиф. В шапке серой, и руки очень длинные, и свет от фонарей на скулах.
Сквозь вечерние, стекающие по стеклу тени смотрела на дорогу. Там даже люди были, и небо – вот странность. Мать все разговаривала с теткой.
А тетка там, позади нее, спала давно. Тетка ждет только сумерек, чтобы захотелось спать. Даже если бы у окна поселились кочевые индейцы с длинными красными полосами на щеках, она бы не спросила зачем.
Но мать оправдывалась.
Мать ждала.
Не пришел.
***
Сначала на дно ирбика наливаешь две столовые ложки мёда. Заливаешь водой. Ждёшь, когда в воде начнут лопаться пузырьки и насыпаешь кофе.
Варить – помешивать.
Закрываешь глаза и думаешь о том, что уже сумеречно и хочется в подушечную, удушливую мякоть. Такая вязкость есть только у перьевых подушек, новые – синтетические, слишком легкие.
И чтобы кофе дымилось на краю стола. И светился марсианским светом компьютер.
Не уедет Лёшка, не уедет. Тут мать, тетка старая. Останется. А она бы уехала. Попила бы кофе, собрала чемоданы – и туда, к родителям. Где можно носить хиджаб и чувствовать себя ничьей, только своей собственной в окружении ткани платка, туда, где всегда ждут гостей, где отец так любит её кофе.
А на следующий день Мисаят узнала, что Лёшка убежал из дома.
***
- Я бороду побрил. А то, как старик рядом с тобой. Не двадцать лет разницы, а сорок.
- Чашку, чашку мою отдай.
- Разувайся, - он наклоняется и начинает развязывать шнурки на её ботинках.
- Я уезжаю. Чашку отдай.
- Оставь. Чтобы вернуться. Куда ты?
- В горы. Отдай чашку.