Собралась Райка в город соперницу убивать.
Тихохонько утром вышла на крылечко на небо помолилась. Слов особо не знала, какие в голову пришли:
– Мать Пересвята Богородица, сама ты - баба, и грех-то скорее простишь, чем сыночка твой. Он хоть и Бог, а всё - мужик. Где ж понять ему? Он детей не нашивал и не раживал. У них просто всё: одну помял, а как совсем измялась, так можно и другу найти, помоложе. А что ж мне с двумя огольцами делать? На грех решилась, матушка. А ты гляди сама: меня посадят, а детишки с ним, кобелем неверным, не бросит же он их? Он – хозяин, работа денежна. Мне их не вытянуть. Разве с сумой? Да кто нынче подает?
Тут-то как раз пёс Тарзанка с облезшим боком зашёлся – хав-хав-хав да хав-хав-хав. Аж, до хрипоты. Следом и другие откликнулись. И пошло по улице от края и до края: гав-гав, хеть-хеть-хеть, тявк-тявк-тявк. А вот, вроде как, собачонка учительская, смешная да голопузая взвизгнула. Где же Богородица услышит сквозь такой гвалт?!
Махнула Райка худосочной рукой и пошла корову доить. Дверь во стайку приоткрыла, а на тебе! Буяшка, дурень белолобый, уже во всю мамку долбит. Чмокает, насасывает, и башкой ещё под тёплый бок толкает, вроде резко бьёт, а Зорянка, ничего, терпит да ещё и глаза прикрывает. И нет-нет шершавым языком спину телячью оглаживает. Хозяйку увидела и зенки распахнула:
– Муууу! – острым рогом отмахивается, вроде как: «Не трожь моёго сынка».
Села Райка на порожек и пригорюнилась: это ж надо, скотина неразумная о детях думает , а она, баба умная, даже и не вспомнила. Это ж считай, сегодня соперу прирежет, сегодня и посадят. А пацаны-то ночь с кем? Мишке, надыть будет с похоронами решать, опять там девять дней, сороковины. Она ж хоть и коза худоногая, выдра городская, а всё человек – похоронить её надо будет.
И Мишка её не раздолбай , не орочь бездушная, у соперы, поди, родители живы, их-то утешить захочет. Он же добрый Мишка, от что-то, а жалеть умеет. Всех ему жаль, всех спас бы да полой накрыл. Эх, Мишаня, Мишаня! Не эта б жалость так и жили б себе?
Он к козе драной тоже с жалости прильнул. Разведёнка, брошенка, гвоздя сама не вобьёт, ведра не вынесет… дожалелся!
***
– Колечко моё возьми и серёжки, мне они теперь ни к чему, пусть тебе,а? - Райка с ушей серьги тянула, суетилась.
Подружка Зойка столбом стояла, как, значит, с койки её подняла, так и застыла, одна нога в тапке, другая в носке полосатом. Из прочей одёвы только крестик на верёвочке. Видать, вчера опять милаха с трассы сворачивал. А к утру – пыль столбом, и только видели.
– Значит, запомни, у Дениски аллергия на клубнику, ему ягод не давай, Гошка, тот всё ест, но ему я лишай путём не залечила.Ты дёгтем мажь. В комоде верхний ящик – маечки и трусишки, второй –рубашечки, нижний – джинсы и трикошки. А носки в узелке, тебе Гошка покажет. Я всё перестирала, избу выбелила, т если полы помыть, как Мишка приедет. Он пыли страсть, как не любит. И ты первое то время ему готовь, ну пока не найдёт кого? Значит, блины не любит, а по пирогам прям умирает. М-м-м-м и ест-то так сладко. А знаешь, с луком и яйцом особенно любит. Но ты приглядывай у него желудок больной....
– А-а-а-а-а-а! – Зойка вдруг иерихонской трубой взвыла. – Да штоб из-за этих кобелей паршивых в тюрягу! Етитна жизнь, Райка. Да убери ты серьги свои дурацкие!
Райка обиделась:
– Чегой-то серёжки дурацкие? На них проба имеется, всё как у людей. Мишка отродясь барахла не брал. Это, может, твой недомерок тебе брякалки с китайского рынка возит за рубь сорок, а Мишаня...
– Хто-о-о? – теперь Зойка взвыла как полковой оркестр на сто иерихонских труб и пять трамбонов.– Недомеро-о-ок! Зато твоя верста обсосанная чужие койки мерит.
И пошла на Райку титьками болтая. А титьки у Зойки, как у породистых фермерских коров, каждая с добрый бидончик. Куда против неё Райке? Ткнулась спиной в стену отирая свежую известь и тёмные соски перед растерянной физиономией закачались, а меж ними – крестик.И боженька на нём ручки раскинув. И так перекреститься захотелось.
– Недомерок? Да? А кто мне новый заплот поставил? – выдавала Зойка в крайней обиде – А венцы прошлый год поменял? А кто сруб на баню? Да твой-то Мишка…
– Так не мой теперь Мишка – только и выдохнула.
И заревела, как и в детстве не рёвывала, когда мать крапивой секла.
- Не мо-о-о-ой! Ой, Зо-о-о е-чка-а-а!!! Как подумаю, мне как кто сердце то под ребро загоняет. И тяжело так, господи!!! Хожу целый день, как корова недоенная. Ткнусь делать что, а из рук всё вон. Замесила нынче на булочки, и в тесто-то, тесто-то вместо сахару соды сыпанула-а-а! Да штож такое!!!Ему-у-у б, ироду, те булки есть и давиться-я-я! Господиии!
И таки перекрестилась на тёмный Зойкин сосок.
Подруга слушала, очумев, и успокоить не пыталась. А из Райкиной худой груди толпясь неровно, зло, вырывались слова, точно в салки играли.
– А у неё-то, у неё то... ни кожи , ни рожи, Господи. На покос у нас ещё было, прям к копне, я ж и стряпала, и на вахту уходил – дома ж чисто, и приходил – порядочек. Что ему не так-то было? Гошка двойку принёс, так что ж. Ну отказалась я тех индоуток, господи. Так мне бы с коровой и поросятами сладить. Морду не всякий день малевала? Так когда же её малевать было? С утра считай, с пяти часов, как заведенная. И в ласке обелен не был. Ведь любила ж я его любила. И люблю. И как люблю. Сказал бы что не так? Там постричься. Или мож купить себе что? Так надо бы и Дениске куртку брать. И Мишке то я кожанку... Сильнее то разве можно любить? Разве можно?
Вырвалась из ходиков засидевшаяся кукушка и врубила жёсткое «ку-ку-ку» в этот беспристанный вой.
– Это сколь же? - опомнилась Райка
– Девять.
– Господи, так автобус через час уже!– и зачастила, – Значит так, в погребе с прошлого года варенье есть, помидоры поливай. Пасынковала. Ты только подвяжи и макушки обломай.
– Ты что ж, решилась таки? – вяло спросила Зойка.
– А что мне делать-то? Решилась. Ты мне хоть пиши, а?
– А как ты её будешь? Ну того...там ружьё... яд... ну ножик...
Райка замерла. Нет, она точно знала, что зарежет, даже наточила охотничий Мишкин ножик добротной стали, с наборной рукоятью. Но вот как всё это будет, она не представляла. Не рисовалось что-то. Вот поднимется по лестнице – хорошо, что адрес почтальонша сказала. Вот позвонит в дверь. Она откроет. А если не она? Да пусть и коза эта худоногая. Дальше что? Нож-то в сумке, в газетку завёрнутый. Это ж надо будет развернуть. При ней что ли? Или заранее? И куда бить ловчее? В шею или в грудь? Она пыталась и раньше думать, понимая деревенским расчётливым чутьём, что надо всё прикинуть. Но мысли шли всё тяжёлые, страшные и она прятала их в самую глубь. Гнала, как шелудивую собачонку, прибившуюся ко двору не ко времени. Глушила пахотой: побелкой, стиркой, и дел-то сколько было, надо ж и дом в чистоте, и скотинку всправе оставить. Чтоб та, кого приведёт Мишка к детям вместо неё, ничем не попрекнула. И вот чудно, эту следующую Мишкину жену ли подруньку она заранее прощала и жалела. Нелегко ей будет с двумя огольцами и хозяйством. А нынешнюю виденную мельком, незнакомую, ненавидела люто. Даже не за себя, не за попранное бабье самолюбие, а за тайные пацанячьи слёзы, за не пристанные вопросы : а где папка, а что не едет?
Райка терялась от тех вопросов. Несла что-то невнятное, а то и просто выскребала из кошелька мелочёвку на сласти, только б оставили её в покое. Когда деньги кончились, даже раньше, уже некуда стало прятаться от тёмных отцовских глаз старшего. И стыд охватывал, как вожжи тело, бил хлёстко и зло. Не удержала она папку-то. Не смогла. И вить не калека, не урод записной, баба со всем что бабе иметь положено, а вроде как и не баба.
– Ножом.– отрезала.
Что думать-то? Нет этой шмаре прощения и не будет.
– Грех это, Райка. – шмыгнула носом Зойка и глаза её вмиг налились неподдельным испугом.
– Грех... – отозвалась подруга, – Только если слышит он там, то может и не допустит, а?
***
– Мих! – зевнул Колька и небритую щёку поскрёб. – Твоя в город намылилась. Ишь, начипурилась.
Мишка опрокинул стакан воды в себя. Шагнул было к окошку, едва прикрытому задергушками и остановился. А как увидит?
– Ничего она у тебя-то, сладкая, – хмыкнул Колька. – Те-то дни, серая ходила. Я её на ферме встретил, старуха старухой. А тут глянь, да глянь ты...Оклемалась. Мож уж нашла кого?
– Райка-то?! - опешил Мишка.
Он как-то и не думал, что его жена может...
– Кого тут найдёшь?
–А не тут ,в городе.Ты ж нашёл.
– Как нашёл. Так и потерял.
Но к окну подошёл и глянул воровато. Рая стояла на остановке. Не изменившаяся ничуть, всё такая же тёплая и родная, с чуть острыми мальчишечьими плечами и вечно задранным подбородком. Мишка внезапно подумал, что этот округлый подбородок с еле заметной ямкой всегда торчал вверх задорно, точно вызов кидая всему и всем. И даже когда без зарплаты сидели, и когда его, Мишку после болезни подымали, вот и сейчас, когда...чёрт...подбородочек вверх.
– Ты у меня то долго отсиживаться будешь? – осведомился Колька старательно гоняясь за шустрым маслёнком.
Гриб уворачивался, и вилка тупо брякала по пустому блюдцу, с прилипшим к краю бычком.
– Думаешь, нашла?
– Га-ага-га-га. – закатился Колька и тут же болезненно поморщился, сцепил пальцы над отёчной мордой. – Иди к ней, а? Один хрен, водка кончилась. Может, и здоровье поправит на радостях.
– А что скажу-то? Натрахался – вернулся?
– А бабки точно ёк?
– Ёк. Все, как есть – ёк.
– Ну, скажи что-нить. Пьяный был.
– Полгода?
– Да не думай, а? Попроси у неё пару сотен, получу в лесхозе – отдам, – Колька настойчиво толкнул приятеля к дверям.– Иди, не кипешуйся, даст она.
Мишка уставился на тяжёлую дверь, обшитую засаленным ватным одеялом. Какой чёрт уставился? Он в неё лбом упёрся...И попятился.
– Ты погоди. Что скажу-то?
– Скажи, что любишь там. И денег попроси. Я отдам. Пять минут до "Газельки", меж прочим.
– Люблю? – самого себя спросил Мишка
– А то нет, чего вернулся тогда?
Мишке вспомнились почему-то дорожки в ванной и Милин крик:
– Не заливай мне ковры, олух.
– В баню захотел – вдруг вылепил. – И домой...