Мой самый самый первый, опубликованный в толстом литературном журнале рассказ. "Нева" № 10 - 2010
Окончание войны мой дед встретил в Берлине. Нет, он не брал рейхстаг с автоматом на плече и связкой гранат за поясом. В его войне не было геройства. Дед за все боевые пять лет не сделал ни одного выстрела. Он приехал в Берлин уже позже, в середине мая сорок пятого, через несколько дней после победы, в качестве инженера-строителя. Отступая под натиском наших войск, уходя все ближе и ближе к своим границам, переправляясь через реки, фашисты взрывали после себя мосты по всей Восточной Европе, затрудняя продвижение Советской армии и надеясь хоть немного отсрочить неизбежное и уже всему миру очевидное падение гитлеровского режима. Мой дед, закончивший в мирное время строительный институт и успевший до начала войны проработать и в проектной организации, и на стройке, был одним из первых, кто появлялся вместе с батальоном рабочих у разрушенных мостов и восстанавливал на реках переправы. Следом за ним, торопя его работу, рвалась в бой наша армия, переправляя танки, пушки и другое тяжелое оружие, освобождая новые страны и приближая День Победы.
Дед никогда не рассказывал мне, восстанавливал ли он мосты в Германии, да и вообще, взрывали ли немцы их у себя, в своей стране, на своей родине, ведь все уже было предрешено. Возможно, эта поездка в Берлин была для него, внесшего свой небольшой вклад в общую победу, просто почетной экскурсией в столицу империи, которая хотела покорить весь мир и сделать всех людей, живущих на планете, своими рабами. Листая альбом со старыми фотографиями, сохранившимися у нас дома, я вижу его, молодого, подтянутого, в военной форме, фуражке и портупее, с сигаретой в руке. Он стоит со своими друзьями у рейхстага и немного щурится от весеннего майского солнца. И хотя на фотографии не видно ни деревьев, ни птиц, глядя на нее, понимаешь, что вокруг настоящая весна, много зелени, травы и цветов и весь мир радуется тому, что война закончилась, можно не бояться выходить на улицу и больше не будут стрелять и бомбить.
После окончания войны и взятия Берлина в городе началось мародерство. Многие здания были разрушены, и все добро, которое не сгорело и не сломалось, лежало на улицах. А те дома, на которые не упали бомбы и не попали наши снаряды, были брошены жильцами во время наступления советских войск. Спасаясь от войны, мирные жители иногда успевали взять с собой лишь документы, деньги, еду и самые важные для них ценности. Большинство квартир оказались даже незапертыми, да и не было смысла их запирать, люди, слыша залпы орудий и информацию о наступлении русских войск по радио, бросали свои жилища вместе с одеждой, мебелью и семейными фотографиями. Бросали, чтобы остаться самим живыми. Они садились в уезжавшие из города машины и прятались в деревнях, надеясь на то, что скоро смогут вернуться обратно в свои квартиры и дома. До самого конца мая наши солдаты и офицеры бродили по брошенному Берлину и забирали себе то, что могли привезти домой, на родину.
В принципе разграбление домов поверженного на войне противника всегда являлось делом привычным для всех сражений всех времен и народов. Это был закон военного времени. Вторая мировая война не стала исключением. Конечно, никто не брал жен и дочерей в рабство, как в Римской империи. Все проходило вполне цивилизованно. Причем так цивилизованно, что в Советском Союзе, в нашем тылу о фактах мародерства и разграбления ничего и не сообщалось. Просто не писали советские газеты о быте наших солдат и офицеров и многое умалчивалось в информационных сводках. Шли рядовые военные будни, о которых не стоило знать гражданскому населению, ждущему с войны своих отцов, мужей и сыновей.
Вместе с тем проблема мародерства беспокоила советское военное командование. Генералам не хотелось, чтобы наши солдаты выглядели словно крестьяне, возвращающиеся с городского блошиного рынка, увешанными сумками и котомками. Вместе с тем они понимали, что запретить брать с собой трофеи с войны просто невозможно. Да и сами они не прочь были привести домой что-нибудь достойное в память о победе.
Чтобы придать мародерству хоть какой-то пристойный характер и взять готовый выйти из управления процесс в свои руки, военное начальство издало приказ, которым регламентировало, кому и сколько можно было увезти с войны. Количество и ценность вывозимого сильно зависели от числа и размеров звезд на погонах наших военных. Солдатам позволялось брать только то, что умещалось в их вещевых мешках. Ничего не поделаешь, решили генералы, есть мешок, набивай, чем можешь. Офицеры помладше могли тащить за собой фанерные чемоданы, набитые разнообразным немецким добром. Старшему офицерскому составу, начиная с майора и выше, разрешалось сколачивать большие деревянные ящики, которые грузились на железнодорожные платформы и отправлялись по мере возможности по написанным на них советским адресам.
А вот генералы, те могли вывозить домой с войны по целому железнодорожному вагону. Дед рассказывал, что некоторые из них грузили туда огромные мебельные гарнитуры и даже автомобили. Правда это или нет, не знаю, но уверен точно: весь процесс погрузки и отправки оброс за лето сорок пятого года многочисленными тайнами и слухами. Не отвечаю и за точность размеров ящиков, в которых вывозились трофеи, но уверен в честности информации, которую никогда ни от кого больше не слышал, только от своего деда. Поэтому если историки, когда-нибудь прочитав эти строки, обвинят меня в искажении действительности, я попрошу их поговорить с еще оставшимися в живых ветеранами, желательно служившими в те годы майорами и полковниками и дошедшими до Берлина. Думаю, сейчас, через шестьдесят пять лет, прошедших с окончания войны, им вряд ли захочется что-либо скрывать.
Мой дед был майором. Ему как старшему офицеру разрешалось вывезти с войны средних размеров ящик, который он мог набить всем, чем хотел. Вес ящика не ограничивался, а вот размеры были определены приказом высшего командования с соответствующим номером, подписью и печатью. Приказ довели до всех родов войск от солдата до генерала и дали срок на его исполнение. Естественно, тем, кто захочет вывозить трофеи.
Дед мой прочел приказ, подумал немного, оценил свои желания и возможности и начал собирать посылку, которой суждено было отправиться по маршруту Берлин–Горький, пересекая по пути своего следования всю Восточную Европу. Не день и не неделю шла через полконтинента та посылка, неся в себе память самой страшной войны на земле.
Надо отметить, что дедушка мой был человеком творческим. Можно сказать, почти художником. Закончил он строительный институт и в свободное время любил рисовать. Рисовал он очень оригинально. Он брал небольшую репродукцию картины известного автора, которую находил в журнале, и расчерчивал ее карандашом на сотни маленьких-маленьких, одинаковых по размеру клеточек так, чтобы в каждой клеточке оказывался небольшой кусочек картины. Потом он вырезал огромный, намного больше репродукции лист картона, именно картона, я никогда не видел, чтобы дед рисовал на холсте, и так же расчерчивал его на клеточки, но уже на большие. Главное здесь было не ошибиться в их количестве, которое должно было быть одинаковым как на репродукции, так и на картоне. Каждая клеточка становилась маленькой частью большой картины, несла в себе ее небольшой кусочек. Дедушка брал кисть, масляные краски и методично переносил информацию из каждой клеточки репродукции на картон. Я никогда раньше не видел такой техники рисования, возможно, так его научили в институте, возможно, он придумал сам или позаимствовал у других художников. Это был своего рода пазл, который мой дед создавал с помощью красок. Очень часто он вносил в картину что-то свое, добавляя в нее новые элементы, и тогда она начинала играть иными мыслями и становилась уже не так похожей на репродукцию, вырезанную дедом из журнала “Огонек”. До сих пор у меня хранится картина Куинджи “Березовая роща”. Дед добавил в нее массу необычного.
Закончив с процессом рисования, он начинал делать рамку. Это всегда был важный и творческий момент. Дедушка говорил, что рамка должна быть такой же художественной, как и картина, иначе восприятие будет плохим. Рамки дедушка не покупал. Он их делал. В его руках они всегда превращались в настоящее произведение искусства. Он покупал в магазине палки, рейки, вырезал нужную длину и сколачивал их, чтобы получилась рамка. Потом брал пластилин, воск, глину, гипс — в общем, все то, что можно было мять и чему можно было придать желаемую им форму. Из этого материала дедушка делал рельеф и приклеивал его к рамке. После этого он красил ее разными красками и покрывал лаком. В итоге рамки из-под его рук выходили богатые, настоящие багеты, иногда, если у него хватало денег, покрытые золотой краской, как в музее. Это сейчас такую вещь можно купить в любой багетной мастерской за тысячу рублей, а тогда таких в продаже не было, и у дедушки уходило несколько дней на ее изготовление. Авторская работа, говорил он мне, создавая свой очередной художественный шедевр.
Так вот, дедушка как художник не мог пройти в Берлине мимо произведений искусства. Конечно, никто не позволил бы ему вывезти картины из Дрезденской художественной галереи или Берлинского музея изобразительного искусства. Подобные вещи строго охранялись и зачастую вывозились заранее. Картины из этих галерей деду никто упаковать в ящик бы не дал. Поэтому дедушка собирал по всему Берлину художественные альбомы. Это были альбомы с видами Германии, Австрии, репродукции известных картин. В каком-то доме дед нашел несколько альбомов почтовых открыток. Кто-то собирал их в течение всей своей жизни. Открытки и были сами частью чьей-то жизни. С марками, именами, отметками почты и адресами, они были посланы разным людям по самым разнообразным поводам и собраны чьей-то заботливой рукой. Это были открытки, которые немецкие солдаты посылали с фронта, были открытки мирного времени, в которых друзья поздравляли друг друга с Рождеством, Пасхой, днем рождения и другими праздниками. В коллекции оказалось множество очень старых открыток, на них стояли даты начала ХХ века. Альбомов с этими открытками дед привез целый десяток. До сих пор они хранятся у нас в доме, неся в себе память о моем деде и людях, погибших на войне.
Еще дедушка нашел в Берлине несколько особых альбомов. В его квартире они лежали в специальном ящике, то, что называется не на виду и не в общей куче. Это были альбомы с эротическими открытками, выполненными с большим вкусом немецкими профессиональными фотографами. От меня, еще ребенка, эти альбомы всегда прятали, чтобы я не нагляделся лишнего раньше времени. Впрочем, разве можно спрятать было от меня что-нибудь в квартире, да еще в такой маленькой, однокомнатной, как у дедушки. Так что в часы, когда моя мама и дед уходили из дома за продуктами или по иным делам, оставляя меня в квартире деда одного, эти альбомы нередко становились предметом моего тщательного изучения. Впрочем, скажу честно, в сравнении с сегодняшними, современными те фото были эталоном целомудрия и нравственности.
Кроме альбомов, дед привез кучу всякого антиквариата — это были различные тарелочки, рюмки, ложки, вилки, сахарницы и даже целый фарфоровый сервиз. Удивительно, как ему удалось все это довезти до своего дома, не разбив практически ничего.
Но все эти трофеи меркли перед основным и главным объектом перевозки, который занял основную часть разрешенного деду к вывозу из Берлина ящика. Надо сказать, что размеры у этого самого ящика были жестко определены воинским приказом. Цифры эти точно я не помню, но что-то примерно около полутора метра в длину и по метру в высоту и ширину. То есть вещи громоздкие деду моему как майору вывозить не разрешалось. Ну не мог он, словно какой-нибудь генерал, вывезти, например, спальный или столовый гарнитур, не говоря уже об автомобиле. Можно было вывозить только то, что умещалось в этот самый ящик. А у деда моего была мечта. 2 июня 1945 года моей маме, дедушкиной дочери, исполнялось шесть лет, и дед хотел привезти ей на день рождения действительно памятный подарок. Такой, чтобы она помнила его всю жизнь, такой, чтобы стоял дома долго-долго и напоминал моей маме об ее отце, моем деде. Поэтому он хотел подарить ей на день рождения не какой-нибудь альбом с картинками или даже красивую немецкую игрушку, а серьезный и большой, настоящий подарок. И решил дед привезти моей маме в подарок пианино. Они еще перед войной с моей бабушкой мечтали, как их дочь выучится на пианистку, станет известной и будет ездить по всей стране с концертами. Это были, конечно, в основном бабушкины желания, она уже тогда обожала классическую музыку и хотела услышать в филармонии, как конферанс объявит мою маму с концертом. В общем, дед решил превратить бабушкину мечту в реальность и доставить удовольствие всем сразу: себе от того, что смог привезти из Германии настоящий, достойный подарок, бабушке, потому что это был шаг к осуществлению ее мечты, ну и маме, которая, правда, тогда вряд ли еще понимала, что за счастье свалится на нее в скором времени в связи с приездом целого пианино.
Правда, вот тут, в части “целого”, у деда возникли проблемы. Пианино-то дед нашел легко. Довоенная Германия любила не только марши, и тогда во многих немецких домах и квартирах были эти музыкальные инструменты, на которых еще совсем недавно в мирное время играли дети, их родители и бабушки с дедушками. Но война многое поменяла, и сейчас эта красота пылилась в заброшенных и опустевших жилищах, и только немного одичавшие кошки использовали гладкие поверхности инструментов, чтобы опробовать свои когти. В общем, выбор у деда был значительный: что ни квартира, то раритет, а в довесок к нему коробки с нотами. Не знаю, руководствовался ли он своим собственным вкусом (сам дед играл только на губной гармошке и семиструнной гитаре) или воспользовался советами кого-то из музыкально одаренных однополчан, но в итоге определился мой дед с моделью. И тут-то возникла проблема, на первый взгляд абсолютно неразрешимая. Оказалось, что пианино больше раза в полтора, чем ящик. И если в ширину и высоту более-менее оно проходило по размерам, то вот с длиной была настоящая беда. В ящик целиком оно не влезало. Дедушка как бывший гражданский пошел было в комендатуру с казавшейся ему элементарной просьбой сделать ему одно-единственное исключение: разрешить отправку ящика нестандартного размера, ведь это подарок дочери, но оказалось, что люди военные руководствуются не просьбами и не здравым смыслом, а приказами вышестоящего начальства. В общем, дедушке показали пункт приказа и отказали по формальным основаниям. Действительно, почему ему исключение должны были делать. До Берлина дошли десятки тысяч солдат и офицеров. Если каждый придет просить об исключении, никаких составов для перевозки трофеев не хватит.
Думал-думал дедушка мой, что же предпринять ему, уж больно понравилось ему пианино. Черное такое, блестящее, с золотым гербом на крышке. Совсем было расстроился, да вдруг сообразил, что русский человек смекалкой да руками своими умелыми богат. Короче, взял дед и распилил пианино на три части, струны смотал, клавиши разобрал, ссыпал все это в ящик, обложил альбомами с фотографиями, ложками, рюмками трофейными, газетами старыми немецкими, сеном, тряпками, в угол ящика сервиз фарфоровый пристроил и отправил все в город Горький с ближайшим составом. А сам вслед за посылкой своей поехал домой с фронта к моей бабушке и маме, чтобы увидеть их обеих и обнять крепко.
Честно говоря, как собирали это пианино, я не видел. Тогда меня еще в проекте не было, да и мама моя была совсем ребенком. Играла ли она на нем в детстве, мне не известно, что-то по этому поводу мама мне ничего не рассказывала, хотя музыкальную школу по классу фортепиано действительно закончила. Знаю точно, что много лет простоял немецкий трофей, сколоченный сосновыми досками и склеенный столярным клеем в маленькой бабушкиной комнате вместо комода. Когда я приходил к ней в гости и открывал его крышку, я видел пожелтевшие от времени клавиши, похожие на зубы заядлого курильщика. Иногда я нажимал на них, пытаясь вызвать из недр пианино музыку. Некоторые клавиши воспроизводили глухой, далекий от музыкальности звук, некоторые молчали, возможно, в память о деде и войне, а может быть, потому, что много лет назад в пианино порвалась струна, и некому, да и незачем было натянуть ее снова.
Каждый раз я вспоминаю это пианино с доброй улыбкой и представляю своего деда в заброшенном берлинском доме, с ржавой ножовкой в руке, немного вспотевшего. Он пилит на куски старое пианино, чтобы привезти его на день рождения моей маме…