Дикси или не божья воля
1.
- И проваливай! И чтоб ты вообще сдох!!!
Это она мне выкрикнула, вслед, Ларка моя. То есть, теперь уже не моя. Хватит! Наелся семейной идиллией, гармонией, насладился теплом семейного гнезда, всё, сыт по горло, по самое не хочу! До этого вечера еще колебался, ну может, процентов на десять-пятнадцать. Были шансы на мировую… Но тут смотрю: нет, надо уходить. И на прощанье, так сказать, получил я такое сердечное пожелание. Выдала мне женка по полной. Да красная вся стала, вспучилась как-то пузырём, как еще не было ни разу. Хотел было ответить, что … А, бесполезно всё! Сто раз уже выясняли, кто виноват, что нет никакой уже жизни. Равно как и любви. И от чего именно окончательно оборвалась она – совпадение? - вместе с добрым летом, словно засосала ее эта темная осенней жижа в неосвещенных подворотнях с выщербленным асфальтом и во дворах, уставленных вонючими мусорными контейнерами… Кстати, а чего их всё время становится больше? Вот странно – вроде есть больше не стали… Нет бы, лавочек красивых, удобных, как во времена шестидесятых, прибавилось. Или качелей детских. Так нет же, - по-хозяйски важно воцарились эти сборники жизнеотходов.
Да если б действительно от жизни, а то ведь, небось, у всех примерно так же, как у него: ушел утром, верней выскочил побыстрей из квартиры, чтоб совсем не поругаться с нечесаной и еще не подмалеванной супружницей, потом после не очень внятной работы, в основном сводящейся к тому, чтобы найти причину не делать очередное идиотское задание шефа, медленно плестись домой, по возможности, найдя приличный повод для задержки и похода в рюмочную или недорогой пивбар (вариантов не так уж много: «Встретил друга, старинного, ты что, не помнишь, я тебе рассказывал? А он из другого города приехал…») или на самый худой конец купить пару пивка с пакетиком мелкой копченой кильки, чтобы расслабиться дома на кухне.
Но дома – не лучший вариант, прямо скажем, ибо над ухом октябрьской мухой зудела Ларка и норовила вывалить на него все свои ерундовые проблемы – куда-то отнести то, откуда-то принести это. Или красочно описывала то, что купила Ксюня из девятой квартиры. Эта пресловутая Ксюня, а точнее, ее баснословные приобретения уже давно досаждали ему, вызывая необходимость какой-то реакции с его стороны. А она менялась со временем. Вначале он честно и искренне пытался перевоспитать жену и изменить ее систему ценностей – так, как выстроил ее себе он. Духовные, естественно, в том числе когнитивные, - на первом месте. Потом он решил не обращать внимания. Но не тут-то было. Кончалось истерическими всхлипываниями и «Ты меня совсем не любишь». Последней стадией было краткое презрительное «мещанка с куриными мозгами!» с его стороны и «сам идиот» - с ее. Словом, дома было некомфортно принимать расслабляющие напитки. Эффект смазывался напрочь. Выброшенные на явно не попутный ветер деньги. Скрывался в туалете. Но здесь были свои проблемы: Димка часто писал, так как до безобразия любил газировку, а мамочка не отказывала ему в этом недорогом удовольствии.
Иначе говоря, дома были почти всегда суррогатные потуги: якобы уйти якобы в нирвану. И только.
Правда, еще были книги. Это он любил с детства. Особенно эзотерику, всякие тайны космоса и высшего разума, а еще про пришельцев… Выпить чайку с бутербродом с сыром и залечь на удобный диван с настенным светильником в виде виноградной грозди. «Ну прямо бог Дионис, ни дать ни взять – издевалась Ларка – сначала беззлобно, а потом всё раздраженнее и язвительнее становился ее тон, и если он не реагировал, то вырывала книгу с очередной серией открытий в области экстрасенсорики или телекинеза и зашвыривала ее куда-нибудь в малодоступное место.
- Я тебе покажу околосмертное состояние! – угрожала она. Это он сдуру поначалу пытался объяснять ей прочитанное, в надежде увлечь в свой тонкий мир.
2.
Вот так-то: «Чтоб ты сдох» - не менее. И трах-тарарах – глиняная копилка-курица ахнув, разлетелась вдребезги по кафельному полу малометражной кухонки, брызнув медяшками-слезами, еще дореформенной мелочью, отливающей желто-тусклым и от этого слегка зловещим оттенком… Деньги. Это слово тоже засело у Димки (так его звали близкие) в мозжечке, горле и прочих органах колючей рыбьей костью – ни туда-ни сюда. И хлебная корка не поможет. Наоборот, хлебная корка фигурировала в качестве сильнодействующего образа, когда Ларка, а иногда и ее мать начинали свою пластинку, обвиняя его в неспособности заработать на «нормальную жизнь». Якобы она, Ларка и ребенок, то бишь, его сын Антошка четырех лет от роду вынуждены чуть ли не корки грызть да на манной каше без молока сидеть… Чушь, конечно. Зарабатывал, сколько мог. Не бизнесмен, это да. Не крутой, на «Мерсе» не ездил и не мечтал даже, если честно. А «Жигуленок» был. Отцовский, первой модели, «копейка» в общем. Правда, сломался… Да разве в этом дело-то? Ведь любил он Ларку-то, и сильно любил. Снилась каждую ночь. Пока не поженились. Потом как отрезало. Брак – враг любви, это он понял чётко. Он вообще перестал видеть сны. Всё богатство Морфеева мира переместилось в медовую поначалу явь. Потом мед испарился, а вот куда делись прежние сновидения, было не ясно. В какой осадок выпали? А без них было скучно.
Чего греха таить, были, как говорится, и шашни на стороне. Не любил он этого выражения. Но именно так называла его романтические увлечения (всего-то два-три, подумаешь! Даже не шашни, а попытка шашен или шашень, как правильно?) Ларка. С одной и до постели дело не дошло – так, гулянья под луной несколько вечеров (чего ему это стоило, скольких напряжений креатива и фактазии!), но слухи пошли мгновенно. Городишко-то меньше полумиллиона. Главное, ей как-то быстрей всех становилось известно – как ни старался он соблюдать конспирацию. Вопреки поговорке о том, что жена обо всем узнает последней. Фиг вам! Всё нынче переменилось, перевернувшись с ног на голову. Всё с точностью до наоборот. И, видимо, еще, рассуждал он сам с собой, это специфика коллективов бытового обслуживания – получать самые свежие новости с пылу-жару, а именно там, в этой «стервисной» сфере и трудилась Ларка до декрета, и туда же, в парикмахерскую при доме быта вышла снова - полгода назад, когда Антошке стукнуло три. И надо сказать, работу свою она уважала, если не сказать любила. Руки были у нее золотые… Хотя почему были? И есть. Только для него теперь эти руки как бы не существуют. Ну, и ладно. Аз-то есмь. В смысле «эрго сум». То есть, я существую. Причем всегда. Это он нутром чуял, что души и вправду не «имут смерти». Во всяком случае, его душа уж точно.
Так что вышел он в никуда, сорвав куртку с вешалки, без шарфа, не сильно хлопнув дверью. Антошка был у бабушки, в районном поселке - до выходных, посему самого большого надрыва удалось избегнуть. А может, он бы и не пустил в последний момент папку-то, кинулся бы с ревом вослед и удержал... Хотя, кто его знает. Мать уже настроила дитя на позицию «контра». А бабуся помогла, подливая из бутылочки с подсолнухом желтой жидкости в разгоревшееся пламя ненависти. Не-любви, мягче выражаясь.
Слава Богу, быстро нашлась комната в общежитии, временно пустовавшая. Знак, подумал он. Видно, именно его ждала эта обитель. Скромная, со стандартно-казенной мебелью, кухня и ванная в конце коридора, но, поверьте, это не самое большое неудобство для истерзанного и изнуренного отношениями с экслюбимой человека тридцати двух лет от роду, без врожденных дворянских привычек, но с богатым духовным багажом и соответствующими устремлениями. В частности, они выразились и в том, что по переселению – вечером следующего же дня - была куплена поллитра фирменной беленькой, блокнот с ручкой и интеллигентная закуска. И он предался… нет, вовсе не разврату. Отнюдь. Решил вести дневник – это первое. Ну, конечно, отпраздновать свободу и почувствовать крылья. Да, с помощью спиритуса, но это пока. Потом, они, то бишь, крылья, будут потихоньку отрастать (на воле-то!) и означенный химический состав не потребуется. Кстати, интересно, что спирт и спиритизм, от слова «спир» - дух, родственны! Опять же Шеек-спир…
Теперь у него будет время всё обдумать спокойно, может, сделать ряд открытий, прийти к озаренному сознанию. «О, сколько нам открытий чудных…». Стихи всплыли после первой порции «Смирновской». А сын поймёт его потом и обязательно оценит высоту полета своего единокровного батяни. И будет преемником…. Это стало очевидным после второго полустакана.
Примерно вот такая заманчиво-разноцветная волна накатила на нашего героя в тот первый вечер в на удивление тихо-мирной общаге и унесла его в новую жизнь.
3.
Однако ласково-игривые волны вскоре кончились. Они исчезали постепенно. И наступил штиль. Потянулись плоские, однообразно-плаксивые февральские, а потом мартовские дни, с еще более однотипными, чем дни, вечерами. Надо было как-то стирать рубашки и простите, трусы, что-то готовить на общей, засаленной кухне, с вечно забитыми раковинами. Посуда была убогой да и той не хватало, чтобы сделать обед из двух блюд и не смешивать их на одной тарелке. Мелочи, конечно, утешал он себя. Кое-какие вещи он взял из дому, благо были ключи. Но через две недели, даже меньше, хозяйственная Ларка их поменяла. Хорошо, что успел взять книги. Не до посуды и галстуков. Обнаружив эти, пусть небольшие, перемены в доме, он подумал: «А вообще, зачем я ей, - смотри, как она активно взялась хозяйничать. И старый коврик у входной двери, который должен был давно купить я, сразу заменила… Вот и пусть, теперь ей простор, никто не помешает. Видно, я мешал. Нет, мы оба друг другу мешали найти в себе нечто новое…».
Но оказалось, что найти можно то, что представляешь себе, о чем уже знаешь. А он пока не знал. И началось его безвременье. Нет, так нельзя сказать, некорректно, одергивал он сам себя. Просто время это последовательность событий (он записал это в дневнике), а их не было. А тут еще на работе в КаБе в связи с кризисом его перевели на полусменку. Это еще хлеб – так как некоторых вообще отправили в отпуск без содержания. С двух он был уже дома – если это можно было так назвать. И всё чаще стала подступать тоска, правда, спокойная, не здорово грызущая. Но холодная, как снежная баба. Конечно, он пытался увидеться с сыном, как положено, пошел на переговоры. Но тщетно. Обе разгневанные валькирии стали стеной. Договорились о размере денежной помощи и разошлись в противоположные стороны. И физически, и идейно.
А может, и хорошо, что меня нет. Это значит, нет моего Эго, моего тирана-мучителя. У которого всегда куча желаний, и от этого нет покоя. И ведь что парадоксально: при наличии такой степени свободы ему почему-то совсем не хотелось заводить романов. Интерес к другому полу пропал. Напрасно он первое время рыскал глазами, двигаясь в толпе, толкаясь в автобусе или в магазинах. Что-то не ёкало. А без интереса он не мог.
Порой неприятными уколами обжигали атавистические мысли: так что я, совсем что-ли уже импотент? Как так? Один приятель, из числа отправленных в бессодержательный отпуск, зайдя как-то в общагу, чтоб поговорить «за жизнь» (на самом деле получилось не «за», а «против», ибо приятель предъявил к ней, бедной, иск по полной программе), посоветовал купить и повесить постеры (на языке молодежи плакаты) с голыми бабами и смотреть на них лежа при интимном освещении. Но во-первых, интимного освещения в общаге не было – был один шарообразный плафон под потолком, а во-вторых, пошло это как-то. А он ее не любил. В смысле пошлость. И, надо сказать, мысли «об этом» стали понемногу оставлять его. Ему было не то, чтобы хорошо, а никак. Он исследовал это состояние полунебытия, давал ему синонимы, искал подходящие к такому интересному случаю (причем приключившемуся с ним самим!) эпитеты.
Выпивать тоже стало неинтересно – пропало ощущение полета, которого раньше удавалось достигать с помощью стакана волшебного зелья. То ли волшебство перестало действовать, то ли в нем самом что-то изменилось, но организм отказывался воспарять, даже наоборот, он тупел и тяжелел. А потом, на следующий день долго и мучительно выходил из состояния синдрома неудавшегося летчика… Начало давить смутное чувство вины – перед всеми. Правда, к весне и это прошло. Спячка зимы и ее долгие одинокие ночи в холодном общежитии на панцирной узкой и скрипучей кровати сделали свое дело: он умер. Про это еще не поняли окружающие, но он-то знал, что встает утром, движется по кишке коридора к общей уборной с расколотым унитазом, а потом – механически – к ванной с чьим-то вечно не сохнущим бельем и ржавой стиральной машинкой не он, а только тень, фантом, который находится в прогрессирующей стадии развоплощения.
Однажды перед вечером он бесцельно брел по тихой улочке, совсем недавно переименованной из улицы Кирова в Свято-Троицкий бульвар – очередная прихоть городских властей. Когда-то он, наверное бы, удивился или возмутился этой. Но теперь – ничто не могло вызвать большой волны. Да и что может вообще испытывать фантом? Некое Нечто? Причем с маленькой буквы… Медленно продолжал он двигаться по скользкому нечищеному от наледи бульвару, пока в конце улицы за высокими заснеженными тополями не заголубели внезапно купола старинной церкви – кажется, Покровского собора.
- Ой, здравствуй! – сомнамбулическое состояние его было прервано негромким приветствием. Молодая женщина смутилась - чуть не налетела на него. Или он на нее – оба шли, задумавшись, не глядя по сторонам. Короче, в отключке.
- Катя? – всё же опешил «фантом», - что ты тут делаешь?
- Да вот на службе была, хожу иногда… с тех пор, как умерла мама.
Он вглядывался в Катино похудевшее личико – такое милое, первозданное, что ли. Такие теперь редко встретишь – обычно косметики искусной килограммы вместо натуральной жизни. Правда, серые глаза слегка припухли, будто плакала недавно…
Катя когда-то сильно нравилась ему, еще в школе. Но была недоступна – он откуда-то знал это совершенно точно. И оттого он всегда ходил в стороне, разрешая себе только иногда взглянуть на легкий профиль, чуть курносый и всегда немного приподнятый к небесам. – хронически удивляющийся... Чему она там дивилась, что видела за толщей грубой материи? Это была тайна, и она-то манила, видимо, больше всего. Потом, уже спустя годы после окончания школы, он узнал, что у Кати было неудачный роман, после которого остался, кажется, сын.
- Ты знаешь, я уже теперь без храма не могу. – тихо, словно извиняясь, произнесла-призналась Катя.
- Вот оно! – молнией сверкнуло у него в мозжечке. Вот куда мне надо!... А я-то всё мучился: и зачем я здесь обретаюсь, для чего это бесцветное и бесцельное болтание между небом и землей, между светло-серым утром и темно-серой ночью?...
4.
Ночью он почти не спал. Мысль пойти служить в монастырь – не важно кем – пусть последним служкой, окрыляла его. Будоражила и заставляла гореть пятки и голени. Банка пива была выпита незаметно и ничего не придала ему – ни эйфории, ни расслабленного спокойствия. И это тоже убеждало в тщетности земных удовольствий. «Да, я готов к этому – говорил он себе, - все мечты и желания мира для меня умерли, я ничего уже не хочу, светская жизнь не привлекает меня больше, цену ей я узнал слишком хорошо… И не зря я вчера встретил около храма Божьего Катю, именно ее. Это знак! Это выход!»
На утро, все-таки немного разоспавшись – до полдевятого - он бегом добежал до нужной маршрутки и с нетерпением трясясь на жестком сиденье, весь устремился к тому толстостенному монастырю, возле которого вчера состоялась судьбоносная встреча. Под сводами церкви струилась полутьма. Тихонько, но настойчиво тикали настенные часы. У немолодого сутулого дьяка, нараспев читающего в углу псалтырь на подставке, он спросил, где батюшка-настоятель. Тот указал на комнату в левой стороне от входа. Батюшка был дородный, осанистый, седые волосы стянуты в хвостик черной резинкой, взгляд – с какой-то укоризной, малозаметной, но всё же... А может, просто усталый. Ведь уже службу отслужил…
Поздоровавшись, он замолчал. Батюшка вопросительно, но в целом вполне доброжелательно смотрел на него. Слегка путаясь, стал излагать свое намерение, отрывочно обрисовывая события последних месяцев и пытаясь убедить священника в искренности чувств: не могу больше, не мило ничего, хочу, мол, уйти от мира. Священник молчал. Тогда он продолжил – о том, что все чувства в нем умерли, лишь холод и пустота живут внутри. К женскому полу и к развлечениям полное равнодушие.
- Готов, значит? – переспросил батюшка.
- Готов - ответствовал неофит.
- А ведомо ли тебе, сын мой, что разведенные должны принимать монашество? И какова на самом деле жизнь монаха?
- Да, я читал, слышал, представляю.
- Да видно плохо представляешь. А знаешь ли ты, как искушает бес того, кто вступает на сей путь? - взгляд стал строгим, пронзительным.
- Думаю, надо тебе научиться жить в миру, пройти через многие его испытания и в том числе построить крепкую семью. Раз уже женился. И решение это твое скороспелое. Потому нет тебе на него моего благословения» - сказал, как отрезал. И пошел неспешно в боковой придел.
И Диме ничего не оставалось, как тоже двинуться – но в противоположную сторону, а именно, к выходу. Улица встретила его мокрым снегом, будто сговорилась со священником тоже охладить его религиозный пыл.
Через пару недель он повторил попытку – с тем же результатом. Батюшке было некогда – он спешил в роддом окрестить недоношенного младенца, чуть более килограмма. Надо было торопиться. На ходу Диме было брошено: «Иди с миром!» А потом прибавлено «Дикси». Что такое «дикси», Дима не знал: «надо же прокол какой»! Зато появилось желание – узнать, что же крылось за этими пятью таинственными буквами. Наконец, просидев полдня в библиотеке, нашел искомое. Оно значило «Я всё сказал».
И жизнь потекла дальше. Она была вроде бы и ничего себе, никто «не доставал», читал психологическую литературу, проблемы тоже не возникали – разве что стирка одежды и белья, но это мелочи. Дима это умел делать еще с юности – мать часто уезжала в командировки, так что пришлось самому себя обстирывать. Хуже было два других обстоятельства. Первое: скучал по сыну, что-то поднывало изнутри, скребло, а попытки повидать его, принести подарок, игрушку, кончались очередной безобразной ссорой с Ларкой – «Раз ушёл, так не будь тряпкой! И ребенка мне не травмируй!» С Ларкой и сыном теперь жила мать, из района прибывшая.
И второе – ощущение ошибочности своего теперешнего пути. Или даже не пути, а остановки, привала, который не заслужен. То есть, вся походная группа ползёт потихоньку, тащит поклажу, рюкзаки, провиант, а он – в тени дерев полёживает-покуривает. Примерно так, хотя… Он же развивается в это время? А для чего? Ну как для чего? Для блага миру, его мысли продвинут окружающее человечество вперёд. А в какой такой перёд? Диалоги такого содержания он вёл «тихо сам с собою» что-то слишком уж часто! Жил-то один. Друзья остановившиеся в своей эволюции на банках с заветным Це-два-ош-дважды, были постепенно отважены. И даже эротических сновидений уже не видел. Это ли не показатель нравственной чистоты! Наоборот, сон один раз очень значимый привиделся: едет он по эскалатору вверх, вдруг смотрит, а там не выход, как положено, а потолок каменный, тупик, значит. И неминуемо башку расшибёшь – вот-вот уже… Кошмар! Но тут голос говорит: «Если будешь верить, не устрашишься! Молись!» И Дима начал читать «Отче наш…» И… раз!!! Эскалатор чудным образом вынес его в голубое необыкновенное небо, новый незнакомый город, неописуемой красоты, видимо, Царство Гармонии - Божье, одним словом.
Но от смутного ощущения вины отделаться Дима всё же не мог – как ни убеждал себя в том, что бездействие – иногда гораздо полезнее дурной суеты. И сделал третью (Бог троицу любит, и это самая устойчивая конструкция – с точки зрения инженера) попытку отдать себя служению православной церкви. Он долго готовился к разговору с упрямым батюшкой, приводя ряд убеждающих аргументов, касающихся в том числе своего морального облика, и надежда затеплилась.
И пошёл опять знакомой уже дорожкой ранним летним утром – чтоб наверняка застать приходского «пастыря душ». Церковная высокая ограда еще была закрыта, вокруг – никого. А цветов во дворе множество – в основном пионы роскошные, ало-розовые, буйные. Красиво! Дима загляделся на эту благодать. Но из этого сладостного оцепенения его вырвал крайне неприятный звук: оказывается, совсем рядом, почти у его ног копошился безногий нищий, но до чего же отвратителен был его вид! Дима видал этот сорт людей или (бывших?) и подвал всегда им хоть рубль-другой, жалел. Однако то, что явилось его глазам, не поддавалось описанию человеческим языком: вздутое багрово-фиолетовое месиво вместо лица, черные скрюченные пальцы, торчащие из-под тряпья, смрадный запах, за версту шедший от того грязного обрубка, которое было когда-то боголепным творением. Будто преисподней потянуло...
- Гы-гы-ы-ы! Ы-уй! – мерзкий Обрубок явно обращался к нему, Диме. И тянулся к полам его светло-серого пиджака. Он что-то хотел – сказать или попросить, кто его знает? У-ю-ю-бью, б-б-бья!! – в хрипе сквозила агрессия.
Димке стало отчего-то сильно не по себе. Что делать с Обрубком, он не знал. В это время ворота ограды открылись, пожилой шустрый мужичок, убиравший подворье, выглянул на улицу и поманил молодого человека пальцем в резиновых перчатках: «Заходи, мол».
И тут Дима услышал историю Обрубка.
Лет шесть или семь назад этот, с позволения сказать, человек был назначен дьяконом в эту самую церковь. Ему было тогда около тридцати. Про него было известно немногое: что имел он горячее желание служить Богу всей душой и жизнью своей, отличался молчаливостью и скромностью. Крупный, статный, всегда дисциплинированный, так что его батюшка даже в пример другим начинающим ставил. Вытягивать старался на богослужениях, молебнах, панихидах и прочих псалмопениях высоко, торжественно, так что дух захватывало, особенно Символ Веры - "Ве-еру-у-ю-ю..." Усердие проявлял, стало быть. Но в один из вечеров Обрубок исчез – не пришел на литургию. Розыски Обрубка показали, что его видели в привокзальном ресторане «Золотой лев», причём с двумя изрядно подвыпившими девицами. Вернулся под утро. Плакал, говоря, что сам не знает, как это произошло... Ох, и досталось тогда ему – по всей уставно-монастырской строгости! Но простил всё же потом настоятель, учитывая прошлые заслуги и голос уж очень подходящий. Только понизил в должности. И сугубые молитвы поставил читать, с земными поклонами многочисленными. А через две недели всё повторилось… Нашёлся мертвецки пьяный в подъезде заброшенного дома. Повезли его на «вычет» в соседнюю область – это такая процедура изгнания нечистого духа, не все батюшки это могут, силу надо большую иметь. Привезли обессиленного, бледного – вроде получилось. Но нет, хитёр лукавый, если уж к кому привяжется: опять вскоре сорвался бедолага, да так, что неделю, почитай, не было. И блуд учинил, говорят, несусветный, описать стыдно… И не подступись к нему – бешеный, как кабан, стал. Кончилась вся эта катавасия расстрижением, как и должно быть. Год его не видели, а потом вот узнали, что попал он по пьяни под поезд – вокзал любил отчего-то…
- А-а-а-а, сыыыы, еть-ю-ю! – завыл опять Орубок. Будто поняв, что речь шла о нём...
Рассказчик прервался, поглядел в его сторону:
- Свечку за него ставлю вот, прошу, чтоб Боженька помиловал… Загубленная душа, а всё ж сюда её тянет.
Дима вынул из нагрудного кармана кошелек, подал старику десятку (и от меня помолись, дед) и медленно пошёл к выходу.
В двери его комнаты торчал листок бумаги. Сложенный вчетверо: «Дима, срочно приезжай, Лара в больнице! М.С.» Тёща! Что случилось? Выскочить на улицу и поймать такси было делом пяти минут.
Такси было от фирмы (развелось их!), брендовое название которой крупными буквами гласило «ДИКСИ».
Больше в это общежитие Дима не возвращался. Никогда. Разве что за вещами, вместе с Антошкой…