http://www.proza.ru/2010/03/06/1506
Еще не решив, буду ли писать эту рецензию, я уже прочел рассказ дважды, заинтригованный необычной фабулой: на серую бытовую действительность послевоенной городской жизни и ординарную судьбу небольшой семьи наложена полумистическая, во всяком случае – романтическая история.
И тут мне подумалось: а какой отзыв о рассказе написал бы, например, классик отечественной критики Виссарион Белинский? Он бы… стоп! А какой Белинский? 19-летний романтик, идеалист, начитавшийся Гегеля и уповавший на Всевышнего? Или Белинский, человек чудовищной работоспособности, перечитавший буквально всю современную ему русскую литературу, в 21–летнем возрасте уже утверждавший, что судьба отдельной личности важнее судеб всего мира, но при этом остающийся религиозным человеком? Или, наконец, Белинский 1845-го года, рационалист и атеист, называвший (в письме Герцену) религию тьмой и мраком?
В любом из этих трех вариантов за спиной рецензента была бы определенная философская школа.
В нашем случае за спиной и Автора и Рецензента одна и та же философская… даже не школа, а история России второй половины ХХ века. Какая уж там философия, когда мы приучены к двойным стандартам и умению читать между строк. И по рецензии на этот рассказ можно будет завести на Рецензента досье. Впрочем, как и на Автора.
Рассказ "Пуговицы" не прост уже тем, что в нем несколько планов.
Мистика самих пуговиц. О, тут можно развернуть такую фантазию… но без Ляльки это невозможно. Тут требуется Лялькино восприятие мира. Это – второй план.
Третий план – способность Ляльки выхаживать больного, уводить его с грани между жизнью и смертью, "держать". Четвертый план – бытовые рамки, хотя оговоримся сразу – рассказ не относится к так называемой "литературе социального звучания" (на жаргоне, или, если хотите – терминологии Владимира Набокова). Наконец, пусть и невнятный – религиозный план.
Это рассуждение – о сюжете. О языке и художественных приемах повествования – особо или попутно. Для меня превалирующую роль играет сюжет. Как я написал в начале, за душой Рецензента – его собственная философия, или хотя бы – воспитание и жизненная позиция, его увлечения. Я люблю фантастику. А здесь – фантастичность буквально на пустом месте. И вот я уже в растерянности: ни о каком аспекте сюжета невозможно рассуждать дальше, не "разобравшись" с образом Ляльки.
Итак, Лялька. Автор рассказа не дает физического портрета своей героини. Мы не ведаем, какого она роста, какой у неё цвет волос, глаз, ну хотя бы – привлекательна ли она внешне? И в то же время, частично гротескный, частично какой-то виртуальный образ у нас сложился. Сказано об её умственной отсталости… А к таким личностям в народе отношение особое. Юродивых народ слушал, а цари боялись. Если в какой деревне завелся свой дурак, он был огражден от издевательств, люди его жалели, кормили и одевали, он был вхож в любой дом. Отчего такое отношение? Потому что народ сам темен и глуп? Нет, скорее потому, что люди, сталкиваясь с умственно отсталым человеком, вдруг соприкасались с великой тайной своего собственного разума. Они замечали, что юродивый видит все в свете, который все полагают искаженным, но в то же время – понимает нечто, не доступное их пониманию.
Память у Ляльки есть. Тому в рассказе много примеров. Самый поразительный из них – тот момент, когда Лялька вспомнила Стасика, которого видела двадцать лет тому назад, когда он был маленьким ребенком. Есть и сообразительность. Она заметила, что тетка не дает бабушке лекарств.
Ну, вот, дошли мы в наших рассуждениях и до пуговиц.
Мы видим пуговицы. И всё. А Лялька за каждой пуговицей видит чью-то душу, показанную ей бабушкиным рассказом. И после смерти рассказчицы теперь эту "коллекцию душ" продолжает сама Лялька. И пуговицы у неё – живые сущности. Они ночью беспокойно ведут себя в шкатулке. И Лялька их слышит. Вот она спасла человека и взяла с собой пуговицу как метку, как печать. Но и как фетиш: пуговицу у Ляльки отняли, и человек, которого она с таким трудом выходила, покончил с собой!
В Лялькином сознании есть фильтры, не дающие ей понять, чего добивается от неё учитель, или врач-психиатр с какими-то картинками.
Но и в моем сознании есть фильтры, из-за которых я не вижу то, что видит Лялька.
Так кто из нас "недоумок"?
Чтобы закончить разговор о пуговицах, замечу лишь, что с одной стороны "Ляльке в наследство от бабушки досталась шкатулка, ДОВЕРХУ наполненная пуговицами", а с другой – Лялька двадцать лет эту коллекцию пополняет и пуговицам хватает места в шкатулке. Это мелочь, но пуговицы у нас в центре внимания и мелочь не остается незамеченной.
Религиозный мотив… его в этом рассказе не стоило бы искать. Икона – висит где-то в коридоре среди антиквариата. Да и Бог упоминается лишь в разговоре со старой еврейкой, как будто бы Автор спохватился: что же это я, - надо бы Бога упомянуть. По всему ходу рассказа Лялька не религиозна. Не обучена в советской семье и школе. И дар её можно трактовать, как от Бога, а можно иначе. Отвратить человека от мысли о смерти может и другое доброе существо – кошка, собака, лошадь или попугай… Лялька у постели умирающей – нечто промежуточное между простой, иногда бездушной, сиделкой и вот таким добрым бессловесным существом. В неё как бы заложена программа: удерживать от смерти тех, кого ей доверили.
У постели умирающей тетушки Лялька – не альтруист. Она просто видит не то, что все, возможно, не способна помнить зло, делать какие-то моральные построения. Она видит лицо бабушки.
Заключительный раздел рассказа особый. Пуговицы упоминаются только в самом начале, Лялька воздерживается от их рассматривания. И если она решит больше не приносить этот фетиш от больных, то и дар её может не сработать. Кто знает?
Тетушка, не позволившая Ляльке в свое время "держать" бабушку, теперь просит её: "Держи меня, Ляля... Не отпускай..." Тетя - продукт бездушной социальной системы, при которой старики – всего лишь обуза, а коммуналки и бытовые неудобства приводят к озлоблению людей.
Однако из-за людской черствости, человеческих пороков, Лялька для себя уже решила – пуговиц не брать.
В целом рассказ абсолютно динамичен, элементы антуража, природы, портреты, - всего этого просто нет. Есть действующие лица и они действуют. Такая конструкция – не минус автору, она сделала рассказ ёмким с фиксацией внимания на существенных моментах. О времени мы можем судить по Вертинскому и ветеранах. О том, что все происходило в городе – по обилию немощных стариков и наличию генеральских квартир. О том, что все происходит в России – по образу жизни. Ничего лишнего!
Язык рассказа, по-моему, вполне профессиональный. Здесь язык – прозрачный, отрывистый, гротескный, без литературных выкрутасов, - язык бестселлера, каковым ему и должно быть.
© Copyright: Станислав Бук, 2010
Свидетельство о публикации №21003140097