Дед
Дед сидит на завалинке. Папироса тлеет в его в губах, уставшие руки гирями свисают с колен. Притихшая белолиственница у двора не дрогнет. Тихо. Листья спят. Спит и дед, вернее дремлет. Греет бока от последнего тёплого солнца. Бабье лето на дворе, благодать, Папироса клонится к груди, к рубахе дедовой, вот-вот упадёт, но этого не будет - все знают. Деда разморило под солнцем просто, а пойдёт дым от бумаги – дед проснётся.. Оглядит папиросу со всех сторон, закорузлой рукой стряхнёт с рубахи пепел, скажет: - «Вот, зараза, вздремнуть не даёт» - кинет бычок курам под ноги.
Куры напротив деда гребут, что ни попади, гребут с усердием. Петух здоровенный, косит взглядом на Егорку, пугает его, выказывает ему петушиную всёдозволенность. Нет додельницы на него, в раз в сарай убежал бы отсиживаться в нём, но Ольге уже не до них. Давно война была, стихло всё, но петухи видимо помнят всё, при додельнице высоко не возносятся, чтут её по ранжиру своему петушиному, а на Егорку петухи плюют, кичатся на него, дуют шеи веером.
По малолетству ходил Егорка даже к деду на петухов жалиться. На что дед серьёзно и доходчиво ответил: - «Петух, Егорка, птица умная! Он видит кто его кур поджальчивает, к кому они на корм бегут, Вот, петух, значит, по петушиному и ревнует тебя к ним, а внучке, что надо – яйца, ей не до петухов. По пути попадётся, так перетянет, что мало не покажется. Вот так и петух кумекает. О как!».
Но всё равно не согласен был Егорка с дедом. Ведь и от бабули бегут, как от пожара, и на мать не гребут ногами землю, а на батю, вообще. смотреть боятся, а они их кормят и поджальчивают не хуже. Сказал на это дед тогда, как отмахнулся, что от уважения это, значит.
Нет, не в этом дело, не в этом, кумекал тогда, как петух Егорка, не в этом. Во взрослости дело. Подрасти надо.
Мельком мелькнула эта мысль. За калиткой осталась. Дед с огорода – видно сразу. Лопата рядом, грабли. Прямиком Егорка к деду через палисадник, петуха лупанул по пути ногой, не думавши. Горят в душе цыганские голуби, горят, затмили разом всё, будоражат.
За дедовой хатой через зады на третьей улице их дом недавно отцом построенный. Дом большой, зимою стылый. Давно дед с бабулей переехали в хутор, молодые ещё были, давно это было, а по сей день деду жалко, жалчее фуфайки получается(так Егорка думает) – не там построился, не на той улице, с краю надо было на Первой улице. К реке жаться надо было, нет, послушался бабулю, в центре остались среди людей, значит, а птице как? Вон гуси, птица не глядючая, самостоятельная, а через центр на Куру не ходит, боится. И место было на Первой улице на бугре, прям таки напротив магазина.
До войны это было, полевой стан на месте хутора стоял. Казаки с близлежащих станиц поначалу близ него строились, строились вольно вдоль реки, крыли крыши камышом, дыхнуть хотели, пока циркуляр не пришёл. А пришёл он перед войной . Свернул хутора в короба. На Первую улицу от реки Вторая дедова со степи насела, а Егоркина Третья над дедовой так осталась висеть недостроенной.
Вверх по реке Куре рядом с хутором большая станица Советская, вниз по реке в 12 км головное село Ростовановское. Между ними разбросаны хутора. Хуторов семь. По левой стороне реки хутора , построенные при советской власти, по правой стороне - хутора в одну улицу дореволюционные, вдоль реки тянутся, и названия остались старые хозяйские от Дыдымова, Вединяпина, Ростованова.
По весне хандра на деда наваливается. Нет, нет да всплывает тогда тоска по Первой улице. Идут они на бугор тогда к магазину, сидят на плите у обрыва. Внизу Кура вжавшись в бугор вильнув у их ног, уносит свои воды в Расстовановское водохранилище. Водохранилище большое, у пацанов озером называется. Хутора, кроме Егоркиного, по берегам водохранилища разбросаны, что завидно многим пацанам, особенно Витьке, но Егорке дума эта в тягость. Как подумает он, что зальётся Кура с футбольным полем, болота дедовы, да и другие места близкие сердцу с травой мягкой и густой, такой ласковой по весне, да жухлой по осени – дрожь по телу идёт.
А трава на реке главная. В пойме Куры густым ковром тянется. Из деревьев изредка верба по реке, да боярышник по буграм по расщелинам, наверху акация с лаховником. Лаховник тот везде, где ни попади растёт, может даже и по оросительным каналам к хуторам подобраться. По буграм растительность бедная. Глина, скреплённая корнями редкой полыни, да бурьяна после дождей оседает, образуя зыбь рваную. А на самих буграх колониями полынь царствует. Полынь для деда трава царственная. С войны спешил запаха её глотнуть весеннего.
А хутора в одну улицу Егорке нравятся. У Насти на задах ива под бугром, высокая ветвистая, одна на весь хутор под нею у деревянного настила лодки. От лодок прогалины по камышам до самого Расстовановского водохранилища тянутся. Красиво от реки на душе у Егорки. Красива и сама река, речка хоть не большая, но своя хуторская с водою горной, в самые слякотные дни водою чистой. Дно песчаное не то, что в водохранилище не дно, а трясина илистая. Одно раздолье тем хуторам – вода.
«Вода кормит» – часто говорит дед на бугре - «Гляди, внучек, на Куру, чиста земелька, не тронута рукой человеческой. Травинка к травинке годами растёт, каждый камешек место своё знает, а, поди, затронь её, в раз не узнаешь. Пойдёт трава, какую и не знали, так и наши хутора. В старь люди строились вольготно по реке, как им сподручнее было.
- В одну улицу, да, дедушка?
- Да, внучек, да.
Его задумчивые с прищуром глаза скользят по Куре. Густые брови насуплены. Дед думает, а может, мечтает о чём. Егорка ждет тогда, временит с расспросами.
- А сейчас, значит, строятся, чтобы и дома коллективами были.
Продолжает дед, словно, проснувшись.
- Они бы и Дыдымовку с Веденяпиным сгорнули в короб, да уж, наверное, тяжковато для них. Ростовановке вон левую сторону по циркуляру застроили, соединили мостом со старой Ростовановкой и получилось по их нему компактно, коллективом, значит. А на дальних улицах хоть скотину с птицей не держи. Боится на воду ходить.
Из Советской казаки переезжали в хутора воздуха глотнуть, ан нет и тут их циркуляр достал. Во как! А в старых хуторах через каждые десять дворов для птицы места к воде открыты. И птице приятно и хозяевам с кормами не накладно. А к осени такие битюги из воды выходят, не ровня нашим.
Рассуждает дед с Егоркой, как с взрослым. Гордится Егорка этим. Перед Ольгой бывает, выпендривается. Мол, знай наших.. Додельница в долгу не остаётся. При случае ставит его на место, но мест оных всё меньше остаётся. Взрослеет Егорка. С дедом на поля на охоту ходит. Шарик рыжий, как лиса, в качестве приманки. Гончих дед не держит хлопотно, а водоплавающую птицу Шарик достаёт. Правда, временами расставаться сразу не хочет. Дед кричит тогда шутейно: - «Смотри, на воде неделю сидеть будешь». Шарик исподлобья зыркает глазами, отпускает птицу. Наверное, помнит борщ с перцем.
«Умнейшего склада ума собака» - говорят мужики на бугре – «умнейшего». Хотят, ударит по рукам за кобеля легавого, но шутейно всё, знают, не меняет дед Шарика. Шарик в стороне супится, прячется за дедову спину. В глазах собачьих искорки слёз от обиды переливаются. Вот-вот по-человечьи заплачет. Не знает он, что всё это шутейно. Егорка знает, но уводит Шарика домой от греха подальше, что у них на уме, вдруг не в шутку на трёх легавых по рукам ударят.
Железобетонная плита на бугре у магазина, завезённая в войну немцами для моста, въевшись в землю, висит над рекою краем. Мост не образовался тогда, бросили плиту немцы, ушли левым берегом реки до Ростовановки, а дальше мостом Ростовановским двинулись на Моздок степью. Ушла война, а плита осталась, осталась памятью людской о войне страшной, да стаканом, как связью времён, гранёным в плите в потайном месте спрятанным.
Бугор - место видное со всех сторон. Хуторское место, лобное. Здесь казнят и милуют. Решают даже то, что правлению не под силу. Егорке место это не под стать ещё, взрослые ребята и те только по темну на бугре собираются.
- «Что-т ты, додельник, рано заявился» - Ольга на крыльце, как гром средь ясного неба. Руки в бока, одна нога выставлена вперед, похлопывает ею. Взрослость выказывает.
- Когда надо, тогда и заявляюсь, тебе то что.
- А то, что прошлялся под буграми, а в школе, наверно, тобою и не пахло.
«Это ты пахнешь, когда, как с ведра духами мамкиными, ополаскиваешься» - хотел съязвить Егорка, но передумал, стерпел. Сказал только, как можно миролюбивее:
- Николая Савельевича вызвали в Курскую и ещё учителей, физкультуры не было, знач, отпустили нас.
- Вот, додельники, а сад школьный копать кому, нам опять?
_ Вам, вам , а кому ещё. У вас пацаны, как бугаи. Федя Горобец один всего нашего класса стоит. Не Федя, а ДТ-75 с прицепом.
Не удержался Егорка, съязвил на свою голову.
- Вот, додельники, ох и, додельники, как школу защищать в районе их нету, а как под буграми шастать – вот они.
-«Остыньте петухи» - Бабуля на крыльце с подушками в обеих руках, зовёт Егорку к себе, а ему к деду надо, поддержкой дедовой заручиться. Вот и стоит на перепутье, не двигается. Всё не так, как думал, рушится всё. С поля рано приехала додельница. Не класс, бугаи одни. Им три нормы давать надо. Не даст теперь Ольга с дедом поговорить, не даст, на корню смехом своим голубей загубит.
- Неси, Егорка, дедову фатку в самый угол к петуху, а здеся, Оля, подушечки выбивать будет. Вон сколько пыли накопилось за лето. А я обедом займуся.
Дед встаёт нехотя, подправляет спину рукой, ставит её, как бы на место, смотрит на реку, приветливо на Егорку.
- Как школа, внучек?
- хорошо дедушка.
- Николай Савельевич, знач, в район уехал.
- Уехал, дедушка.
- На охоте давно он был, не спрашивал?
- Так, дедушка, не видели мы его, с утра они уехали, до уроков, значит.
- С фаткой я разберусь. А ты давай, Егорка, домой дуй, подправь хозяйство там, да зараз к нам, мамка с батей у нас обедать будут.
Ольга нещадно лупит подушки, а Егорке с дедом хорошо, надёжно. Дед главный для него, даже главнее мамки с батей, бабушка не в счёт, её слушаться надо.
Дома начал с голубей, закончил годовалым бычком Стёпой. Пока бати нет, кинул тому охапки три сена. Не жалеет Егорка быку сена. Сроднился с ним. По осени отдадут его заготовителям за деньги, а ему жалко. Петухов Егорка не рубает ещё, на бате всё, да дед, когда по случаю у них бывает, рубанёт петуха, прижав голову вилами, что бы ни брызнуло. Егорка не смотрит, убегает тогда. А Стёпу будут уводить, уйдёт из дому. Вон Шарик дедов, соседских курей всех знает и на огород не пускает, а свои куры по огороду пешком шляются. А с база Стёпа глазами хлопает, наверное, уже дурное предчувствует.
Назад Егорка возвратился быстро. Не задержался ни в саду, ни в винограднике, не гонял даже голубей дома, но додельница всё била и била подушки, одеяла, перины, потом опять подушки, которым, казалось, конца края нет. Зачесалось на языке даже, съязвить, не Ромки Батаргина ли это подушки, но смолчал. И правильно сделал. Подвинулся ближе к деду, уже рот открыл, как батя с мамкой подъехали.
- Здравствуйте вашему дому!
- «Да и вашему, здравствуйте» - говорит дед, выпрямляя спину.
Ольга, бросив подушки, бежит к матери, с разгона, ткнувшись, матери в лицо подбородком, шепчет что-то, соскучившись. Мать, обняв её, хлопает по спине сзади ладошками.
– «Красавина ты моя, как же ты выросла» - отстраняет её от себя, как будто впервые видит - «В отца ростом, в отца, не в меня». Батя сзади глядит на дочку, покряхтывает. Дед с Егоркой от завалинки прямой наводкой вставились.
- И, правда, Егор, красивая у нас Ольга, али ты в этом ещё не смыслишь?
Вспыхнул Егорка, запылали щёки, не слабее Ольгиных горят. Понимает он. Вот уже, полгода как понимает .
- Ну, хватит миловаться, засмущал, ты дед, внуков. Идёмте в хату, обед на плите стынет.
С хаты уже донеслось - « Переехали мы с Олей с летней кухни сегодня, холода ,скоро».
Отец сидит на дедовом месте, дед напротив, Егорка рядом с дедом, остальные кто где, так заведено дедом. Хозяйское место кочевать не должно. Оно одно от порога, за шкафом, первое. Уважительное место, как бугор для хутора. Бывает и Егорка в нём председательствует, это когда дед да он, да Шарик рангом ниже у двери присутствует.
Сестрёнка притихшая, ещё слегка пунцовая, в белом бабушкином фартуке, раскладывает ложки. Егорка режет хлеб, кладёт каждому мягкий, а себе с Ольгой по горбушке.
- Егорка, глянете деду гусака на завод.
- Так мы с Ольгой метили уже.
- Дак, краска стёрлась, опять без гусака зимовать будем.
Бабуля лезет в шкаф.
- Отец, вина молодого выпьешь с устатку?
- Нет, нет у меня правление.
- Дак, кто же с дедом выпьет, может ты мать чуть.
Мамка отказывается, значит, не выгорит деду, а один дед не пьёт.
- Я могу выпить чуть, - сказал Егорка и поперхнулся. Звякнули ложки о тарелки, повисла тишина, затем смех мамкин. Тревожно стало Егорке. Хохочет батя. Шкаф от спины его могучей ходуном ходит. Улыбаются бабуля с Ольгой, дед, запустив пятерню, ерошит его макушку. Рука у деда грубая и тёплая, табаком пахнет.
- Ну, как же тут не выпить. Как не уважить деда с таким защитником. Неси мать сала с луком.
Мать встаёт, улыбаясь, идет в летнюю кухню за салом. Егорка мигом за ней. С порога жарко шепчет ей на ухо: о голубях, о картошке, о муке, о масле с луком.
- Так, Егорка, у тебя, сколько их было, а тут столько за двоих.
- Мама, это такие голуби, это такие голуби.
Егорка переводит дыхание и выпаливает: - «Таких ни у кого нету».
Мать, вернувшись в хату, зовёт его, а его уже нет. Он сидит в дедовом винограднике. Сидит долго, кажется вечность. Наконец скрипнула входная дверь, слышится шелест листвы по винограду, затем он видит Ольгин синий платок, мелькнувший поверх винограда. Сердечко его ёкнуло.
- Выходи, Егорка, твоя взяла.
Продолжение следует