Мутной ледяной коркой небо застыло над Невским проспектом. Оно дышало тяжело, порывами выпуская холодный пар. Приезжие зеваки, укутанные в пуховики и меховые шапки, щурились от вспышек фотоаппаратов и обжигающего холода. Местные же торопились попасть в метро, в тепло. Февральский день с боем уступал невыносимо длинной ночи. Темнело. Фонари зажгли вовремя. Проспект словно сбросил засаленное рабочее платье и накинул на плечи желто-золотой плащ, расшитый мерцающими неоновыми звездами. С пустеющими тротуарами сиротели и дороги. Звук стал тише, но чище. И медленнее, как последний проигрыш в песне, постепенно затихающий, но не замолкающий вовсе.
Она вышла из метро и не раздумывая поплелась через дорогу. Выгнали. Все-таки выгнали. Сегодня раньше на полчаса. А ведь могла еще целых тридцать минут подремать в тепле. Хотя, удивительно, что ее не прогнали еще днем. С обеда дежурит сволочная тетка с багровыми сморщенными губами, которая весь мир ненавидит и ее как чуть видимую песчинку этого мира. Что ж спасибо на том, что раньше не указала на улицу. Есть, наверное, и у нее что-то теплое в душе.
Влажный нос моментально облюбовали кристаллики льда, улеглись и отказались таять. Она опустила голову, с непонятным внутренним скрежетом вздохнула, направилась во двор к мусорным контейнерам. Те оказались вылизанными мусоровозами, вытряхнутыми как ее душа на тот момент. В стороне стая грызлась из-за рыбьей головы, большой, со сдутыми глазами, открытым ртом и сухими кишками, болтающимися лентами. Она не решилась подойти ближе, помня, как мучительно затягивалась прошлая рана, оставленная голодными псами. Недолго постояв в квадрате оконного света, будто пытаясь согреться им, отправилась попытать счастье с ночлегом.
Но сначала нужно было сходить к киоску. К хлебному. Жадно наесться ароматом свежей выпечки. Так надышаться им, чтобы стошнило, чтобы не чувствовать голода. И не думалось о том.
Неожиданно в ее сторону мужская волосатая рука кинула булку. Она проводила силуэт взглядом. С минуту заворожено глядела на сморщенную, посыпанную кунжутом подачку. Потом обнюхала ее, осмотрела со всех сторон и торопливо прожевала. Потеплело. Всё внутри зашевелилось, ожило, застучало, разлилось недолгим ощущением спокойствия, защищенности и уюта. Глаза блеснули и закрылись. А через миг реальность толкнула грязным сапогом в бок. Пришлось подняться и уйти прочь.
Не успели. Закрыть не успели. Схватить ржавым замком не успели черные прутья ограды. И коробки – вот они. Лежат на месте, нетронутые, в углу. Здесь хорошо, ветер не достает, разве что, когда снег или дождь. Но и тогда забираешься под картон и ничего, можно жить.
Воздух звенел мелким ледяным песком. Высота была непроглядной, серой. Наверное, где-то там за тяжелым слоем сырости, копоти и безразличия, светила луна. Траурно смотрела на землю, постепенно отступая в глубокую черноту. Танцевали звезды; рассыпаясь бисером, соединялись в безупречные фигуры, словно в тетради отличника под его старательной рукой. Лев и Козерог, Телец и Скорпион тасовали карты, верша судьбы. И, конечно, было солнце. Не устающее, дерзкое, возвращающее к жизни, согревающее каждого, кто протянет к нему руки. Где-то там, так близко, что можно задеть носом и где-то там, так недосягаемо, как если бы ничто провалилось в никуда.
Она зарылась под картонную рвань, и, отведя глаза от неба, закрыла их.
Утро растолкало звуками автомобильных сигналов, ворчащих на пробки, гулом пешеходов и нервным биением сердца города. Ее черно-белый мир вновь брезгливо улыбался и приветствовал, прижимая влажными лапами к земле сквозь прутья ограды, снаружи которой висел знакомый ржавый замок.
Мутные старушечьи глаза наполнились влагой. Она не пошевелилась.