Говорили о дежавю, о том, что оно направлено не вперед или назад, нет, это изгиб и соприкосновение пространственно-временного континуума, бред какой-то, ей Бо. Кто испытал, тот знает, чего тут сопли размазывать. О собеседниках своих умолчу пока, неинтересная это тема. История, люди, вот об этом расскажу, расскажу, как услышал и запомнил.
1965 год. Среднее Поволжье. Я приехал к бабке на каникулы после второго класса, не в первый и не в последний тогда раз. В общем все как обычно, было. В это утро проснулся резко. Пять утра. Пока не открывал глаза, ещё жил во сне, а потом быстро забыл. Это взрослые чего-то ищут, мечтают, запоминают, хотят окунуться в сон (да куда угодно), думая, что это сказки по заказу, да ничего подобного – абсолютно реальный мир, где можно и погибнуть, и себя потерять. Дети это знают, но потом, кто в два-три года, кто чуть позже начинают об этом постепенно забывать. Почему? Каждый человек рождается богобоязненным, и эта самодостаточность дает маленьким детям правильное понимание мира, но мы хитростью и силой уводим их с этой дороги, мы вытягиваем их на плоскость, в свой пакостный и ограниченный мир. И им, бедным, не хватает силенок сопротивляться в одиночку, - ведь ребенок ясно видит, что он одинок. Вот так они, как раньше и мы, постепенно начинают ограничивать окружающий мир, и приходит страх, всепоглощающий и отупляющий страх смерти, страх перед словом, а не перед фактом, увы. Но я не о том.
Восемь утра. Мы с ребятами идем на речку, в конце улицы повернуть – вот она, Волга-матушка. И вдруг видим открытую калитку. Калитку дома, в котором никогда никто не жил. Взрослые про этот дом не говорили, молчали, будто глохли мгновенно и немели, когда кто-то из детей спрашивал. А я был посторонний, мне можно было сделать вид, что я ничего не понимаю, ну и пошел. Ребята побаивались, они что-то знали, что-то такое, чего не знал я, однако пошли следом.
Забор был глухой и высокий, сразу отрезал от повседневного мира, и начался другой. Во дворе было пусто и тихо. Дверь дома была открыта, я постучал и, не дождавшись никакого ответа, вошёл. На полу валялись доски, много досок, да и пол местами был разобран, кое-где виднелась земля. Я поднял голову и... Очутился в своём несколько часов назад виденном сне.
Половины крыши уже не было, только стропила, и – бесконечное и таинственное голубое небо, у стены – приставная деревянная лестница. Я опустил голову вниз и увидел что-то блестящее в груде мусора. Это оказалась медаль «За отвагу». Мне уже было известно, что это очень важная и почётная находка. И в тот момент, когда я начал уже ощущать себя обладателем такой высочайщей награды, остро почувствовал обжигающий посторонний взгляд. Вокруг было тихо, никого, ребята в нерешительности остались снаружи дома, и я не мог понять, кто же смотрит на меня. Этот взгляд чувствовался остро, наблюдал за мной, был загадочным и опасным, он проник в меня и увидел мою жадность до чужого. Мне стало стыдно, я не знал что делать, взять медаль без спроса я не мог, и взгляд сжалился – он поднял мою голову. Я увидел мужчину, стоящего на лестнице, взглянул в его глаза и оцепенел.
Лет через пять отец рассказал мне историю его жизни, а сейчас сверху на меня смотрел физически крепкий и спокойный человек, пугающий этой непонятной красотой. От его тёмных непроницаемых глаз на душе было тревожно, с такими людьми я близко не сталкивался ранее. Угроза, которой от него веяло, была не физической – детей обижать он бы не стал, но и заискивать не собирался, он смотрел на меня, как на взрослого, несущего полную ответственность за свои поступки.
- Дяденька, можно взять,- спросил я, вытянув раскрытую ладонь.
Молчание затянулось, я уже собрался положить медаль туда, где нашел и уйти, но все же он едва заметно кивнул головой, и я поспешил на улицу, чтобы он не передумал, но более – торопясь убежать от непонятной тревоги.
Было их у матери восьмеро. Он был третьим. В сорок первом ему исполнилось четырнадцать. Старшим двум братьям – семнадцать и шестнадцать. Младшие двое, брат с сестренкой – груднички. Отец ушел на фронт 23 июня, а через месяц пришла похоронка. Родни в этом городе у них – никого. В октябре мать потеряла карточки. Двое старших сделали поджигу, но носил её только старший. Старший все брал на себя, за братьев и сестер своих мог драться один со всей улицей. Говорить много не любил. А как отца убили, совсем замолчал. Шанс сохранить семью живой был только один, и этот шанс был вне закона. Стали они грабить продсклады. Третьего взяли стоять на стрёме и помогать нести ворованное. В ту холодную декабрьскую ночь случилось то, что и должно было – их заметили. Два мильта сразу же начали палить, хоть братья и выбросили все мешки. Преступление-то тягчайшее, голод уже косил тысячами, не выбирая, не жалея и детей. Ну что делать? Старший поотстал, давая младшим возможность оторваться, и первым же, и единственным, выстрелом одного мильтона подстрелил, насмерть. Второй или испугался, или хотел спасти товарища, но преследовать братьев не стал. Взяли их быстро, по следам. Они на несколько минут заскочили домой, не могли с матерью не попрощаться. И не успели. Старшего забили в ту же ночь в отделе, второму через месяц отрубили голову лопатой в тюрьме, а он отсидел все – «от звонка до звонка». Семья - полностью - умерла в первые два военных года. Только звенящая пустота окружала его.
Люди – животные стайные и человека чуют за версту; того, для кого закон – не следы краски на бумаге, призывы и лозунги, а собственная воля; вот они-то и представляют реальную угрозу для социума. Не урки, нет, что они могут, ножичком тыкнуть, а потом кричать: "Ату!" или "Распни!". Здоровые и сильные одиночки, вот они-то и были во все века материалом для "Молота ведьм", именно так ковалась и "закалялась сталь".
Как чувствовал, не хотел бабке ничего рассказывать, ни про дом, ни про медаль. Но она бы все равно узнала, и наказала. Тогда я еще не умел обманывать. Само собой она запретила мне заходить в этот дом. Все мои вопросы обрезала непререкаемым молчанием. А медаль забрала. Достала из шкафа подушечку, где были: «За взятие Берлина», «Орден Красного Знамени», еще четыре-пять наградных знака, - приколола туда мою и убрала. Больше я ее не видел.
А ведь это была моя медаль. Вот такие дела.