– Где, где ты его выудил? – разводя руками, вопрошал командир. – Это ж уникум.
– В отделе кадров, – смиренно отвечал начальник штаба, – вы ж сами говорили, что начальник камбуза нам нужен позарез.
– Ну и что это будет за начальник камбуза?
– А что?
– А то, что он уже во все части Камчатки стучался, и никто его не берёт. Звонил я в Богатырёвку, спрашивал, почему не взяли, так они прямо говорят: «На кой чёрт он нам такой нужен, он же в школе не учился».
Начальник штаба сконфуженно почесал в затылке.
– Не, ну я беседу-то с ним имел... вроде ничего... Не совсем же дурак...
– В том-то и дело, что не совсем. Образование – семь классов! Полудурок всегда страшнее дурака. И кто ему прапорщика дал? Берём кого попало... а потом...
– Да чего там!.. Камбуз... справится. Виктор Георгич, медведи в цирке на лисапедах ездят, а тут... – начальник штаба осёкся. – Словом, думаю, справится. Поможем. Научим.
– Ну давай, давай, Арефьич, – подытожил командир. – Ты его откопал, ты с ним и ковыряйся. И дальше камбуза чтоб ни ногой.
– Есть, товарищ командир.
Так в нашу жизнь на два года вошёл прапорщик Флота Российского Пионтковский Александр Васильевич. Неважно, изменены фамилии или не изменены. Допустим, что нет. Дело не в фамилии. Человек красит фамилию, а не наоборот, хотя фамилия очень даже знаменитая. Был такой герой, лётчик-испытатель, первый в СССР.
Прапорщик Пионтковский оказался похожим на маленький ссохшийся стручок гороха. Лет ему тогда было сорок или чуть больше. Одетый на вещевом складе во всё с иголочки, он сильно напоминал Буратино, на которого, словно на вешалку, повесили китель колоколом, брюки обратным колоколом, а сверху натянули седлом фуражку – самую уставную из тех, что были. Добавьте руки по швам, каплевидную (сверху шире) голову, огромный нос и печальные глаза Святого Луки. Эту свою кротость взгляда он старательно демонстрировал начальнику штаба при ежедневных раздолбонах (раздолбон у нас назывался КПД – контрольный пистон дневной. Александр Васильевич получал ещё КПУ и КПВ – утренний и вечерний. А ещё, бывало, и добавочный – КПД-2, в полдник). Через месяц НШ начал произносить фамилию начальника камбуза не иначе как Пеньковский.
Единственным плюсом в нём было поразительное добродушие, и он ведь не притворялся дурачком, чтобы жить, как в сказке, а самым нормальным дурачком и был – рядовым и плюс с побочными ассоциациями. В разговорной речи, служебной и неслужебной, он всегда старательно окал, демонстрируя южнорусское происхождение. В наши ряды, утомлённые вечной служебной рутиной, он внёс свою особую, живую и неиссякаемую струю. Вносил он её исправно два года до тех пор, пока НШ не сдался окончательно и не сплавил его куда-то, разрекламировав начальника камбуза, как смог, и выставив энное количество шыла. После чего вздохнул облегчённо и принялся искать на осиротевший камбуз нового мичмана, и желательно с университетским образованием. Но это было потом. А тогда...
Прапорщик Пионтковский, как неожиданно выяснилось, оказался спортсменом-разрядником по военной гимнастике. Через неделю после вступления в должность (что было подтверждено рапортом с неимоверной орфографией и полным отсутствием пунктуации) в части состоялась традиционная летняя спартакиада. И тут в личном зачёте звездой выступил новый начкамбуз. В подъёмах переворотом ему равных не было. Наш самый лучший гимнаст старлей Валерка Потапов накрутил сорок девять и на пятидесятом сдулся. Тогда к турнику подошёл Александр Васильевич, прямо как был, в форме, только ботиночки снял. Его вежливо подсадили, ибо сам он допрыгнуть не мог по причине короткого организма, и тут он как начал мотать – только носки синие засверкали. Уже и соревнования закончились, уже и грамоту ему присудили, и сказали «Слазь!», матросы в курилку пошли, а мы – по домам, а он всё крутится и крутится. Обмыли мы спартакиаду быстренько офицерским составом (по пять капелек), иду я мимо спортгородка, смотрю – а он всё мотает свои подъёмы переворотом: «Четыресто девиносто восем, четыресто девиносто дев’ять...» И – ни души кругом. Я просто обалдел, я такого никогда не видел – ни до, ни после. Жалко мне стало дядьку, я ему и говорю:
– Василич, там начальник штаба на камбузе вас ищет чего-то...
Он мне сверху радостно:
– Пиццот!
И спрыгнул. Прямо в свои ботинки. Зашнуровался, разогнулся, отдал мне зачем-то честь, улыбнулся приветливо, потом покачал головою – «Уй-юй-юй!» – и убежал на камбуз вприпрыжку, и китель его развевался, как плащ у Арамиса.
Поручить ему нельзя было решительно ничего. Он был живой иллюстрацией к расхожей поговорке, что на флоте всё делают через задницу. Нет, лентяем не был... сейчас мне думается, что почти полное у него отсутствие образования имеет под собой какую-то важную и трагическую причину. Я поражался его дурости, но мне почему-то всегда было страшно над этим смеяться. Хотя номера он порою откалывал – упасть и не встать.
Как-то раз весенним воскресеньем, когда на Бечевинку приходит долгожданное солнечное тепло, и матросы дружной компанией идут фотографироваться перед дембелем на фоне роскошных сопок, торчал Александр Васильевич из окна второго этажа своего многострадального камбуза, выкрашенного в наш родной военно-казённый тёмно-зелёный цвет. И видит: по дорожке дефилирует комбриг, подводный контр-адмирал в белом кашне и огромной фуражке. Александр Васильевич возьми и ляпни радостно во весь голос:
– Здравия желаем, товарищ одмирал!
И честь ему отдаёт. Прямо из окошка торча.
А на пути комбрига – люк канализационный, который к нашему камбузу приписан, и из этого люка, из-под крышки, значит, течёт и вовсю струится мутно-серая жижа, и растекается огромной вонючей лужей по весеннему бетону и дальше – в сторону бербазовского свинодрома, а оттуда прямо в сверкающую девственной чистотой бухту, в солнечные зайчики.
Комбриг поднимает голову на звук, видит это наше чудо природы и устало так отвечает:
– Вы, прапорщик, не загорали бы, и не изображали бы из себя часы с кукушкой, а лучше б делом занимались. Это что ещё такое? – он указал на люк. – Устранить немедля!
Глаза святого Луки блеснули готовностью выполнить боевую задачу.
– Й-йесть!!! – и Васильич исчез в окне.
Через пять минут он уже накопытил где-то у подводников резиновый скафандр СГП кирпично-клизменного цвета, вооружился фомкой, разводным ключом и нырнул куда сказано. После часа ныряний жижа понемногу перестала вытекать из чёрной дыры, а потом уровень и вовсе начал спадать. Это была победа. В этот-то момент и проходили мимо наши наглаженные без пяти минут дембеля с фотоаппаратиком. Упустить такой кадр они, понятное дело, не имели права.
– Тащ прапорщик! А давайте мы вас сфотографируем на память?
Упоённый победой Александр Васильевич не уловил в предложении жестокой издёвки.
– О что? О довайте! Жонушке милой пошлю... всё токое... и третье-десятое...
Это его «третье-десятое» было у нас притчей во языцех. Коварные матросы сдержанно загоготали и расчехлили фотоаппарат. Бравый прапорщик принял гордое положение тела, торча по грудь из канализационного люка. Вокруг было всё ещё мокро. Тяжёлую крышку люка он с трудом поставил рядом на ребро и, кряхтя, удерживал её одной рукой, позой напоминая Густлика Еленя из фильма «Четыре танкиста и собака». Лицо он сделал по возможности серьёзное и ответственное. Фотоаппарат многообещающе щёлкнул.
За ночь бессердечные матросы нашлёпали груду фотографий: Александр Василич в обнимку с люком на фоне подсыхающей разводами вонючей лужи. Утром в понедельник перед построением они уже раздавали их всем желающим. Народ откровенно ржал. Одна, конечно, досталась и топ-модели.
Вечером приходит ко мне начальник группы связи, его сосед по жилплощади, протягивает бутылку шыла и, умирая со смеху, рассказывает:
– Ой, держите меня!.. ой, помру!... это ж надо! Захожу сейчас к Василичу, а он... дай водички... он... га-га-га!.. письмо... на столе у него лежит... и он мне его... показывает... Га-га-га!! Вот, говорит... «жонушке фотку отпровляю»... а там... уй, не могу!.. а там... он, пля, вырезал себя с люком... наклеил... и написано: «Это я служу на подводной лодки а остольное отрезано потому сикретно». Уй, ей-богу, сдохну щас!!!...
А капелькой, переполнившей чашу терпения НШ и командира стала та самая инициатива, в сочетании с которой дурак становится окончательно нестерпим.
Стою дежурным по части, как вдруг с утра разъярённым буйволом влетает начальник штаба и, вместо того, чтобы выслушать доклад, вопрошает нервно (точнее – просто орёт):
– Чего уставились?! Вы на камбузе были?!
– Никак нет ещё, – говорю, – вот, сейчас иду пробу снимать...
– «Пробу»!!! – чувствую, его чуть ли не колотит. – А-а, ч-чёрт!!! «Пробу», мля! Ну ни хера доверить нельзя!!!
И в глазах – печаль безысходная. Хлопает дверью и ныряет в кабинет. Что, думаю, за напасти? А ну, скачками на камбуз, чего ещё там приключилось?
Прибегаю туда, а там в варочном стоит Александр Васильевич и печально ковыряет в носу.
– Завтрак готов? – спрашиваю, а сам нервно вокруг смотрю. Что же не так?
– Не, не готов, – грустно качает он своей несоразмерной головой.
– Как это – «не готов»?! Рехнулись? Щас команда жрать придёт! Вы чё?!
– Вот, – кивает на котёл, – ночальник штаба отмывать зоставили. Я с вечера покрасил, чтоб не ржовело...
Заглядываю внутрь котла – матка бозка! – а там выкрашено всё... свинцовым суриком... густо... всё нутро... это писец!.
С первым же попутным транспортом его отправили на хер – в «роспоряжение» командующего Камчатской флотилией. Он смотрел на нас глазами коровы, которую ведут на убой, и я поймал себя не том, что хотя и чувствую облегчение, но мне тоже почему-то немного грустно.
Вот так. И всё токое, и третье-десятое...
1999
* из неизданного сборника "Макароны по-флотски"