Когда я жил в штате Нью-Мексика, в мелком, пыльном городке Корео, что одиноко таится под славно й столицей Альбукерк, в индейской резервации, у меня был дружок Бимбо. Немолодой индеец, с грязнобронзовой кожей, вихрем остриженных волос, и приплюснутым пивным пузом. Они нигде никогда не работал, и не собирался. Ему хватало отчислений брата, который трудился уборщиком в местном казино.
За что я любил этого толстобрюхого индейца, так за его умение никогда ни о чём не жалеть. Весной, в тот день, когда я пьяный лежал носом в пол, в кабаке на Винчестер Роуд, глотал пыль, и тужился вспомнить название мебельного магазина на Московском проспекте, рядом с мастерской Фоки (мне казалось это крайне важным), Бимбо попал в историю. А я лежал, дышал и вспоминал проклятущий Московский проспект, точнее название мебельного магазина.
Так вот, я не мог быть рядом с Бимбо. Я может и хотел бы быть, но не мог. А Бимбо тем временем сломали обе ноги и руку. Его скинули с третьего этажа дома Кэтрин Дафин на Манчестер стрит. Бибмо лежал и смеялся. Бимбо никогда не жалел о своих поступках.
Третьего дня мы с Бимбо ограбили аптеку мистера Альфрессена. Мне до сих пор стыдно перед этим евреем, славным малым. Который постоянно кричал, что он настоящий норвежец и ему эта Нью-Мексика, словно ад, Содом и Гоморра, бесконечное пекло. «Ненавижу жару» - орал мистер Альфрессен, а сам постоянно экономил на кондиционере.
Мы ограбили его магазин случайно. Пока Бимбо пил водку с мистером Альфрессеном в мясном холодильнике, я разговаривал с его дочкой. Долговязой еврейкой Кайей. Кайя была настолько худа, что страшно было смотреть. Так и хотелось скорее набить живот каким-нибудь хот догом или пиццей, лишь бы так не отощать.
- Что же тебя папа не кормит? – спросил я.
- Кормит, - ответила Кайя, - да у меня конституция такая. Сколько не ешь, всё выходит.
- Да, - вздохнул я.
- Зато у меня грудь большая, - сказала Кайя и потрогала себя за грудь.
- Это верно, - сказал я, подняв ладонь в воздух, будто касаясь её груди.
Грудь Кайи, и в самом деле, была необычно большой. Глядя на неё, я всегда впадал в задумчивый ступор, как такие тонкие ножки и тельце могут носить столько живых килограмм.
- Тебе не тяжело? – спросил я.
- Нет, ни сколько, - ответила Кайя, - я занимаюсь фитнессом.
Причём здесь фитнесс, я так и не понял.
- Это добавляет тебе красоты, - сказал я.
- Спасибо, ты умеешь разговаривать с девушкой.
Кайя наклонилась ко мне, совсем рядом, на расстоянии нескольких сантиметров.
Она улыбнулась, я мог разглядеть её кривые зубы во всей красе. Однако мысли о живых килограммах Кайи , как дворники сметали все мусорные сомненья на своём пути. Я даже согласился поцеловаться.
- О, ты настоящий мужчина, - выдохнула Кайя, отлепившись от моего рта. – Ты мужчина, - протянула она томно. – Коснись…
(Она, конечно, сказала это по-английски «татч», долго протягивая последнюю букву «щ-щ-щ-щ», будто пыталась утихомирить мой пыл).
Но куда там?! Я обхватил ладонями её грудь, падая в бессознание, забывая главное правило грамотного мужчины «БУДЬ НА ЧЕКУ».
Страшный удар пришелся мне по голове. Я упал на чёрный лёд. Чёрные звёзды вспыхнули и затухли. Чёрная рука трепала мою огромную белую грудь пятого размера….
Не знаю, сколько я пролежал без сознания, но когда открыл глаза, надо мной висело круглое, тёмное, как пережаренный блин, лицо Бимбо.
- Мой юный друг, тебе нездоровится? – спросил он.
- Это всё из-за женщин, - ответил я. Слова из моего рта выпадали хриплые, рваные. Голова болела и потрескивала, как куриное яйцо в кипятке.
Несколько придя в себя, я заметил возле себя мистера Альферссена. Он лежал головой в пол, и не двигался. Кайя сидела на столе, задрав свои тонкие, как спички ноги в белых чулках.
- Я подоспел во время, - сказал Бимбо, - старикашка намеревался тебя изничтожить. Ты что трогал его девку?
- Татч-щ-щ-щ-щ-щ, - прошипел я и посмотрел на Кайю. Её грудь возбуждённо вздымалась и опускалась, будто она дышала, изображая пароход.
- Знаешь Бимбо, - сказал я, едва шевеля языком, - мне кажется, я люблю её.
- Любовь – великое чувство, - сказал Бимбо, - всегда приклонял голову перед ним. - Сказав это, он ущипнул Кайю за грудь.
Кайя звонко захохотала.
Я посмотрел на мистера Альфрессена. Он лежал, изображая из себя мёртвого. Возможно, он и был мёртв. Под рукой мистера Альфрессена лежала огромная замороженная рыбина, коей он и отстранил меня от груди дочери.
- Боже, - сказал я, - нам нужно вызвать полицию. Ты убил мистера Альфрессена.
- Милый друг, - улыбнулся Бимбо, - ты так ненавидишь меня? Ты хочешь засадить лучшего друга лишь за то, что тот спас твою жизнь?!
Я не знал, что ответить. Голова пульсировала болезненным маятником.
- Нам надо сматываться из штата, - деловито сказал Бимбо, - мистера Альфрессена положим вот здесь, под стеллажом. Будто бутылка сама упала ему на голову.
- А рыба? – спросила Кайя.
- Рыбу возьмём с собой.
- А меня?
- И тебя, - сказал Бимбо, - держи рыбу.
Бимбо оттащил тело мистера Альфрессена под стеллаж с бутылками. Для правдивости свалил несколько бутылок на пол. Отпил из неразбитой и обратился к Кайе.
- Деньги в кассе есть?
- 47 долларов, - ответила Кайя.
- Валяй.
Через пол часа глотания пыли пустых, будничных улиц Корео, мы оказались в подвале старой школы на Линкольн стрит, убежище друга Бимбо – однорукого Улунбека. Бимбо много рассказывал о нём. Но встречаться нам не приходилось. Улунбек занимался шаманизмом. И зарабатывал тем, что воскрешал мёртвых и лечил от бесплодия. Он был полукровкой – отец индеец, мать евпроейка. «Даже, может, из Парижа», говорил Бимбо.
Мы спустились вниз по разноцветным ступенькам. Железная дверь была не заперта. Густая, спёртая влажность окутала нас, влага будто истекала из бледно-розовой лампочки под низким потолком. Мне почему-то сразу вспомнилась незабываемая Оля Острикова, как мы сидели в подвале на улице Шелгунова, и Оля показывала мне разные части тела. Только музыки не было, и водопроводные трубы журчали и потрескивали…
Жилище Улунбека тонуло в музыке. Из невидимых колонок за стенами играли Дорз. Джим развязно напевал «Велком ту софт парэйд».
Я успокоился и заочно проникся к Улунбеку.
- В конце концов! – воскликнула Кайя по какому-то своему неведомому, женскому поводу.
За чистым письменным столом сидел индеец, с чёрной косичкой волос, в зелёной армейской маке, без левой руки. Культя его была зататуированна, будто это пасть акулы.
- Мастер У! - радостно обратился Бимбо.
Индеец поднял взгляд. В руке он держал пинцет с почтовой маркой.
Улунбек отложил пинцет, поднялся и протянул руку Бимбо.
- У тебя есть выпить? - спросил Бимбо, - мы долго к тебе шли.
- Возьми из ящика, - ответил однорукий индеец.
Бимбо полез в ящик под огромным топчаном. Выудил пивную бутылку и жадно присосался к горлышку.
- Ты что-то грустен, - сказал Бимбо, едва отдышавшись.
- Да, - Улунбек абсолютно не обращал внимания ни на меня, ни на Кайю, - я опечален.
Несколько дней назад, я снюхался с одной проституткой. Мне кажется, я заболел. Я даже, думаю, смертельно заболел.
- Ладно тебе, друг мой мастер У, - на распев, в такт музыки Дорз, сказал Бимбо. – Ты же шаман, ты излечишь себя.
- Я не лекарь, - глухо сказал Улунбек. Его холодные, тёмные глаза, словно матовые, поглощали свет. Он безразлично смотрел на моего весёлого товарища Бимбо.
- Как её звали? - спросил Бимбо, и не дожидаясь ответа, сказал: - не Ясела случаем? Цветная. Ошивалась у «Арсенала» одно время. Нет? Она точно больна смертью. Чёрт, меня боги выручили. Мне повезло. Хотя… нет, это не могла быть она. Ясела давно померла, или в ЭлЭй подалась. Не разберёшь. Но баба что надо. Да….
Бимбо подкрепил свои слова, ущепнув Кайю за грудь. Кайя захихикала. Брызги ревности в моей подвальной душе всколыхнулись и снова утихли. В конце - концов, ничего такого Бимбо не сделал.
Кайя уселась на топчан и завертела грудью под «Изи райд».
- Я только воскрешаю людей и возвращаю женщине возможность родить. Я не лекарь.
Улунбек так повернулся, акула-культя уставилась на меня, готовая накинуться.
- Но если я умру, я не смогу воскресить себя.
- Мы никуда не умрём, - сказал Бимбо и обнял однорукого шамана.
Это Бимбо всегда удавалось. Даже в самых безнадёжных ситуациях он умел успокоить.
- Я думал, я знаю смерть, - сказал Улунбек, - я ошибался.
Он подошёл к холодильнику, вытащил полупустую бутылку виски и приложился к горлышку. Неожиданно он протянул бутылку мне. Голос Джима взорвался в колонках, завыла гитара. Я не заметил, как алкоголь глубоко проник в каждый мой капилляр и сосуд. Кайя танцевала на столе, болтая грудью, как боксёрскими грушами.
- В конце концов! – крикнула Кайя.
Подлец Бимбо крутился у её голых ног.
- Я думал, я знаю смерть, - Улунбек почти шептал мне на ухо, - вот так живёшь, смеёшься над ней, как над старой подружкой. А потом оказывается, ты совсем не знал её. Вот так живёшь, смеёшься и думаешь, она моя подружка, но я не её друг. Я сам по себе. Понимаешь? Понимаешь!
Я кивнул. Хотя слова однорукого шамана путались в моей голове. Я смотрел на пасть акулы, мне представлялось, будто я пловец в жёлтом японском море. Акулы пытаются настичь меня, и откусить причинное место. Я даже в озеро никогда не лезу без плавок. Чёрт знает эти озёра.
- Меня больше нет. Меня больше нет. Понимаешь?
- Ты есть, - сказал я. – Есть же твоя акула.
Шаман перевёл взгляд на культю.
- Это всё игрушки. – Улунбек сморщился и оскалил белоснежные зубы. Они блестели в жёлтой полутьме, как жемчуг. – Ты малолетний ублюдок окружён одними игрушками. Что ты знаешь?!
Он стал тыкать потной культёй мне в нос. Я ударил акулу прямо в пасть. Улунбек взвизгнул, будто женщина.
Потом мы танцевали под музыку Джона. Пипл сей а крейзи. Кайя сорвала футболку, обнажая белую, полную грудь с тёмным широкими сосками. Бимбо лез потрогать её. Я отталкивал старого индейца. Кайя по-дурацки смеялась.
- Позволь мне быть твоим Моисеем, - выл пьяный Бимбо, - позволь.
Я кричал, что бы он не смел касаться тела моей девушки.
- Но мой юный друг, - я же не претендую на что-то серьёзное. О, не сердись. Позволь мне хотя бы подрочить на её сладкие телеса.
- Нет!
Я оттолкнул Бимбо к стене.
Кайя обняла меня сзади. Я почувствовал на спине тепло её желанной груди. Я почувствовал любовь. Мне показалось, я почувствовал любовь где-то между животом и пятками. А ещё на кончиках ушей.
Мы качались, как на волнах, в жарком танце. Музыка оборвалась, и потом, наверное, я заснул.
- Ты проспал 16 часов, - сказала Кайя, когда я смог открыть хотя бы один глаз. Она сидела на лавке, рядом со мной, ссутулившись, грызя ноготь большого пальца руки.
- Где Бимбо? – спросил я. Хриплый голос был совсем чужим.
- Этот индейский ублюдок усвестал к своей шлюхе на Манчестер стрит.
- Откуда ты знаешь?
Голова моя трещала по швам, как старый баскетбольный мячик, и была такой же полой и гулкой.
- Он сам говорил! Он трахал меня и рассказывал какая потрясающая эта шлюха Кэтрин Дафин!
- Какое-то киношное имя, - сказал я.
- Шлюха!
- Он трахал тебя? – опомнился я.
Кайя ничего не ответила, только отвернулась.
Чёрт, какой же я дурак. Какой дурак – больше никакие мысли не вмещались в баскетбольный мячик. Только это жгучий пар виски в глотке.
Я приподнялся и оглядел комнату. У противоположной стены сидел Улунбек. На его губах и подбородке застыла пена. Сидел без движений с полуоткрытыми глазами.
- Чёрт, что с ним!? – заорал я так, что Кайя вскочила с лавки.
- Сумасшедший! Откуда мне знать, что с этим одноруким ублюдком произошло?! Ты сам меня сюда притащил!
Я отвернулся лицом к стене и застонал, или заныл – сложно разобрать. Мне вспомнилось музыкальное училище имени Римского-Корсакова, и зима 96-го года. Как по слякотной улице Декабристов я шагаю на учёбу, в потрепанном чехле спрятана труба-корнет, в голове весенние мечты….
У меня была труба, замечательная труба и чехол. Жёсткая коробочка, обитая чёрным кожзаменителем, или дерматином, который стёрся по краям. Когда я клал трубу в чехол, он захлопывался с глухим щелчком. Очень приятный звук. Я иногда просто открывал и закрывал чехол, пощёлкать. А ещё там, на Декабристов была замечательная пирожковая. Пусть иногда на зеркале застывал таракан, будто любовался своими ржавыми усами, и очереди выстраивались занудные, но пирожки дешёвые и вкусные. Потому и очереди.
- Я хочу есть, - сказал я стене.
Стена ничего не ответила. Ответила Кайя:
- Знаю одно местечко поблизости, пойдём.
Корео не такой маленький город, каким представляется на беглый взгляд. На некоторых улицах я был впервые. Пыль висела в воздухе, как в невесомости, или даже хуже. Серая взвесь в этом жареном пространстве приклеивалась к двумерному полотну воздуха, блёлклого неба и серого асфальта. Редкие порывы ветра разметали эту картинку на мгновение, но воздух вновь заполнялся серой густотой, как кисель берущий своё.
Я вспомнил детский сад № 67 на улице Шелгунова, малиновый кисель и кучерявого Юру Апраксина, зазнайку и пай мальчика. Что, интересно, стало с ним? Может быть, лежит в могиле где-нибудь под Орлом, и снег ровной горкой заметает крестик…
- Ты знаешь, что я ещё с детского сада терпеть не могу кипячёное, горячее молоко и тёплый кисель?
Кайя пусто посмотрела на меня. Я посмотрел на её грудь. Она вздымалась и падала при каждом шаге Кайи.
- Особенно мерзкую пенку…
В кабаке гремела музыка. Несмотря на ранний час, я смог насчитать не меньше пяти человек, не считая официантки – немолодой, но всё ещё эффектной женщины с огромными, карими глазами и длинными, накрашенными ресницами, по имени Лу; и бармена Тони – молодого парнишки, с дурацкой, плешивой бородкой.
Из пяти посетителей я знал только капитана Поморника – ветерана трёх войн, во всяком случае, так он говорил о себе, хмурого, высохшего старикашку. Капитан сидел в конце барной стойки, уставившись в телевизионный американский футбол.
Мы сели за столик рядом с музыкальным автоматом. Я продолжал мусолить в голове Юру Апраксина, кисель и пенку кипячёного молока.
Кайя положила голову на стол.
Подошла официантка.
- В кредит запишешь? – спросила Кайя.
Лу оценивающе посмотрела на меня.
Я искривился в улыбке. Она усмехнулась.
- Что будете заказывать?
- Кисель и молочную пенку, - сказал я.
Когда в моём животе упокоился огромный бифштекс, залитый тремя пинтами пива и стаканом виски, я перестал думать о Юре Апраксине и превратностях судьбы.
- Где Бимбо? – спросил я. Казалось, мой мозг сам по себе плавает в голове, как внутри огромного сосуда с жижей.
- Ты уже спрашивал, - ответила Кайя, - поддонок у своей шлюхи Дафин.
- Какая киношная фамилия.
- Хватит!
Кайя продолжала злиться, даже еда и пиво не успокоили её.
- Нужно найти Бимбо…
Я не договорил фразу, когда этот сумашедший поляк треснул меня по плечу. Взболамутил сосуд.
- Ясь, мать твою! – заорал он мне на ухо. – А я думаю, ты или не ты?!
Сильной рукой он прихлопнул стул к нашему столику и рухнул в него, как мешок с песком со второго этажа.
- Вы ошиблись, - сказал я, не размыкая губ, - у меня другое имя.
- Ясь, ну что ты? Не хочешь узнавать старого друга Франека? Не хочешь вспоминать, сколько он для тебя сделал?
- Простите…
Наглый, мешочный Франек повернулся к Кайе. Каждое его слово сопровождалось размахиванием и сокращением пальцев. Его кисти крутились, как в танце цыгана.
- Вот, Ясь негодяй. Пять лет занимались в кружке Кунг-фу. Пять лет рука об руку. Мужская дружба, знаешь, что такое, а дзевчина?!
Кайя повернулась ко мне:
- Ты занимался кунг-фу, как мило.
Видимо, я смотрел на поляка недобрым взглядом. Он вскинул пальцы, будто китайский веер, даже густые усы на его мясистом лице встали дыбом.
- Ясь, родной, не испытывай меня! – Франек приблизил своё лицо к моему, и наглым перегаром прошептал: - Я до сих пор помню кое-что, чему нас учил мастер Гречка.
Я засмеялся. Может, это был нервный смех. Но имя польского мастера кунг-фу меня повеселило.
- Посмотри на меня, Франек, - говорю, - неужели я похож на поляка? Послушай мой акцент.
- Да, у тебя польский акцент, - усмехнувшись, заметила Кайя.
Франек затряс лохматой головой, найдя поддержку у моей большегрудой, датской еврейки.
Силы покидали меня. Кисель, кисель. Я почувствовал кисель. Даже когда я смотрел фильм великого Тарковского про планету Солярис, я всегда видел вовсе не разумный океан, а гадкий, испорченный кисель. Теперь он заполнял переулки, закутки, дырки моего сознания.
Чёрт, как же они здесь любят Дорз, подумал я, захлёбываясь в киселе. В колонках потягивался Джим со своим «Аэм Фридоммэн».
Музыка струилась, как пар над горячим киселём. Или как дым, или туман.
Кайя засмеялась. Польский ублюдок пошутил и ущипнул её за грудь. Это было слишком.
Подошла официантка. Наклонилась поменять пепельницу. От неё пахло тёплым, домашним уютом.
- Что-нибудь ещё? – спросила она.
- Я заказывал кисель, - сказал я, - и уберите от меня этого польского ублюдка.
Франек ударил меня не сразу, и не сразу я упал на пол. Сначала, распахнув дверь, заслоняя собой, бледный, закатный свет, появился мистер Альфрессен, убитый нами старикашка, отец Кайи. Он стоял в дверях, как святой пророк. Серый, как датский мох, с чёрными дырами глазниц. В руке он держал огромную, замороженную рыбу.
Он издал дикий, скрипучий вопль, больше похожий на шум водопроводной трубы, когда отключают воду, чем человеческий голос. Мистер Альфрессен швырнул рыбину в Кайю, да только не рассчитал, и та полетела в капитана Поморника. В этот момент Франек и ударил меня, наотмашь в щёку. Сначала я провалился в шумы водопроводных труб, потом череп зазвенел, как сломанный будильник, и только потом я погрузился в кисель с головой. В расчёты поляка не входило, что я упаду так рано. Он недовольно кряхтел, когда наклонялся ко мне, ударить ещё раз. Я представлял, как вскочу сейчас и покажу приёмчики из «жемчужины кунг-фу», которую я смотрел в 90-м году в кинотеатре «Прибой» на Васильевском острове. Прекрасно помню этот фильм. Я стал приподниматься, правда, не так ловко, как каратисты из фильма, и недобрый поляк успел обрушить на меня стул. Захрустела моя спина, онемело тело. Я упал, и встать уже не мог. Так больно мне не было с тех пор, как Марина Леонова столкнула меня с горки в первом классе. А летел я головой вниз…
Страшные вещи творятся в мире, подумал я, и какие тяжёлые стулья производят китайцы. Раздались выстрелы. Это капитан Поморник достал оружие. Он не соврал, когда рассказывал, что без пистолета не посещает даже сортир. Я не знаю в кого он стрелял, убитых в тот вечер не было. Если не считать моих убитых надежд… Кто-то толкнул Франека, и он свалился на столик, руша его под собой. Я стал вспоминать, что видел такую же мебель в салоне на Московском проспекте. Дорогой мебельный салон, рядом с фокиной мастерской. Салон, кисельный, мебельный салон. Как же он назывался?
В автомате звучал бархатный баритон Френка Синатры, он пел о любви пасмурным летом, стонал саксофон, сонно распевались скрипки и виолончели. А люди дрались и гремели, как зверушки.
Где-то сверху послышался визг Кайи:
- Франек, кретин, я же не просила бить его, да ещё так сильно! Только свести с ума!
Сколько живу здесь, но некоторые обороты английского языка так и остались загадкой. Свести с ума… Что она имела ввиду? Франека снова уронили. Кто-то оказался сильнее мясистого поляка. За обломками стола, я не видел его обидчика.
Чтобы не попасть под разрушения, я отполз подальше в сторону, укрывшись под выступом фальшпанели у стены. В штанине что-то задрожало, я подумал, это ноги в предсмертной судороге. Но оказалось всего лишь телефон. Мой гранатоподобный, уродский филипс, который держит заряд 11 суток. Я заряжаю этого уродца, а потом забываю про него на неделю.
Иногда мне звонит бабушка из Белоруссии и спрашивает, не убили ли меня ещё индейцы в проклятой Америке. А сначала спрашивала, правда ли, что она существует? И что там живут негры и латиносы. Ударение бабушка ставит на буквыу «Ы». Ещё она спрашивала про доктора Хауса, но я говорил, что не знаю кто это, и в обществе бываю редко. Индейцы пока не сняли мой скальп, а негры не затравили наркотиками.
Но звонила вовсе не бабушка. С незнакомого номера свойским, дружелюбным голосом заговорил Бимбо.
- Как жизнь? – спросил он.
- Вспоминаю название мебельного магазина на Московском проспекте.
- Что ж, полезное дело, - сказал Бимбо. В этот момент прогремел ещё один выстрел. Кайя заорала. А может и не Кайя, но я не представляю Лу орущей. – Что у тебя там?
- Мистер Альфрессен жив, - сказал я.
- О, это неплохо, - протянул Бимбо. – А мне требуется твоя помощь.
- Что случилось?
Кайя сдала меня.
- Что?
- Эта сисястая еврейка натравила Боба «чёрные ушки» на меня.
- Не понимаю.
- Она позвонила Бобу, когда я был у Кэтрин, ну ты понимаешь… - Она сдала меня Бобу, этому костолому. Он скинул моё тело из окна третьего этажа. Чёрт, Малый, третий этаж!
- Да, третий этаж, - протянул я, - как тебе, наверное, нелегко.
- У меня сломаны руки и нога! – Бимбо изменился в голосе, но незначительно, как если бы его очередная ставка на рулетке не сыграла.
- Откуда у тебя телефон и как ты звонишь со сломанной рукой? – спросил я. Старый индеец отродясь не пользовался мобильниками.
- Поросил у прохожей девочки. Она не могла отказать. А на счёт руки – да, это больно.
Я промолчал. И даже закрыл глаза в знак моего сочувствия другу.
- Прости, Бимбо, - сказал я печально, но я тоже ранен, - дружок Кайи хотел убить меня. Теперь лежу тут и не могу встать. – Позвони в «911».
- 911 это миф, - сказал Бимбо и положил трубку.
Я закрыл глаза и замер. Алкогольные человечки прыгали по всему телу, по венам и нервам, приглушая боль спины и головы, окутывая ватой, погружая в кисель, в розовую жижу бесконечности. Как известно, сначала не было ничего, даже бога. Сначала был кисель, плазменная, однородная жижа. И только потом, задолго после появились мы, бессмысленные человечки, играющие в жизнь и смерть, в любовь и ненависть. Но всё неизменно возвращается, размякает, плавится и превращается обратно в кисель.
А название мебельного магазина я вспомнил. «Натусси»! Чёрт, какое же дурацкое слово.
Лето 09-Зима 10