Мир женщины… Судьба женщины… Женщина… Когда мы размышляем над уникальным феноменом Вселенной - миром женщины, у нас не-вольно возникают самые разнообразные мнения и оценки. Мы то соглашаемся с Шарлем Бодлером, что «женщина - это приглашение к счастью»; или с Юзефом Булатовичем, что «только женщина может временно остановить время». Но тут же обнаруживаем справедливость в словах Генриха Гейне: «Женщина - одновременно яблоко и змея»; Абеля Эрмана: «Женщины не следуют дурным советам - они их опережают»; Барбе д’Орвиля: «Женщины мастерски владеют искусством перевязывать раны - почти так же, как искусством наносить раны…»
В обыденном представлении чем являет себя жизнь женщины? Женщина-мать выносит ребенка в чреве своем и рожает в муках, но миг рождения становится для обоих высочайшим счастьем. Для ребенка - это начало жизни на земле, жизни, которая преображена теперь до конца заботой и участием и бескорыстной любовью той женщины, что подарила ему целый мир. А для матери - это счастье ее продолжения, «плоть от плоти, кровь от крови», счастье и смысл растворения в детях. Что она без них? Ведь еще у истоков культуры сотворена была женская родовая душевность, одухотворяющая цивилизацию; и ее изначальное стремление к единению и любви.
Каждый миг мы ощущаем плодотворное участие женщины в нашей жизни. Это ее, вроде бы, тихая, незаметная роль в доме - готовить и убирать, стирать и шить. Что важного в этой бесконечно нудной и неблагодарной домашней работе? А лишите дом женской заботы, и развалится все, повеет холодом и неприютностью, обрастет пылью заброшенности и сиротства. Это мягкие, сильные женские руки укачивают нас - от младенчества до старости - в болезнях и печалях, в потерях и слабости. Это женская ласка и понимание врачуют нас в одиночестве и неприкаянности, когда мы совершаем ошибки и спотыкаемся о собственные иллюзии. Не ожидая взаимности, награду за заботу и боль о нас женщина ищет лишь в любви. Любовь женская к мужчине выступает высшим для нее даром, рождающим состояние восторженности перед бытием. Ее любовь сакральна и глубока, едина с верой и надеждой, стимулирует к самопознанию и самотворению. Женщина раскрывается и расцветает в любви, наполняется креативной силой и красотой сияющих глаз одухотворяет целый мир.
Но если любовь обходит женщину стороной, то разрушение и отчаяние исходит тогда от ее потухшей, тоскующей в одиночестве души. Тогда она наносит раны и болеет коварством, строит интриги и расточает гнев. Ее красота оборачивается холодным ужасом, и несчастен оказывается всякий, кто встретит на своем пути женщину, обделенную любовью. Так что, любовь и становится причиной, разделяющей женское естество на добро и зло, созидание и разрушение, свет и тьму. Можно, сравнив женщину с Красотой, словами Ш. Бодлера сказать:
«Ты рождена от звезд или пришла из ада?
О красота, ответь: ты бес иль божество?
Ты к злу или добру влечешь…»
Но, хочется верить, что суть женщины все же свет, добро, красота, жизнь. И здесь, сколь подробно и глубоко ни пытались бы мы оценить роль женщины в жизни каждого человека, никто не станет отрицать, что все, к чему прикасается подлинная женщина, наполняется особым теплом, любовью, осмысленностью. Мировая культура полнится прекрасными женскими образами, созданными гениальным творчеством Рафаэля и Петрарки, Боттичелли и Шекспира, Пушкина и Врубеля, Толстого и Мопассана. История человечества не может существовать без женщины, но и природа, Космос не существуют, лишенные женского истока. Два начала - мужское и женское - в системе мирозданья символизируют Дух и Материю. Слияние, гармоническое соединение этих двух начал есть основной закон Космоса, действующий на всех планах Бытия. История человечества, как отражение космической истории, дает нам различные примеры доминирования того или иного начала, причем порабощение женского начала ведет к регрессу и упадку. «Женщина, которая есть олицетворение самопожертвования и вечного даяния на пути тяжкой эволюции человечества, в неискаженных религиях ставилась очень высоко. В древнем Египте, при храмах, были верховные жрицы, передававшие веления Богов и Богинь Иерофантам. Будда высоко ставил женщину и утверждал, что женщина, наравне с мужчиной, может достичь высших ступеней Архатства. Также истинный Зороастр высоко ставил женское начало и в его Заветах можно найти замечательные намеки на величие Космической любви…».
Роль женщины в мироздании высока и почетна. В первую очередь, на нее возложена возрождающая, животворящая миссия - священная задача продолжения рода, материнство и воспитание новых поколений. Она - суть источник творческого вдохновения, красоты, мудрости, света. Именно женщины, обладающие «непосредственно-природной чистотой», выступают часто положительными, одухотворяющими мир, персонажами. Женские божества символизируют Творящий Логос. Так, еще в древних еврейских писаниях женщина называлась Айша, что значит - Душа. Женщина и есть Душа человека, и какова женщина - таким и являет себя миру ее народ. Огюст Конт считал, что идея человечества заключена в религии мудрости и могущества, которая имеет один постоянный признак: она есть существо женское.
В нашем очерке мы обратимся к выявлению этой вселенской роли женщины в мироздании и культуре. Источником вдохновения и наших размышлений стали женские портреты курганского художника Фаины Ланиной . На портретах мы видим прекрасные лица очень разных женщин: меланхоличных и деловых, нежных и страстных, сильных и хрупких. Это лица женщин, живущих рядом с нами, быть может мы с кем-то из них встречаемся на работе, в очереди, в театре, в поликлинике, в метро… Встречаемся и не задумываемся вовсе, что каждая, внешне неприметная женщина, несет в себе целый Космос, уникальный мир своей судьбы как отраженье судьбы вселенской.
Мы обратились к каждому образу на портретах как к символу, указующему путь в «Иное» - в историю культуры, где царствуют Клеопатра и Офелия, Лаура и Джульетта - так похожие на наших женщин! И получилась не просто галерея женских лиц, а галерея женских судеб, обладающих непреходящим культурным значением. А каждый портрет стал источником для разговора о многоипостасности женского начала и его стихиях, о философском, эстетическом, символическом наполнении каждого женского образа.
* * *
С первого портрета на нас смотрит молодая красивая женщина с тонкими чертами лица, с роскошными темными волосами. Одна половина ее лица ярко освещена, другая находится слегка в тени. Алый, плотно сжатый, чувственный рот затаил тишину, и распахнутые карие глаза, окаймленные пушистыми длинными ресницами, оттеняют красоту юного лица. Мы невольно поддаемся желанию погрузиться в тайну задумчивых, обращенных во внутрь души глаз. Где бродят мысли юной красавицы? Почему столько грусти готово прорваться из глубины влажных - от слез и воспоминаний - ресниц? И кого напоминают эти изящные тонкие руки, удерживающие сейчас девушку от стремления вспорхнуть, подняться, легко закружиться, взмахивая руками, словно крыльями? Изящный стан, руки, готовые для объятья, чувственность и порыв, и черные - как пряная страстная ночь - очи!.. Суламифь… В середине XIX века русский поэт Л.А. Мей опубликовал цикл стихотворений «Еврейские песни»:
«Ты - Сиона звезда, ты - денница денниц;
Пурпуровая вервь - твои губы;
Чище снега перловые зубы,
Как стада остриженных ягниц…»
- «Мой возлюбленный, милый мой,
Царь мой и брат,
Приложи меня к сердцу печатью!
Не давай разрываться объятью:
Ревность жарче жжет душу, чем яд.
А любви не загасят и реки -
Не загасят и воды потопа вовек…»
В этих стихах слышится шепот в ночи, затаившийся на чувственных губах, чувствуется прелесть и очарование голоса любящего сердца, тоска по возлюбленному, полыхающая в глазах и жажда души о вечной любви.
Герой повести А. Куприна «Суламифь» царь Соломон говорит умирающей у него на руках возлюбленной: «До тех пор, пока люди будут любить друг друга, пока красота души и тела будет самой лучшей и самой сладкой мечтой в мире, до тех пор, клянусь тебе, Суламифь, имя твое во многие века будут произносить с умилением и благодарностью». Действительно, в ряду женских имен, воплощающих высшие взлеты красоты и любви, не забыто и имя Суламифи. Кто она? И почему наша память хранит ее имя? Суламифь - героиня одной из самых поэтичных книг Ветхого завета, ставшей памятником древней любовной поэзии. Гимн всеобъемлющей, всепоглощающей любви - вот что такое Песнь Песней: «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность».
Любовь Суламифи не требует платы - это поэзия ее души и тела. Был прав купринский Соломон: поэты и художники иной культуры, иной эпохи вспоминают Суламифь, потому что чувство, воспетое автором Песни Песней, вечно и над ним не властно время:
…Под Одессой в томленье девичьем,
Руки смуглые заломив,
В винограде зеленеющем
Ждет любимого Суламифь…
Когда звезды востока таяли,
Снявшись с маленьких якорей,
Покорила не раз не такая ли
Величайшего из царей?..
С белым светом в веках прощаются
Отлюбивших племен рои,
Только души их возвращаются
Все равно на круги свои…
* * *
Второй женский портрет - это образ самой женственности в ее зрелой, полновесной силе и красоте. Здесь, на фоне бело-голубого пространства неба изображена молодая женщина, совершенная по форме и внутреннему содержанию. Она задумчива, светла, нежна и одновременно - глубока и мудра. Большие, открытые светло-карие глаза словно хранят затаенную грусть и надежду осуществления давно-давно загаданного. Черты лица - небольшой прямой нос, контур чувственного розового рта, стрелки бровей, ямочки на щеках - кажутся легкими и выразительными. Художник подчеркивает нежную розовость кожи, румянец на щеках, ровную и гладкую поверхность стройной шеи. Легкость волос лишь кое-где обозначена золотистой краской, и поэтому они кажутся наполненными солнечными брызгами. Изящество стана и высокой, упругой груди подчеркивается шелком розового платья, свободно струящегося и обнимающего изгибы молодого тела. Весь этот светлый, нежно-розовый облик удивительно гармоничен с фоном сиренево-голубого оттенка. Складывается впечатление, что женщина парит в небе, меж облаков, и только розовая раковина, которую она удерживает длинными, изысконно-хрупкими кистями рук, вносит элемент разгадки в тайну этого непостижимо неземного женского образа. Быть может небесный фон становится морем, а облака - пеною?
Глядя на портрет, можно представить, что именно такой могла быть в воображении древних греков воплощенная красота Афродиты - Дианы. Удивительно то, что грекам не удалось соединить в одном образе те взаимодополняющие богинь черты, которые художник - Небом данным взором - органично воссоединил в одном женском портрете. Древние давали два изображения, две идеи, почти две грани женской красоты: Диана в одежде и обнаженная Афродита (именно, обнаженная, ибо на всех ее статуях есть след одежды; она лежит около ног, отложена в сторону, спустилась и упала на стул, пьедестал; но она - непременно есть). Диана мыслится как завершение Афродиты, а Афродита - начало Дианы. И без этого она потеряла бы прелесть, не стала бы тою обворожительною девою, которая странствует по лесам и гоняется за ланями, а наше воображение гоняется за нею, как пыталось постичь неуловимость ее загадки художественная мысль Праксителя и Фидия… Что дает мысленное соединение обнаженной Афродиты и одетой Дианы? «Как священный пеплум, который, закрывая формы, - входит в них душою, стыдливостью, … - когда загорается этот небесный луч в «теле», мы обращаем к нему взор, ищем его, а грек назвал это искомое нами, это закрытое «тело» - «небожителем» .
Как-то Ф.И. Буслаев в одной из статей, помещенных в «Русских Про-пилеях» делает важное для нашего разговора замечание: « по греческому представлению, Гера всякий раз, встав с ложа отца богов, опять становится девственницею». В этом представлении греков - целая бездна гения, прони-цания глубины. Гера и есть Афродита-Диана, вечно девственная супруга Зевса. Этот небесный идеал обусловлен земным взглядом: молящиеся так долго смотрели на небо, что узрели на небе свое земное - отраженье. Афродита без пеплума не привлекает восхищенья. И нельзя иначе представить себе «поклонение» греков Диане и Афродите, как дополняя мысленно их внешнее отрицание - тайным внутренним согласием. Абсолютная согласованность их есть истина мира, проблема жизни каждого из нас, к чему обращаем мы молитвы и деяния.
И здесь, в образе Афродиты-Дианы воплощено в согласовании то, к чему стремится каждая глубокая душа: нравственное и прекрасное, телесное и духовное, земное и божественное. Это соединение чувственности и святости, материнства и девственности. Каждая земная женщина стремится быть Афродитой, обретая в том свою женственную суть. Таковой были Аспазия и Таис Афинская, Клеопатра и Фрина. Говорят, что когда Фрина предстала обнаженной на празднике Нептуна в Элевзисе, войдя в море, как из пены рожденная Афродита, народ благодарил ее за совершенную красоту рукоплесканиями. Ваятель Пракситель, находившийся в это время там, до такой степени был вос-хищен Фриной, что создал с нее скульптуру Афродиты. Сотни тысяч паломников, которые молитвенно простирали руки в книдском святилище Афродиты, вслух восклицали: «Афродита, прекрасная Афродита!» Но про себя они шептали: «Как ты прекрасна, Фрина, божественна твоя красота!..» Но еще больше мудрейшие из женщин мечтают сохранить в себе до конца, до последнего вздоха, гений Дианы. Тот гений, которым были наделены Сафо, Аспазия, Таис Афинская…
Соотечественники так чтили Сафо, что выбили ее изображение на своих монетах, - честь, которой удостаивались в Элладе только самые выдающиеся граждане. Сафо пользовалась уважением Алкея, Солона, Платона. Если любовь - божественная страсть, более сильная, чем энтузиазм дельфийских жриц, вакханок и жрецов Цибелы, то Сафо или Сапфо, - красноречивейшее ее олицетворение.
Душа Сафо - это Афродита Небесная, Диана прекрасная, которые зажигают в ее душе любовь такую вещую, что дает способность прозревать в любимом высшее - большое и светлое, - чему видимость служит только оболочкою. Сафо именно «любила прекрасно» - жила в красоте и красотою. Исаифа - так сама называет она себя, что значит «ясная», «светлая». И в каждом фрагменте ее поэзии раскрывается ясная, светлая прозрачность души, без тени и полутени даже в глубине. Сафо стоит перед ликом божественно-прекрасной, гармоничной жизни, и душа ее полна по-детски чистого ощущения радости от каждого жизненного мгновения. Сафо создает свой мир: сквозь ветви яблонь в жаркий полдень доносится шум прохладного горного ручья, и глубокий сон нистекает с дрожащих листьев. Встает вечерняя звезда, «из всех звезд прекраснейшая». Цветущий луг сверкает росинками под лунным светом. Цветами Сафо не устает любоваться, дышит их живой прелестью. Боги, которым молится Сафо, любят радость и любят цветы, символ радости:
Где много цветов, тешится там
Сердце богов блаженных,
От тех же они, кто без венка,
Прочь отвращают взоры.
Жизнь вокруг полна для Сафо богов, она видит их и чувствует всюду вокруг себя, - светозарных, благостных, близких к человеку. Золотовенчанная Афродита является Сафо во сне, и поэтесса обращает к богине молитвы, полные горячей веры. Умирающая Сафо запрещает дочери плакать: в ее доме, посвященном служению Музам, скорбь и слезы неприличны.
По выражению Шиллера:
Тот лишь музами владеет,
Чья душа к ним пламенеет!
Душа Сафо пламенела вдохновением и мудростью. Недаром она оказала такое большое влияние на Горация и Катулла; Страбон называет ее «чудом», Сократ величает ее своей «наставницей в вопросах любви», Овидий восклицает: «… Заучивайте наизусть Сафо, - что может быть страстнее ее!» Лучшую эпитафию великой греческой поэтессе оставил Пинит:
Пепел лишь Сафо да кости, да имя закрыты землею,
Песне ж ее вдохновенной бессмертие служит уделом!..
Если первый женский образ (условно назовем его «Суламифь») можно сравнить со стихией Земли, то второй - со стихией Неба и Весны (цветения и осуществления). «Я - земля», - восклицает возлюбленная в египетской любовной песне, и нам слышится голос женщины с портрета. У всех семитских народов сравнение женщины с почвой было самым обычным. В памятниках исламской литературы женщина называется «полем», «лозой с виноградными гроздьями» и т.д. Второй образ навевает нам «иные песни»: мы видим образ Зари-Весны, открывающей Солнцу и ясному небу путь из темных затворов ночи и зимы. Не случайно дева Заря, или весеннее Солнце названа именем Фрейи, которой соответствует Афродита, славянская Лада, пречистая Дева - воплощение вселенского и солнечного света одновременно.
* * *
Совершенно иное впечатление создает третий портрет, дающий ассоциацию Зимы, Холода, Ночи. На зрителя смотрит с холста худая, будто истаявшая женщина в сером простом платье, скрывающем очертания фигуры. Очень бледное, без кровинки лицо измождено и пронзительно-печально. Русые, просто прибранные длинные волосы окаймляют это худое и бледное лицо неправильной формы, с острым небольшим носом и подбородком. Женщину с портрета трудно назвать красивой, но какую-то сакральную величавость ей придают большие, ясные, голубые глаза, окаймленные дугами бровей, и вся ее поза - вытянутая, прямая спина, изящный изгиб длинной «лебединой» шеи. Холод, метафизическая глубина, гипнотизирующий взгляд холодных и прозрачных, как озера глаз, - вызывают ощущение лунного присутствия вблизи человеческого обитания, нисхождения Зимы к Теплу жизни. Темный фон, на котором вырастает лик девы - Луны, леденящей душу, подтверждают ассоциацию, ибо существенной чертой Луны является ее неразрывная связь с ночью. Периодически исчезающая Луна, Ночь и Сон в совокупности символизируют в представлении человека неведомое, тайное, непознаваемое. Явлению Луны на темном небосклоне сопутствуют, как правило, холод, тишина, страх; а сама луна как «царица ночи», окруженная частыми звездами (в которых предки наши видели души усопших), признана была за светило, озаряющее загробный мир. По показаниям многих мифов, с луной человек связывал умирание и воскрешение, изменение и становление. Луна «делит», «прядет» и «измеряет»; питает, делает плодородными и благославляет; принимает души мертвых, инициирует и очищает, - следовательно, она выступает мерой космических ритмов и повелительницей жизни-смерти. Во многих традициях Луна олицетворяется как божество, «ткущее» космическое покрывало и судьбы людей. Именно лунные богини либо изобрели профессию ткачества (как египетское божество Нейт), либо прославились умением ткать (Афина наказала Арахну, осмелившуюся соперничать с ней, и обратила ее в паука), либо ткали одеяние космических размеров (подобно Прозерпине и Гармонии). И на нашем женском портрете полусомкнутые руки героини словно только что выпустили прялку и еще хранят движение ее очертаний.
В первом томе своей мифологической работы «Лунная грамматика» Томас Манн пишет: «Свет дня - это одно, а свет луны - совсем другое. Под луной и под солнцем все выглядит по-разному. И вполне может статься, что свет луны несет Духу более подлинное прозрение». Можно согласиться с писателем в том, что Луна показывает человеку (поэту, художнику, ученому) его истинное, внутреннее, душевное состояние, что в каком-то смысле человек смотрит на себя и видит отраженный свет своей души в Лунном облике.
Мифологический прототип Луны находит в мировой литературе свое художественное воплощение. Это печальные светлые образы Дездемоны и Офелии Шекспира, Маргариты-Гретхен Гете, Сони Мармеладовой Достоевского. Трагическая участь этих женщин, с одной стороны, и чистота их душевного мира, с другой - являются тем отраженным светом, в который смотрятся и видят себя - преображенными - герои классических произведений. «Непорочна как лед, и чиста, как снег» (В. Шекспир) Офелия сходит с ума от горя и одиночества, сон входит в ее душу, сон безумья, бессознательного. Становится туманен мозг, но душа сохраняет девственное целомудрие. Взирая на Офелию, самые суровые сердца датчан были тронуты состраданием:
«Дитя мое, Офелия, сестра!..
Любовь способна по природе к жертвам
И расстается с самым дорогим
Для дорогих…» (Лаэрт. «Гамлет»)
С портрета на нас смотрит… Офелия - «тоске и страсти и кромешной тьме она очарованье сообщает…» (Лаэрт «Гамлет»)
Маргарита, Гретхен из «Фауста» великого И.В. Гете гармонична в своей цельности, чистоте, неиспорченности, в ней воплощена та патриархально-идилическая гармония личности, к которой, по мнению Фауста (а отчасти и самого Гете) следует возвратиться. Однако Фауст играет любовью Маргариты, соблазняет и покидает ее, обрекая на смерть. Теперь он встретит возлюбленную уже в тюрьме, перед казнью Гретхен, которая в душевном смятении убила ребенка от Фауста и обвинила себя в смерти матери и брата. Гетевская Маргарита безумна, и многое в этой сцене - от сцены безумия Офелии, от предсмертного томления Дездемоны в «Отелло» Шекспира. Для Фауста предсмертное состояние Маргариты имеет катарсическое воздействие. Слышать безумный, страдальческий бред любимой женщины и не иметь возможности помочь ей - эта беспомощность становится для Фауста нестерпимой мукой, освобождая душу его от всего недостойного. В сердце Фауста пробуждается подлинная любовь к Гретхен, но поздно… Бедная душа Маргариты уснула в печали для земного мира, чтобы обрести духовное бессмертие. Так в ее образе воссоединилась вечная дилемма «жизнь - смерть», «умирание - воскрешение»…
* * *
Всматривание в следующий женский портрет переносит нас в стихию голубого воздушного простора, из которого словно рождается, как продолжение этого простора - светловолосая лучезарная дева, такая же легкая, струящаяся как небесная синь. Ее красивое лицо с большими выразительными глазами, вся изящная тонкая фигурка устремлены вдаль. Во всем этом хрупком девичьем облике растворилась тональность ожидания, стремительный порыв за горизонт близко-узнаваемого. Длинные худые руки в волевом движении вниз словно удерживают деву от легковесного полета в неизведанное - туда, куда влечет ее томление души, куда с надеждой и верой зовут ее глаза, где, быть может, она узревает осуществление мечты. Самая важная черта в женском портрете, придающая этому женственному облику впечатление окрыленности и воздушности - пышные светло-золотистые волосы, развевающиеся на ветру, продолжающие в своем движении направление потока ветра. Так рождается на холсте, в нашем субъективном восприятии, женская ипостась стихии воздуха - олицетворяющая свободу, возможность осуществления полета, мечту, уносящуюся простором, радость и блаженство отсутствия (тяжести, статики, притяжения - всего, что давит вниз, лишая полета). Можно сказать, что в такой женской форме легко душе, ибо тело продолжает ее стремление в простор, ввысь, домой - в причастности к вселен-ной. Такая женщина - суть образ воздуха-души, олицетворяющей идею пребывания, парения, вознесения. Не случайно художник выбирает фоном - воздушный океан - ровный, самодовлеющий, обнаруживающий себя на холсте благодаря движению ветра. Ветер, раскрывающий свою динамику в рассеивании облаков, открывающий пустоту в протяженности, в пространстве, - это мир дыхания в веществе воздушного океана. Ветер - это посланец надежды и вестник, несущий аромат с дальних полей, шорохи неведомых стран, или слова возлюбленного - в нежно струящиеся волосы женщины, терпеливо ожидающей возвращения ненаглядного друга. Ветер и есть тот непосредственный посредник, что соединяет - в разлуке пространства - разделенные сердца любящих. Минуя преграды, ветер несет им заветные тайны любви и преданности, легко сообщаясь с душой человека, при условии что эта душа - открыта и легка, и близка его - ветра - воздушной окрыленности. Так услышал голос ветра королевич Елисей и отыскал свою невесту в сказке А.С. Пушкина. Так прислушивалась к порыву и шептанью ветра Ассоль из «Алых парусов» А. Грина, надеясь распознать задолго до очевидности взора момент долгожданного появления возлюбленного на корабле с алыми парусами. Так, наверное, разговаривая с ветром, с надеждой ждала своего любимого Сольвейг…
Именно с этими романтическими образами - Ассоль, Сольвейг - ассоциируется героиня нашего портрета. Это образ преданной любви, чистоты, вечно юной женственности - тот романтический образ женского начала, который до сих пор остается источником вдохновения поэтов, художников, мыслителей. Именно женщина - лучезарная, мудрая в своем тайном знании чего-то самого важного, сокровенного, наполняющего жизнь смыслом, прекрасная и любящая - выступала всегда олицетворением реальности идей, творимых романтиками. Если идеал - это явление идеи, как его понимает Гегель, то женщина в романтическом воззрении утверждала веру в осуществимость идеалов, выступала в роли образца для романтического героя.
Таким идеалом, образцом оказалась фрау Ева для Эмиля Синклера, героя повести «Демиан» Германа Гессе. Встреча Синклера с Евой во многом изменяет, преображает его жизнь: «У меня такое чувство, словно я всю жизнь был в пути и наконец возвратился домой», - говорит Эмиль. Обратимся к его внутреннему монологу: «Это величественно-прекрасная женщина улыбалась мне. Ее взгляд означал приветствие, исполнение мечты… Я не принимал решений, не давал обетов; я достиг своей цели, высшей точки пути, отсюда открывалась далекая, прекрасная перспектива, дороги в страны, полные обещаний, осененные густой листвой близкого счастья… Чем бы она ни стала для меня – матерью, возлюбленной, богиней, - лишь бы она была здесь, лишь бы мой путь проходил рядом!..» От Евы мы слышим в повести Гессе красивую сказку о любви, напоминающей нам историю Пенелопы, Ассоль, Сольвейг и тех удивительных женщин, способных в любви и верности своей мечте обрести целый мир. Разница лишь в том, что герой сказки – юноша, который учится любить самоотверженно. Но смысл повествования – о том же… «Юноша страдал от безответной любви…» Но любовь его росла, он скорее готов был умереть и пропасть, чем отказаться от прекрасной жен-щины, которую любил. Он чувствовал, что любовь сожгла в нем все остальное, стала могучей и тянула за собой; прекрасной женщине пришлось ей подчиниться и она пришла… И вот, стоя перед ним, она вдруг преобразилась, и он увидел с ужасом, что привлек к себе весь мир, которым пренебрегал. Мир был перед ним и готов был ему подчиниться: небо, лес, ручей – все шло ему навстречу в новых, ярких, свежих и великолепных красках, все это ему принадлежало, говорило на его языке. И вместо обладания одной-единственной женщиной он заключил в свое сердце весь мир, каждая звезда на небесах сияла для него, зажигая искру радости в его душе…»
И целый мир открывается нам, просвечивающий сквозь образ и преображенный образом женщины, дарующей бессмертную любовь…
* * *
Пятый портрет передает образ еще молодой, но уже настигнутой жизненными бедами женщины с черными, как ночь волосами, пышной копной окаймляющих узкое, сосредоточенное лицо. Взгляд карих глаз устремлен на что-то тревожащее, не дающее желанного покоя и потому вызывающее мучительную тоску и душевную боль. Брови вразлет сохраняют выражение удивления и недоумения одновременно. Плотно сжатые красивые алые губы силятся удержать внутри готовый сорваться укор или саркастический, убийственный смех. Многое об этом женском облике говорит кисть руки с длинными, изящными, цепкими пальцами, которая, словно для дирижерского жеста, выловлена из складок темно-синего платья. Эта рука напоминает крыло птицы, и видится: вот-вот сорвется с холста печально-огненная женщина и как жар-птица забьет крылами, увиливая из всех силков, из всех ловушек успокоенной жизни. Это образ инфернальной, огненной героини. Такова Настасья Филипповна Достоевского: это русская «дама с камелиями»… Но в отличие от мягкой, нежной француженки – это сухой огонь, распаленная гордость духа без теплой чувственности. Она все время хохочет и вскрикивает, напоминая большую красивую птицу. Желанная для мужчин, она завораживает их, а сама не дается – опять вольна, на ветру, гортанно хохочет и все расплескивает вокруг себя искры страстей. Ведь вот, кажется, счастье уже близко: князь Мышкин и Настасья Филипповна узнают друг в друге тех, чей образ носили в душе еще до встречи… но она отвергает их возможную любовь! Почему? А это в ней русская любовь инстинктивно разрушает свое реальное осуществление – чтобы пребыть: уже вечно существовать в тоске, воспоминании, неутолимой жажде невозможного соединения. Ее любовь с князем уже состоялась, и свой высший миг она уже пережила: в узнавании души душою – как родных. «Чего же боле? Она и осуществлена уже, сбылась по-русски. Потому ей, жар-птице, единственно осталось – на костер: сгореть, как самосжигавшиеся раскольники. Из нее источается сексуальная сила, но огненную влагу своей плоти она засушивает…, раздувает на ветер, жизнь свою в пространство швыряет, а огнем своим устраивает самоубийственный пожар всему…». Это лишь впечатление, что Настасья Филипповна – жертва, ведь она несет с собою не единение, понимание и покой, а разорванность, хождение по краю бездны. В ней воплощено превосходство русского ветра, духовного эроса над огненно-влажной почвой телесной чувственности. Здесь вместо страсти, метаний, объятий – царствует круговерть духовных мук: гордости, унижения, самолюбия – кто кого сильнее унизит? Здесь, жертвуя собой, в самом падении испытывают упоение самовозвышения.
В этом женском образе ярко выступает тип русской любви, лишенной искусства любить друг друга с наслаждением, обретать через любовь счастье и умиротворение. Так Катерина Достоевского приходит к Дмитрию Карамазову отдаться, но он отвергает ее, ибо главного: насладиться унижением ее гордости – уже достиг. И ее кажущаяся любовь к нему потом и стремление стать жертвой во имя его – есть месть за унижение. «Гордость сломить другого любой ценой – вот истинное обладание, по Достоевскому, и достигается оно, как в шахматах, предложением жертвы: отдав себя в жертву, унизившись; если ты примешь жертву, ты попался, я возобладаю над тобой… Любовь – как взаимное истязание, страдание, и в этом – наслаждение. Словно здесь в единоборство вступили два из семи смертных грехов: гордыня и лю-бострастие, - чтобы с помощью одного то ли справиться, то ли получить большее наслаждение от другого. Телесной похоти нет, зато есть похоть духа» .
На мифологическом, природном уровне русский эрос воплощен в стихии огня, способной соединить противоположности. Огонь ввергает в брак воздух и землю, личность и тяжесть, пустоту и частицу; он живет умервщлением самости всего, и в пламени его могучая власть, необходимость подчинения. Через огонь материя, бытие превращается в ничто, так и телесность души сгорает, превращается в искру, чистую бестелесную энергию. И то, что человек есть не хаос, а космос, достигается вхождением в него всепроницающего огня; мы живы, пока в нас мера огня – мера импульса, средоточие, источник жизни, центр движения. Пушкин недаром для человека – поэта приводит образ огня на алтаре и жертвенного треножника («Поэту»). Человек здесь так же горит мерами, - как и космос Гераклита. Огненный квант в нас – это наше «Я», наша личность, характер, образ в глазах других. Мера огненности, освещающая женский портрет, выражает энергию силы и борьбы, страсти и сопротивления. И рука женщины с портрета – словно язычок пламени, вот-вот взметнется к горению молитвы, прошения, к слову огня внутри полыхающей души.
Русская литература полнится примерами огненной природы русской любви, огненно-воздушных отношений мужчины и женщины. Манифест русского Эроса гениально выразил А.С. Пушкин:
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда виясь в моих объятиях змеей,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!
О, как милее ты, смиренница моя!..
Стыдливо холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле –
И делишь наконец мой пламень поневоле!
Пламенная вакханка, жрица секса, на Руси оттесняется стыдливо-холодной женщиной. Выше горячей чувственности оказывается счастье мучительное, дороже страсти – нежность. Не случайно, в народном сознании «любить» заменено глаголом «жалеть», а любовные песни называются «страдания». Эрос русских трагичен: «Человек переживает землетрясения, эпидемии, ужасы болезней и всякие мучения души, но на все времена для него самой мучительной трагедией была, есть и будет – трагедия спальни», - так, по словам Горького, считал великий Л.Н. Толстой . И разворачивается русская любовь как трагическое событие, пожар, бедствие, после которого жить нельзя больше – остается лишь омут, обрыв, откос, овраг. Катерина в «Грозе» Островского узревает в душе геену огненную и бросается в Волгу; Вера в гончаровском «Обрыве» спасается от любви, как от страшной болезни, словно из пропасти выходит. Между Вронским и Анной Карениной страстное влечение сопровождается взаимным раздражением, уколами, унижениями, будто из мести за это сильное чувственное упоение друг другом. Анна, погибая, оставляет после себя и своей жертвенной огромной любви полное разорение… И вот жаждет сердце не страсти, а покоя, перестать уповать на острую радость и восторг, сопровождающиеся крушением, а обратиться к нежности и жалости, утонуть в неопределенности и прохладе…
* * *
И является тогда иная женщина – это русская белокурая красавица с глазами озерными как у русалки. Она завораживает, эта северная дева, но веет от ее плоти и души прохладой, остужающей чрезмерно разыгравшуюся в пламени русскую натуру.
На шестом женском портрете мы обнаруживаем образ, напоминающий нам северную красавицу-русалку. На нас смотрит молодая женщина со спокойно-умиротворяющим взором больших голубых глаз. Светлые вьющиеся волосы удивительной красоты струятся по плечам, словно потоки ручейков. Стройный стан изящно изогнут и одновременно как бы упокоен в кресле. Упругую стать подчеркивает светло-коричневое платье из плотного шелка, складки которого легко, волнами обнимают молодое тело женщины. И это платье, и покой рук, расположившихся на поручнях кресла, и вся суть голубоглазой светловолосой девы обнаруживает бытовой вариант белотелой русской красавицы. В ее возвышенном типе – это «лебедь белая», «сама-то величава, выступает словно пава», «а во лбу звезда горит». Светлоокая женщина уводит душу в северную космическую бесконечность, отрывает от узкой заземленности, завораживает так, «что не можно глаз отвесть». Вся сила ее – взор прозрачных глаз, их свет, что словно лучом приковывает, гипнотизирует, цепенит. И свету божьего больше невзвидишь, и делать ничего не сможешь – только о ней думать, в очи ее сияющие смотреть. Так забирает озерная красавица сердце и душу, и уносит с собой в заснеженный и бескрайний русский простор. По народным поверьям, видя такую деву, русские ям-щики цепенеют и, завороженные, уносятся за ней в метелях среди степей. Так и А. Блок отправлялся не раз за снежными девами:
… Вьюга пела.
И кололи снежные иглы.
И душа леденела.
Ты меня настигла.
Ты запрокинула голову в высь.
Ты сказала: «Глядись, глядись,
Пока не забудешь
Того, что любишь.
И указала на дальние города линии,
На поля снеговые и синие,
На бесцельный холод.
И снежных вихрей подъятый молот
Бросил нас в бездну, где искры неслись,
Где снежинки пугливо вились…
Какие-то искры,
Каких-то снежинок неверный полет…
Как быстро – так быстро
Ты надо мной
Опрокинула свод голубой…
Метель взвилась,
Звезда сорвалась,
За ней другая…
И звезда за звездой
Понеслась,
Открывая
Вихрям звездным
Новые бездны…
(А.Блок.Настигнутый метелью.
Из цикла «Снежная маска»).
Снежная дева в русской литературе ассоциируется нередко со Снегурочкой, чья холодная душа заключает в себе божественное, неземное происхождение. По теории бессознательного К.-Г. Юнга, Снегурочку можно отнести к Аниме – снежной деве, которая представляет собою «инстинктивную первую ступень… колдовского женского существа…» Связь с нею как «с Анимой является пробой мужества и огненной ордалией для духовных и моральных сил мужчины» .
Снегурочка сочетает в себе женщину-ребенка и женщину правительницу. Вочеловечивание Снегурочки происходит посредством жертвы, заключенной в законе «все – или ничего», трансформация «из зоны божественного снежного порядка в зону растительного, питаемого Солнцем Хаоса» . Снегурочке соответствует образ Царевны Лебедя, соединяющей сакральный и профанный миры, являющейся лишь богатырскому взору, способному выдержать сияние ее неземной красоты. В русской культуре художники неоднократно обращались к попыткам воплотить Царевну Лебедь в своем творчестве. Всем известная картина М. Врубеля «Царевна Лебедь» была написана в 1900 году. В тот же год на сюжет А.С. Пушкина Н.А. Римским-Корсаковым была сочинена опера «Сказка о царе Салтане», где мир Царевны Лебеди нереален, фантастичен; символизирует «иной, горний», не отягченный земным бременем мир. В мифологических представлениях этот образ восходит к персонажу лебединой птицы, красной девицы.
Во многих русских народных сказках встречается персонаж лебедь - птицы, красной девицы. Лебединые девы - первоначально суть олицетворения весенних, дождевых облаков, позднее дочери Океан-моря и обитатель-ницы земных вод (морей, рек, озер и криниц). Значит, они роднятся с нимфами, никсами, эльфами и русалками.
Лебединым девам дан вещий характер и мудрость; они исполняют трудные, сверхъестественные задачи и заставляют подчиняться себе самую природу. Имя «лебедь», употребляемое в народной речи большей частью в женском роде, означает собственно «белая» (светлая, блестящая; лат. albus, сабин. alpus, слав. лаба, лабе = нем аlр, еlр, ;lf); такое коренное его значение впоследствии обновлено постоянным эпитетом: «белая лебедь».
А.Н. Афанасьев воссоздает, близкий лебединой деве, образ русалки, согласно поэтическим представлениям славян: «Как владетельницы источников живой воды, все вызывающей к бытию, всему дарующей красоту, молодость и силы, русалки вечно юны и так же прелестны собой, как эльфы, с которыми у них много общего, близкого, родственного: ибо в сказаниях о тех и других лежат одни мифические основы. Лицо русалки исполнено несказанной, пленительной красоты, всегда распущенные русые, черные или зеленые косы ниспадают по спине и плечам ниже колен, стан стройный, глаза - голубые или черные, с длинными пушистыми ресницами; но вместе с этим, как в существе стихийном, во всем ее теле замечается что-то воздушно-прозрачное, бескровное, бледное».
Хранительницы живой воды, русалки, наравне с эльфами и никсами, обладают тем высоким даром мудрости, какой дается вдохновительным напитком небесных источников.
Известно, что облачных дев не только почитали, но и испытывали пе-ред ними страх. Подобно греческим сиренам, которые очаровывали пением пловцов и увлекали в пучину вод, русалки (согласно русским поверьям) обладают манящими звуками голоса и неодолимым обаянием красоты. Каждый, кто услышит эти чарующие звуки русалок, словно под гипнозом бросается в волны и тонет - при злобном хохоте водяных дев. В скандинавских преданиях у источников мудрости и предвидения, которые истекали из-под корней Иггдрасиля, обитали норны, определявшие течение жизни и смерть каждого человека. Вероятно, на гадании, с каким издревле обращались к водным источникам, основывается и позднейшее гадание зеркалом. Но облачные (водные) девы не только определяли судьбу человека, но и вершили свой суд.
Все обозначенные нами поэтические образы дев - лебединых, облачных, снежных - проявляют свою неизменную связь со стихией воды, более того - они и выступают олицетворением сакральной, могучей, жизненно-справедливой власти воды в человеческом бытии.
Пользуясь краткой формулой, приведенной М. Элиаде, можно сказать, что вода символизирует полную совокупность возможного; она есть fons et origo (источник и начало), средоточие всех потенций бытия. Характеристики небесного свода: глубина и прозрачность, отражающие мистический ужас, распространяются и на мифолого-религиозное ощущение Вод. В таинственной жизни водных глубин открывается путь в преисподнюю, и через воды подземный мир сообщается с миром земным.
Будучи началом бесформенности и потенциальности, основой всего многообразия космических проявлений, вместилищем всех зачатков, вода символизирует первичную субстанцию, из которой рождаются все формы и в которую они возвращаются. В начале были воды, и они же покроют все вновь в конце полного исторического или космического цикла. Из водного Хаоса Бог сотворил Мир, в водах источник всякой жизни, всякой формы. Следовательно, вода это первоматерия, источник бытия. Здесь хранилище бесчисленных возможностей и ожидающих своего оплодотворения зародышей, нереализованных потенций бытия. Они символизируют начало жизни и обновление, очищение и воскрешение. Назначение вод - предшествовать творению и поглощать сотворенное. В мистических глубинах водной стихии скрывается тайна жизни и смерти. В водных глубинах плетутся неисповедимые нити человеческих судеб, прикосновение к водам - сакральный акт, хранящий таинство перевоплощения.
Вода - вместилище всех потенций, предельное выражение текучести, основа всеобщего становления. Воду сопоставляют или прямо породняют с Луной, ибо водные и лунные ритмы подчинены одному и тому же закону, управляя периодическим появлением и исчезновением всех форм. И русская женщина, вместившая в себя силу водной стихии, потопляет и нивелирует - и создает различия, чтоб было к чему притягиваться и нивелироваться. И любовь такая женская напоена влагою: в ней ощущается растворение, слияние, погружение, уничтожение Я в едином и одновременно - притяжение друг к другу в страстном напоре. Слезы - могучая влага - изливаются в великой радости и печали. Женщина поплачет, отпустит слезы, и освободится от нужды, горя, и станет легче на душе и светлее в мире. Значит, могучий принцип передвижения, самодвижения и вознесения присущ человеку в связи с водами, чтобы их власть над нами прорвала преграду - страха, немощи, безволия - и поднялся человек к себе самому, словно «живой воды» напившись, к своей выси и легкости души…
* * *
Другой путь для русской любви - и одновременно тип русской женщины - это «уход вглубь, под пресс нудно-тянущейся жизни, угнетения, долготерпения, сосредоточения, - и, вдруг, - катастрофический взрыв с разметанием все и вся. Это Татьяна Ларина, Катерина в «Грозе» Островского, Анна Каренина. Эти, как правило, полагаю, черноглазы. А в русском космосе среди рассеянного света и белизны особенно потрясающе наткнуться на блестящий черный глаз: если здесь Эрос выжил - значит, страшная в нем сила взрыва затаена. В галке на снегу увидел Суриков архетип страстной женщины в России (боярыни Морозовой). В ней и страшная сила - раз одно пятно жизни соперничает с саваном смертным - но и начало темное, злотворное и трагическое. Недаром эти женщины одновременно, как правило, и бледны и худощавы (тогда как озерная красавица - «лебедь белая» - полнотела и румяна, и глаза голубые, в ней Эрос равномерно растекся ровным теплом). А в этой эротический огнь ушел с поверхности тела, оттянулся от кожи - зато в самую душу, святая святых проник, там порохом затаился - и только в глазах умеющему видеть о себе знак подал. Никто - ни она сама - об этой своей силе не знает: рядом с откровенной красотой Ольги о Татьяниной страстности лишь по косвенным признакам можно судить. Недаром Татьяна любит русскую зиму, снега и свет - это в ней потребность остужать внутренний огнь, просветлять хаос – говорит».
Образы женщин, о которых говорит Г. Гачев, напоминают нам женский персонаж с седьмого портрета. Женщина здесь показана в профиль, вся словно обращенная в даль, сокрытая от любого проникновения в ее душу (не видно глаз - зеркала души, следовательно, закрыты пути-дороги к глубине личности и натуры). Одетая в белую блузку и темную юбку, она словно лишена чувственности и телесной свободы. Руки ее плотно расположены на коленях и спинке стула, и не видно в них одухотворенности и привычной мягкости, свойственной любой страстной женщине. Профиль лица выказывает не красоту, но миловидность, очарование. И особенно хороши волосы - черные, густые, как темная ночь, - они словно разрубают матово-розовый фон полотна, символизируя архетип страсти и глубокой чувственности вакханки. Какую любовь несет в себе и дарит миру подобная женщина? Женщина, в которой соединились стихии дали, пространства, мягко-голубого и часто низко-серого неба, бесконечной и аморфной земли? Характер такой женщины - изменчивость, независимость, свободность, неосуществленность. И любовь ее, не увязая в телесности, чувственности и привязанности, - неосуществленная, несбыточная. Вспомним вновь Татьяну:
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна.
Татьяна здесь - как русская женщина в анекдоте: жила с одним, любила другого - и все трое были равно несчастны. Но если предположить, что Татьяна принимает любовь Онегина? По русскому представлению, они тем самым погубили бы сразу любовь - осуществлением. И Татьяна здесь так же инстинктивно опасается близости, как Онегин - супружества: «привыкнув, разлюблю тотчас». А так, когда женщина любит одного, но вынуждена жить с другим, - любовь изъята из-под власти и чувственности, и привычки, и исполняется духовностью. Теперь Татьяне остаются лишь сны - это царство бессознательного, где события и персонажи осуществлены. Сон Татьяны в «Евгении Онегине» вещий: в нем предугаданы последующие события романа - гибель Ленского от руки Онегина. Но он вещий потому, что эротический в своей подоснове. «И во сне Татьяны - самом целомудренном слове русской поэзии, сне, который так упоенно декламируют идеальные русские девы, - открылось, как и там, в самом сокровенном, вгнездился и бьет пульс высокого Эроса. Приоткрой эту тайну - девы с ужасом разбегутся, но деваться им некуда будет, ибо увидят, что они преданы, что подвело их самое интимное и дорогое - их собственное существо, - и там нет укрытия!».
Теперь любовь существует как вечная рана в сердце Татьяны, в душе Онегина - и в этой взаимной боли и божественном несчастье они неизменно принадлежат друг другу и - на век России - соединены. Сквозь всю русскую литературу проходит высокая поэзия неосуществленной любви, архетип которой звучит в известной русской песне:
Но нельзя рябине к дубу перебраться:
Видно, сиротине, - век одной качаться…
Жизнь разводит влюбленных, как мосты над Невой, - верно, для того, чтобы усиливались духовные тяготения и чтобы стягивалась из конца в конец вся необъятная Русь перекрестными симпатиями рассеянных по ней существ, чтобы, как ветры, гуляли по ней души тоскующих в разлуке… Вот как это высказала М. Цветаева.
Рас-стояние: версты, мили…
Нас расставили, рас-садили,
Чтобы тихо себя вели,
По двум разным концам земли.
Рас-стояние - версты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это - сплав
Вдохновений и сухожилий…
Не рассорили - рассорили,
Распилили…
Стена да ров.
Расселили нас, как орлов -
Заговорщиков: версты, дали…
Не расстроили - растеряли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас, как сирот.
Быть может, затерянный в необъятных просторах именно такой, соединяющей в разлуке любовью, русский народ стремится к монолитному единству, чтобы вся земля, вся Русь, родная, бедная, дышала и была бы обогрета любовью. Отсюда в России у каждого человека такое щемящее, живое чувство Родины - ибо ее просторы овеяны, перепоясаны Любовями. И русские пути-дороги - маршруты Любви. Недаром идеалы русских женщин воплотились в декабристках, любовь усеяла Верностью и преданностью сибирские санные пути. Вся Русь - родина, океан любви. В русском языке самое любовное слово у возлюбленных - это не «дорогая» и не «любимая», а «родная», «родимый», т.е. русская любовь между мужчиной и женщиной - той же природы, что и любовь к родине. Но это значит и обратное: что мужчина от любви к женщине ждет того упокоения, что дает родина = мать-сыра земля. И русская женщина испытывает к мужчине скорее материнское чувство: пригреть горемыку, непутевого. И, прижимая его буйную головушку, она шепчет: «Сына мое…» Словно для того и создана русская женщина, чтоб быть сосудом, вместилищем, источающим и рассеивающим по России именно такую любовь - чтобы мощнее удерживать страсть на расстоянии, перегонять чувственность в духовный воздух и ветер.
* * *
Кто-то может, прочитав это эссе о женских портретах, сказать: а ведь это всего лишь образы реальных, существующих рядом с нами женщин. И лица их узнаваемы, и стиль одеваться, держать себя, раскрываться во взгляде, позе, стати своей. И причем тут вся эта философия и мировая литература? Ведь жизнь женская проходит, как кажется, в обыденности ежедневных забот о близких, в труде и бессоницах, в родах и воспитании детей, в думах и слезах, радости и печали - во всем, что называется «женская судьба». Но в том-то и дело, что сквозь каждую женскую судьбу просвечивает вселенская забота о мире, о его гармонии и наполненности любовью. И мы соглашаемся с мнением О. Шпенглера о том, что женское начало ближе космическому: «оно глубинным образом связано с Землей и непосредственно включено в великие кругообращения природы» . С древнейших времен и до сегодняшнего дня женщина - судьба, и время, и логика становления, провидица и жрица, возлюбленная и мать, подруга и богиня. Прав О. Шпенглер: «Мужчина делает историю, а женщина же и есть история» .
Свой гимн женщине создал В. Брюсов, которым мы и закончим наше повествование.
Ты - женщина, ты - книга между книг,
Ты - свернутый, запечатленный свиток;
В его строках и дум и слов избыток,
В его листах безумен каждый стих.
Ты - женщина, ты - ведьмовский напиток!
Он жжет огнем, едва в уста проник;
Но пьющий пламя подавляет крик
И славословит бешено средь пыток.
Ты - женщина, и этим ты права.
От века убрана короной звездной,
Ты – в наших безднах образ божества!
Мы для тебя влечем ярем железный,
Тебе мы служим, тверди гор дробя,
И молимся - от века - на тебя!