А.К. Кресин
МЫ ИЗ БЛОКАДЫ
Хроника одного блокадного детского дома
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.
«Руслан и Людмила». А.С.Пушкин
Если на празднике нашем встречается
Несколько старых друзей,
Все, что нам дорого, припоминается.
Песня звучит веселей.
«Из песни военных лет»
Почему я сел к письменному столу, какая сила толкнула меня изложить на бумаге свои воспоминания о пережитом в детские военные годы. Не могу ответить на этот вопрос. Откуда возникла эта потребность. Вот хочется и все тут. Нет логики, нет причины, нет цели – одно желание. Хотя ловлю мысль, не все детство хочется описать, и даже не все военные годы, а только годы, связанные с пребыванием в детском доме. Пойдем по ниточке этой мысли дальше, получается, что это связано с моими встречами в последние годы с моими детдомовскими друзьями. Значит, эти встречи натолкнули меня на это желание, хотя никто из друзей ни словом, ни духом мне на это не намекнул. Погасить любое желание можно только одним способом – исполнить его.
Прекрасно понимаю, что берусь за совершенно непонятное мне дело, непонятно как эти записки будут называться, непонятно, для кого будут написаны, непонятно, зачем будут написаны. Обычно пишут для себя – мне это не нужно, я все помню. Пишут для одного человек – другу или любимой, это тоже не тот случай. Пишут для издания большим тиражом – это совсем утопия. Я пытаюсь написать для небольшой группы людей. Написав слова – «группа людей» возмутился, какой канцеляризм! Ведь я имею ввиду девчонок и мальчишек, с которыми я провел отроческие, не простые, врезавшиеся в память, годы.
Время, проведенное нами совместно, войдет в учебники истории на все времена. Этот период будет носить громкое название «Великая отечественная война 1941-1945 годы». Наша жизнь не просто совпала с этими роковыми годами, мы попали в жесткие жернова тех событий. Не все наши сверстники пережили эти годы, часть из них лежат на ленинградских блокадных мемориалах, часть на эвакуационном пути между Ленинградом и ярославщиной, некоторые упокоились даже на самой ярославщине.
Один из поэтов написал такие строки: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Может быть, нам не хватает романтики, но я думаю, что никто из нас не благодарит судьбу, за пережитое нами в те тяжелые годы. Потеря родителей, братьев и сестер, в голодном Ленинграде на наших глазах, или павших на фронте, не может быть причиной блаженства, или гордости. Не говоря уже о том, что мы сами хлебнули и бомбежек, и обстрелов, и смертельного голода, и, пронизывающего до костей, холода. Хлебнули мы также сиротства, что само по себе большое горе, нам было в те времена от 7 до 12 лет.
В 1945 – 1945 годах мы разъехались из детского дома в школы фабрично-заводского обучения, в ремесленные училища. Началась наша самостоятельная жизнь. У всех она проходила непросто, осваивали специальности, строили семью, решали жилищные проблемы, получали образование. В этой житейской кутерьме мы растеряли друг друга. У автора этих строк желание встретить друзей детства возникло только через 10 лет. В доме учителя каждый год организовывались встречи выпускников детских домов, о чем передавали по радио. Но наши ребята там не появлялись. Я уже решил, что мои друзья, попав в детский дом в возрасте 9-10 лет и в 14 их покинувшие, не считают себя детдомовцами. И вдруг в конце 80-х узнаю – встретились, значит для многих эти годы не прошли бесследно, у некоторых они отпечатались в памяти, и у них, также как и у меня, возникла потребность вернуться в те годы – встретиться с друзьями детства. При первой же встрече мы постановили встречаться каждый год 24 марта, в день, когда нас в 1942 году перевозили по ладожскому льду «Дороги жизни» на большую землю. Сколько радости приносили и приносят нам эти встречи. Мы все совершенно разные сами по себе, прожили разные жизни, но при встречах нас всех объединяют детские воспоминания, которые нас роднят и создают необыкновенную душевную обстановку.
И вот нам уже за 60, ( а когда я прочитываю вновь эти воспоминания уже и далеко за 70), а количество друзей детства, вспоминающих эти годы и приходящих на эти встречи все возрастает.
И так возвращаемся к началу, нужны ли эти воспоминания. Те, кто пережил все вместе со мной, все помнят. Посторонним это не интересно. И все-таки написать хочется .
Может быть, интересно вернуться в детство и вновь пережить и осмыслить прошедшее, а, может быть, чьи-то дети и внуки заинтересуются историей своих предков. Не исключено, что и сами мои друзья захотят на время окунуться в те давние года.
Я прекрасно понимаю, что я был один из двух сотен воспитанников, что мои воспоминания будут субъективны и не полны, потому что они будут отражать мое видение тех событий. Поэтому наилучшим вариантом я вижу , возникновение потребности у некоторых моих друзей также сесть к столу и воспроизвести собственное видение тех лет. И чем больше будет подобных воспоминаний, тем полнее мы вспомним те годы. Здесь уместно упомянуть, что по прибытии в ярославскую область, в нашем детдоме создали рукописную книгу под названием «НАШ СЧЕТ ГИТЛЕРУ». В этой книге, в которой писали в основном девочки, были душераздирающие рассказы о пережитом, как во время блокады, так и эпизоды о бегстве с насиженных мест, при приближении немцев, поскольку многие из нас попали в Ленинград в результате эвакуации с оккупированных территорий. Интересно, где сейчас эта книга, может быть у Гали Кармозы, поскольку при ее маме ликвидировался наш детский дом.
Прежде чем приступать к воспоминаниям, я даю слово не заострять внимание на собственной персоне, достаточно того, что все равно не смогу обеспечить полной объективности изложения. И моя точка зрения будет определяющей. По этой причине я опускаю все, что связано с моей судьбой до поступления в детский дом, то есть события, происходившие со мной перед войной, в начале войны, блокадные дни, бомбежки и обстрелы, наблюдения жизни блокадного города. Это пережили все наши воспитанники, и эти темы для других авторов и других читателей.
ЛЕНИНГРАДСКИЙ ДЕТСКИЙ ДОМ
Для меня это был не первый детдом. В 1937 году мои родители были репрессированы, и сотрудниками НКВД я был забран среди ночи и отправлен в детский дом горьковской области. Два года мои родственники меня искали и, когда я был найден, они меня забрали в Ленинград. С тех пор считаю себя ленинградцем, местом моего рождения является Москва. В Ленинграде я встретил войну и пережил блокаду.
Когда я и мои родственники совсем доходили, они приняли решение сплавить меня в детский дом, это соответствовало и моим желаниям, поэтому я туда пришел довольно спокойно. Оформив какие-то простейшие документы, я отправился по указанному в бумажке адресу. Жил я тогда на улице Герцена, а детский дом находился на Демидовом переулке дом 2, на углу Мойки. Расстояние прогулочное, но для меня это был довольно тяжелый путь. Помимо моей слабости, движение утяжеляли сугробы, перекрывающие улицы.
Вошел в мрачное снаружи и внутри здание, поднялся по темной лестнице. Первая попавшаяся мне воспитательница, закутанная в ватник и громадный платок, взяла у меня бумажку, сказала – иди к детям, а сама пошла по своим делам. Я пошел по темному длинному коридору и вышел к небольшому расширению коридора, где горела коптилка, в свете которой я увидел много мальчишек и девчонок, окруживших, топящуюся неизвестно чем печку «буржуйку». Там же сидела воспитательница, пытавшаяся как то их развлечь. Недавно (в девяностых годах) ко мне обратился мой приятель, художник-любитель, с просьбой описать ему какую-нибудь картину или видение из блокадных времен, которая больше всего врезалась мне в память. Я решил рассказать ему, что я увидел в первый момент моего появления в блокадном детском доме и участником какой жизни я стал со всеми остальными моими сверстниками. Не хочу обижать своего приятеля, он действительно мой старый друг, но, думаю эта картина ему не по зубам, и не только ему, но и многим маститым, всемирно известным художникам. Все дети сидели вокруг печурки голодные, ослабленные, с заостренными бледными лицами и ловили капли тепла, изредка долетавшие до их, не только изголодавшихся, но и исхолодавшихся тел. Шла невидимая молчаливая борьба за каждый сантиметр приближения к источнику тепла. На силовое решение ни у кого не было сил. Если я усомнился в возможности художника отобразить этот ужас, тем более я сомневаюсь в своей способности описать эту сцену. Наверное, это и не нужно, поскольку это пишется для тех, кто сидел у этой печурки и все это пережил.
В этот день я вошел в эту обстановку, и она стала моей жизнью,
Знакомств еще не было, все думали только о еде и капле тепла. Помню только, что лучшее место у буржуйки всегда занимал Алик Горохов. Оттащить его от печки было невозможно, хотя он от этой близости обливался потом, одежда на нем дымилась, и на ней прогорали дырки. Он потом был с нами эвакуирован, и мы вместе с ним вернулись в Ленинград. Его, наверное, многие помнят. Он был очень колоритным мальчишкой, не знавший никаких сдерживающих сил.
Однажды воспитательница обратилась к нам с предложением рассказать сказку или рассказ. Я вызвался, и стал что-то рассказывать, вдруг она говорит – давайте рассказчика посадим в середину, а в середине стояла печка, и меня посадили около нее, я сидел, впитывал с наслаждением тепло и был счастлив.
Больше чем о тепле, думали о еде. Любые разговоры, не говоря уж о мыслях, были о пище. После завтрака ждали обед, после обеда ждали ужин и всю ночь подсчитывали время до завтрака.
В декабре 1941 года и в январе 1942 года, когда смертность в городе достигла страшных размеров, руководство города начало организовывать, где только возможно,
детские дома. В такой детский дом №18 на Демидовом переулке попал и я 3-го февраля 1942 года, хотя сам детский дом был создан только в январе. Так что детдомовский стаж у нас у всех был практически одинаковый, и наша детдомовская жизнь началась также одинаково.
Пришли мы сюда с достаточным опытом – военным и блокадным, Мы уже пережили бомбежки, начавшиеся в августе, привыкли к артобстрелам, вид умирающих на улицах людей, был для нас обычной картиной. Многие из нас прибыли в Ленинград, убегая от немцев, и подвергались бомбежкам и обстрелам в пути. У большинства родители умерли на глазах, после чего их привели в детский дом. Поэтому к происходящим здесь событиям мы были подготовлены всем пережитым ранее и принимали их без удивления.
Первая наша спальня состояла из пружинных матрасов, уложенных на полу. вплотную друг к другу. Мы также укладывались спать прижатые друг к другу. Если ночью нужно было подойти к стоящему в центре ведру, обратно можно было лечь с большим трудом, место смыкалось. К утру можно было проснуться зажатым с одной, а то и с двух сторон умершими. Просыпались очень рано. Кто- то сообщат громогласно – «мой-то сосед загнулся». Сразу начинался разговор о еде. Обсуждали вчерашнюю еду, предположения о предстоящей еде, с неожиданным переходом к воспоминаниям о довоенной еде, и мечтаниям о том, как нас будут кормить на большой земле, в эвакуации.
Мы уже знали, что будем эвакуированы на Северный Кавказ, и мы обменивались сведениями о возможной кормежке на этой, экзотической для нас территории. За этими разговорами мы проводили время до завтрака.
Завтракали за столами, установленными в том же коридоре. Пока мы завтракали, работники выносили из спален и проносили мимо нас умерших ночью ребят и, что самое страшное, это не производило на нас гнетущего впечатления, это для нас было привычным. Мы еще не были знакомы друг с другом, и никакой дружбы между нами не было.
В течение последних блокадных месяцев я почти не разувался, и это при обмороженных ногах. Когда я обратился к врачу, и он открыл их, там было голое мясо, меня уложили в лазарет. Там было также холодно и также голодно, но была индивидуальная кровать. Через пару недель раны подзатянулись настолько, что врач принял решение о моей выписке. За это время произошли изменения – для столовой было подготовлено отдельное помещение, возникла и нормальная спальня с кроватями, но на каждой кровати спало по двое. Мы были настолько малы и худы, что я не вспоминаю это обстоятельство, как неудобство, мы нормально размещались.
Здесь начались первые знакомства. Первым был мой напарник по кровати Кузьмин.
Его многие должны помнить, он был косой и, соответственно, его прозвище было «Кузя косой». И это прозвище настолько к нему прилипло, что я даже не помню его подлинного имени. Он потом был с нами в эвакуации. Поскольку мы, мальчишки, называли друг друга прозвищами, имен многих своих товарищей я просто не помню. Девочек помню по именам, к ним прозвища не приставали. В этой спальне вспоминаю такой эпизод. Напротив меня лежал совершенно истощенный Толя Бураков, он не вставал. Однажды к ним на побывку приехал с фронта отец. Пришла, находящаяся в этом же детдоме сестра Толи Тамара. И вот сидят они своей семьей на Толиной кровати, отец с ними беседует. Тамара, которая была младше Толи, периодически начинает плакать, вздыхая: «мамочка умерла». У Толи очевидно нервы были на взводе, и он начинает бить ее. Отец его успокаивает, это повторялось несколько раз. В дальнейшем, в эвакуации, он показал необыкновенно нежное отношение к сестре. В то же время я познакомился с братьями Ванькой и Мишкой Медведевыми. Они прошли с нами всю эвакуацию. Ванька был направлен на работу в Ярославль, а Мишка после уехал с нами в ремесленное училище Ленинграда. Оба они были из Рогавки, есть такой крупный поселок в Новгородской области, центр большого торфопредприятия, обеспечивающего топливом ленинградские электростанции. В 60-ых годах я ездил туда в командировки.
Появился как то мальчик с головой круглой как шар. И даже прозвище к нему прилепилось – «пухлый». В эвакуации он оправился и стал нормальным парнем. В 60-х я встретил его в Ленинграде – это был высокий красивый мужчина. Голод нас всех не красил.
Питание в детдоме было чуть лучше, чем в семьях, но, главное преимущество было в том, что эти крохи четко распределялись между завтраком, обедом и ужином, в семьях же не было сил не съесть все сразу. Хотя угроза голодной смерти от нас несколько отодвинулась, многие продолжали умирать, поскольку их истощение было необратимым. Голод продолжал терзать наши тела и души. Около дверей столовой всегда стояла кучка ребят, поджидавшая выходящих из столовой. И не дай бог, кому то вынести из столовой с собой кусочек еды, с желанием посмаковать этот кусочек попозже. На него тут же набрасывались гурьбой и отнимали. Причем отнявший никуда не убегал, он засовывал отнятое в рот и начинал интенсивно жевать и заглатывать содержимое рта, не обращая внимания на сыпавшиеся на него побои, тем более, что они наносились истощенными руками. Однажды нам в столовой дали к чаю по кусочку сахара. Вместо того, чтобы сразу отправить его в рот, я на секунду помедлил, и стал им любоваться, предвкушая удовольствие, которое я получу. Мой сосед по столу, быстро разобрался в обстановке и ловко вырвал сахар и сунул его себе в рот. Я стал его бить, царапать, он даже не уворачивался, его цель была достигнута.
Однажды нам объявили, что к нам в гости придут фронтовики, мелькала фамилия Федюнинский. Вечером нас собрали в большом помещении. Рассадили вдоль стен, перед нами расположились несколько военных, которых нам представили, как посланцев армии под командованием генерала Федюнинского. Закончилось это мероприятие раздачей подарков от этого генерала, этим в моей мальчишеской голове оно и запомнилось, потому что удовольствие от этих конфет и печенин помню до сих пор. Никакой иронии в моих словах нет, наоборот вспоминаю это событие с благодарностью.
Разговоры о предстоящей эвакуации становились все более реальными. В середине марта 1942 года нам сообщили списки, отправляемых в эвакуацию, я оказался в этом списке. В марте, каким то чудом, заработала первая в блокадном городе Усачевская баня. 22 марта нас повели в эту баню. На 23 марта был намечен выезд.
На утро, после завтрака, мы полностью одетые, сидели в ожидании отъезда. Вдруг появляется большая группа таких же мальчишек и девчонок и смешивается с нами. Оказывается, наш детдом №18 объединили, перед эвакуацией, с подобным детдомом №35. Через некоторое время были поданы машины, нас погрузили и отвезли на Финляндский вокзал.
В благополучные 50-е годы мне пришлось по делу зайти в вестибюль здания нашего детдома на Демидовом переулке. Я был поражен его великолепием. Широкая мраморная лестница, на потолке шикарные хрустальные люстры, на стенах бронзовые канделябры. Мы этого всего не видели, при нас все было покрыто слоем пыли, копотью и грязью. Окна были забиты фанерой.
Все залы вокзала были заполнены группами детей. Это были, подобно нам, детские дома скомплектованные, и подготовленные к эвакуации на большую землю. Обращала на себя мое внимание крепко сбитая группа кронштадтских ребят, у них на спинах были пришиты белые лоскуты, на которых были написаны данные владельца. К вечеру нас погрузили в пригородные вагоны, и в ночь отъехали от перрона. Кто сидя, кто полулежа, мы быстро уснули. Тот путь, который обычно поезд проходит за два часа, ехали всю ночь. К рассвету мы были на берегу Ладоги. Из окон вагона мы видели склады продуктов, подготовленные к отправке в город. Склады охранялись солдатами. Некоторые ребята уже успели сбегать к этим складам, и, несмотря на окрики охраны, рвали куски мяса куски мяса от туш. Как я им завидовал, но присоединиться к ним я не мог, из-за обмороженных ног. Ребята выглядели героями, рвущими мясо под дулом винтовки, хотя теперь то я понимаю, что не мог солдат поднять ни винтовку, ни кулак на блокадного, девятилетнего заморыша. Но тогда я смотрел на этих ребят с завистью, как на героев.
Вскоре нас пересадили в автобусы с разбитыми стеклами, дверьми привязанными веревочками. Воспитатели велели нам закутаться во все возможные тряпки, поскольку предстоял долгий путь по ладожскому льду. Ладожскую трассу проезжали молча, то ли страх, то ли ожидание встречи с большой землей, то ли что-то другое подсознательное действовало на нас. Может быть, было чувство переезда в новую жизнь, и прощание с пережитым ужасом. Мы смотрели на окружающую обстановку не проронив ни слова, погруженные в собственные переживания. Был конец марта, лед уже подтаивал, колеса машин были по ступицу в воде, все двери автобуса, включая дверь водителя, были открыты. Вдали виднелся берег, на котором находились немцы. Периодически слышались разрывы артиллерийских снарядов. Можно себе представить, как снаряд разрывается у колес автобуса, и он уходит под воду в образовавшуюся полынью. Наконец мы достигли берега у деревни Лаврово.
Нас вывели из автобусов. Мы были в валенках, кругом были лужи, а идти до вагонов было довольно далеко. Мы были ребятами неизбалованными, и были готовы двинуться в путь. Но вдруг появился какой-то начальник, кого-то обругал, кому-то скомандовал, нас развернули обратно к автобусам, посадили обратно и подвезли прямо к железнодорожным вагонам. В вагоны мы загружались как попало, по двое на каждую полку. Впервые мы познакомились с нашим директором – Мучник Елизаветаой Михайловной, которая вывозила также свое семейство. Наши хозяйственники везли из Ленинграда большое количество всякого имущества: обуви, одежды, посуды и другого инвентаря. Но взрослые люди, сопровождающие нас, сами еле передвигали ноги от истощения, и таскать все это имущество из автобусов в вагоны, конечно, не могли, тем более, что многие из них везли также своих детей. Да и нам они должны были помогать. В результате все было брошено на обоих берегах Ладоги.
В 60-х, 70-х годах я занимался водномоторным туризмом, и на своей моторной лодке ежегодно по пути на Свирь проходил ладожские каналы и с особым чувством рассматривал эти места. В Лаврово к этому времени уже не осталось никаких следов дороги жизни. А в Кабоне были видны остатки железнодорожной эстакады и отсыпанный мол, на котором был пирс.
После окончания техникума, в 50-х я работал на станции Назия в высоковольтном районе, обслуживающем электрические сети восточной части ленинградской области. Я там встретил людей, работавших на дороге жизни. Они занимались подачей электроэнергии через Ладогу в Ленинград. Зимой они строили высоковольтную линию на виду у немцев, вмораживая опоры в ледяные лунки. Недалеко от Назии проходила железная дорога, соединявшая основную железнодорожную магистраль с деревнями Кабона и Лаврово. От этой дороги осталась только насыпь, которую местные жители до сих пор называют «блокадная дорога».
Итак, мы на Большой Земле. В полной темноте размещаемся на вагонных полках. К ночи поезд тронулся. Почти никто не спал, мы не знали, куда нас везут, какие места мы будем проезжать. К утру увидели станцию Волховстрой. Для большинства это ни о чем не говорило. Вдруг один из находящихся рядом сказал, что он знает эти места, тут недалеко будет станция Мыслино, где жила его родня. Это был Толя Игнатьев. С этого времени мы начали знакомиться друг с другом, или чувствовать себя каким-то коллективом. Далее по ходу повествования будут появляться новые имена. Географию мы тогда знали неважно и названия большинства станций нам ничего не говорили. Как и Волховстрой, так и Тихвин, о котором мы много слышали в военных сводках мы проехали ночью.
В первый же день нашей поездки мы узнали следующие новости. В состав нашего, вновь созданного детского дома, вошли два блокадных детских дома (созданные во время блокады) 18-ый и 35-ый и один довоенный 54-ый детский дом, размещавшийся на станции Удельная.
Кроме того, нам было сообщено, что мы едим не на Северный Кавказ. Впервые
была произнесена «ярославская область». Следует упомянуть, что некоторые детдома были действительно вывезены на Северный Кавказ и все они попали под немецкую оккупацию. В нашем детдоме было много еврейских детей, которые были бы конечно уничтожены.
Детдома №№18 и 35 находились в одном вагоне, 54–ый был в другом вагоне.
На крупных станциях были организованы пункты питания, но к нам пищу приносили в термосах в вагоны, где ее раздавали каждому. Эту еду мы моментально проглатывали, не замечая. Длительно голодающего человека вообще накормить досыта невозможно. Но мы сами ходить не могли из-за сильного истощения. Чувство голода нас не покидало. Был такой эпизод. Лежим мы на полках, мечтаем о еде, вдруг команда директора: раздать всем по две печенины. Потом нам рассказали, что в другом вагоне, где ехал 54-ый детдом, ребята подняли бузу, они начали скандировать в такт стука колес – «есть охота, жрать хотим!», «есть охота жрать хотим!». Воспитатели бегают, директор бегает – крики не прекращаются. Пришлось директору пустить в ход, имеющийся у нее запас сухого пайка.
Еще одно приятное воспоминание. Поезд долго стоял у семафора. Мы вышли погулять и около путей увидели на оттаивающих кочках кустики брусники. Мы начали заинтересованно искать ягоды. Я нашел 9 или 10 ягод, другие около того, но все мы были счастливы.
Маршрут нашего движения мы отмечали только пунктами кормления. Волховстрой, Тихвин, Бабаево, Череповец, Вологда Данилов. Последний хочется отметить особо. Это было на 5-й или 6-й день пути. Руководители решили, что мы сможем пойти обедать сами. И вот мы расселись в вокзальной столовой. Нам несут суп, полную тарелку, второе, третье, по куску хлеба. И вдруг мы ощутили сытость. Это была первая сытость после блокады, потому этому эпизоду уделено особое внимание. Я вынес даже с собой кусочек хлеба, который был съеден минут через 20. Всю эвакуацию мы вспоминали об этом даниловском обеде. До сих пор, когда в средствах массовой информации упоминается Данилов, он ассоциируется с сытостью. В этом поезде познакомился с Павлом Сырковым, с которым были связаны многие годы. Но его так никто никогда не звал, для нас он был просто СЫР. Об его имени мы узнали только благодаря его младшей сестренке Раечки. Это из ее уст звучало обращенное к нему имя Павлик, что при наших мальчишеских и далеко не сентиментальных отношениях было полным диссонансом. Однако она, не смотря ни на что, обращалась к нему только так, хотя от него она ответной доброты не видела, он к ней обращался –«Райка».
Почему-то нас решили везти не прямо к месту постоянного проживания, а организовать промежуточный карантин. Местом карантина был выбран поселок «Красный Профинтерн», в котором был большой глюкозо-паточный завод, в пустующих цехах, которого нас размесили. Название «красный профсоюзный интернационал» даже трудно перевести на русский язык, для этого нужно быть большим языковедом. Но для нас более важной была съедобная часть названия – глюкозо-паточный. Привезли нас прямо на территорию завода поздно вечером. Наши первые разведчики вернулись с полными карманами сухих кукурузных зерен, а некоторые принесли куски глюкозы и палки, на которых была накручена густая патока. Кукурузных зерен было вокруг настолько много, что многие, включая автора этих строк, объелись ими. Я не мог смотреть на кукурузу еще лет двадцать. Когда мы с женой поехали в отпуск на Украину, ей с
большим трудом преодолеть мое неприятие к этому лакомству. Завод и прилежащий к нему поселок были расположены на берегу Волги.
Наше жилье представляло собой громадное цеховое помещение, в котором были расставлены кровати. Точнее это были топчаны, установленные на двух козелках, с уложенным на нем матрасом, набитым сеном. Вот такой был эпизод. Кто-то из нас говорил о Кавказе, в этот момент то ли его толкнули, то ли сам неловко дернулся, козлы опрокинулись, и он вместе со всей постелью оказался на полу. Прозвучала шутка – вот ты и поехал на Кавказ. С тех пор любое падение топчана с козелками и с лежащим на них называлось поездка на Кавказ.
Кормили нас в заводской столовой. Хочется отметить очень доброе отношение к нам местных жителей. В первый же вечер нас растащили по домам, где сажали к столу и по возможности кормили. В тот же день нам устроили баню. Накормить нас было очень нелегко, питания столовой нам не хватало. Мы были в постоянном поиске пищи. Иногда мы проникали в рабочую столовую и садились перед раздачей еды между обедающими, и официанты «по ошибке»ставили тарелки и нам. Только повзрослев, я понял, что они просто жалели нас. Придя однажды после такого обеда в спальню, я похвастался своей ловкостью. Услышав мою похвальбу, всем известный Колесов заявил, что он, таким образом, в этот день пообедал пять раз.
Наша последующая жизнь в эвакуации проходила недалеко от этих мест. В этих местах родился и жил первую половину жизни Некрасов Н.А. напомню его стихи.
Науму паточный завод
И дворик постоялый
Дают порядочный доход
Наум неглупый малый
-----------------------------
Наум живет не тужит
И Волга матушка река
Его карману служит
Вблизи Бабайский монастырь,
Село Большие Соли …..
Таким образом, мы попали в описываемые здесь некрасовские места. Завод, на котором мы были размещены, и был тем самым паточным заводом. Дворик постоялый к нашему времени был превращен в заводской клуб, и мы ходили в него смотреть кино. В бабайском ( место Бабаево) монастыре в военные годы был госпиталь и наши девочки, участвовавшие в самодеятельности, ездили туда с концертами. Районным центром этой
местности было большое село Некрасовское, которое до революции называлось Большие Соли. Во время нашего пребывания в Красном Профинтерне мы продолжали знакомиться друг с другом. Познакомился с Ленькой Глебко (Глеб), с Колькой Сипилиным (Сипиля). Возникла на горизонте Валя Ван и ее сестра Лида. Валя уже в Красном Профинтерне стала создавать пионерскую дружину. Начинал создаваться коллектив. Главенствующую роль стали занимать воспитанники 54-го детского дома. Они много лет знали друг друга, у них уже были выработаны определенные законы взаимоотношений, были готовые лидеры. И, мне кажется, это было нашим счастьем. Внесенные ими правила, о которых я скажу позже, спасли многих из нас и облегчили нашу жизнь. Нельзя не вспомнить и один очень неприятный эпизод, который до сих пор будоражит совесть. Была у нас девочка Анфиногенова, имя ее не помню. С ней был ее младший братик. Ей, очевидно, было лет десять, а братику не больше шести. Он был очень ослаблен и голодом и болезнями, поэтому даже в Красном Профинтерне продолжал лежать в постели. Сестра все время находилась рядом и старалась его подкормить. Но нашлись ловкие ребята, которые стали соблазнять его всякими безделушками: ножичками, фонариками и прочей дребеденью, выменивая это на еду. Она, как львица, боролась за его жизнь, отгоняла их, и заставляла
брата съедать самому, положенную ему пищу, но ребята оказались сильней ее. Они настраивали его против нее, используя его детское стремление к независимости, и он тоже отгонял ее от себя. Его, в конце концов, не стало. Она была с нами все последующее время. И я не помню улыбки на ее лице, Ожесточение в ее сознании сохранилось надолго, может быть на всю жизнь. Долго сомневался, стоит ли включать этот грустный эпизод в эти, в общем то бравурные воспоминания, но потом решил – истина дороже.
В этом повествовании я называю наших ребят мальчишками. В то время мы называли себя огольцами. Откуда пришло это слово не знаю, но в него не вкладывалось ничего презрительного. Напротив, это слово воспринималось с некоторым оттенком рыцарства. Например, поступившему непорядочно, говорили – «ты поступаешь не по огольцовски». Сейчас это понятие давно забыто и не применяется.
Наконец, нам предстояло переезжать на новое уже постоянное место жительства
Опять нас грузят в теплушки и по местной железнодорожной ветке везут до станции Грешнево. Здесь находилось имение Некрасова и здесь он жил до переезда в Карабиху, купленную им уже в зрелые годы. Далее нас везут на подводах. Это время весенней распутицы. Но Волга еще под ледяным панцирем, и последнюю часть пути подводы идут по волжскому льду. С этого места мы бросили взгляд на новое место проживания. Село очень красивое, находится на высоком берегу Волги, с обоих концов стоят две красивые церкви, колокольни которых видны издалека. Название необыкновенное – «Диево-Городище».
Наши три ленинградских детских дома были объединены в один 22-ой детский дом Ярославской области. Неофициальное наименование «ленинградский» к нему было прикреплено навсегда.
Разместили нас в нескольких зданиях. Столовая, как главное помещение в нашей жизни, расположено на высоком берегу Волги. Мы проводили там много времени в ожидании завтрака, обеда и ужина. Там мы увидели первый волжский ледоход. Зрелище было запоминающимся, солнце шло к закату, на небе появилось красное зарево, На берегах уже не было снега, а зелень уже намечалась. На поверхности Волги был сплошной снежный покров, но вдруг все это двинулось, появились большие промежутки чистой воды, в которых отражалось небо. И над всем этим абсолютная тишина. Через некоторое время по Волге прошел белоснежный пароход. В дальнейшем подобные картины для нас стали привычными, мы погрузились в свои повседневные хлопоты, посвященные добыче дополнительного питания.
Была весна, поля пустовали, и в ход пошли молодые побеги липы, липовые орешки, дикие лук и чеснок и другие дары полей и кустарников. Пытались пить березовый сок.
Как я говори ранее, в нашем коллективе начали действовать определенные законы, в основном внесенные 54 детдомом, перечислить их можно даже с гордостью.
-- Порция еды получаемая каждым является неприкосновенной. Ее нельзя ни продать, ни променять, ни проиграть, ни выиграть. Каждый должен съесть ее сам. Если не можешь, по какой-то причине, съесть сам – отдай так. При нарушении этого правила, наказанию подвергались оба участника сделки. Причем, это наказание не исходило от воспитателей, от них наши дела скрывались. Исполнителями наказания были мы сами, человека избивали всем коллективом.
-- Под этот закон подходили не только наши ребята, но и взрослые, и даже личные хозяйства местных жителей, то есть любая личная собственность. Под этот закон не подводилась казенная собственность, как колхозные поля, склады и хранилища. Как ни странно, этот закон не охранял и детдомовскую собственность. Кладовые, кухня. огороды и поля подвергались нашим налетам с особой лихостью.
-- Драться мы могли только один на один. Когда двое приходили в выводу, что для выяснения отношений нужна драка, делался вызов – «давай стыкнемся», и начиналась
кулачная драка. Свидетели становились вокруг и строго контролировали соблюдение правил драки, то есть невмешательство третьего, неприменение ножа, палки, камня или чего-то подобного. Драться разрешалось только до первой крови.
-- Запрещалось выкапывать семенную картошку на засеянных полях, поскольку этим опустошались поля полностью.
С нашим директором Елизаветой Михайловной мы познакомились еще в поезде. Здесь мы узнали нашего завуча Елизавету Дмитриевну, которой была дана ужасная кличка «жаба». Очевидно, она совершенно не имела к нам подхода, и было излишне прямолинейна и требовательна. По прошествии времени, все ее вспоминают, как очень честную, порядочную и справедливую женщину. Познакомились с воспитателями Щукаревой Татьяной Александровной, Ниной Гавриловной, Валентиной Петровной, Зоей Федоровной и. конечно, с всеобщей любимицей Еленой Павловной Кармозой. Почти со всеми происходили наши мальчишеские конфликты, мы ведь были очень далеки от ангелочков, но воспоминания о них остались как о душевных, искренне о нас заботящихся женщинах.
В разгар весны нам дали участок земли, около семи гектар, которые мы обрабатывали своими силами. Появилась лошадь Чалка, мы ее звали просто Чалдоном. Мы начинали втягиваться в трудовую жизнь. Когда мы не были заняты на собственном поле, нас выводили на колхозные поля. Вели мы себя, как вольные казаки, контролировать нас у администрации не было ни сил, ни возможностей. Поэтому единственным способом держать нас под контролем, это как можно больше загружать нас работой. Каждый день, включая выходные, нас выводили на работу по восемь и более часов. Этому была и объективная необходимость, шла война, мужчины, да и многие женщины были на фронте, который требовал продуктов. В этих условиях работа подростков был не последним резервом трудового фронта. Основными работами были прополка, пасынкование табака и помидор, уборка сена, на сенокосе, уборка урожая.
В эти времена была сочинена песенка на мотив «Крутится вертится шар голубой».
Десять тарелок на весь детский дом
В каждой тарелке один лишь бульон
С ломаной ложкой, и с хлебом в руках
Суп зажимали на разных столах
Каждый подходит и смотрит в меню
Что на обед нам сегодня дают
Смотрит оладьи, наверно опять
Их вместо хлеба нам будут давать.
В каждой строке заключен большой смысл, и нужно дать пояснения. Посуда была из керамики, часто билась. Иногда на всю столовую приходилось несколько мисок. И кормление затягивалось, обносили несколько человек, они съедали принесенное, у них забирали посуду, мыли и несли пищу следующей партии. Обед затягивался очень надолго, что для голодных ребят было большим испытанием. Ложки были деревянные, и тоже быстро ломались, так что суп приходилось, сначала выпивать, а потом огрызком ложки съедать гущу. В песне отмечается, что гущи то было немного. Когда разносчик приносил тарелки с супом, он заканчивал раздачу на ком то. Этот последний ставил тарелку на колени и получал еще одну, когда разносчик приносил следующий поднос. Этот маневр назывался «зажать»
Иногда пекарня в селе не работала, и детдом получал муку, из которой делали оладьи, или варили мучную кашу (затируху). То и другое заменяло и хлеб, и второе блюдо, и мы воспринимали это, как большую потерю пищи.
Мне в это лето повезло. Меня и Кунько приставили пособниками к печнику, складывающему кухонную печь. Работ была нелегкая, но интереснее нудной прополки.
Я должен был встать пораньше, чтобы к приходу печника подготовить раствор для кладки. Для этого я приносил с реки воду и размешивал глину с песком, приловчился замес делать собственными ногами, входил в смесь песка, глины и воды, и топтался ногами до получения нужной кондиции раствора. Научился запрягать лошадь, самостоятельно ездить за песком и глиной, в заранее разведанные места.
Постепенно знакомились с окружающей нас местностью. На лугу росла масса дикого лука, и чеснока. На другом берегу Волги были леса с грибами и смородиной. В районе Введенского детского дома заросли ореха-лещины. Почти все мы научились грести, и перевозчик позволял нам без оплаты переезжать на другой берег, используя нас, как гребцов. В соседней деревне Пески был картофеле-терочный завод, перерабатывающий картошку в крахмал. Мы не могли обойти его вниманием, периодически пробирались туда поздно вечером и набирали в карманы крахмал.
Из влажного крахмала мы лепили шарики, называемых пекишами. и укладывали их в костер. Поверхность шарика превращалась в резинообразную массу, герметизирующую внутреннюю часть. Внутри создавалось высокое давление, и пекиш взрывался, разбрасывая угли костра. Это было показателем готовности изделия. Однажды директор завода рано утром пришел к нам в спальню, завел с нами разговор и сумел вызвать нас на откровенность. Мы ему, как на духу, все рассказали. Когда он выяснил, что количество выносимого нами крахмала измерялось карманами, он посмеялся и не пошел никуда жаловаться. Его сотрудники вывезли несколько тонн крахмала, и хотели списать все на нас.
После уборки хлебов, нас стали посылать на сбор колосьев. Работа страшно нудная, но она скрашивалась тем, что в центре ржаного поля, располагалось поле репы.
Мы, конечно, забредали на это поле и подкармливались. Лето подходило к концу, наступали сытые времена. На полях созревал урожай, и мы от него урывали себе кое-что на пропитание. Главной ценностью стала спичка, дефицит военных лет. Если появилась спичка, мы уходили в лес, по дороге забирались на колхозные поля, набирали картошку. разжигали костер, пекли картошку и ели ее вволю. Вскоре мы освоили метод разведения костра с помощью кресала, состоящего из куска рашпиля, обугленной ваты и кремня, которого на берегу Волги было в изобилии.
В шестидесятых годах, когда я был уже состоявшимся инженером, мы с женой совершали путешествие на теплоходе по маршруту Москва-Астрахань и обратно. Когда проплывали мимо Диево-Городище, я рассказывал жене об этих местах. Показывая, вот картофеле-терочный завод, здесь мы воровали крахмал. Вот молокозавод, сюда мы ходили пить сыворотку, на этом поле воровали картошку, сюда ходили ночью рубить капусту. Жена с изумлением спросила, а кроме воровства вы чем-нибудь занимались.
Были в нашей жизни и грустные минуты. Война нас от себя не отпускала. Иногда вдруг раздавался девичий вопль, это значит - одна из девочек получила известие о гибели отца, матери или брата. Случалось это и у мальчишек, но эти плакали втихую. Вместе с нами приехали Лида Шведчикова и Османов. Оба были очень истощены. Османова директор поставила помогать на кухню, он вскоре отъелся. Но здоровье было необратимо подорвано блокадой, и наступил день, когда мы его похоронили. Шведчикова почти не выходила из лазарета, директор обеспечил ей питание без ограничения., но дистрофия не отпускала ее. И она вынуждена была разделить судьбу Османова.
Во второй половине лета у нас появилась возможность дополнительного прикорма, позволяющая нам проявить свою мальчишескую лихость. В нашем селе открыли пункт приема госпоставок овощей. К берегу зачаливались баржи, с них сбрасывали сходни. Со всех сторон близлежащей местности в наше село тянулись подводы с овощами. Пока ездовой шел рядом с телегой с одной стороны, мы подкрадывались с другой и расхватывали содержимое воза. Иногда попадало кнутом, иногда возница ловил нас и отпускал с почти оторванными ушами. Порой наша лихость приводила нас на саму баржу. Пока шкипер сидел в своей будке, наш герой заходил по сходням на баржу и начинал наполнять карманы. Шкипер появлялся внезапно, и начиналась погоня. При этом догоняющий не стесняясь в выражениях на бегу высказывал все, что он о нас думает. Происходило это внизу у уреза воды, а наверху на обрыве находилась столовая, и всегда находилось много наших зрителей, болеющих за преследуемого, и ободряющих его.
За это первое лето мы вполне освоились с условиями нашей сельской жизни. Как говорилось выше, всю обувь, кроме валенок, мы оставили на берегах Ладоги. Поэтому мы все лето ходили босиком, до самых морозов, затем надевали валенки и носили их до конца таяния снега. Ноги наши привыкли к этим условиям, и мы даже не чувствовали в этом не удобства. Показателем этой привычки, это хождение по стерне, или по тому, что остается на хлебном поле, после скашивания. Мы спокойно ходили по ней, не замечая ее. Это я понял много позже, когда в возрасте 18 лет мне нужно было пройти по стерне, я страдал от каждого шага.
Приближалась осень, директор и воспитатели стали говорить нам о школе, которая никак не занимала наши головы. Однако первого сентября нас построили и повели в школу. К учебе мы относились довольно безразлично. Но вдруг в середине года выяснилось, что учились мы неплохо. Елизавета Михайловна рассказывала, что на педсоветах школы, куда ее приглашали, ей доводилось выслушивать только комплименты. Зима проходила для нас довольно тяжело, кроме недоедания, было все время очень холодно, топлива не хватало, спальни отапливались плохо. Все ждали весны.
Отдельное повествование можно посвятить нашим взаимоотношениям с местными жителями. Мы с ними жили в одном пространстве, но как-бы со сдвигом во времени. Мы были для них инопланетянами, совершенно непонятными существами, да и у нас не было особенного желания сближаться с ними. Мы, бравируя своим ленинградским происхождением, считали их скобарями и не стремились налаживать с ними контакты. В школе сидели рядом, но с последним звонком уходили в свою понятную только нам жизнь. Однако в нашем классе однажды возник конфликт у Кости Воробьева с местным пареньком, была драка, победителем вышел Костя. Этот эпизод остался в памяти, потому что мы поняли, кончился период нашей блокадной истощенности и хилости. Мы стали полноценными мальчишками и могли за себя постоять. В этом селе, кроме нашего, было еще два детских дома. Рядом с нами имени Карла Маркса, и на другом берегу Введенский. Со вторым у нас никаких контактов не было. Они были хорошо обеспеченными, приплывали на лодках в школу, хорошо одетыми и после занятий уплывали к себе домой.
С соседним детдомом возникали отношения, а значит и конфликты. Первая драка окончилась нашей победой, героем которой был Кунько. Наши ребята вооруженные хоккейными клюшками побили их. На следующий день они толпой пришли к нашему дому и потребовали реванша. Мы высыпали на улицу и организовали ленинградский фронт. Но в это противостояние вмешалась Елизавета Михайловна и разогнала тех и других, присвоив себе лавры победителя.
По мере нашего взросления, то есть по достижению 14 летнего возраста нашим ребятам вручалась путевка в жизнь, направляли в школы Фабричнозаводского обучения ФЗО, или просто на заводы, где начиналась самостоятельная жизнь. К лету 1943 года уже много наших воспитанников жили и работали на ярославских предприятиях. Они часто на выходные дни приходили к нам, так как до Ярославля было по прямой около 15 километров. Мы их встречали с радостью, да и дирекция находила возможность их принять и даже накормить. Для них детдом оставался родным домом.
Как только начиналось таяние снега, мы шли на поля собирать пролежавшую зиму картошку. Она представляла собой коричневую бурду в картофельной шелухе. После высыхания она твердела. Мы называли ее крахмальной картошкой и готовили в полевых условиях, на костре либо кашу, либо лепешки.
Примерно в это время в детдоме появился брат Тамары Бураковой Толя. Он из-за истощения эвакуировался позже нас и попал в детдом города Бежецк. После долгих хлопот он перебрался в наш детдом, чтобы быть ближе к сестре. Летом 1943 года руководство организовало нам выезды в пионерские лагеря. В течение трех смен там побывали почти все. Там мы были вместе с детьми, проживающими с родителями. Время было военное, поэтому и в этих лагерях нужно было работать. Хочется отметить, что в части дисциплины мы были не на высоте, но зато в работе мы опережали всех.
Этим же летом наш детдом освоил добычу торфа на местном болоте, то есть мы сами себя обеспечивали топливом на зиму. Руководила работами невестка Елизаветы Михайловны, которая по специальности была горным инженером. Нам мальчишкам эта работа нравилась больше, чем сорняки дергать на полях. Мы даже старались перевыполнять нормы, которая заключалась в одном кубометре торфа. Его нужно было накопать, отнести на площадку сушки и сложить в домики. Однажды мы с Глебко выполнили план на 300%. Забегая вперед, можно сказать, что зима 1943-1944 года прошла легче предыдущей, благодаря заготовленному нами топливу.
Однажды ребята из детдома Карла Маркса вызвали нас на футбольное состязание. Игра проводилась на лугу. Мы были близки к позорному проигрышу, но нас выручили наши ребята, работающие в Ярославле и пришедшие к нам на выходной день. С ними игра пошла веселее, особенно отличился Виктор Соболев, который показал высший класс игры. Он на выходной пришел, не только повстречаться с друзьями, но, что важнее, навестить свою сестру Валю, которая была младше его и оставалась в детдоме.
Этим летом несколько наших старших воспитанников, работников обслуживания, и воспитательница Нина Гавриловна были направлены на лесозаготовки, расположенные на другом берегу Волги, удаленные от нас на 10 километров. Через некоторое время возникла необходимость отвезти туда продукты, для наших людей. Группе ребят в количестве пяти человек, в число которых был включен и я, было поручено выполнить эту работу. Рано утром мы запрягли нашу Чалку, загрузили в телегу требуемые продукты и отправились в путь. К полудню были на месте, разгрузились, обменялись новостями, просто поговорили и отправились в обратный путь. Запомнилась эта поездка главным образом тем, что мы посетили новые для нас места, необыкновенно красивые, настоящие сосновые боры. К берегу Волги подошли в полной темноте, переправа уже не работала. Поскольку мы были не одни, с нами была повозка с лошадью, воспользоваться перевозочной лодкой мы не могли, нам нужен был грузовой паром, который по счастью был на этой стороне. На большом пароме было четыре больших весла, каждым обычно управлялись по два взрослых мужика. Нас было пять мальчишек, причем один должен был стоять на рулевом весле. Мы решили переправляться. Со знанием дела мы завели на паром лошадь с телегой, застропили телегу, привязали лошадь, сами сели по одному человеку на весло и отчалили. Судоходство по Волге было довольно интенсивным, и по условиям военного времени суда шли с притушенными сигнальными огнями. Наша переправа проходила очень напряженно, почему она и запомнилась. Полные гордости мы успешно пересекли Волгу, зачалились, и без приключений добрались до дома, где распрягли Чалку, задали ей корм и пошли спать.
Этим же летом произошло еще одно важное событие. В одну из ночей нас разбудили и велели покинуть помещение. Выйдя на улицу, мы увидели зарево, и услышали звуки взрывов. В эту ночь немцы произвели массовый налет на Ярославль. Наутро, мы не увидели на горизонте многих крупных зданий. Как нам потом рассказали, были разбомблены многие заводы, особенно пострадал резинокомбинат (Резинка) К полудню пришли некоторые наши выпускники из разбомбленных предприятий. Через насколько дней они все вернулись обратно.
Наступал новый учебный год. Я и мои сверстники оказались в старших группах, мы пошли в пятый класс. На следующий 1944 год нам предстоял выпуск. Наша группа
стала более сплоченной. Нашим воспитателем была Елена Павловна Кармоза, которая проводила с нами все свободное время. У нее была дочка Галя, которая проводила также все время в группе. Таким образом, вся их семья делила с нами все наши радости и заботы. Всех наших воспитателей всегда вспоминаю с большой теплотой, обо всех хочется сказать самые хорошие слова. И Елена Павловна даже на этом хорошем фоне выделялась своей душевностью, и воспитанники ей платили тем же.
В нашей группе большинство составляли девочки. Попробую их перечислить, только комплиментов не ждите, мы еще тогда не вошли в соответствующий возраст, при котором все девочки представляются богинями. Мы их считали помехой в жизни, они нас заставляли вести себя прилично, соблюдать правила, слушаться воспитателей, мыть руки перед едой, готовить домашние задания и так далее. Это потом в 16-17 лет я стал их вспоминать и восторгаться ими.
Староста группы Дуплина Валя. Что с ней стало, какова ее судьба. Она была очень строгой и требовательной. Наверняка в дальнейшем она заняла руководящий пост, по профсоюзной или даже по партийной линии.
Председатель пионерской дружины Валя Соболева, на нее можно любоваться и сегодня, она инициатор многих наших встреч.
Тоня Егорова, Аня Розенблюм, Зоя Красулина, Вера Тарасова, Тамара Полукайнен, Тамара Буракова, Аня Федорова, Лариса Клещинская, Вера Бушуева, Тамара Бесфамилова. Кажется, никого не забыл. И вся эта девчоночья компания командовала нами тремя мальчишками Сипилин Коля, Шубцов Леня и автор этих строк. Память о всех девчонках и сегодня самая добрая, все они были замечательными и, наверняка, такими остались навсегда.
Жизнь шла своим ходом. Мы учились и вели всякие хозяйственные и полевые работы. В памяти остались только отдельные темы.
В это время вдруг в нас проснулась великая любовь к Ленинграду. Он не выходил из наших воспоминаний и разговоров, мы стали мечтать о возвращении. Однажды Елизавета Михайловна поехала в командировку в Ленинград. По возвращении она собрала нас в столовой и рассказала о поездке и о своих впечатлениях. И что удивительно, мы слушали ее рассказ в абсолютной тишине, ловя каждое ее слово, нас непосед и бузотеров было просто не узнать.
Много внимания наши воспитатели уделяли самодеятельности. Почти все девочки пели, танцевали, декламировали, разыгрывали пьесы. Была поставлена «Живая газета» Наша самодеятельность разъезжала по всей ярославской области с концертами, особенно часто по госпиталям. Мальчишкам это было неинтересно, у нас были другие увлечения. Однако надо отдать должное, и девочки и воспитатели пытались приобщить нас к искусству. На своем примере, могу подтвердить, что меня часто пытались привлечь к постановкам, но полное отсутствие всякого присутствия таланта свело все их усилия к нулю.
В эту зиму, вечерами воспитатели организовывали для нас танцевальные вечера. Девочки довольно старательно выполняли под музыку какие-то фигуры и движения, а мы мальчишки бегали по помещению кувыркались, толкались, смеялись, мешая девочкам, короче хулиганили. Прошло всего три с небольшим года, и я семнадцатилетний приходил на вечера не умея танцевать, и с обидой на себя вспоминал те времена, и наших девочек, и упущенную возможность своевременно научиться танцевать. До сих пор корю себя за потерянные полгода стояния у стены в танцевальном зале.
Наших товарищей, по исполнении 14 лет продолжали направлять на производство в Ярославль. И вдруг этой зимой было объявлено, что будет комплектоваться группа для отправки в Ленинград. А ведь блокада еще не была снята. Уезжали ребята, с которыми мы уже успели сдружиться, и они были близки нам по возрасту, поэтому мы готовились их провожать с особым чувством, усиливаемым еще и тем, что они ехали в Ленинград. Из тех, кого я помню в состав первой ленинградской группы входили Виктор Барков (Пухлый) и Лева Розенблюм, его сестра Аня оставалась. Мы с ними договорились, что они нам подробно напишут о жизни в Ленинграде. Условились, что о бомбежках и обстрелах они писать не будут, во избежание придирок цензуры, а нарисуют в уголке письма снарядик или бомбочку. Письма от них получать стали сразу. В одном из писем был нарисован снаряд, значит, обстрелы еще продолжались.
.Желание поскорее вернуться в Ленинград отразилось и на нашем песенном творчестве, Помню только два куплета из той песни.
Прощай шарашкина контора
Прощай артель – «Напрасный труд»
Работаешь, работаешь
А есть-то не дают
Когда приеду на Фонтанку
Куплю себе кило конфет
Горбушку через всю буханку
И в кино я возьму билет
Представляю, как обидно было слушать слова о шарашкиной конторе руководителям и воспитателям детдома. Они делали все, что могли, и даже больше , в эти тяжелейшие военные годы. Нужно помнить, что это были слабые , интеллигентные женщины, выросшие в городских условиях, которые не всегда могли что то организовать или что то потребовать в условиях сельской жизни. Но дети в своем неведении и максимализме часто совершают очень жестокие и несправедливые поступки.
Здесь хочу сделать лирическое отступление и поговорить о наших девочках.
Спустя много лет, когда мы были уже в крепко зрелом возрасте, мы начали встречаться.
Наша вторая встреча проходила 24 марта в доме Лиды Ван. Я провозгласил тост для наших девочек, Повторю его снова, поскольку слово все-таки воробей и улетает, написанное остается. В возрасте 7-12 лет волей судьбы мы были лишены семейного очага и брошены в беспризорщину. И мы мальчишки, не очень то ей противостояли, мы приняли, почти все ее тяжелые и отрицательные стороны, хулиганили, матерились, воровали и совершали другие дела, не делающие чести домашним детям. Мы не можем с гордостью сказать, что, несмотря на трудные условия, вели себя так, как того желали бы наши родители. Как оправдание, могу сказать, что, повзрослев, мы все стали хорошими и уважаемыми людьми. Но это было потом.
И вот на этом фоне я вспоминаю наших девочек, которые оказались в тех же условиях. Они, оглядываясь назад, могут с гордостью сказать, что, несмотря на тяжелейшие условия, они сохранили в себе то, что им заповедали их родители. Я не помню, чтобы хоть одна из них когда-нибудь нехорошо выразилась, обманула воспитателя или нагрубила. Они были на много более голодны, чем мы, поскольку у нас находились иногда способы что-то раздобыть, но я не помню, чтобы они участвовали в наших набегах. И теперь с высоты своего возраста и жизненного опыта, и соизмеряя наших девочек с их сегодняшними сверстницами, я не могу не восторгаться ими.
Итак, я и мои ровесники оказались в старшей группе. Мы стали подумывать о выпуске. Думы наши были, конечно, абсолютно беспочвенны, потому что от нас ничего не зависело. Исполняется 14 лет, приходит запрос, нас вносят в список, и мы едем в трудовую жизнь.
В связи с постепенным разъездом наших воспитанников, нас становилось все меньше, мы уже размещались в одном здании. Из воспитателей остались Нина Гавриловна. Ада Игнатьевна, Дора Григорьевна и Елена Павловна.
Пришла весна 1944 года. Закончились занятия в школе. Начались работы на полях и по добыче торфа. Шла интенсивная переписка с нашими ребятами, уехавшими в Ленинград.
Здесь следует сделать еще одно лирическое отступление, и посвятить его нашей переписке. Очевидно дети, оторванные от своих близких, подсознательно стремятся компенсировать эту потерю новыми знакомствами и сохранением существующих. Письма из под наших рук вылетали легко. Почти все вели самую широкую переписку с родственниками, знакомыми, друзьями, не говоря уж о родителях, у кого они были живы.
Письма тщательно сохранялись и часто перечитывались. Один раз Костя Воробьев написал письмо на фронт с адресом «самому храброму бойцу». Вскоре пришло письмо от офицера. Началась регулярная переписка, в которой иногда принимала участие наша группа. В 1943 году Костя был отправлен на работу в Ярославль и о продолжении переписки ничего не известно. Упоминаемый ранее Алик Горохов был родом их Гатчины и все время рассказывал об этом городе под Ленинградом. В январе 1944 года, со снятием блокады, Гатчина была освобождена. Горох решил написать туда письмо. Но он не помнил адреса и знал, что родственников у него там нет. Однако, он написал письмо в Гатчину, где описал приметы своего дома и в графе – Кому - написал « толстой тете Але». К всеобщему удивлению он, вскоре, получил очень теплое письмо от тети Али, в котором она описала пережитые во время оккупации события и закончила словами, что она уже не только не толстая, а, наоборот, ближе к дистрофику. Каждый из нас, уезжая из детдома, как основную часть своего имущества, увозил связку писем.
В июле нам сообщили, что имеется разнарядка на наших воспитанников в ленинградские ремесленные училища. И группа отправляется в конце июля. Кроме того прошел слух о наборе групп в Кострому на бондаря и в Ярославль на сапожника. Я обещал о себе в этих воспоминаниях не распространяться. Но здесь я не выдержу и расскажу некоторые подробности своих переживаний, тем более, что они типичны в той ил иной мере для всех. Главное было дикое желание попасть в Ленинград. Угроза оказаться в Ярославле или в Костроме, при возможности получения направления в Ленинград, подогревали это стремление. Основным препятствием включения меня в ленинградскую группу была дата моего рождения. Группу отправляли 27 июля, а мне 14 лет исполнялось через 14 дней. После долгих хождений к директору, эта проблема была снята.- мне вручили мои метрики на руки, а в дело вложили справку о моем рождении 27 июля. Тогда это было очень просто, так как детей собирали в детдома с улицы совсем без всяких документов. И вдруг в середине июля у меня возникает конфликт у двери столовой с дежурной Юлей Бергрин, я на виду почтейнейшей публики, то есть дирекции, произношу несколько непарламентских выражений, и, кажется, даже с физическим воздействием. Наказание следует незамедлительно, и наиболее жесткое, исключение из ленинградского списка. Над сказать, что в любимчиках у нашего директора я не числился. Она знала, что мои родители были репрессированы в 1937 году, и часто меня укоряла тем, что я был сыном врагов народа. Если все остальные просто бузили и хулиганили, то я делая то же самое, имел целью подрыв мощи государства, так как она придерживалась постулата, что яблочко от яблони далеко не катится. Так что июль месяц был для меня очень тяжелым. Это позже я понял, что от таких как я, в те времена чаще стремились избавиться, чем придерживать при себе.
Итак, настал день расставания с детским домом. Это мы теперь представляем значимость этого события. Тогда мы были объяты радостью – скоро окажемся в Ленинграде, увидим Невский проспект, сможем ходить в кино. Интересно также было сделать шаг в новую жизнь, начать приобретение специальности. Детский дом изрядно надоел, видимо сказывался возраст.
Вся группа отправлялась в Ярославль на пароходике по Волге. Вещи всех отъезжающих и питание на пять дней пути, было решено погрузить в телегу и отвезти в Ярославль на лошади, на нашей безотказной Чалке. Для сопровождения были назначены наш дворник Василий Давыдович (муж поварихи Маши) и я. Пароходик отходил ночью, а мы выезжали из Диево-Городища с вечера. Погрузили все в телегу, по мальчишески немногословно попрощались с остающимися, и тронулись в путь. Почему то врезалось в память время выезда из нашего села. Вот мы проезжаем больницу, со стоящей рядом ветряной мельницей, едем по дороге, идущей в поле ржи, вот поднимаемся на возвышенность, с которой село как на ладони, и наконец, переваливаем этот взгорок и село скрылось из виду, как думалось навсегда.
В Ярославле мы встретились со всей группой у места погрузки на вокзале, где был сформирован целый эшелон для выпускников ленинградских детских домов всей ярославской области. Наверное, кому-то можно сказать спасибо за то, что детям, эвакуированным из Ленинграда, была дана возможность вернуться в свой город.
На этом мое повествование о жизни в этом блокадном детском доме заканчивается. Подчеркиваю – МОЕ. Детдом продолжал еще много лет существовать. Но меня там уже не было. Писать на основании слухов неинтересно. Все, что мной написано, все было мной прожито, не свидетелем, а участником. Конечно, большая часть нашей жизни в детдоме упущена, но та, что приведена в этих записках, пережита лично мной и является истиной.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В приведенных воспоминаниях имеется лишь малая толика, пережитых нами событий, соответственно в них встречаются имена малой части наших детдомовцев. Написанное представляет череду запомнившихся мне эпизодов, и упоминаются только имена участников этих эпизодов. В действительности нас было много больше. Помню всех – и Андрея Кульбицкого, и соседа по топчану Петю Подобаева, брата и сестру Доду и Полю Зарецких, ребят из соседней комнаты Олега Голубкова, Тырсу, Косягина, Руслана Дуброва и многих, многих. Ко всем испытываю самые добрые чувства. И отсутствие многих имен говорит только об отсутствии у автора, не только писательского таланта, но и даже обычной журналистской подготовки, и потому не умеющему создавать полную широкую картину данному периоду нашей жизни.
И еще хочется осмыслить одну тему. Всю последующую жизнь мне претило воровство, и я никогда не имел дела с людьми нечистыми на руку. И, тем не менее, я с мальчишеской лихостью, без стеснения описываю наши похождения, связанные с воровством, Как это увязать, какие можно найти оправдания?. Строго говоря, это не может быть оправдано никакими отговорками. А может быть и не нужно оправдываться. Да мы действительно не были кристально чистыми. Пусть нас осудят те, кто был поставлен в наши условия, и в нашем возрасте, и остался, как сказано в «КНИГЕ КНИГ» сам без греха. А уж условия нам были подобраны жизнью одно хлеще другого.
Тут и блокадное истощение, и реальная смерть, кружащаяся вокруг нас, и лишь случайно нас миновавшая, и постоянное недоедание в эвакуации, вызывающее непреходящее чувство голода, и неокрепшие мальчишеские правовые устои, и самоутверждение своей лихости, и окружающая огольцовская среда, не только не осуждающая это, но и находящая в этом некоторую браваду. Но самое главное, незаконно раздобывая пищу, а ни на что другое наше воровство не распространялось, мы все-таки, очевидно, в глубине души, в подкорке знали, что это не основа нашей жизни, а лишь временное отклонение.. Поэтому попав в другие условия жизни, мы с этим сразу порвали.
Бросившись в омут самостоятельной жизни, мы преодолели много преград, у каждого был свой путь в жизни. Наши мальчишки попали в одно ремесленное училище №53 при заводе ГОМЗ, Леня Шубцов, Коля Сипилин, Олег Серов, Алик Горохов, Павел Сырков. Учились на токарей и слесарей. Кончили училище в 1946 году. Переписка с оставшимися в детдоме ребятами продолжалась, и летом 1945 года, мы получили известие, что из нашего детдома прибывает следующая группа. Указано даже было место и время прибытия. Поехал встречать. Но трамвай был забит народом, пришлось ехать на колбасе, был снят милицией и задержан. Когда меня выпустили, и я приехал на место, то никого уже не застал. Через несколько дней встретился с Толей Игнатьевым, узнал, что он направлен в училище при заводе им. Карла Маркса. С ним туда же прибыли Петя Подобаев и Юра Чершуков.
В 1947 году во время первомайской демонстрации на бегу столкнулся с женщиной. Когда она обернулась, я в ней узнал Татьяну Александровну Щукареву. Она была завучем одной из школ на Васильевском острове. Она, узнав меня, назвала свой адрес с наказом навестить ее. Я был у них дома несколько раз. Ее дочь Таня (Тата) кончала десятилетку, сын Вася был курсантом высшего морского инженерного училища и в своей морской форме с саблей выглядел очень красиво. При знакомстве с этой семьей в домашней обстановке, я понял, что мы не знали, с какой интеллигентной женщиной нас свела судьба. Вечера, проведенные в этом доме, всегда были насыщены интересными беседами. Татьяна Александровна прекрасно играла на рояле. Эта семья представляла старинную русскую интеллигенцию. Позже я встречал Таню уже студенткой педиатрического института.
В 1975 году мы с женой отправились в путешествие по Волге Ленинград-Астрахань и обратно. По прибытии в Ярославль, мы узнали, что до Диево-Городища можно доехать автобусом, и мы этой возможностью воспользовались. Дорога заняла не более получаса. Вспомнил, что в наше время это было серьезный переход. За прошедшие 30 лет в центре мало что изменилось. Обратили внимание, на полное отсутствие ветряных мельниц, Раньше они были в каждой деревне и очень украшали пейзаж. Подошли к нашему основному зданию. Оно было закрыто. Я обошел его и сделал несколько снимков. Жена в это время объясняла мой интерес к этому зданию местной женщине. Та сказала, что очень часто сюда приезжают люди, которые, подобно мне бегают вокруг этого здания, фотографируют и уезжают. Я думал, что в селе проживает Елена Павловна Кармоза.
Все думал, у кого бы спросить. Вдруг вижу почтальона. Подбегаю и спрашиваю, знакома ли ей фамилия Кармоза, Она отвечает, что это директор детского дома во время ее детства. Но она была воспитанницей уже после войны. Сейчас Елена Павловна живет в краснодарском крае, и указала человека, у которого есть ее адрес. Из Ленинграда мы написали Елене Павловне письмо, и вскоре получили очень теплый и содержательный ответ. Однажды мы с женой были дома, раздался звонок в дверь. Открываю, стоит незнакомая женщина, и представляется – я Галя, дочка Елены Павловны. Когда я об этом рассказываю кому-нибудь из наших, первая реакция – это та, которая танцевала куклу.
С Еленой Павловной мы обменялись несколькими письмами. Галя заходила к нам несколько раз, потом уехала к себе. Она нам впоследствии сообщила о смерти Елены Павловны. В своих письмах она нам описала события после военных лет. По окончании войны, все сотрудники стали увольняться и уезжать в Ленинград. Дети были в панике и говорили ей, что вы все уедите, а нас бросите здесь навсегда. Елена Павловна дала им слово, что она уедет только после того, как она отправит последнего ленинградского ребенка в Ленинград. Пока она выполняла свое обещание, въезд в Ленинград был закрыт, то есть дверь для нее захлопнулась.
На этом я свои записки заканчиваю, с пожеланием здоровья и благополучия, мира вам, моим дорогим седым девчонкам и мальчишкам, с которыми прошла детдомовская жизнь военных лет.
Кресин Артем Константинович.