Сначала в доме появился маленький кабинетный рояль, купленный папой по дешёвке у кого-то из железнодорожников. Судя по всему, это творение дореволюционных немецких мастеров проделало долгий и нелёгкий путь. Некогда полированная благородная поверхность была мутной и исцарапанной, точёные ножки нещадно изъедены древесным террористом, клавиши безнадёжно западали. Родители были счастливы. Мама громко объявила, что «девочку нужно учить, даст Бог, занятия музыкой отвлекут её от улицы». Я с интересом нажимала на клавиши, спустя неделю барабаня «собачий вальс».
Бабушка одобрительно кивала, рассказывая на лавочке подругам, что «Танька вже научилась грать, значить, в мине пошла, а не в ту лахудру». Излишне добавлять, что «лахудрой» бабушка называла невестку, которую, мягко говоря, любила не очень. Первую жену своему Федьке она нашла сама, а вот вторую вдовец с двумя детьми выбрал «без успросу», да ещё «разведёнку» с маленьким сыном. Бабушка примирилась с неслухом-сыном, когда на свет, спустя семь лет, появилась я. Фёкла Семёновна, так звали бабушку, меня обожала. «Наша порода, на ту совсем не похожА», – любила повторять она, не уставая нахваливать меня подругам и дальней родне.
Инструмент я осваивала с нескрываемым восторгом, пытаясь подбирать полюбившиеся мелодии на слух. Мама, однажды вернувшись с работы, застала меня с другом за роялем, когда мы в четыре руки лупили по клавишам. Обладавшая прекрасным слухом, она была потрясена нашим исполнительским мастерством и ещё более звучанием инструмента. В тот вечер отцу было решительно заявлено, что этого чёрного монстра она порубит топором, если папа немедленно не найдёт настройщика. Отец оправдывался растерянно:
– Женя, мне ещё год за рояль долги отдавать.
– Купил бы балалайку, – парировала мама.
На следующий день отец пришёл с немолодым мужчиной, одетым в строгий чёрный костюм и белоснежную рубашку с галстуком. Бабушка замерла в почтении. Гость был её возраста, элегантный и подтянутый. В тот первый визит он открыл крышку рояля, попытался что-то сыграть, потом сказал: «Работы будет много, но я согласен, инструмент хороший». С появлением в доме настройщика бабушка неожиданным образом преобразилась. К его приходу она старалась принарядиться, крутилась поблизости, но тот оставался равнодушен к её чарам.
Каждый день старик приходил в одно и то же время, подолгу работал, так и не проронив ни слова. Уходя, кланялся бабушке, прикладывая к шляпе два пальца, она тоже молча кивала, уже неодобрительно поглядывая вслед. Закрыв за ним дверь, роняла: «Тилигент, увесь у тваю маму. Дурак Федька, по себе нада была сук рубить». Я пропускала мимо ушей бабушкино ворчанье, не очень понимая, о чём идет речь.
Когда работа подошла к концу, настройщик пригласил родителей и начал играть. По счастливым глазам мамы, тихонько что-то напевавшей, я поняла, что в доме воцарился мир, и топор маме больше не понадобится. Рояль сиял в свете лампочки, натёртый смесью керосина с растительным маслом. Мастер подсказал маме, как добиваться вожделенного блеска.
Потом в доме появилась Анна Андреевна – преподаватель музыки, жившая на соседней улице. Её мы с бабушкой встретили настороженно. Она нам сразу не понравилась. Маленького роста, полноватая, с хрипловатым низким голосом, курившая в доме, что никогда не позволял себе отец, она раздражала бабушку. Со мной Андревна, как мы её величали между собой, не церемонилась. Попросив меня на первом же занятии что-то спеть, она обречённо заявила:
– Евгения Алексеевна, тут даже не медведь на ухо наступил. Толку не будет, пустая трата сил и денег, – мама растерялась и жалобно попросила:
– Анна Андреевна, хоть бы чуточку для себя научилась играть, я вас прошу, шпана же растёт, мы не справляемся. Курит уже.
Мама знала, чем пронять несговорчивую музыкантшу. Та глянула на меня теплее и сказала:
– Да я и сама, наверное, в её возрасте закурила, – мама смутилась:
– Простите, я не только о курении, да и время было тогда другое.
Мне стало жаль маму, и я глухо буркнула, что курить уже бросила.
Начались занятия. Анна Андреевна с грустью поглядывала на мою маленькую кисть, заметив однажды, что и октаву такой не взять. Бабушка сочувственно прислушивалась к репликам, вздыхала и начинала демонстративно греметь конфорками, цепляя их кочергой. Анна Андреевна закуривала, садилась на моё место и начинала наигрывать попурри из музыки к популярным кинофильмам, заглушая грохот конфорок или кастрюль. «На базарных я не реагирую», – громко, чтобы слышала бабушка, заявляла моя учительница, потом неспешно докуривала, гасила о спичечный коробок папиросу, и занятие продолжалось. Когда позже в старом фильме увидела героиню Фаины Раневской с зажатой в зубах папиросой за фортепьяно, едва не расплакалась от нахлынувших воспоминаний.
Когда мама бывала дома, Анна Андреевна и бабушка вели себя сдержанно, в пререкания друг с другом не вступали. О, они стоили друг друга, эти две немолодые, неуступчивые женщины! Занятия тогда не прерывались, а по окончании мама приглашала всех отобедать. На стол выставлялась наливка, Анна Андреевна с бабушкой выпивали по рюмке, неторопливо ели. Бабушка уходила в свою комнату вздремнуть, а у мамы начинался долгий разговор с учительницей о музыке, жизни, книгах. Потом Анна Андреевна снова подсаживалась к роялю и начинала играть. Дома у неё инструмента не было. Музыка будила бабушку, она приходила на нашу половину, неодобрительно и молча поглядывала на ненавистную Андревну и шептала мне, что «мама и сапёрша – одного поля ягоды. Тока шо и выучились – одна грать, другая петь, да книжки читать» Единственно почитаемым бабушкой занятием была работа на земле.
Не выдержав, я спросила маму, правда ли что моя учительница – сапёрша. Мама сначала не поняла, потом засмеялась и объяснила, что в молодости Анна Андреевна была тапёршей, играла в кинотеатре, сопровождая музыкой немые фильмы. Фёкла Семёновна, дождавшись, когда Анна Андреевна покинет дом, громко спрашивала:
– Таньк, долга ишшо учица будишь? А то эта куряка усю наливку выстибаить, –
– Ничего, Вам тоже останется, – смеясь, отвечала мама, –Таня, иди на улицу, погуляй.
Фёкла злилась, зимой открывала настежь двери, жалуясь на едкий папиросный дым «учительши». Отец не выдержал. Однажды он пришёл с работы раньше обычного, чтобы застать Анну Андреевну. В руках было что-то, завёрнутое в газету. Когда он развернул пакет, мы увидели две коробки и какую-то металлическую трубочку. Оказалось, что папе привезли из Москвы заказанный им подарок для Анны Андреевны. В коробках были гильзы, табак и приспособление для изготовления папирос.
– Теперь вы будете делать папиросы сами, – папа был непривычно оживлён.
Женщина смутилась, покраснела и закашлялась. Они вдвоём набили несколько штук табаком, потом Анна Андреевна негромко сказала:
– Давайте вместе попробуем, Фёдор Михалыч, уж больно хорошо пахнет, сил нет терпеть.
Отец достал трубку, они закурили, и комната наполнилась удивительным ароматом. Потом все вместе сели ужинать. Папа с бабушкой выпили по рюмке водки, Анна Андреевна потягивала вишнёвую наливку, даже мама пригубила чуть-чуть. Весь вечер в доме звучала музыка, казалось, что все были необыкновенно счастливы. Когда проводили Анну Андреевну, мама спросила отца:
– Фёдор, ну, почему ты не заказал себе такой табак? Куришь невесть что.
– Что ты, Женя, такой нам не по карману. Вон Танька у Постоя мне купит.
За табаком отцу и семечками для себя я частенько бегала к сапожнику, выращивавшему на продажу табак. Заказов на починку обуви было немного. Из-за конкуренции ему приходилось подрабатывать мелкой торговлей.
Постепенно я привыкла к своей учительнице, с нетерпением ожидая, когда закончится скучный урок, и Анна Андреевна начнёт играть. Однажды она обмолвилась, что занимается со мной лишь из уважения к маме и наличия инструмента. Она произносила почтительно и протяжно: «инструмЭнт», добавив, что музыканту нужна ежедневная тренировка. Никогда больше я не слышала такого звука у нашего скромного рояля. Мощные аккорды то обрушивались на меня, заполняя всё пространство дома, каждый его уголок, то вдруг сменялись нежной и тихой мелодией, и мне хотелось плакать от чего-то непонятного, тревожащего душу, как не хотелось, чтобы заканчивалось это волшебство. Учительница преображалась, лицо её становилось другим, не раздражённым и мрачным, а сосредоточенным, бледным; казалось, что морщины разглаживаются и за роялем совсем не та, что только что злилась и багровела, когда я сбивалась или забывала ноты, и не та, что говорила дерзости моей бабушке, заставляя меня краснеть и переживать за них обеих.
Однажды она пришла к нам огорчённая и сказала, что получила письмо от заболевшей племянницы, поэтому вынуждена недельки на две уехать к ней. Соседей она предупредила, а по возвращении возобновит занятия со мной. Больше мы не встречались. Спустя месяц мама, отводя глаза, сказала, что у меня будет другой учитель музыки, Анна Андреевна не сможет больше приходить к нам. Я не стала музыкантом, не получилось у меня с другими преподавателями, я скучала по первой учительнице, но спросить, почему она бросила меня, не решалась. К нам больше не приходили преподаватели, я ходила к ним, но они не играли так, как Анна Андреевна, а скучные гаммы и этюды меня не трогали. Ушло волшебство и прекрасная музыка, которая примиряла меня с колючей, дерзкой и неуступчивой женщиной, пропахшей табаком и дешёвым одеколоном.
Когда я стала старше, мама призналась, что Анна Андреевна погибла в тот же день, попав под машину на плохо освещённой улице. А узнали об этом лишь месяц спустя, когда приехала её племянница, обеспокоенная отсутствием писем. Начались поиски, выяснилось, что похоронили мою учительницу, как неизвестную, поскольку при ней не оказалось документов. В её маленькой комнате нашли чемодан с уложенными в дорогу вещами. Я расплакалась, впервые испытав душевное смятение. Мне было тяжёло осознавать, что я не любила её, что никто её не любил, ни бабушка, ни соседи, с которыми она постоянно ссорилась, только мама жалела. И вот теперь её нет, а мы остались.
Тогда я ещё не знала, что вечное, томящее душу чувство вины перед ушедшими свойственно большинству, нужно только успеть при жизни сказать тем, кого любишь, как они тебе дороги, а тем, кого не очень любишь, уметь прощать, учиться находить лучшее, что есть в каждом. Часто вспоминаю кем-то сказанное, что мудрый человек всё видит и ничего не замечает. Мне это помогает иногда вовремя остановиться.
К сожалению, не всегда.
Рис.Влады Успенской (Коб Ра)http://www.proza.ru/2013/07/06/1295
Журнал "Звонница" №20, 2014 г.